Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

я понимаю, но спрашивать с них ничего нельзя.

Ю. К.: Ведь он поэт был.

М. Н.: Он действительно умер очень рано, ему было 35 лет, а уехал

вообще… Родилась Маша, его забрали в армию, потом он уехал на Кам-

чатку… Он всегда жил где-то там на северах, потому что ему нужно было

успеть.

Ю. К.: Там больше свободы.

М. Н.: Да! Там практически советская власть была совершенно от-

носительна, бюрократия была совершенно относительна.

Е. Ш.: Он туда работать ездил?

Ю. К.: Да просто сбежать от этого дерьма советского.

М. Н.: И больше того, то, что мне досталось, это совершенно честно,

потому что нет такого мужчины, который бы это вынес. Я не хочу их уни-

зить и так далее, просто это не для мужчины. У меня были все больные

люди,  они  лежали,  несколько  лет  до  туалета  не  могли  доходить.  Этого

мужчины выносить не могут. На Эверест залезть могут, покорить Тихий

океан могут, спасти кого-нибудь из огня могут, а этого не могут. И я вся-

чески способствовала тому, чтобы он уехал, потому что это правильно.

Ю. К.: А эта разлука была мучительной для тебя?

М. Н.: Ты знаешь… Нет.

Ю. К.: Не было мучительным?

М. Н.: И  я  тебе  скажу,  не  надо  думать  ни  про  кого  плохо.  Я  тебе

скажу, в чем тут дело. Каждый человек возвышенное и земное связыва-

ет по-своему, каждого по-своему, это жутко трудно. Я много-много лет

страшно занята была. Я спала по два часа в сутки, по три, я не спала сут-

ками. Слава Господи, что я спокойно могла не спать.

Ю. К.: У тебя рекорд-то какой был?

М. Н.: Семь суток. У меня уже руки так вот дергались. И, как тебе

сказать, и еще одно товарищи: на Машу мама моя и бабушка просто всю

жизнь положили. Когда мы начали лечить Машку, и мне сказали поить ее

отварами из трав через каждые 40 минут, мы круглосуточно это все толк-

ли, парили. Думай об этом что хочешь, я ни о чем другом просто не ду-

мала. Маша моя всегда была немыслимо очаровательной, она была такой

ребенок… Ни разу не сказала «нет», ни разу не сказала «не хочу», ни разу

не топнула ножкой, не закапала ни одного платьица, это был просто ангел.

79

Ю. К.: Ты публиковалась, наверное, не сама, не бегала…

М. Н.: Ну что ты, никогда.

Ю. К.: Первая книжка – 69-й год.

М. Н.: Это сделала Эмма Бояршинова.

Ю. К.: А Володя когда погиб?

М. Н.: В 76-м.

Ю. К.: Это значит Маше сколько… 12 лет было.

Е. Ш.: А севастопольские ваши друзья?

М. Н.: О!  Мои  севастопольские  друзья  –  это  лучезарная  страница

моей жизни. Во-первых, я правда безумно люблю Севастополь и много

про него знаю. Вся моя родня – Севастополь. Севастополь действительно

необыкновенный, красивый город. Севастополь – это дважды Россия. Се-

вастополь – это такой оселок, на котором Россию постоянно проверяют

на прочность. И надо сказать, что традиции там держались очень долго.

Сейчас Украина делает все, чтобы их убить. Когда я познакомилась с Се-

вастополем, там еще держались эти традиции, ходили красавцы офицеры

с кортиками. Все друг с другом здоровались на улицах. Когда подходил

троллейбус, мужчины делали шаг назад, женщины садились, это что-то

невероятное. Тогда где-нибудь сидишь ночью, подходит патруль: «У вас

все в порядке? – Все в порядке». Ну, что-то невероятное. Там никто не

закрывал квартир. Никто не проверял билетов в кино и в театр. Что каса-

ется моих севастопольских друзей, это были люди из горноспасательной

службы  Крыма,  олимпийские  боги,  длинноногие  красавцы.  Все  трени-

рованные, плавали как рыбы, летали как птицы, все рыцари без страха и

упрека. Было такое ощущение, что их хватит на три жизни. Никого нет.

Никто не дожил до сорока.

Ю. К.: Давайте уйдем от личного, потому что мы сейчас устанем.

Мы не договорили про Пастернака и совсем не говорили про Тарковско-

го. Тарковского мне жалко.

