Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

себя. Он, видимо, свою гражданскую, свою мужскую и так далее функ-

цию понимал так и осуществлял так. Это говорит только о том, что это

были не в полной мере стихи, как например, поэзия, которая есть у Риль-

ке. Это было нечто совершенно иное.

Но, с другой стороны, обратите внимание, как бы ни был прекрасен

Рильке, это поэт для узкого круга. И это замечательно. То, что Владимир

Семенович был для всех, вот это невероятно.

Тут еще вот о чем нужно подумать, что такое песня. Ни один вид

химии, ни один вид искусства – ничего так не берет в плен человека так

молниеносно и так чудовищно страстно не ведет за собой, как песня.

Ю. К.: Это русское явление?

М. Н.: Мне кажется, что да. Мне трудно, конечно, говорить, ибо я не

знаю народных песен немецких, французских и так далее. Русская народ-

ная песня просто душу выматывает. Причем, если ты русский человек,

она тебя доймет. Если это ярость, то на смерть, если это тоска, то до смер-

ти. Жуть! Песня это очень умеет, тем более есть такие русские песни, что

можно сойти с ума.

Он открывает рот, и на второй строчке я твоя. Есть это яростное ре-

чевое обращение, которое приписывалось лейтенанту Шмидту, даже если

ты с ним будешь не согласен, то встал бы и пошел за ним. Например,

я смотрю на Жириновского, он не артист, я вижу, что это его душевное

состояние в чистом виде. Я скажу, что это – истерический темперамент.

Истерический  темперамент  –  это  тот  темперамент,  который  собой  не

 владеет.

И поэтому то, что это произошло, что это проняло всех, и это люби-

ли все и то, что это имеет связь с песней – все это не случайность. У нас

с песней всегда особые отношения. Я не имею в виду эстраду – это все

несерьезно. Я, напротив, когда слышу: « Ты такой холодный, как айсберг 

в океане…», мне жутко стыдно. Мне стыдно! И когда его называют вели-

ким поэтом – это просто срам. Но когда: « Как пал, как пал туман на поле 

чистое…» – это все.

Ю. К.: Есть и авторские такие песни.

352

М. Н.: Ты  что!  Все  уже  забыли.   (Поет.)   Ой,  поле,  поле,  поле.  / 

Ой, поле, поле, поле – / А что растет на поле? – / Одна трава, не боле…

Вот так. А потом:  Летят над полем тучи – / Небесные громады. / Идут 

по полю люди – / Военные отряды. А «Дороги» – за что я люблю автора,

хотя он был плохой поэт.

Более  того,  вспомним  песни  Великой  Отечественной  войны,  кото-

рые помним до сих пор, лучше которых нет. А все потому, что в войну

случилось то, что судьба Отечества стала судьбой народной. Попадание

абсолютно полное.

Я понимаю, что Высоцкий – гений, видимо, повезло в жизни. Но,

когда это читаешь в книжке, – это не то, самое потрясающее – это когда

поет он.

Ю. К.: И ведь часто так: слушать писателя намного интереснее, чем

читать писателя. Я вчера с удовольствием слушал Евтушенко (которого

не люблю).

М. Н.: Писателя надо слышать, притом живого.

Ю. К.: Я заразился, стал его слушать. А читать как-то…

М. Н.: Евтушенко, я уже говорила, что я его защищаю и так далее,

поскольку Евтушенко относится к числу поэтов и людей, которые живут

на уровне первого ощущения по праву. Допустим, если мне прищемили

дверью палец, я ору, и у меня чистый голос, он ничем не спровоцирован,

не поправлен, не введен в берега. И поэтому на уровне первоначального

ощущения Евтушенко всегда прав. И еще одно достоинство: он может

делать стихотворение вот такой длины, вот такой ширины, но он всегда

его доведет до такого уровня тепла, что будет по-человечески приятно и

приемлемо. Это, между прочим, жутко важно. В русской, вообще, куль-

турной традиции. Ибо этот уровень тепла мы унаследовали от греков. Мы

читаем греческую литературу личного пристрастия и тепла. И этот гра-

дус перешел не  туда, а  сюда. Мандельштам об этом прекрасно говорил,

поэтому для нас это чудовищно важно, поэтому для нас очень умный и

говорящий совершенно серьезно Максимилиан Волошин, кажется холод-

новат. Потому что он не делает это тепло.

