Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

91

лом  расстается  с  большим  трудом,  потому  что  здесь  невероятный  гео-

логический рай, здесь сплошные геологические чудеса. Но когда здесь

появились вот эти инженеры, ученые, и когда появились эти химии, сразу

атмосфера начала меняться. Музыкальные вечера, домашние театры – это

все началось очень бурно. И еще одно (я об этом уже говорила): во вре-

мена  Мамина-Сибиряка  в  городе  было  30  тысяч  населения.  Города  же

были просто очень маленькие, потому что, действительно, главное – про-

мышленность.

Когда такое изменение пошло, климат в городе стал решительно ме-

няться. Самым заметным был, конечно, Мамин-Сибиряк, хотя, скажем,

здесь был Казанцев, который на местные темы писал (он сам из семьи

золотопромышленников был). И даже ставили драмы, пьесы. Но высоко-

профильной литературы еще не было. Несколько позднее Носилов хоро-

шие этнографические сочинения писал… Что касается первой поэзии –

вот Елизавета Гадмер, женщина красивая с судьбой трагической, но вот

стихов хороших это еще не обещает. Правда, не было воздуха, которым

здесь можно было б дышать. Это точно. Хотя, между прочим, уже были

домашние библиотеки… Вот скажем, литературный салон, заметьте, был

один  –  у  Марии  Якимовны  Алексеевой,  жены  Мамина-Сибиряка.  Все-

таки один на город! Если посмотреть, чем они там занимались: всякие

эпиграммы друг на друга, розыгрыши, разговоры о литературе. Друже-

ский круг… Кто туда входил? Адвокаты, скажем… но это не то. Не люди,

которые будут профессионально заниматься литературой. Самыми про-

фессиональными там были как раз Мамин-Сибиряк и Мария Якимовна.

Мария Якимовна ему руку-то поставила. Это вне всякого сомнения. Это

конечно, я ничего не придумала.

Е. Д.: А в ваше время Вам хватало этого воздуха?

М. Н.: Когда?

Е. Д.: Ну вот в ваше время?

М. Н.: Сейчас,  сейчас  мы  до  этого  времени  дойдем…  Действи-

тельно,  воздуха  было мало.  Потом  в какой-то  мере он  начал  крепнуть,

город сильно вырос после революции. В революцию и Гражданскую во-

йну – это сильная разруха, заводы встали, что для Урала очень тяжело:

остановка заводов – это остановка жизни, это очень тяжело переносит-

ся. А потом начался подъем, когда стали строить большие заводы, когда

Свердловск стал флагманом социалистической индустриализации, когда

строили огромные заводы – Уралмаш и т. д. Вот тогда сюда пришло мно-

го народу, много молодого народу. Ибо это строили не только на костях

зэков, это не совсем так. Здесь правда было очень много людей, которые

любили это дело, и энтузиазм был неподдельным. В Магнитогорске был

92

Борис Ручьёв, который… ну, правда, почитайте – это все правда, ника-

кое не вранье. Более того, Борис Ручьёв – интересный поэт. Да это все

понятно: то, что он хотел сказать, это он и сказал – вот этот энтузиазм

комсомольской  молодости,  когда  они  построили  город,  и  вот  он  стоит.

Какие-то лит объединения начали возникать там, где люди уже пробовали

заниматься литературой профессионально. Это было как раз где-то в эти

годы, перед войной. Во-первых, в эти годы заводы стали подниматься, это

правда, здесь повлялись умные люди, всякие инженерные, конструктор-

ские и пр. – они должны были быть здесь. Воздух категорически менялся,

но этого было еще недостаточно, чтобы здесь хорошо писали.

Что касается писавших в предвоенные годы, я никого не могу вы-

делить, чтоб сказать: «Вот классный поэт». По причинам, знаете ли, мно-

гим. Вот, скажем, возьмем Николая Алексеевича Куштума. Я говорю про

Николая  Алексеевича,  потому  что  я  с  ним  была  знакома,  как-то  с  ним

разговаривала. Он сам подошел со мной познакомиться, я бы никогда не

подошла… У него был свой, такой интересный, приятный голос, такой,

знаете, фольклорно-частушечно-залихватский. Такой вот: «…та-та-та-та-

та, та-та-та-та-та, а к концу второй недели дружба в драку перешла»! Вот

это был он сам. Николай Алексеевич Куштум лично рассказал мне исто-

рию создания песни  (поет):

Кто тебя до самой зорьки ждал

И по переулкам замирал от страха,

Кто тебя по кабакам спасал

От ударов финского ножа.