М. Н.: Тарковского… В то время, когда я купила вот такую стопку и

раздавала всем своим знакомым, он практически не был никому известен.

Тарковский, во-первых, это явление высококультурное. Что мне еще очень

нравится: рядом с тем, как легко добывалась известность во все эти от-

тепельные годы, когда были все эти лихие и крутые мальчики, он ничего

не сделал для того, ничего, напротив, соблюдал дистанцию. Ни в каких

отношениях он с ними замечен не был. Что говорит о том, что он как был

сам  по  себе,  так  и  есть  сам  по  себе.  Тарковский  очень  интересен.  Вот,

во-первых, язык. Это такой роскошный, чеканный русский язык. Ну вы же

все обратили внимание как эти, шестидесятники, уступили, разве у них

такой язык? Они легко переходили на разговорную интонацию. Ну, это все

понятно, почему. Успех, который они имели, от этого очень зависел. Собе-

80

седник Тарковского – не массовый слушатель и зритель. Никакого отклика

на сегодняшние социальные события нет у него, поскольку человек, рабо-

тающий по-крупному, работает с более обширными пластами времени. Те

товарищи жили в абсолютно конкретном времени. Их отклики на собы-

тия были просто сиюминутными, были ведь вообще репортажи со строек,

в этом видели живой ритм жизни, но кто об это сейчас помнит? Тарков-

ский всегда жил во времени просто очень большом. Тарковский, пожалуй,

ближе всего к Мандельштаму, только энергия не та. Он ведь и однооб-

разней  по  ритмическому  рисунку.  Собственно  говоря,  Мандельштам-то

просто пределен. Все стихи Тарковского, безусловно, красивы. Красоту

нельзя делать искусственно. Но она непременно должна быть.

Была у меня такая встреча. Ходила я по Русскому музею, там висит

портрет Феликса Юсупова, а Феликс Юсупов безумно похож на одного из

моих друзей. И я каждый раз к портрету подходила, смотрю – да, похож.

Смотрю я и вижу, такой мужичонка ходит, седенький, как будто из какого-

то райцентра. И он смотрит на Феликса Юсупова и даже руки к груди при-

жимает. На нем надет двубортный костюм коричневый, как он его сшил

в 47-м или в 48-м году, так, когда едет в большой город, надевает. И вот он

все ходит, ходит и видит, что я тоже подхожу. Я встала, и он ко мне под-

ходит, кулаки сжал и говорит: «Красиво нарисовано». Ну что ты! Такая

нетленная красота перед тобой, лучше мужик сказать не мог. Как умел.

Стихотворение должно быть красиво написано. В нем должна быть

красивая поступь, которая слышится. Это все Тарковский делал. Притом

не искусственно. И то, что он первоклассный поэт – вне всякого сомне-

ния. И то, что он был не замечен, мне очень даже нравилось. Он не для

массового читателя и слушателя поэт. Это всегда меня очень радовало.

Ю. К.: Точно так же, как Никулина Майя тоже не для массового чи-

тателя.

М. Н.: Вот и хорошо.

Ю. К.: Здесь, в Свердловске, в Екатеринбурге, в 70-е годы, я помню,

были…78-й год где-то, у нас постоянно была чехарда с руководителями

университетского литобъединения после смерти Бориса Марьева. И при-

шел Яков Гаврилович Танин. Мужик он ничего был. Фронтовик, но, как и

все в то время, слабые люди, я имею в виду слабые на культурную тради-

цию, в нем этой традиции не было, поэт он был никакой. Он меня достал,

я с ним поссорился, нагрубил даже страшно – жалею об этом, все-таки он

был старше меня. Он любил повторять такую фразу: «Вот Тарковский –

эстет, но не поэт. А Майя Никулина – эстет, но поэт».

М. Н.: Хорошая шутка.

Ю. К.: Я обижался и за тебя – что значит «НО поэт»? И за Тарков-

ского обижался. Такая уступка. Проходят годы, я сейчас понимаю, что он

81

не закладывал тот смысл, который я понимаю. Тут об энергии речь идет.

В Майе Никулиной больше энергии.

М. Н.: Юра, ну ты же понимаешь, что, в конце концов, речь всегда

идет об энергии. Что касается красоты, тут совершенно все понятно. Это

как  корабелы  говорили:  самый  надежный,  самый  устойчивый  и  самый

скоростной корабль – самый красивый. То есть во всем сделанном красо-

та – это знак качества.