Ю. К.: Вот он [Евтушенко]  вчера читал стишок. Начал вяло, а потом

все перешло в его искреннее, подлинное состояние. Это было потрясаю-

ще. То есть он, конечно, актер.

М. Н.: Вот я знаю таких людей, которые говорят: «Все, умру!» И он,

конечно, не умрет, но на тот момент это – чистая правда. Это не есть пло-

хо. Если на то пошло, в этом есть прорва обаяния. И вот на этой «корот-

кой» правде прекрасно держалась авторская песня. Вот это и есть модель,

как у меня сказано, великого пути и страшного конца. То есть, работает та

353

же модель, но тут она работает в каком-то ином пространстве. Но, между

прочим, она требует такой же душевной отдачи. И правильно в свое вре-

мя сказал Нагибин, когда нас пытались много раз поссорить и так далее,

что его надо просто любить. Между прочим, точно так же надо относить-

ся к Блоку. Допустим, я не могу сказать, что я пылко и страстно люблю

Грибоедова, но могущество этой персоны и его произведения не требуют

его любить, больше того, он в этом не нуждается. А вот Евтушенко нуж-

дается, значит, надо его любить, никуда не денешься.

Это же касается авторской песни, это очень интересное явление, оно

совпало со временем, оно появилось тогда, когда в нем была потребность.

Ю. К.: Отжило печатное слово.

М. Н.: Да.  И  больше  того,  вот  это  человеческое  тепло,  человече-

ский контакт короткий без потерь. Если я возьму эту штучку: « Ты у меня 

одна, / Словно в ночи луна, / Словно в степи сосна, / Словно в году весна».

Не ах, какие стихи.

Ю. К.: Стихи очень слабые.

М. Н.: Да.  Надо  сказать,  что  все  это  достаточно  приблизительно.

Но уверяю вас, это сработает у любого костра, на любом привале, в лю-

бом общем вагоне – где угодно. Более того, каждый человек, которому эта

песня поется, прекрасно знает, что я у тебя не одна. Но все срабатывает.

Ю. К.: Но вот Визбор и Высоцкий. Почему у Высоцкого всенарод-

ная любовь?

М. Н.: Нет, это очень мило. Визбор – это человек, которого нужно

ценить, уважать, потому что ему в жизни жутко теплоты не хватает, ему

нужно это тепло.

Ю. К.: Ну а Володе?

М. Н.: А у него мощность страшная! У Визбора никогда не было та-

кой мощности. Высоцкий – чрезвычайной мощности явление, что и гово-

рить! Более того, его уровень включенности в то, что он пел – это просто

невероятно.

Ю. К.: Без Высоцкого не обходилось ни одного дня.

М. Н.: Я не могу сказать, что Высоцкий обличал.

Ю. К.: Нет!

М. Н.: Нет! Я, например, никогда не любила Галича. Я понимаю, что

это очень остроумно. Я вообще не люблю людей, которые начинают ко-

выряться в наших коробках, обличать, понимаешь ли.

Ю. К.: У него мещанская ирония, понимаешь.

М. Н.: Ну не знаю.

Ю. К.: У него и материал другой был. Не общероссийский.

354

М. Н.: Но никто из них никогда не достигал таких мощностей, как

Высоцкий.

Ю. К.: У  Высоцкого  такая  разная  любовь  была,  яростная  любовь

была. У него же разные любови были: « Я поля влюбленным постелю…»

М. Н.: Но, если уж на то пошло, его безумная ярость, надрыв – это

же просто как народная песня! Все эти кони.

Ю. К.: И у Есенина был надрыв.

М. Н.: Да. А Есенина мы тоже любили, потому что он был русский

человек – никуда не денешься.

Ю. К.: Очень хорошо Гандлевский написал о Есенине статью.

М. Н.: У него, кстати, лицо прелестное.

Ю. К.: У Есенина?

М. Н.: Да.

Ю. К.: Ангел!

М. Н.: Такое русское.

Ю. К.: У Высоцкого очень красивые линии лица. И даже, когда он

умирал,  есть  такая  запись  на  телевидении  (он  пришел,  видимо,  у  него

«отходняк» был, ему какие-то уколы поставили). И он спел песню – очень

тяжело спел, – а потом стал петь, то ли «Кони», то ли еще что-то, и он

стал забывать слова. И у него слезы на глазах. И в этот момент он был на-

стоящий поэт. Именно тогда, когда не смог спеть песню до конца.

