Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

ся, все! Но тем не менее никогда этого не происходит, ни с читателем, ни

с писателем. Он всегда оставляет это… Оно всегда остается, ну как тебе

сказать, прозаическим рассказом. Бунин ведь был сам жутко страшный

человек.

Ю. К.: Да.

М. Н.: И в этом есть разгадка.

Ю. К.: Притом во всем.

М. Н.: Притом во всем! Вот я человек, совершенно не любящий Че-

хова – ну никогда! Ни в одном произведении!

Ю. К.: Курение: Бунин курил одну за другой, его нельзя было оста-

новить. Он – матерщинник страшный, он всех этим удивлял.

М. Н.: Не страшный, а страстный! У нас это одно и то же.

Ю. К.: Он  же  сказал:  «Писать  нужно  только  о  красивом  и  страш-

ном». И вот это хождение по лезвию: идешь, потому что красиво, и не

падаешь, потому что страшно.

М. Н.: О красивом и страшном – вот об этом он и писал. Но тут еще

есть одна вещь у Бунина, от которой я всегда трепещу и которую воз-

ношу: вот все о красивом и страшном я читаю, и я точно знаю, что все

это сказано про меня. Не знаю, может, кто-то его не так читает и не так

302

считает, но когда я читаю Чехова, у меня такого ощущения нет совершен-

но. Ведь у Чехова, у него есть, скажем, «Нищие студенты», такая милая

приятная вещь, и там есть такая умная старшая сестра Лидия, которая

проповедует  теорию  малых  дел.  И  вот  она,  между  прочим,  не  хороша

только потому, что она не нравится Чехову – все, больше у нее минусов

нет! Так вот у Бунина этого нет! У Бунина этого нет нигде! Бунин, прежде

всего, любит жизнь до такой страшной степени, что практически… Ну,

единственный раз, когда он возненавидел что-то как смерть, даже не как

смерть, а как антижизнь – это власть большевиков. Это «Окаянные дни»:

вот «ненавижу!» Все остальное, все, что живо, что шевелится и все такое

прочее – максимум его доверия к жизни.

Ю. К.: Вы очень похожи с Буниным, Майя Никулина и Иван Бунин,

я давно заметил. Бунин терпеть не мог абстрактных разговоров, полеми-

ки, теоретизирования. Вот покажи ему цветок, покажи ему камень – вот

тут да, тут он может и поговорить, и расплакаться, и расчувствоваться,

или,  наоборот,  что-нибудь  такое  сказать.  Бунин  любил  ходить  часами,

просто  ходить,  смотреть  на  цветы,  на  закат,  на  море,  на  барышень,  на

мужиков каких-то: отмечать, какие у них шляпы, какие башмаки, какая

у барышни талия, каким она пояском перетянута…

М. Н.: Вот это и есть та жизнь, которая для него всегда была беско-

нечна, замечательна и интересна. Даже его боязнь смерти – это не столько

боязнь смерти, сколько непонимание того, что вот этого максимума жиз-

ни может не быть.

Ю. К.: Если выражаться его языком, смерть – это просто страшно.

Он покойников боялся, не ходил на похороны. Я сейчас много прочитал,

именно смерть глазами Бунина.

М. Н.: Я очень была обижена на эту барышню, по которой сняли про

него кино. Это ужасно! Никто не имеет права так относиться к Бунину.

Это его личное дело, это личная печаль и страдание, это категорически

нельзя было показывать. Вот есть вещи, которые, как сказать… Вот  мож-

но опубликовать письмо Пушкина к Каролине Собаньской, которое, пом-

ните,  он  пишет  перед  свадьбой,  где  «вся  моя  жизнь  –  это  только  идти

за тобой, упасть и сдохнуть у твоих ног!» А вот тут – у него любимая

девушка Наталья Николаевна. Потому что любовь вообще, и у Пушкина

тоже, – это как костер, как фонарь, кто вошел в круговой свет, тот осве-

щен, тот причастен, это жутко сложно, и у Пушкина жутко сложно. Вот

это обнародовать можно, потому что очень многие души готовы согла-

ситься с тем, что любовь – это жутко сложно, что это совсем не радость,

что это совсем далеко от удовольствия и счастья, что мучений там ничуть

не меньше. И все это понятно! Больше того, очень трудно назвать того,

303

кого я вообще люблю! Вот это правда, это абсолютно так! Более того,

возьмем того же Бунина, кого он только ни любил! А что? – Час придет,

Господь сына блудного спросит: «Был ли ты счастлив в жизни земной?»