Так что же, брось, ну брось,

Жалеть не стану, я таких, как ты,

Мильон достану (или «вагон»),

Ты же поздно или рано

Все равно ко мне придешь.

Так вот эту песню написал Николай Алексеевич Куштум. История

очень интересная. Он, как вы знаете, был невысокого роста… Очень ча-

сто (это просто закон природы!), когда мужчины, скажем, «моего разме-

ра», они безумно любуются вот такими орлами, мужиками! Это правда,

всем охота таким быть! Тут природа права. И вот Николай Алексеевич

точно также поступал. Однажды в городе Ростове-на-Дону, который тог-

да был бандитской столицей («Одесса – мама, Ростов – папа»), едет он

в  автобусе  или  трамвае,  и  вдруг  видит:  стоит  эдакий  мэн:  плечи  –  во!

голова  –  во!  И  подходит  к  нему  кондуктор  и  говорит:  «Билет!»  И  тут

он  втягивает  плечи…  –  понятно,  что  билета  нет.  И  тут  Николай  Алек-

сеевич  сует  ему  свой  билетик,  спасая  мужскую  честь.  Мужик  билетик

93

 предъявляет, соскакивает на остановке и уходит. И вот через несколько

дней идет он по улице, к нему сзади подходят два таких же орла и гово-

рят: «С нами пойдешь, Ваня». Приводят его в какой-то дом, сидит там

этот товарищ: оказалось, «пахан», авторитет номер один. Вот он говорит:

«Ты меня выручил, я твой друг, тебя больше никто не тронет, все девки –

твои, вся водка – твоя. Все. Живи, как хочешь! Я тебе гарантирую, что

я тебя прикрою». Николай Алексеевич, надо сказать, с одной стороны,

обрадовался, с другой – испугался… Такое освоить, знаете, тоже нужно

иметь ресурсы… Вот так. Но само по себе, что он вот в это «орлиное

гнездо» попал!.. Да… Сколько-то они там пообщались, потом сложилось

так, что надо было уезжать, и он оттуда уехал. И вот эту песню он на-

писал. Эта вот песня, она вполне «контачит» с тем его молодым голосом,

от которого он категорически отказался… Знаете, не думаю, что потому

что его заставили, нет. Вот просто время «пережало». Дело в том, что не

обязательно нужно было наступать на горло своей песне, иногда просто

время решало за тебя. И вот так, если его читать, по строчкам кое-где это

прослеживать, то просматривается, что этой залихватской лихости уже

нет. Чего очень жалко.

Надо  сказать,  для  того,  чтобы  устоять,  надо  быть,  товарищи,  как

Тарковский. Тогда, чтобы тут ни творилось, нужно жить не в конкретном

сегодняшнем дне, а в каком-то ином. И, решая свои проблемы в конкрет-

ном времени, так сказать, оставаться в этом, что, в общем-то, не каждому

дано. И для этого нужно иметь, правда, другую закалку. И вот с очень

многими людьми вот это произошло (как с Куштумом).

А дальше скажу так: поэтому никого особо выделить не могу, что тут

вот кто-то, например, очень хорошо писал. Не знаю. На Урале есть один

путь – путь Мамина-Сибиряка. И то – номер два. Номер один, конечно,

Павел Петрович Бажов. Здесь есть одна фигура, очень мощная фигура

человека, который чрезвычайно, очень много сделал для нашего миросо-

знания, мировоззрения. Вы представляете, что получилось: когда вышла

«Малахитовая шкатулка», Урал был весь в заводах, в лагерях, весь уже

в предвоенной горячке и флагман социалистической индустрии. И вдруг

выходит… Люди читают Данилу Мастера – и все немедленно заявляют:

«Да, это я». То, что произошло, было абсолютно невероятно. Надо сказать,

что до сих пор никто, кто бы ни предлагал нам какого-нибудь «Каменного

пояса», где там облаяли Демидовых, никто никогда не стер впечатления,

оставленного «Малахитовой шкатулкой». Что правда, то правда. Больше

того – собственный его жизненный опыт… как вам сказать… Вот если

я  –  это  земля,  я  буду  жить  так,  как  все  живут.  Вот  маленький  дом  без

удобств, грядка картошки во дворе, подшитые валенки… Как все, так и я.