Ю. К.: Это правда, что Тарковский был самый красивый мужик кон-

ца XX века?

М. Н.: Да, Тарковский был очень красивым. Но знала я и красивее.

Это была та самая красота, истинная высокопробная, первое ощущение

от которой – этого не может быть.

Ю. К.: О Пастернаке мы не договорили немного.

М. Н.: Пастернак – чрезвычайно емкая, богатая фигура, для разго-

вора просто неизбежная. Почему? Потому все люди, которые пишут сти-

хи, очень многие, полагают, что воплощенный поэт, такая фигура, это и

есть Пастернак, поэтическая работа которого заключается в следующем:

сплошное чувствилище, сплошной орган слуха, зрения, обаяния, осяза-

ния. И все, что раздражает эти органы слуха, зрения, обаяния, осязания,

немедленно обрастает словами, притом набираемыми в огромном коли-

честве, пафосно, горячо. Все это просто скручивается в свиток, ну просто

город. Все это очень интересно, но есть ведь такой огромный искус по-

лагать, что так и нужно. Так нельзя. Так можно только Пастернаку. Когда

у него «… и плавает плач комариный…»37 – это очень хорошо. Когда он

слышит и откликается на эти раздражители, – это классно. Но когда раз-

дражителем становится, скажем, Великая Отечественная война, и когда

он  пишет:  « В  неистовстве,  как  бы  молитвенном,  /  От  трупа  бедного 

ребенка / Летели мы по рвам и рытвинам / За душегубами вдогонку»38 –

это абсолютно тот же принцип, но здесь Великая Отечественная война.

Избавь меня Бог сказать что-то плохое про Пастернака, он великий поэт.

И там, где он чувствует слышит, видит, осязает и реагирует, – классно.

Что  касается  стихов  о  войне,  только  одно-единственное  где:  « В  этом 

году / Слово за флотом»39 – тут ощущение перемен. Вот камертон Ве-

ликой Отечественной войны ( начинает напевать и выстукивать ритм):

«Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой…». Люди, ко-

37 Б. Л. Пастернак. «Степь».

38 Б. Л. Пастернак. «Преследование».

39 Б. Л. Пастернак. «В низовьях».

82

торые писали о войне, большие поэты, средние поэты, вот этот смертный

бой… Ничего подобного он не слышит, не знает.

Ю. К.: Ты как-то сказала: «Юра, есть птички – воробей и соловей.

Воробей  все  клюет:  зернышко,  червячка.  Попадется  конское  яблоко  –

и навоз будет клевать. А соловей ест только червячков». И поэты также,

видимо.

М. Н.: Юр, это абсолютно вопрос профессионализма. Это каждый

должен для себя решить: это я могу, а этого я не могу.

Ю. К.: Ну, вот ты мне говорила, я еще пацаном был: «Юра, главное

в поэте – это чувство объема, чувство вкуса и чувство меры». У Пастерна-

ка, мне кажется, нет чувства меры. У Бродского не было чувства  объема.

М. Н.: Пастернак, это я не в плане его ругать, кроме себя,  в жизни

ведь никого не видел. И, в общем-то, кроме себя, ничем не интересовался.

Я не держу это за грех. Если мне скажут, что Моцарт также делал, да ради

Бога! Но вот в чем дело: там, где он слышал свое, ему было простительно

то, что многим непростительно. Исключая стихи о войне. И лучше бы он

их не писал. Тут просто видно, что такое Пастернак. Каждая моя встреча

с Пастернаком заканчивается одинаково: читаю, читаю, читаю, а потом –

Боже! Как люблю Бунина. Потому как никогда такой энергии у Пастерна-

ка не было. Ты помнишь, в «Орде»? Почти эпический рассказ, как темной

грудью ребенка кормит.

Ю. К.: Получается, что Пастернак – это поэт детали, мелочи.

М. Н.: Так и должно быть.

Ю. К.: Он пишет массу стихов, и чтобы сказать как Мандельштам:

« В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна как руки 

брадобрея»40, Пастернак выписывает сто стихотворений. Я сейчас читаю

книгу Дмитрия Львовича Быкова, я разлюбил и Быкова и Пастернака.

М. Н.: Ой, дашь мне почитать, я не читала.