И что он припоминает? – Деревья и запахи трав… И вот тут он заплачет

и к родителям на коленях приползет. Вот так. Вот этот самый центр жиз-

ни – любовь, которая у Бунина жива всегда. Самое удивительное у него,

где девушка дворовая полюбила барина… Это, товарищи, ничуть не мел-

ко, не примитивно. Это сумел услышать и понять только он один, и толь-

ко у него получилось, как сказать, уровень страсти не остывал. Я готова

предположить, что, может быть, кто-то за это, обливаясь кровью, берется,

но что-то остывает в процессе работы. У Бунина – ничего.

Так что касается, можно ли считать его рассказы стихами, скажем,

обожаемые мной «Журавли». Но вот, наверно, нет.

Ю. К.: То  есть  все-таки  поэзия  возможна  только  в  формализован-

ном, ритмизированном виде, грубо говоря?

М. Н.: Ну там слово под другой нагрузкой гораздо стоит. Вот где:

« Зачем  под  мерный  шум  дождя,  /  Томясь  всем  миром  и  сторожкой,  / 

Большеголовое  дитя  /  Долбит  о  подоконник  ложкой?.. »99  –  это  судьба

России.

Ю. К.: Жуть!

М. Н.: Ну что ты! Страшно. А вот когда он орет: «Барин! – и падает

на землю. – Журавли улетели!» – это проявление национального характе-

ра. Можно сказать, что это связано с судьбой России, потому что мы все

такие безбашенные придурки, но тем не менее мне это очень нравится,

и пусть такими мы будем. Поэтому, полагаю, что нет, ибо в поэзии слово

стоит под другой нагрузкой, под большей.

Ю. К.: А если уйти от слова, скажем, и взять поэзию неязыковую,

поэзию языком не оформленную – невербальную поэзию.

М. Н.: Это которая чисто фонетика.

Ю. К.: Нет! Вот идешь где-то, и увидела дерево прекрасное, птич-

ку  красивую,  и  у  тебя  возникает  этот  элемент,  этот  мельчайший  квант

какого-то, не знаю…

М. Н.: В таком случае должно немедленно включится огромное ко-

личество связей. И вот когда это огромное количество связей включается,

тогда это получается та же самая вещь, когда ты пишешь стихи. Больше

того,  я  согласна,  что  у  нас,  может  быть,  в  прозе  есть  вещи,  в  которых

слова стоят под такой же самой нагрузкой в силу того, что у нас язык

невероятный.  У  нас  сам  язык  просто  невероятный.  Ничего  подобного

99 И. А. Бунин. «Льет без конца. В лесу туман…».

304

я не видела и не слышала – и по красоте, и по мощности. И потом, у нас

каждое  слово  многозначно,  поэтому  наше  тяготение  к  поэзии,  видимо,

это наша боль и наше счастье. Правда-правда! Говорить многозначными

словами – это, вообще-то, конечно, труд.

Ю. К.: Самый многозначный язык.

М. Н.: Нет, он еще, на мой ум, фонетически безумно крепкий.

Ю. К.: Фонетически очень разнообразный, широкий. Каждый звук

может иметь четыре – четыре! – разные оболочки. Он может быть твер-

дым, мягким, звонким и глухим, его может не быть вообще как такового.

А вот, скажем, ну есть такая поэзия в чистом виде, есть она – ощущение

поэзии же есть. Вдохновением еще это называют…

М. Н.: Ты полагаешь, что это всем дано?

Ю. К.: Нет!

М. Н.: Я тоже полагаю, что это не всем дано.

Ю. К.: А может ли эта поэзия, это ощущение, вдохновение – черт

знает, как это еще назвать – может ли это состояние приближать к стиху?

М. Н.: Это,  знаешь,  напоминает  мне  одно  любимое  заблуждение

советской  школы,  что,  дескать,  существуют  ломоносовы  и  пушкины,

которых  мы  не  разгадаем.  Мне  не  хочется  говорить,  потому  что  Пуш-

кин и Лермонтов – это то, что написано. То есть это обязательно, что-

бы это было зафиксировано. Ты как-то спрашивал, писал ли Костя Бе-

локуров стихи. У него было несколько стихотворений. Костя при всем

своем потрясающем таланте, немыслимом уме: Костя – это был, вы не

можете представить, что это такое было! Костя связывал все на немысли-

мом уровне! Это были обобщения на уровне яви – это просто страшно!