94

Хотя, между прочим, как депутат Верховного Совета, мог спокойно жить

в Москве в квартире со всеми удобствами. Никогда бы этого не было!

Урал в этом отношении… и сейчас кое-что осталось. А тогда это было

четко: это ему все помнили, это все понимали, и когда он умер, в лю-

тый мороз, несколько кварталов очередь стояла – «Вот это наш человек!»

Этот масштаб и калибр еще никто не переплюнул. Еще и потому, что этой

работы больше никто не выполнит. Никто больше не может вернуть нам

память на 10 тысяч лет в глубину только потому, что он это уже сделал.

То, что он сделал, – это потрясающе, ибо он этот мощный угорский пласт

поднял, всех этих угров древних (потому что все эти древние металлур-

ги, все это были угры)… Мы пришли на землю, насыщенную памятью,

и мы, в силу безумной нашей восприимчивости, эту память вдохнули и

понесли в себе. Сами того не понимая. И Бажов преподнес нам это как

наше собственное. И мы это восприняли – как родниковую воду выпили.

Это очень здорово. Вот так, так что, на мой ум, это фигура титаническая.

Так, что касается того, что было здесь в мои молодые лета. Что каса-

ется, допустим, Льва Сорокина, Шкавро, Станцева… Ой, такой был май-

ор! Крутой, лихой… Кстати, очень хороший был товарищ, очень хорошо

ко всем молодым относился. Я вам так скажу: меня никогда не волновало

печататься, издаваться и быть признанной – меня никогда это не волнова-

ло! Поэтому я никаких сложностей, перипетий не знала, меня это не му-

чило – не нужно мне это было. Но надо сказать, то, что касается вообще

молодых, то да. Конечно, особо дороги не давали… Вы знаете, все было

как (я вам об этом уже говорила): в советское время все было исключи-

тельно честно. Все было гораздо честнее и правдивее, чем сейчас. Если

ты работаешь на власть – она тебя оплачивает, чем лучше ты работаешь,

тем лучше она тебя оплачивает. Писателей это касалось в полной мере.

Если ты к ней нейтрален – то и она к тебе нейтральна. Все было абсо-

лютно ясно. Но тут существовала градация гонораров: самые высокие и

ниже. Я никогда не получала много, самая низкая зарплата всегда была

моя. Но я, кстати, об этом только потом узнала, меня это никогда не вол-

новало, это действительно чепуха.

Но были люди молодые… Скажем, Слава Терентьев, Володя Кочка-

ренко, мне за них очень обидно, потому что для них это… Они бы работа-

ли иначе. Дело в том, что есть люди, которым это очень надо. Что же ка-

сается мужчин, то это вообще им надо. От природы. Их труд должен быть

замечен, отмечен… Это правильно. Что касается бабы – она и есть баба:

если я ребенка на коленки посадила – «Да идите вы со своим призна-

нием! Вот у меня какая Манечка…». Я и сейчас знаю, что моя Манечка

гораздо лучше Нобелевской премии. Нобелевская премия рядом с моей

95

Манечкой – просто прах. Вы что! Так что вот… Мужчины устроены ина-

че. Когда у человека первая книжка выходит в 40 лет – конечно, это под-

ло настолько… Для человека талантливого нет ничего разрушительнее

в жизни, чем обида. А никакое там не сидение в кочегарке!.. Да что вы

там говорите! Это были салоны тогда литературные, там классные люди

тогда сидели… И больше того – это никого не унижало. В то время ника-

ких сильно талантливых людей здесь не припомню.

Что  касается  Бори  Марьева…  Боря  Марьев  был  человеком  значи-

тельным, интересным, он был фигурой. Боря жил в своем времени. Боря

болел проблемами марксизма, его очень увлекал этот Маркс. Я ему гово-

рю: «Боря, ты что, с ума сошел? С чем ты носишься?», а он мне говорит:

«Вы,  женщины,  не  понимаете».  Как  он  сказал  когда-то:  «Ну  вы  пони-

маете, Майечка – она какая-то камерная… как… как Мандельштам». –

«Боря, стоп!»