Ю. К.: Конечно, дам. Я начал читать с восторгом, потому что вижу,

что Быков любит Пастернака. Потом в середине книги я понял, что меня

обманывают: и «1905-й год» хвалит, и «Лейтенанта Шмидта». Это вещи

абсолютно недостойные русской культурной поэзии. Это написано, что-

бы тебя не расстреляли. Я понимаю, когда Ахматова писала стихи, чтобы

спасти сына. Пастернак, опережая события, отмывался заранее.

М. Н.: Это образ жизни. Когда домработница в белом переднике по-

дает  салфетку.  Приходишь,  открывают  и  спрашивают:  вам  назначено?

Это оторопь просто. Как одна моя товарка любила-любила Пастернака,

потом его разлюбила, наслышанная про его страдания… « Как гордимся 

40 О. Э. Мандельштам. «Ариост».

83

мы, современники, / Что он умер в своей постели!» 41 .  Так вот моя товарка, вся дрожа, переехала в Переделкино и спрашивает: «Скажите, где дача

Пастернака?» Она думала, что это домик в три окошечка. И услышала

ответ: «Вы вдоль нее идете». И все.

Ю. К.: Для себя хотел бы прояснить вот что: мы тут как-то с Еленой

Владимировной Шароновой даже чуть не поругались из-за этого. Она по-

няла так, что ты сказала, что Лермонтов больше Пушкина. А я ей говорю,

что нет…

М. Н.: Я говорю, что влияние Лермонтова на русскую поэзию боль-

ше,  чем  у  Пушкина.  Ибо  никаких  прямых  последователей  я  не  вижу.

Больше того, судя по тому, как пошла наша история, какой у нас нацио-

нальный характер, все-таки мы зверски страстные люди. Я вообще счи-

таю, что поэт интересен тогда, когда он один такой.

Ю. К.: Пушкин закрывал всю историю XVII–XVIII веков.

М. Н.: Мы же с тобой совсем забыли похвалить Василия Кирилло-

вича Тредиаковского…

Ю. К.: К Державину и Тредиаковскому потом вернемся. Ломоносова

вообще не трогали, Кантемира.

М. Н.: Мне вообще нравится XVIII век.

Ю. К.: Смотри, Пушкин закрыл германский век, романское влияние,

три века в языке и в культуре.

М. Н.: Ну да, на русском языке дворяне тогда почти не говорили.

Ю. К.: Лермонтов, как ты правильно сказала, ниоткуда появляется,

пишет «На смерть поэта» и становится номером один. Видимо, они про-

сто разные функции выполняли. Пушкину нужно было просто зафикси-

ровать состояние языка XIX века. Он умер, потому что ему просто нечего

больше было делать.

М. Н.: Это кто сказал, чуть ли не Блок, что он умер, потому что он

выдышал свой воздух.

Ю. К.: Лермонтов пришел… Пушкин сказал: все, можно. Как в ар-

мии. Так же Пушкин сказал Лермонтову – можно. Лермонтов сделал По-

лонского, Григорьева, Некрасова, отчасти Анненского.

М. Н.: Очень во многом Достоевского.

Ю. К.: Разные не функции, миссии.

М. Н.: Ты  знаешь,  я  полагаю,  что  великие  персонажи  являются

в истории не просто так. Существует такое слово – посвященные, наука

его оплевывает. Посвященный – это человек, которому дано сказать то,

что никто другой сказать не может. То, что они были почти рядом, это

ведь страшно даже.

41 А. А. Галич. «Памяти Б. Л. Пастернака».

вечер четвертый

Ю. К.: О  Лермонтове.  Лермонтов  –  это  был  просто  великолепный

кавалерист,  командир,  отчаянный  рубака,  военный  человек.  У  каждого

военного человека была вторая профессия. У Пушкина же не было ника-

кой другой профессии, кроме того, что он был дворянином, а Лермонтов

был…

М. Н.: Дворяне в то время служили все. Это было обязательно.

Ю. К.: Я  знаю.  Там  после  Павла  I  Александр  I  отменил  военную

службу как обязательную… Статская была.

М. Н.: Но Пушкин тоже начинал служить.

Ю. К.: Он был статским.

М. Н.: Зато  Пушкин  первым  попробовал  жить  литературным  тру-

дом, но у него это не получилось.

Ю. К.: Да, не получилось. Долг сорок тысяч золотом.

М. Н.: «Современник»  ничего  не  принес,  кроме  долгов.  Ни  один

«Современник» не разошелся по миру.

Ю. К.: Так ведь и сейчас… Сейчас такая же ситуация.

М. Н.: Конечно.