В сущности, было очень мало людей, которые могли с ним разговаривать.

Мы с ним не то что часто встречались, мы с ним расставались-то редко.

Потому как были люди, с которыми он действительно мог говорить. Но

была очень странная вещь: он совершенно – просто совершенно – был

лишен необходимости все это записать. И больше того, когда мы делали

эту книгу о «Слове о полку Игореве», я ничуть обидеть его не хочу, и это

не обидит его нисколько, я действительно ходила, его вытаскивала, от-

лавливала: «Все, Костя, давай, тут сиди!» Точно также мы с ним делали

про Романовых, у него это очень хорошая статья: «Давай, Костя, делай

это, это, это». Вот у него этого не было! Ну кто его знает, у меня были уже

такие подозрения, может, голова у него была так перенагружена, что, как

говорится, до этого он не доходил. Но этого не было совсем.

Ю. К.: А у тебя были такие моменты, когда откуда-то – ш-ш-шить! –

прилетала строчка, строфа, и тебе было жалко записать ее?

305

М. Н.: Конечно! Нет, не то, что жалко записать. Юра, я много лет

жила…

Ю. К.: Или страшно записать. Жалко, страшно…

М. Н.: Мне просто, как тебе сказать, ну ты сам понимаешь, ты ви-

дел, как я жила, всякое писание занимало в моей жизни самое минималь-

ное место. Я вообще говорю, у меня в тот момент было такое подозрение,

что каждая жизнь  записана загодя, и  режиссер уже все расставил,  все,

как говорится, от малейшего, на двадцать пять лет поставил меня сани-

таркой и уборщицей – и все, такая я бедная и несчастная. А тут вот он

поставил галочку: если бы я этого не читала и не писала, я бы с тобой

просто не встретилась, я бы совершенно честно и добросовестно сделала

то, что я сделала, поскольку я полагаю, что человеку не то чтобы не надо

над всем в жизни трястись, а вообще не стоит принимать каких-то карди-

нальных решений, все уже сделано. Так считал, кстати, Пушкин. Это по

Пушкину: надо жить естественно. Я полагаю, что надо просто с достоин-

ством, с максимальной победой, вынести то, что выпадает на долю. По-

этому я бы, конечно, за естественное – за то, мое! И родители мои были за

это, и ребенок мой… А если бы не эти стихи, я бы не имела какого-нибудь

определенного, я и сейчас не имею совсем определенного…

Ю. К.: И, слава Богу, еще не имеешь!

М. Н.: Юра,  я  годами,  буквально…  Это  понятно!  Люди  годами  не

могли найти социальную роль. Можешь себе представить, что мне там

надо было делать, вся моя жизнь была сплошной бедой… Притом, к сча-

стью,  я  прямо  так  за  это  себе  благодарна:  я  совершенно  равнодушна

к каким-то там удобствам, мне этого не надо: есть я могу, что хочу, спать,

где угодно – мне это все равно. Совершенная бедность никогда не пугает.

Но не знаю, может, это военный опыт, а скорее всего, это моя мудрейшая

бабушка – средоточие народной мудрости, никакой ни грязи, ни крови –

ничего никогда не боялась, ничего ее никогда не пугало. Поэтому в этом

плане я массу вещей, как тебе сказать, забыла [о стихах своих] и т. д.,

поскольку  не  было  времени,  минуты,  чтобы  зафиксировать,  записать,

к тому же я никогда к этому не стремилась.

Ю. К.: Я как-то находил твои листочки, где было полторы строчки,

одна, две-три строчки. Я, честно говоря, пытался прочитать, что там на-

писано, но не мог.

М. Н.: Многое потеряла, не спорю.

Ю. К.: Шифрованным почерком.

М. Н.: Да  нет,  не  шифрованным  почерком.  Я  же  практически  все

могу записать: вот ты будешь читать свои стихи, и я их запишу. Но рас-

шифровывать их надо будет три часа. Такие вот дела.