Все дело ведь не только в том, печататься или не печататься. Люди

ведь хотели, чтобы их признавали, чтобы они «играли роль». Во влиянии,

в услышанности – вот в чем дело. А так-то кто тебе мешает писать? Купи

пачку бумаги и пиши. Но вот эти места, еще раз говорю, на которых люди

сидели, – они были оплачены и т. д. – они были заняты. И двигаться никто

не хотел. Еще скажу: люди, которые на этих местах сидели, они, правда,

честно отрабатывали свой хлеб. Мне трудно это предположить, но я могу

это предположить… Может быть, они правда были искренни?.. Кто его

знает?.. Я вам скажу, почему так думаю.

У меня есть один старый знакомый, который был за Сталина: «Я буду

за Сталина! Потому что мы сидели все голодные в избе, и нам не в чем

было выйти на улицу, но пришли люди со списками, дали нам пальто и

ботинки. И я – за Сталина». Этот человек правду говорит. Поэтому, дей-

ствительно, ситуация в этом отношении была достаточно напряженная:

молодые мальчики, которым хотелось…

И еще я вам скажу: я не могу сказать, что люди здесь в 60-е годы

писали  хуже,  чем  московские.  По-моему,  нисколько.  Более  того,  я  до

сих пор полагаю, что у Геры Дробиза есть очень хорошие, умные стихи.

Но Гера Дробиз, к сожалению, предпочел быть юмористом… Его «Про-

щание  с  голландкой»  –  это  очень  хорошая  вещь!  Саша  Воловик  уехал

в  Израиль  –  очень  умный,  образованный  человек.  Но  фигурой  номер

один считался Боря Марьев только потому, что он соответствовал вре-

мени идеально. И еще потому, что он был внешний знаковый лидер. Не

подпольный лидер, который контролирует ситуацию, а который кричит

громче всех. Самый заметный. А поскольку он был человек очень откры-

тый, к нему можно было прийти, вокруг него всегда были люди. Хотя я и

96

тогда считала, что у Геры и у Саши Воловика стихи были интереснее,

чем у Бори, но ко времени больше всего подошел он. Тогда ведь было

такое время, когда писали сплошь все. Атмосфера начала меняться в во-

йну: город Свердловск нежданно-негаданно вдруг превратился в мощный

культурный  центр.  Сюда  перевели  академические  институты,  Эрмита-

жевские коллекции. Приехали всякие писатели, артисты. А потому уже

городу  было  нельзя  ронять  планку.  Здесь  были  очень  хорошие  театры,

филармония…  Это  тогда  город  стал  зверски  читающим.  Что  касается

60-х годов, то об этом, товарищи, даже трудно говорить: мало того, что

все  стихи  писали,  но  и  все  кругом  читали!  Господи,  кто  на  Свердлова

залезет – со Свердлова читает, кто на забор! Кто откуда, все сплошь…

Бывало, идешь по улице – кто бы ни шел там, спросишь: «Новую книгу

читал?» – все, дружба! пошли вместе! И пили. Да, и пили. Сейчас столько

не пьют. Все эти люди – Слава Терентьев, Боря Марьев, они отличались.

Была прорва людей, которые стали писать…

Ю. К.: Лобанцев…

М. Н.: Да, Лобанцев… Но всегда были люди категорически нестан-

дартные.  Скажем,  был  здесь  Юра  Трейстер  –  мой  верный,  преданный

друг. Ю. К.: Кто такой?

М. Н.: Да Юра Трейстер – это тот самый, который… я вам сейчас

прочту.  Ничего  не  осталось  от  его  творений.  Когда  Вова  Кочкаренко

устремился на Камчатку… Я Юру так отговаривала! Я говорю: «Парень,

ты с ума сошел! Ты совершенно другой человек. Там, где они выживут,

ты не выживешь…». Ну Юра там и погиб. Очень умный человек… Та-

кого печального, очень интересного ума… Стишочек у него такой был:

Это было под Энском,

Это было давно.

Может быть, при Керенском,

Может быть, при Махно.

Станционный смотритель,

Нигилист молодой,

Не взирая на китель,

Щеголял бородой.

И однажды под газом,

Прошептав «I love you»,

На перроне под вязом

Он увлек попадью.

Это был под Энском,

Это было давно.

Может быть, при Керенском,

97

Может быть, при Махно.

Над Россией заря

Октября поднималась –

Так что, в общем-то, зря

Попадья упиралась.

Ю. К.:  (Смеется.) Классно!