М. Н.: Тут еще то, что было понятно, что он ненадолго. Эта всегда

очень заметно.

Ю. К.: Ему сорок было?

М. Н.: Так ему сорок и было. То, что ненадолго, это всегда люди

видят. Ю. К.: Майя, расскажи о себе. То есть родилась там-то, прожила

там-то… Чтобы потом тебя не мучить по телефону, не дергать.

М. Н.: Божьим промыслом, кстати, было сказано у Чаадаева в «Апо-

логии сумасшедшего»: «Все было так, как было по Божьему промыслу».

Так  что  это  очень  существенно.  Поскольку  ты  рассуждал  о  замысле  и

промысле, это очень существенно.

Так вот по этому самому промыслу так получилось, что у меня две

родины, которые я, Слава тебе, Господи, с благодарностью восторженно

принимаю, и не от одной не откажусь. Они обе мои, ибо мама моя от-

туда – из Крыма, отец мой отсюда. Отец ничего другого не признавал.

Сестра моя Ирина родилась еще там, в Севастополе.

Ю. К.: Она на сколько тебя старше?

М. Н.: На три года. А я привезена сюда за 3 месяца до родов. Запи-

сали, что я родом из Севастополя, но родилась я в городе Свердловске.

355

Ю. К.: А Боря помладше…

М. Н.: А Боря через год после меня родился. История абсолютно та-

кая, как с моим отцом. Мама ходила ужасная, совершенно умирала, про-

падала, а ей сказали, что ни на какого ребенка надеяться нельзя – ничего

не будет. История совершенно повторилась.

И я как сразу родилась, так и бабушке моей на руки попала.

Ю. К.: А где вы жили?

М. Н.: Жили мы тогда на улице Розы Люксембург, 59. Я жила в са-

мом красивом, фешенебельном, в самом жилом и теплом районе Екате-

ринбурга. Наша улица была самая красивая в городе. Рязановские особня-

ки, дом Железнова, два особняка Панфилова, особняк Блохиных, старый

пивоваренный завод, Царский мост. Притом это был кусок города совер-

шенно потрясающий, ибо только там были целые мостовые и тротуары.

Мостовые были из черной брусчатки, и поскольку по ним ездили, они

выглядели, как лощеная кожа: отливали нефтяным блеском. А тротуары

были, поскольку особняки богатые (в городе Екатеринбурге, чем богаче

особняк, тем богаче тротуары), из громадных плит, да еще и с тумбами.

И мы жили в таком каменном городе, а поскольку в городе было чрез-

вычайно мало машин, мы с этой белой мостовой перебегали как через

реку по этой черной брусчатке и бежали к Железновскому совершенно

роскошному парку. И все наши первые фотографии, там меня еще баба

Саша на руках держит, – все в этом Железновском парке.

Поскольку машин было в городе чрезвычайно мало, улица не отде-

ляла нас, мы вообще считали, что мы с одного двора. Был наш парк, наш

дом – там все мы и жили. Самый красивый кусок города был именно этот.

У  города  до  недавних  времен  были  возможности  оставить  роскошный

музейный кусок города – с мостовыми, тумбами, с большими кусками

камня – это было принято в городе. В нашем квартале от бани до Царско-

го моста шесть гранитных валунов лежало. И пусть бы лежали. И когда

отец из Петербурга приехал, он сказал: «Из красивого города – в краси-

вый город». И поэтому, действительно, у меня никогда не было основания

сомневаться в том, что я жила в очень красивом городе. Исеть была со-

вершенно чистая, в Исети все купались, полоскали белье, поливали ого-

роды. Наш дом был каменный, а тогда Свердловск был преимущественно

деревянный. Просто частные домики, примерно на том уровне, где жил

Павел Петрович Бажов – там уже не было никаких каменных больших

домов, там начиналась частная деревянная застройка. И мы – этот кусок

Чапаева, кусок Розы Люксембурга – стояли таким старым городом. Вот

в этом старом городе я и жила.

Ю. К.: А школа номер какая была?

356

М. Н.: 13.

Ю. К.: А в каком году школу окончила?