Ю. К.: Я и говорю, что Лермонтов был профессионал в другом деле.

Скажем,  ты  –  историк.  Профессиональный  историк.  Ты  –  профессио-

нальный краевед, ты – профессиональный преподаватель. Я – професси-

ональный преподаватель. При этом мы еще стишки пишем, да? Лермон-

тов тоже профессиональный военный, вот что я имею в виду. Пушкин не

был профессионально никем, он был последним вольным поэтом. Он мог

жить, как хотел.

М. Н.: Да ты что!

Ю. К.: Лермонтов  попадает  на  гауптвахту,  а  потом  перевод  в  ар-

мию… и там погиб. Один отпуск у него был. Он приехал в один отпуск,

потом эти письма дурацкие… И потом началась уже эпоха профессиона-

лов-дворян, дальше все где-то работают.

М. Н.: Скажем, Донцова и Устинова живут весьма богато.

85

Ю. К.: Ну, это не литература.

М. Н.: По мне, между прочим, я бы и не согласилась жить так.

Ю. К.: Нужно было прогибаться.

М. Н.: Это  называется,  я  извиняюсь,  «чего  изволите?».  Зачем  мне

это надо?..

Ю. К.: Им говорит редактор: «А тут вот, знаете, у вас девушка одна,

она  какая-то  блондинка  или  полноватая.  Давайте,  сделайте  ее  все-таки

шатенкой и высокой, 90-60-90». Наташу Ростову метр восемьдесят.

М. Н.: Я ведь, прежде чем говорить, их всех перечитала. Стыда нет.

Без стыда теперь жить легче. Совесть – понятно, это вообще очень боль-

шое отягощение. Но меня удивляет другое: товарищ Донцова сама вслух

по телевизору так и говорит: «Для того чтобы писать, не нужны какие-

то моральные ценности, какие-то философские идеи. У меня это ничего

нет!» Тогда что ты делаешь в литературе?! Вот так, совершенно не стес-

няясь. Ю. К.: Тогда это не литература.

М. Н.: Что  касается  деталей…  Я,  конечно,  понимаю,  что  такое

деталь…  Но  « Ночь,  как  верблюд,  легла  и  отдалила  /  От  головы  кре-

стец… »42. Самое главное: ты помнишь начало? « Долина серая, нагая, / 

Как пах осла…» – ну все, товарищи, хуже ада. « Но тут семь дней жила 

моя подруга…» – и все, и никакого « паха осла». « Я сел на холм, где был 

ее намет, / Тут ветер дует с севера и юга – / Он милый след не заме-

тет». Больше никаких красок. « Песок остыл. Холодный, безответный, / 

Скользит в руке, как змей». / Горит, играет перстень самоцветный – / 

Звезда любви моей».  И все. Это – Бунин. Здесь семь дней жила подруга –

и все, и все это отодвигается, все приобретает совершенно другое значе-

ние. Мне еще очень нравится, тоже классная строчка: « Ты, сердце, полное 

огня и аромата, / Не забывай о ней. До черноты сгори»43.

Ю. К.: Ну что, ты как себя чувствуешь?

М. Н.: Ничего.

Ю. К.: Нормально?..

М. Н.: Я в Иерусалиме в старом городе была в гостинице, где оста-

навливался Бунин, там ничего не изменилось: те же камни, тот же дом,

выход на площадь. Ничего-ничего! Такое ощущение, что он сейчас вы-

шел, в ту сторону пошел, а я пришла с этой.

Ю. К.: Это где было, в Грассе?

М. Н.: Нет, это в старом Иерусалиме.

42 И. А. Бунин. «Имру-Уль-Кайс».

43 И. А. Бунин. «Кадильница».

86

Ю. К.: Ммм… Он же много жил в Грассе.

М. Н.: Там  он  жил,  как  говорится,  в  конце…  А  здесь  он  еще,  так

сказать…

Ю. К.: Он очень любил путешествовать, не мог сидеть на месте…

У тебя сейчас идут занятия по истории…

М. Н.: Нет, у меня там стоит выставка, и там все выставлено, что по-

ложено на месяц: крупа, сахар – все это лежит. А тут у меня алюминиевые

ложки, алюминиевые тарелки, суп, каша из отрубей и кисель. Кисель мы,

конечно, брали пред тем, как гнилую всякую картошку терли на крахмал,

а потом разводили воду с крахмалом – получался кисель.