М. Н.: Да  классно,  конечно!  Очень  глубокого,  нестандартного  ума

был человек. Он мне написал стихи, которые я до сих пор помню, они

у меня целы. Он мне написал такие стихи:

Ты помнишь, я тебя тогда у Нила встретил:

Я был рабом, ты проходила мимо,

Царица мира, дочь Звезды,

Ты аметист с браслета уронила…

Не оскверню молитвой слуха,

Я только камень покажу.

Я снова раб, тебе служу,

Царица, вели не опускать ресниц…

Вот  понимаешь,  Нил,  Египет,  аметист  –  ничего  этого  он  не  знал.

Но вот такой…

Ю. К.: …талант.

М. Н.: Талант, да. Очень любопытно, как уехал он на Камчатку. То-

варищи, я его держала за руки! Потом приехал и говорит: «Я там борюсь

со скупостью» – «С чем ты, Юра, борешься?» – «Со скупостью». Я го-

ворю: «Юра, помилуй! Какая скупость? У тебя гроша никогда не было!

У тебя копейки не было! А как борешься?» – «Вот, – говорит, – получу

зарплату, выхожу и раздаю алкашам…» – «Ну, Юра, – говорю, – класс-

но». Вот так борется со скупостью. С какой скупостью? Вот стал, значит,

улетать: раз – не улетел, собрал деньги – пропил. Второй раз собрал день-

ги на билет – пропил. Третий раз… Я говорю: «Юра, я даю тебе день-

ги – уезжай…» Сижу я, значит, приходит Валька и говорит: «Ты знаешь,

где Трейстер?» Я говорю: «Нет». – «Он сидит в ДРИ и пьет». Я говорю:

« Ну-ка, поди, сюда его верни». Вот привел Трейстера, я говорю: «Юра,

давай так: давай, мы тебя проводим. Я тебя посажу прямо в самолет».

Проводили мы его, посадили, и я ему сказала: «Юра, как только ты при-

летишь, немедленно посылай мне телеграмму!» А через день приходит

мне телеграмма: «Прибыл благополучно. Крейсер».

Ю. К.:  (Смеется.)

М. Н.: Внизу  написано:  «Подтверждаю:  “Крейсер”.  Диспетчер

такой-то».  (Смеется.) Это все к тому, что никакого единообразного го-

98

ворения здесь не было. То, что я вам рассказывала, – это человек совер-

шенно другого калибра, другого уровня. Но я, конечно, еще не говорю

про  Костю  Белокурова  –  человек  такого  потрясающего  ума,  такой  не-

мыслимой образованности, такое бывает раз в век. Жуть! Как он сказал:

«Все европейские языки знаю, но вот с угро-финнами у меня не контакт!»

А  так:  немецкий,  английский,  французский,  итальянский,  испанский,

славянские языки… Но с угро-финнами не контакт. Это я говорю к тому,

что тогдашняя атмосфера в городе очень менялась. Никакого единого же-

лезного настроя уже не было.

Ю. К.: Воздух появился.

М. Н.: Да, появился. Обычно было как? Когда человек начинал чуть-

чуть обретать какое-то имя, он немедленно уезжал в Москву. Ничего осо-

бенного  он  там  не  значил,  никаких  особых  высот  не  достигал.  Можно

считать, ситуация изменилась тогда, когда люди, которые пишут хорошо,

стали оставаться жить здесь – и им этого места хватает. Между прочим,

те люди – Вова, Слава – это было одно дело, а что касается того, когда был

Юра Казарин, Леня Ваксман, Сережа Кабаков, Аркаша Застырец, – это,

товарищи, были абсолютно другие люди. Они абсолютно разные! А ведь

между ними разница каких-то 15 лет.

И сейчас, между прочим, все очень меняется. Сейчас город катего-

рически отличается от столиц: у нас никто не пишет коммерческой лите-

ратуры, никто не занимается литературным бизнесом. То есть никто на

потерю лица не идет. Это просто здорово! Что касается Сережи Кабакова,

которого я всегда любила отдельно, он сейчас та-а-ак Катулла переводит!

Просто с ума сойти можно, настолько здорово, хорошо. Жизнь, конечно,

смягчения  климата  и  улучшения  не  обещает.  Прогнозы  делать  трудно,

жизнь есть жизнь… Существует путь Оли Славниковой, она уехала и пи-

шет то, что нужно там. Или вот Слава Курицын: ничего хорошего он сей-

час не пишет, но тем не менее там, и классную книгу о Набокове написал.

Ю. К.: Саша Иванченко же вернулся…

М. Н.: Когда  он  уезжал,  я  ему  говорю:  «Саша!  Вот  ты-то  думай!»