М. Н.: В 54-м. И что касается войны, в войну же не было энергии

и денег на разрушение старого. Я всю войну полностью в этих старых

кварталах прожила, и поскольку самая главная наша задача была решение

продовольственной программы, это ночные очереди за хлебом, посадка

картошки  и  собирание  травы.  Крапиву,  мокрицу,  щавель  –  все  тащили

домой  и  запасали  какую-то  кормежку.  Так  вот  при  этих  самых  старых

особняках всегда были свои парки, при Рязановском особняке был свой

парк, дубовые аллеи – все было живо.

Надо сказать, что знаки старого Екатеринбурга существовали. Я их

видела. В квартирах были все эти полочки туалетные золоченые. У меня

до  сих  пор  на  стене  висит  портрет  –  один  питерский  художник  делал

какому-то  здешнему  человеку  портрет  его  дочери,  прелестная  девочка.

Называется «Машенька». Я помню прекрасно, как приехала сюда одна

прекрасная дама, приблизительно моей комплекции, вся седая – Елиза-

вета Африкановна. И вот тогда мое первое было столкновение с тем, что

такое украшения из золота и драгоценных камней. У нее в ушах висели

изумруды, жуткие, светящиеся.

Ю. К.: Наши, малышевские?

М. Н.: Не знаю. И они у нее до такой степени тяжелые, что порвали

дырочку и держались на тоненькой-тоненькой, уже прозрачной полоске

кожи. Точно знаю, это было в лето 47-го года. И я ей показываю и говорю:

«Как бы не упали». И она совершенно спокойно: «До конца жизни мне их

хватит». Так что знаки старого города бывали. Люди из старых семей, они

и сейчас есть, но тогда они были более заметны.

Тут  и  была  та  самая  квартира,  где  нас  в  войну  жило  21  человек.

А когда из Севастополя мы приехали, в нашей комнате в 20 метров про-

живало 10 человек.

Ю. К.: А когда переехали оттуда?

М. Н.: Где-то в 61-м году на Декабристов. Мы являли собой такой

классический  образец  военного  свердловского  жития.  Двое  –  из  бло-

кадных.  Должна  вам  сказать,  что  весь  тот  ужас  коммунальной  кварти-

ры – я его не знаю. Уверяю вас, что это зависит только от личности и ду-

шевных качеств человека. Мы были просто одна семья. И еще одно, что

никто никого не знал, – это ложь. У нас за стенкой жила тетя Маруся, пре-

лестная, деликатная, культурная, муж у нее в тюрьме. Рядом жила тетя

Клава – крутая такая, бойкая, красивая, хорошая, муж ее тоже в тюрьме.

Ю. К.: Политические или уголовные?

357

М. Н.: Политические. Совершенно было понятно, кто сидит в тюрь-

ме. Это было никакое не клеймо, ничего. Просто жизнь была устроена

так. В этой жизни счастья, радости и всего прочего было не меньше. Про-

сто люди были другие.

Что касается рабства и так далее. Вот, мол, сплошной лагерь. Жизнь

была другая. Что касается человеческих отношений, то такого уровня че-

ловеческих  отношений  я  не  видела  никогда.  У  нас  были  моя  бабушка,

моя мама, тетя Маруся, тетя Клава, севастопольская мама и ленинград-

ская. Ни одна из них никогда не уносила свою кастрюлю из общей кухни

к себе в комнату. Ни одна! Вот так жили все. Я никогда не видела, что-

бы кто-то дрался или возникали какие-то склоки. В нашем доме этого не

было. Надо сказать, что у меня очень большой опыт, ибо наш дом пяти-

этажный – пять подъездов: много жило людей-то. И когда все набились:

беженцы были из Белоруссии и даже из Прибалтики. Но все так и жили

одним двором.

Ю. К.: Именно дворами жили.

М. Н.: Да. Между прочим, очень важно, что сейчас очень жалко, что

это потеряно. Все жили двором.

Ю. К.: Из какого двора спрашивали.

М. Н.: Дворами  играли,  пилили  дрова,  сушили  картошку,  сушили

белье – все это было во дворе. Все про всех знали все, но при всем при

том я не помню каких-то злых женщин, этого просто не было.

Ю. К.: Дети все вместе играли в лапту.