Ю. К.: Это выставка, посвященная войне – пайкам, карточкам, да?..

М. Н.: Да.  Сначала:  Урал  –  фронту.  Там  одна  витрина  (поскольку

воевала практически вся таблица Менделеева), в которой все выложено

вплоть до драгоценного камня берилла, который добавляли в танковую

броню для прочности. И тальк воевал, и асбест воевал для шин автомо-

бильных…

Ю. К.: А берилл вместе с изумрудом воевал?

М. Н.: Нет, вместе с изумрудом александрит и фенакит. А берилл и

изумруд… Практически это одно и то же, потому что изумруд – это бе-

рилл, набравший полный цвет. И тут же фенакит, и тут же александрит –

безумно дорогие.

Ю. К.: Это в гимназии номер 210? А ты сколько там работаешь уже?

М. Н.: Лет 16 уже.

Ю. К.: Ма-а-а-а-ма!

М. Н.: Какие 16! Больше. Эту школу поскольку я придумала, это моя

идея. С самого начала, 17 лет…

Ю. К.: Гриша был первым выпуском у тебя?

М. Н.: Гриша был первым.

Ю. К.: С первого выпуска уже прошло 4 года, так? Значит, 21 год,

что ли?

М. Н.: Нет, почему… У нас дети же с 4 лет. 17 лет получается, да…

Вот сейчас молодежь какая странная пошла: никаких девушек. Все сидят:

компьютер, кнопочки, восточные игры. Это же ужасно!

Ю. К.: Это проклятие на два поколения.

М. Н.: Ну я понимаю, что это проклятие…

Ю. К.: …а потом оно пройдет.

М. Н.: Я понимаю. Я все говорю: «Гриша, посмотри, какая красота

пропадает!»

Ю. К.: Слушай, а какие еще предметы ты там ведешь?

87

М. Н.: Я  уже  уходить  хотела…  Я  вела  языкознание  для  школьни-

ков – совершенно классный предмет, дети у меня были вот с такими баш-

ками. К тому же никто не уставал, никто не баловался, радовались, что их

чему-то учат. Это – наука обо всем.

Ю. К.: А учебник вышел, кстати?

М. Н.: Нет. Нет, никому это не надо.

Ю. К.: Ты проводишь уроки, я знаю, прямо на природе.

М. Н.: Да, с детьми.

Ю. К.: В Палкино ездите, печи там смотрите, да?

М. Н.: Палкино – замечательное место, ты был там? Древние печи

стоят там – это невероятно!

Ю. К.: …железоделательные печки.

М. Н.: Меня просто поражает – такого больше нет нигде в мире: сто-

ят древние печи. Ученые бьются уже много лет, чтобы объявить там за-

поведник. Нет, ничего подобно! Их интересует только то, с чего можно

взять и выкачать немедленно деньги. Вот правда! Я когда привезла туда

французов, они ползали у меня на коленях и руками их гладили. Печей

там много! Я вот говорю: как делали печку? Ставили валун (люди были

всегда очень умные). Валун такой большой и такая природная выемка,

они ее углубляли туда, под стенки, тут делали сток – это был горн, нижняя

часть печи. Ну, каменная печь за тысячу лет, конечно, разрушилась по

камешкам. А это все осталось! Я говорю: вот, товарищи, тут пробивали,

и стекал металл. И вот это остаток от древнего поселка: каменоломня, от-

куда они брали камни… Все есть.

Ю. К.: У тебя же такие природные уроки не только печкам посвяще-

ны. Я знаю, вы в Синячиху, например, ездите.

М. Н.: Да. Синячиха – прекрасное место. Сейчас поедем в Невьянск.

Ю. К.: А что там? Башня?

М. Н.: Ну  да,  башня…  Сейчас  они  там  хотят  восстановить  кусок

старого цеха и т. д. Заводской Урал уходит, разрушается… В Екатерин-

бурге, в «старом городе», уже больше ничего нет. В Тагиле еще можно

что-то посмотреть, но он уже тоже «оброс этажами». А вот есть такая

идея – в Невьянске реставрировать старый завод, было б очень хорошо,

если б сделали. Посмотрим, не знаю, что получится. Стоит ведь это все

очень недешево. Но все это приносит очень неплохие деньги, если этим

заниматься с толком.

Ю. К.: Если разработать маршруты…

М. Н.: Вот  французы  сюда  приехали,  им  дали  какое-то  официаль-

ное лицо, они сказали: «Здесь ничего интересного, делать здесь нечего».