Потому что, если уж говорить, то Саша Иванченко – не Оля Славникова.

То есть я не то что сравниваю, но они совершенно разные люди, разный

голос…

Ю. К.: А у тебя никогда не появлялось мысли уехать?

М. Н.: Я хотела уехать только в Севастополь. В Севастополь много

лет хотела уехать… Но, Юрочка, Бог не фраер! Пока вся моя семья лежа-

ла больная…

Ю. К.: Время ушло…

99

М. Н.: Да, Юра… Ты не можешь себе представить, как я Богу благо-

дарна. Что бы я там делала, если б уехала к ним туда, на Украину? Я бо-

лее того скажу – все мои блистательные товарищи – горноспасатели, они

этого бы никогда не пережили. Это жуткое дело. Представить трудно, как

правительство, государство может разрабатывать план по оскорблению,

дискриминации, поливанию грязью такого героического места, как Се-

вастополь. Это что-то страшное. И то, что у них там было (называется

«третья  оборона»),  когда  они  все  с  лозунгами  стояли:  «Севастополь  и

Россия»; «Утрата Севастополя – национальный позор». Там когда кораб-

ли пошли в Абхазию, в Северную Осетию, они сказали, что мы не пустим

вас назад… А там же все сделано очень по-хитрому: вот так вот бухта,

а тут выход к морю. Вот наш флот здесь, а здесь – украинский. Не вы-

пустить – запросто. Там подлости же полно. Так ведь на берегу стояли

с плакатами…

Ю. К.: Аренда 43 млрд, что ли, в год… Самая дорогая база в мире.

М. Н.: Это Борис Николаевич Ельцин.

Ю. К.: Самая дорогая база в мире. Это, во-первых, Хрущёв сначала,

а потом товарищ Ельцин.

М. Н.: Хрущёв  никогда  не  отдавал  Севастополь.  Никогда!  Мур-

манск, Владивосток, Севастополь и Калининград всегда были в прямом

управлении Союзом и никогда не передавались никуда. И Лужков совер-

шенно прав. У меня в пакете документы лежат изданные, что Бахчисарай

и Севастопольские места Украине никогда не принадлежали.

Ю. К.: Как получилось тогда это все?

М. Н.: Ельцин дал «добро». Кравчук… я два раза слышала, как он по

телевизору говорил, что Крым давайте нам, а то за нас не проголосуют,

и мы потеряем такого союзника. Хотя искать союзника в кравчуках – дело

пустое. И он говорит: «Я его два раза переспросил: “Как?! Вы Крым нам

отдаете?!”». Это исключительно Ельцин. Это ужасно. И то, что говорил

Лужков, которому запретили въезд в Севастополь, он говорил, что все же

документы правомочны, мы можем в Европейский суд идти. Они у меня

лежат в пакете изданные. Там был такой Третий оборонный штаб… Это

все  правда:  Севастополь  никогда  не  принадлежал  Украине.  Если  так

честно-то говорить, при нынешнем вооружении флот запереть в Черном

море!.. Да ты что!

Ю. К.: Легко…

М. Н.: Запросто. Из любой точки Турции – до Мурманска, так о чем

говорить…

Ю. К.: Но есть еще Балтийский флот. Северный флот… И никакие

украинцы там не артачатся…

100

М. Н.: Нет,  было,  конечно,  совершенно  героическое  дело,  когда

наши стали уводить флот оттуда, и когда там их напрягали с украинской

присягой. Жуткое дело мужики вынесли!

Ю. К.: В фильме «82 метра» моряки в море уходят – с головой…

М. Н.: Это ужас какой-то… Когда у них День флота (это праздник

номер один), все на улицу выходят, обнимаются, дарят друг другу цветы,

все эти роскошные офицеры, мальчики в формах… Последний раз я была

в Севастополе в позапрошлом году: ни одного человека в мундире в Сева-

стополе не было. Вот до чего дошли!.. Я проутюжила всю набережную…

Ни  одного!  Вообще,  все  более  и  более  страшные  времена  наступают.

И никому не стыдно!

Ю. К.: Страшные в каком смысле?

М. Н.: В плане полного расчеловечивания. Просто ужас какой-то…

Ю. К.: Майя, мы остановились на уральских поэтах. Может быть,

мы продолжим? Я бы хотел об Алеше Решетове отдельно поговорить.