М. Н.: Что касается лапты, играли классно.

Ю. К.: В чику играли.

М. Н.: Потом после войны родители заливали каток. Все катались на

катке. И потом мы такими большими командами – голодные, плохо оде-

тые… Все мы, кстати, очень хорошо катались на лыжах, просто классно.

Мое одно катание закончилось одной из моих множественных черепно-

мозговых травм. Мы катались на лыжах в парке культуры, одна у меня

лыжа была беговая – тонкая, а другая широкая, детская. Это же верная

гибель. А тут пришли парни. А я каталась очень хорошо, и была безба-

шенная девица, и очень долго ничего никогда не боялась. И я конечно на

такой скорости кубарем. И мы вечно куда-то ходили, куда-то купаться,

на какие-то озера ездили на электричке. Мы знали весь город, проходили

под всеми мостами Исети.

А на эту квартиру мы переехали в 61-м году. В том дворе, конечно,

никого нет из старых.

В 64-м году я поступила на геологический факультет университета.

В университете тогда был геологический факультет, прекрасный совер-

358

шенно, вот такой, какой должен быть в Уральском университете. С мощ-

ными предметами – с палеоботаникой, с палеонтологией, с минерологи-

ей, с кристаллографией. Просто очень хороший факультет.

Ю. К.: А училась ты там сколько?

М. Н.: Я там проучилась, всего-навсего, один год. А так-то считает-

ся, два. Потом произошла эта самая история.

Ю. К.: И работала ты на Севере…

М. Н.: Не на Севере, а на севере Казахстана. Ну, тогда, в общем-то,

было одно дисциплинарное воздействие: выгнать, сослать и так далее. Но

вот жизнь была устроена так.

Ю. К.: Потом в 66-м ты возвращаешься, поступаешь на филфак.

М. Н.: Нет. Тогда были такие правила: 3 года нельзя было никуда по-

ступать. И тут я иду по улице, и идет Давид Абрамович Биберган. Я ему

говорю, вот, такое дело, теперь меня в университет не возьмут. А он мне

говорит: «А я тебя возьму». А тогда было много людей, которые имели

образования высшей партийной школы, не имели чисто профессиональ-

ного  образования.  А  Давид  Абрамович  был  первый  человек  института

подготовки профессиональных кадров – в общем, экономика. И он мне:

«Приходи ко мне. Знания лишними не бывают».

Я у него 4 года изучала экономику, вполне пристойно училась на ве-

чернем. Но смысл в этом обучении был только один: я поняла, что я луч-

ше буду мыть в казармах туалеты, но никогда не буду экономистом. Ибо

экономист – это характер, нужно уметь видеть в этом тайные движения –

эта область знаний была абсолютно не для меня.

Ю. К.: Это институт какой-то был?

М. Н.: Институт  подготовки  профессиональных  кадров.  И  только

после этого я поступила на филфак. Это был 69 год, что-то в этом духе.

А у нас же ведь особая страна – никто меня ни о чем не спросил, когда

это было. Я поступила на дневное. Даже съездила в колхоз и тотчас ушла:

мне очень не понравилось. Мне показалось, что все бездельники. Надо

сказать, что я была во многом очень права, потому что моя позиция была

такая: я читала роман за ночь. Вот я беру, и пока я его не прочитаю, я его

не откладываю И еще: мне было 18–19 лет, когда отца разбил паралич.

И с этого времени я как встала. И надо сказать, что моя вот эта санитарно-

медицинская, не знаю как назвать, деятельность началась, когда я пришла

к отцу (там несколько человек в палате), и я вижу, что он умирает. Мне

стало тяжело и печально, и я поняла, что он один, и это не хорошо. И я

к нему подошла, и по плечам глажу. А у меня на пальце колечко было, ко-

торое мне мама подарила. А он смотрит, что его гладят, и вот его вырвало

прямо мне на руки, он откинулся и умер. Я это кольцо сняла и положила

359

в карман. Но я тогда не знала, что он не умер. Это я потом узнала. А потом

вечером прихожу к нему, и кольца уже нет. И мне говорят: «Ну что, у нас

сегодня на практике было 47 студентов, и каждый халат надевали по три

раза». Но у меня, конечно, надежды никакой не было. Я запускаю руки

в первый попавшийся халат, и обнаруживаю кольцо. И тогда я подумала,

нет, мамины подарки – это не просто так.