На следующий год приехали – со мной познакомились. Шестой год едут-

88

едут-едут. Я их привезла в Каменку и рассказала, что такое река Чусовая.

Вы знаете, что такое река Чусовая? В мире ничего подобного не было!

Есть Урал, где Петр I поставил нашу промышленность. Самый мощный

в  мире  завод,  который  при  царе  был,  –  Екатеринбургский  железодела-

тельный завод. Это чистая правда. Завод был полного профиля, 30 цехов.

Что такое «полного профиля»? – Руду загружаем, выплавляем металл и

из металла делаем все, что надо. Не только военную продукцию, но все:

дорогую посуду, проволоку, листовое железо – все делаем. А дорога в то

время была одна – река Чусовая. Это единственная река, которая течет

с Урала в Европу. В Сибирь, скажем, – Тура, Исеть. А тут – река Чусовая.

Река Чусовая – мелкая, с каменным дном, ужасно капризная горная река

и очень петлявая. Но это единственное место, по которому можно было

гнать железные караваны. Железные караваны – это пушки, ядра и во-

обще железо. Значит, вот их нагружали – это баржа или дощаник – и они

немедленно садились на дно, потому что в реке не было воды и не было

течения, чтобы его поднять и толкать. Тогда делали следующее: на каж-

дом притоке ставили плотину – накапливался пруд. В итоге: здесь – пруд,

здесь – пруд. А дальше получается следующее: вот я нагружаю караван и

спускаю в этот пруд. Река толкает караван. И по всей реке такая история.

Ю. К.: Прямо барки стояли на реке…

М. Н.: Шлюзы  построены,  обводные  каналы…  Я  сама  специаль-

но, чтобы рассказывать детям, приехала на Чусовую, где Межевая утка

(Межевая утка – это разграничение: здесь порты Демидовские, а здесь –

Строгановские), и перешла реку Чусовую, товарищи, только юбку под-

няв! Вот и вся река Чусовая. И по такой реке гнали… Это жуткое дело!

Это немыслимый труд и какая должна быть потрясающая четкость работ-

ника! И после этого мне говорят, что русские плохие работники?! Я гово-

рю французам: «А вы пойдите встаньте в реку – это ж видно, что она же

никакая!» Там стоит мужик, рыбу ловит – посередине реки в резиновых

сапогах до колена. …И вот так [судно] спускали – вода «ахает» – и так по

всей реке…

Ю. К.: …организовывали поднятие воды.

М. Н.: Кроме  того,  там  ведь  берега,  как  стены  каменные.  Так  вот,

этот дощаник, на который грузили металл, истирался до такой степени,

что когда он доходил до базы, где впадает Чусовая в Каму, он годился

только на дрова. Заметьте, каждый год здесь строили флот!

Ю. К.: Одноразовый…

М. Н.: Да, одноразовый флот. Каждый год! То, что здесь было, – это

невероятно. Это нужно изучать в школе, все дети должны это знать. А нам

что говорят? Нам говорят только одно: «Там хорошо, а у нас – плохо»!

89

Ю. К.: В Каменке углежоги жили, они снабжали углем всю железо-

делательную промышленность.

М. Н.: Тоже жуткая работа! Жуткая работа, самая страшная смерть.

Вся металлургия работала на древесном угле. Во всем мире. Мы еще не

отставали ни от кого. Нужно было лес пережечь в древесный уголь. В за-

висимости от того, в низине оно растет или на вершине, от пород дере-

ва – укладка разной степени сложности, для этого нужно быть большим

профессионалом.  Вот  его  укладывали,  зажигали,  закрывали  вот  таким

слоем дерна, и без доступа воздуха он превращадся в каменный, в дре-

весный уголь. Сам. Но нужно было проходить и проверять, чтобы тепло

со всех сторон было однородное, одинаковое, чтобы уголь был хороше-

го качества. И вот самая страшная смерть была – это провалиться туда,

потому что никто тебя не вытащит. Жуткое дело! Так вот: эти угольные

кучи («кучонки» называются) были по всему Уралу, ибо уголь должны

на завод возить постоянно. Есть в Сысертском музее открытка: большой

Сысертский пруд и на нем – сейчас покажу – такая вот лодочка, а на ма-

ленькой лодочке – короба с углем. Он же легкий. И на пруду – десятки ло-

дочек, все с углем. Тут стоит человечек, на завод везет уголь. Мало того,

что все это интересно, все это – весьма героическое дело. Были люди,

которые  в  это  так  вживались,  которые  это  так  любили,  что  расстаться

с заводом не могли. Это те, которых это место держит. Есть те, кого не

держит, а этих – держит.