М. Н.: Вот про Лешу Решетова мне говорить трудно.

Ю. К.: Мы можем вместе говорить. Алешу я узнавал на твоей кухне.

И ты мне, я помню, подарила книгу «Чаша», квадратную такую.

М. Н.: Надо сказать, к нему всегда хорошо относились в Перми, его

всегда прекрасно издавали. И такой, допустим, ситуации, как у нас, с на-

шими ребятами молодыми, у него не было. А наши ребята умирали от

того, что книг их не издавали. С Лешей этого никогда не было. Они от-

носились к нему как к достойному внимания.

Ю. К.: Вот интересно, к нему и власти нормально относились, из-

давали книги.

М. Н.: Да-да-да. Вспомним, ему же в центре Перми дали большую

трехкомнатную квартиру.

Ю. К.: Это удивительно. Уникальный случай, получается.

М. Н.: Да нет, как тебе сказать… Леша, слава тебе, Господи, как вся-

кий  человек  истинно  талантливый,  политическими,  идеологическими,

социальными проблемами, слава Богу, не занимался.

Ю. К.: Он писал «чистую лирику», как говорят, да?

М. Н.: Вообще, зависимость человека пишущего, хоть он прозаик,

хоть поэт, окромя журналиста, от всяких идеологий, тоталитарных режи-

мов гораздо меньше, чем нам это постоянно внушают. Гораздо меньше!

Заметьте, что во всех наших руководящих писательских инстанциях

сидели не какие-то совсем дураки, ухо-то они имели.

Ю. К.: Да-а-а… «Паровозики» нужно было писать. У Лехи были па-

ровозы? Ну, были…

101

М. Н.: Это не паровозы. Что касается темы войны или работы под

землей… А он работал в шахте!

Ю. К.: Дело святое.

М. Н.: Вот он работал в шахте, и, надо сказать, что человек, рабо-

тающий в шахте и не могущий оттуда уйти (а он ведь мог уйти, но не

ушел), человек, «удержанный» шахтой, имеет с трудом совершенно осо-

бые отношения. Помнишь, приходил к нам в литобъединение такой Коля

Жеребцев?

Ю. К.: Да.

М. Н.: Очень хорошие стихи пишет, очень хорошие… «Перепелки»

его превосходны. Я ему сказала: «Все, Коля, все! Забудь свои туристи-

ческие  песни!»  Он  как  раз  институт  кончил,  работы  нет,  то-се,  поехал

в Тагил, там у него всякие печали жизненные, пошел он в шахту – и что?

«Я, – говорит, – даже представить не могу, чтобы я где-то в другом месте

работал».

Ю. К.: Нет, ну мне кажется, любая работа…

М. Н.: Нет,  шахтная  работа  совершенно  особенная.  Как  Урал  дал

истории России какое-то новое измерение, подземное, точно так же про-

исходит и с человеком. Ты в шахте был?

Ю. К.: Да. Был. Это состояние как-то связано с геологией?

М. Н.: Ну как тебе сказать, не с геологией… В шахтах до сих пор

живы все приметы, все эти обереги… Как Коля сказал, в шахте до сих пор

вагонетку называют каретой Хозяйки. И то, что Коля записал, – вот эти

все разговорчики – это нынешний фольклор. Это у нас на университет-

скую практику выходят и разговаривают с бабушками у калиток. Вы по-

советуйтесь с Павлом Петровичем Бажовым: он всегда говорил со всеми

попутчиками, может, кто разговорчивый найдется. Фольклор вполне жив,

и ходить можно не только по бабушкам. Человек, оказавшийся там, попа-

дает в очень интересную среду, интересную морально, духовно, языково

и т. д. А Леша сам об этом говорил, когда он оказался под землей. То есть

угол зрения и насыщенность зрения это меняет очень даже сильно. Вот

эта часть, что касается труда, всегда была гарантирована, дело это чест-

ное, чистое, красивое и пр. Я не знаю, кто сидел в руководстве Пермской

организации. Я не хочу их ни хвалить, ни ругать – я их просто не знаю.

Но дело в том, что интонация Леши Решетова действовала даже на че-

ловека, лишенного шестых и прочих чувств. В этой интонации есть что-

то  невероятное,  что-то  национально  нам  свойственное,  целомудрие…

От этого все давным-давно отказались. Потом еще любовь-жалость, ко-

торая от этой энергии никуда не уходит.