И вот с этого самого времени я была занята так: отец после паралича,

мама за 15 лет до смерти слепнуть начала. И я была единственно сидел-

кой, уборщицей, работником – всем.

Ю. К.: И ты, когда училась на заочном, ты же работала?

М. Н.: Конечно.  Когда  я  училась  на  заочном,  я  сначала  работала

у мамы на комбинате «Свердлес», там было ЖКО, но мне все равно, где

работать. Мне и сейчас все равно. Потом я работала в НИИ коммунально-

го хозяйства: там у меня была очень интересная работа. Понимаешь, если

к работе относится механически, то всякая работа будет дрянь. Но, если

вспомнить, что эту работу мы и проделали по моей инициативе, мы наш-

ли и исследовали все старые парки у нас в городе Екатеринбурге, когда

они были посажены, а это совершенно уже другая ситуация.

У нас был руководитель сектора. Во-первых, он мужик был умный,

а во-вторых, мало того, что он любил симпатичных девушек, он еще лю-

бил, чтобы они умные были. И поэтому мне была предоставлена полная

свобода. Он говорил: «Мне все равно, Майя, где ты будешь там – в кино,

в Ялте – мне без разницы. Главное, чтобы работа была сделана». Таким

образом, когда я училась в университете, у меня был достаточно свобод-

ный порядок дня, так что мне было для дома и для всего очень выгодно

и удобно. Я ему через месяц такой отчет принесла, что он мне сказал:

«Ну, знаешь!» У меня две статьи есть в каких-то журналах о пересадке

деревьев!

И я поехала в Туринск, в Ирбит – все эти старые посадки исследо-

вала: очень интересная была работа. Но мне всегда платили очень мало.

И библиотекарям, и музейщикам всегда платили мало. И тут из этого ин-

ститута я ушла потому, что уже Машенька была большая.

Ю. К.: А Маша когда родилась?

М. Н.: А Маша родилась в 63-м году.

Ю. К.: А окончила ты в 65-м?

М. Н.: Нет, я окончила в 67-м или 68-м. Я же еще помирала. И мне

всегда все смертельно доставалось, Маша тоже так. Но надо сказать, что

я никогда над этим не думала, больше того, я всегда говорю: моя Маша

этого стоит. И я бы с ума сошла, если бы это было в другой стране, я бы

хотела  говорить  только  на  этом  языке,  и  слышать  только  этот  язык,  и

360

больше никакой! И, вообще, меня совершенно устраивают мои родители,

меня устраивает Урал, я обожаю Крым, мне не надо другого ребенка! Все

это как я говорю, какой разговор. Если бы можно было больше, заплатила

бы больше.

Больше того, все, что я любила, я и сейчас люблю. Вот я Лермонто-

ва полюбила в 5 лет, я его и до сих пор люблю. Это – большое счастье,

это очень большое благо. И еще одно, я так полагаю, поскольку мне был

предложен такой вариант жизни, – Бог не фраер, это точно. Я могла 3 дня

не спать и этого просто не замечать. А личный мой рекорд – 7 дней, но это

ужасно, это уже полное помутнение рассудка. А ночь – так это запросто.

А поскольку я работала не на одной работе, а на трех-четырех. Бывало

так, я приходила с работы, умывалась и уходила в библиотеку.

Ю. К.: А в библиотеке с какого года?

М. Н.: Когда этот институт коммунального хозяйства, где я работа-

ла, переехал, я тогда в библиотеке работала уже. Он переехал на Вторчер-

мет, и это было слишком далеко от моего дома, где все уже лежали тяжело

больные.

Ю. К.: И ты пошла в Областную детскую больницу.

М. Н.: Это, наверное, был уже год 70-й.

Ю. К.: Библиографом, да?

М. Н.: Да, и я там проработала лет 20.

Ю. К.: До 90-х.

М. Н.: Да. Там у всех были хорошие отношения. Но иной раз, при-

дешь с работы, папа лежит, но вы можете себе представить, лежит чело-

век и до него не доходит: головы-то у него нет. Он просто однажды как-то

схватил табурет и на мать замахнулся, и голову ей разбил. Вот я прихожу

домой, и мама моя, которая уже ничего не видит, держит Машу на ручках

и рассказывает. Я поступала позже так: я все с себя снимала, потому что

себя отмыть быстрее, чем все стирать. И с тряпками, с ведрами, потому

что все было… Но у меня нет слов сказать. Это жуть: это сплошная мой-

ка, стирка. А потом было, когда они уже не ходили.