Ю. К.: Есть силы еще? Я боюсь, что ты уже устала.

М. Н.: А что еще?

Ю. К. :Я хотел бы про уральских поэтов спросить.

М. Н.: Ой, про уральских поэтов вопрос сложный. Ты сам понима-

ешь, для того чтобы поэзия существовала, нужен воздух, в определенной

степени насыщенный культурой. Дело в том, что как бы ни были могу-

щественны заводы, как бы они ни были прекрасны, это несколько не тот

воздух.

Ю. К.: Это не та культура.

М. Н.: Это очень высокая культура! Дело в том, что металлургиче-

ское производство – это очень наукоемкое производство, умные люди обя-

зательно при печах были, без этого не мог работать завод. Но совершенно

определенного профиля. Притом раньше, в XVIII веке, это были просто

мастера, стоящие при печах. В XVIII веке начали появляться инженеры

(в XVIII веке поначалу совсем не было своих специалистов: брали ино-

странных. Они, конечно, были очень честные и достойные люди, хотя бы

тот же де Геннин, но они не были людьми нашей культуры и не работали

на создание этой структуры. К тому же они жили тут временно. Потом

90

начали появляться наши). Что касается каждого иностранного мастера,

в договоре у каждого было, что он должен обучать русских, но это не все

делали. Многие относились к нашим точно так же, как нынешняя Европа,

с неким таким презрением, поскольку они лучше, а мы – хуже. Но люди,

преданные делу, скажем, такие титаны, как Демидовы… Но сами пони-

маете, что это были люди только при печах и т. д. Хотя, если разобраться

в том, что они знали, почитать их письма, где они пишут все: о качестве

известки,  песка,  глины  –  ну  это  что-то  просто  невероятное,  как  много

знали.  Но  это  совершенно  профильные  люди.  И  вот  когда  у  нас  стали

появляться русские инженеры в XIX веке, в 30-е гг., например, стали по-

являться  горные  журналы  и  т.  д.,  то  есть  появились  люди,  которые  не

просто  работали,  но  были  еще  и  людьми,  выполняющими  культурную

миссию. Так их и учили: горных инженеров, металлургов, дорожных и

т. д. Ну вот, например, Гарин-Михайловский был дорожный инженер –

очень такой пример выразительный. Так вот, когда они стали появлять-

ся,  климат  стал  несколько  меняться.  Почему  трудно  было  измениться

здешнему климату? Здесь все называлось не «город», а «завод» – и были

только те люди, которые необходимы заводу. Лишних людей здесь просто

не было. Человек, который, так сказать, пишет стихи или прозу, просто

заводу был не нужен. Канцелярист, который записывал, – это ладно, эко-

номист там, бухгалтер… А этих просто не было. А начали появляться они

достаточно поздно. Начали они появляться, когда в 61-м году отменили

крепостное право на Урале… «Золотой век» на Урале – это ужасно инте-

ресно. Вообще, промышленники на Урале, купцы – это все жутко инте-

ресные люди, широкие, крутые, орлы, но они все старообрядцы. Вообще,

промышленные церкви старообрядцы поставили. Но, надо сказать, что

правительство всячески препятствовало тому, чтобы дети старообрядцев

получали хорошее образование. И поэтому, когда в XIX веке начались вот

эти единоверческие церкви как раз для того, чтобы ослабить старообряд-

цам, во-первых, карьерный рост, а во-вторых, чтобы их дети не учились,

и вот когда стали появляться здесь инженеры другой закалки, а тем более,

когда стали появляться ученые мощного, крупного масштаба, допустим,

тот же Фёдоров, который стал основателем науки кристаллографии…

Урал был настолько богат, всего здесь было настолько полно, что по-

мощи ученых долго не требовалось. Я беру каелку, руду кайлаю и в печь

везу. И вот когда стали иссякать в какой-то мере месторождения, то воз-

ник вопрос: почему? И тогда стали приглашать ученых, например, Фёдо-

рова, Карпинского. Эти ученые, когда сюда попадали (скажем, завод их

приглашал на зарплату), очень многие жили здесь подолгу, потому что

трудно было расстаться. Человек, который занимается геологией, с Ура-