Е. Д.: И при том, действительно, настоящая…

102

М. Н.: Да, настоящая. Позиция «человек – земля», «человек – при-

рода» у него совершенна такая, какую мы веками исповедуем. У Леши

Решетова другая позиция. Если уж на то пошло, то эта же жилка наци-

ональная была и у Есенина. Тут как-то по телевизору Татьяна Толстая и

Дуня Смирнова, разговаривая, по-моему, со Степановой, обругали Есе-

нина, что вот, мол, одни сопли и слюни, я люблю тебя, ты – меня нет.

У Есенина нет таких тем. У него вообще нет в этом плане понимания,

толкования,  даже  потребности  нет.  У  Есенина  любовь  –  это  цветение.

Весна и цветение, созревание летом. Все его сравнения с деревом, с цвет-

ком,  с  полем…  У  Леши  есть  эта  привязанность  к  временным  циклам,

которая лежит в основе нашего национального миросозерцания. Я не ду-

маю, чтобы он когда-то об этом думал, я не слышала, чтобы он занимался

мифологией. Но дело в том, что, если это человеку дано, то и занимать-

ся не надо. Эта его интонация пробирает просто всех. Вообще, главная

его сила – интонация. Но то, что он в ней делает!.. Интонация была и

у Мартынова, и у Кирсанова, и у Сельвинского, и у Слуцкого… Но каких

они высот добиваются… Скажем, вот прелестное стихотворение:  «Я буду 

кормить  тебя  ивовым  медом,  и  хлебом  пшеничным.  Пойди  за  меня!» 44

Совершенно понятно, что никто не пойдет, никакого встречного ответа не

будет. Но дело в том, что это совершенно не важно… Мощность его зова

была такова, что отрицательная или положительная ответная реакция уже

не важна. Он пространство отрицательное перекрывает запросто! И вот

в этом плане никто лучше него не делал.

И еще: Решетов понятен практически всем, кто его читает, но уро-

вень его это не снижает. Так вот, интонация Леши Решетова делает такое,

что  они  нравятся,  они  не  примитивны,  они  не  простоваты  –  они  оста-

ются его стихами, они хороши и т. д. Самое главное, что они пленяют

в каком-то позитивном плане. Есть такие вещи… Я, когда читаю «Журав-

ли» Бунина (что такое «Журавли» Бунина? Это рассказ «Журавли улете-

ли!» – бежит мужик, лошадь, этот его красный лоб, он орет весь в ужасе,

потом падает на землю и – кулаками бьет – и все!..), и какая-то такая суть

национальная, принадлежность наша к немереным просторам прямо так

встает в тебе – и все. Когда читаешь Решетова, хотя и в другом качестве, –

она в тебе встает, она в тебе есть, она в тебе жива – и это очень хорошо.

У него масса стихов просто очень красивых. Мы об этом тоже говорили:

стихи должны быть красивыми. Если читать одни стихи и ничего о нем

не знать, то они ощущаются как замечательное явление. Вопрос о том,

44 А. Л. Решетов. «Родная! Опять високосная стужа…».

103

что нужно знать о человеке, которого ты читаешь, который тебе нравится

или не нравится, – вопрос открытый.

Ю. К.: Иногда лучше не знать…

М. Н.: Да, иногда лучше не знать. Что же касается Леши, то у него

классическая советская, убийственно героическая биография: отец рас-

стрелян, мать в лагере, эти старые дворянские корни, бабушка героиче-

ская, очень красивая женщина, которая спасает семью. Можно подумать,

что автор этого сюжета – Бог, это поразительно! И вот что меня всегда

удивляет: такая биография (вот эта бабка, которая их спасала, господи…

Все это я прекрасно знаю, у меня была бабушка, у нее была машина «Зин-

гер», мне было столько же лет, у меня была такая же война – это одно и

то же, что всем выпало, одна и та же начальная ситуация), которая может

вывести в человеке бойцовую, героическую линию поведения, а в нем аб-

солютно этого нет.

Ю. К.: А «Зингер» какая была? Ручная или ножная?

М. Н.: «Зингер» была и ручная, и ножная.

Ю. К.: У бабушки моей ножная была.

М. Н.: «Зингеры» были и такие, и такие. Иметь машину «Зингер» –

это было спасение.

Ю. К.: Юбки, штаны, наволочки, трусы…

М. Н.: Да ты что! Тогда фабрики не шили ни лифчиков, ни трусов.