Ю. К.: А отец родился в каком году?

М. Н.: Отец родился в году 92-м.

Ю. К.: А умер?

М. Н.: В 76-м.

Ю. К.: А бабушка?

М. Н.: А бабушка прожила 94 года, она на 13 лет отца старше. Так-

то она моя тетя, но, вообще-то, она моя бабушка. За мной насыщенность

биографическая совершенно немыслимая. Моя бабушка была очень ум-

ный человек, и дедушка был очень умный человек – совершенно потряса-

361

юще образован. Это, когда я читаю, допустим, Грибоедова – английский,

немецкий, французский, итальянский, арабский, – это не много. Немец-

кий, английский – это считалось нормально. Тогда было так принято, то

есть никто даже не удивлялся. То есть люди, которые кончали, допустим,

Петербургский университет, они были образованы так. Отцу моему это

очень было надо, он сам всего этого очень хотел. Но в семье у него было

так: все его братья предыдущие умерли, и его мать просто вымолила его

у Бога. Баба Саша пошла, как это было принято, пешком на деньги, за-

работанные  собственными  руками,  в  Киево-Печерскую  лавру.  Их  мать

тогда обезножила. И она уходит с учебы, и Петеньку они выучили. Был

у него брат двоюродный, кто-то сказал, что сиротой остался, что какие-то

дяденьки, тетеньки его пристроили на маслобойку работать.

И вот тогда – бабку-то я свою совсем не видела: рано умерла. И вот

она: «Посадите меня в кресло». Не приехала к тем выяснять отношения,

она приехала на маслобойку и увезла его. Те еще устои были. Самое глав-

ное – ребенок, все остальное – ценности – не ценности. Такой северный

эпос.А у мамы все наоборот: такие безумные страсти. Но, с другой сторо-

ны, тоже немыслимая судьба. 29 октября 1924 года в 17 часов 25 минут –

вот  когда  кончилась  монархическая  Россия.  Это  когда  спустили  флаг

с Императорской Черноморской эскадры, потому что, пока эскадра стоит

под флагом, значит, территории государств держали. И у меня часы такие

были под старину, и я смотрю, и эти часы остановились на 17.25. После

того, как здесь все кончилось, гражданская война, большевики победили

и так далее, императорская эскадра еще стояла под государственным фла-

гом, и стало быть, Россия еще держалась.

Ю. К.: В журнал «Урал» ты пришла в 89–90-м.

М. Н.: В журнал «Урал», нет – перед этим я еще работала в «Науке

Урала», куда забрал меня Геннадий Андреевич Месяц – и, в общем-то,

правильно сделал, из библиотеки меня как раз в это самое время, когда

меня избили в собственном подъезде, и врачи-то Маше сказали так: «На-

дежды мало, но, может быть, и к лучшему, потому что, если она останет-

ся жива, то это будет полный паралич и полный идиотизм». И когда они

за мной приехали в больницу, и говорят: «Ну что, умерла?» – «Почему это

умерла? Вон она стоит». Но это вообще был ужас, потому что меня уво-

зят в больницу, Маша остается с Гришей, а на Машу смерть напала, ужас!

Гришу на руках категорически нельзя держать, потому что ей такую тя-

жесть держать нельзя. Маша просто погибает. И меня полумертвую увез-

ли, и такие вещи ей сказали. Но Машин оптимизм победить невозможно,

Маша моя просто кремень в этом отношении, а Гришин папа путешеству-

362

ет с «Наутилиусом Пампилиусом» по стране. И тут явился спасителем

Леня Ваксман, который заселился и за Гришей стал смотреть, кормить,

поить, мыть. Я всегда говорю: «Леня, все мое – твое». Григорий два раза

жил у Саши в Калифорнии, я говорю: «Ну что, Гриша, и на следующий

год в Калифорнию поедешь?» На что Гриша, совершенно серьезно отве-

чает: «Нет, Майя, жить можно только в России». Я говорю: «Вот видишь,

как хорошо пожить в Америке, чтобы понять, что жить лучше в России».

Уровень  европейских  несвобод  для  меня  непереносим.  Я  не  могу

понять, почему я должна есть в это время, а не в другое – вот уровень

такой несвободы мне не понятен совершенно. Я в это время есть не хочу.

Или так: в это время по улицам уже не гуляют. То есть как не гуляют?!

Моему российскому сознанию это совершенно не понятно. Потому что

по нашему российскому сознанию я гуляю, где хочу, сколько хочу, с кем

хочу, потому что это мое личное дело. Там масса вещей совершенно для

меня не понятных. Многие нравы европейские стали для меня относи-

тельными после того, как я посмотрела на них лично. Скажем, уровень

их, так называемой культурности – это очень относительные ценности.

В Лувре народ есть всегда, но вы не думайте, что все так любят красоту –

это иностранцы. Придите в прекрасные дивные музеи, скажем, в музей

ремесел – товарищи, там нет никого! К тому же их постоянная расчетли-

вость: выгодно-невыгодно. Я в свое время получала абсолютные гроши,

я не знаю, что для меня выгодно и что для меня не выгодно. Ибо бабка

моя всегда говорила так: вот если ты мучаешься, что купить – кольцо или

сапоги – конечно, кольцо! Потому что, если ты будешь носить кольцо,

ноги уже не замерзнут. И я считаю, что это совершенно правильно. Вот

я так всегда всю жизнь и покупала.

Ю. К.: В «Науке Урала» ты, получается, сколько лет отработала?

М. Н.: В «Науке Урала» 5 лет. Там была хорошая работа – Аркаим,

это действительно очень интересно. К тому же подо мной были все эти

гуманитарные  науки.  Были  интересные  события.  Исторически  очень

насыщенные  времена,  все  эти  археологические  конференции  –  я  везде

была. А потом с участием Геннадия Андреевича события, конечно, очень

изменились. Геннадий Андреевич, конечно, человек очень широкомысля-

щий, таких людей очень мало.

А  поскольку  Валентин  Петрович  Лукьянин  зазвал  меня  в  «Урал»,

я ему сказала: «Валентин Петрович, вот вам телефон Геннадия Андрее-

вича, звоните ему. И я поступлю так, как скажет Геннадий Андреевич».

А Геннадий Анд реевич, как человек умный, сказал: «Я прекрасно пони-

маю, что для вас художественная литература гораздо ближе, чем журна-

листика».

363

Ю. К.: В 90-м году ты перешла в «Урал».

М. Н.: Да. Мне уже было 50 лет, когда я работала всего лишь на од-

ной работе. Всю жизнь я работала на трех, на четырех. Притом этих ре-

цензий – Боже, ты мой! – я не знаю: тысячи.

Ю. К.: Это ты открыла литературную страницу там?

М. Н.: Да. Надо сказать, что и газета в то время была интересная и

хорошая. И, кстати, газета научная гораздо лучше, чем общественно-по-

литическая, ибо над ней никаких, я не говорю гнета, правил нет. И у нас

там достаточно симпатичные люди собрались: каждый занимался своим

делом. Там интересные события мне достались – это была неплохая ра-

бота. И это была первая единственная. И, когда я приходила домой (семья

моя была Маша и Гриша), обычно я выкладывала на стол другую работу,

а  тут  я  в  первые  дни  вообще  не  знала  что  делать.  Потому  что  работа-

ла я так: когда в детской библиотеке, у меня не было ни одной субботы,

ни одного воскресенья. Я приходила на работу на час раньше и уходила

на час позже. Потом я в субботу-воскресенье дублировала свой каталог,

который делала для детской библиотеки. То есть у меня никаких суббот-

воскресений  не  было.  А  что  касается  ночей,  то  я  же  без  конца  писала

рецензии. Я с ними ходила без конца. Я садилась в самолет, открывала

папку и начинала углубленно их писать. Вот такая была моя жизнь.

Е. Д.: А когда Вы в первый раз побывали в Севастополе?

М. Н.: Это был 1957 год. Потом я в Севастополе бывала каждый год

и даже не по разу. И поэтому жизнь моя всегда была тут и там, тут и там.

Ну что ж, русский человек, он безбашенный придурок! Тогда в СССР би-

леты – слава Богу – были подъемные, это сейчас неподъемные.