306

Что касается Лихачёва, понимаешь, он для меня слишком ученый:

ему слишком нужно все систематизировать, не допустить никаких вари-

антов, не допустить никаких предположений. Я, допустим, считаю, что

человек, который пишет о литературе, совершенно, естественно, должен

допускать предположения. Совершенно естественно! Потому что, когда

все это делалось, все это стояло дыбом – и все это естественно надо учи-

тывать. Когда они все это отсекают и мне предлагают один вариант – это-

го мало. Что касается Лихачёва, есть у него одна книга про сады, это мне

всегда очень нравится – про сады, про камни, потому что это невероятная

тема, к тому же можно взять сады и на садах рассказать всю нашу исто-

рию, про все наши эстетические искания, но при этом говорить вам толь-

ко про сады. Правда, удивительный факт, что ни один регулярный фактор

в России не получался, но разве наша душа вынесет все эти сумасшедшие

идеи? Конечно, не вынесет! Кроме того, я никак не могу понять, может

быть, это и красиво, но ведь, товарищи, это тесно, это мало, это узко, это

делается от малости пространства. Но когда я взяла эту книгу, про сады,

у него настолько все расписано, что сад как бы перестает быть садом.

Это чтение – не для меня, это не чтение для человека, который любит

литературу, не чтение для человека, который любит сады. Он так все там

разложил по полочкам…

Ю. К.: Это чтение для ученого.

М. Н.: Да! Это взгляд на жизнь ученого. А взгляд на жизнь ученого

не допускает очень многого, он допускает только то, что проверено, пере-

проверено и установлено. И вот этим категорически человек с ученой го-

ловой отличается от человека, который, допустим, пишет ненаучные тек-

сты: ему это совершенно не надо, вот эти допущения, варианты. И потом

никто никогда не думает: это абсолютно правильно, а это не абсолютно

правильно. Тем не менее, если мы вспомним, как часто писатели были

просто чудовищно правы. Обратите внимание, никакие философы, ни-

какие политологи, экономисты не предсказали ни Великой Октябрьской

революции, ни Великой Отечественной – никакие. Но она была распи-

сана прямо по ролям даже раньше Достоевского, прямо так с Тургенева

пойдем, они все были расписаны, все там было написано: что они скажут,

как они выглядят – просто удивительно! И никто ведь не спохватился, не

заорал: «Ребята, в чем дело?!»

Ю. К.: Это  же  литература…  Дело  в  том,  что  здесь  просто  разные

типы мышления. Я постоянно грущу, печалюсь, мучаюсь: наше мышле-

ние, как только мы попадаем куда-нибудь – в университет или в инсти-

тут, вообще, в научное какое-нибудь учебное заведение, в школу, напри-

мер, – наше мышление превращается в какую-то машинку для выработки

307

какой-то  классификации,  типологии,  иерархии.  Я  смотрю  в  окно  и  ду-

маю: вот иерархия – дерево, кустарник, цветы, трава. Вот эта иерархия,

основанная  на  продолжительности  жизни  растений.  Но  в  природе  нет

никаких иерархий, в природе нет никаких классификаций, никаких ти-

пологий. Природа сама по себе едина, она цельна, там нет сравнений и

классификаций.

М. Н.: Вот, когда мы начинаем это, достаточно того, что я все вы-

страиваю в ряд.

Ю. К.: И наше мышление оно как раз отягчено вот этим. Потому что

мы всегда пытаемся сравнивать и типологию делать и классификацию.

У художника мышление анархично.

М. Н.: Поэтому, когда начинает писать великий художник, никаких

систем не может быть.

Ю. К.: А у этого – иерархия. У художника – анархия, а у ученого –

иерархия.

М. Н.: Я не знаю, называется ли это анархией, это, скорее всего, не

анархия. Потому что анархию придумали люди.

Ю. К.: Нет,  это  не  в  философском  смысле,  а  мышление  –  стихия.

Нет, не стихия, что-то другое… Может, природное мышление.

М. Н.: Что касается природы, в природе есть и хаос, и гармония.

Ю. К.: Природе все равно, что у нее там: хаос или космос.

М. Н.: Не совсем все равно, ибо цель природы – это разнообразить,

все остальное она отщелкивает.

Ю. К.: Это понятно, но ей же все равно, что отщелкивать, что ста-

вить ненужным. Поэтому она и отщелкивает целые города – Лиссабон,

Помпеи и т. д. Просто все дело в том, что мы больны умом – у нас ум

слишком правильный.

М. Н.: Блок говорил об этом. Он говорил о том, что от этого давно

уже пахнет смертью.

Ю. К.: Да.

М. Н.: Вот  я  покажу:  вот  это  –  малахит  африканский.  А  вот  этот,

видите сверху, – это уральский. Это просто такой сорт. Это было пресс-

папье, на столе лежало у горных инженеров и т. д., вообще, было модно.

У царя, например, у Александра I, лежал четырехсотграммовый саморо-

дочек золота. Наши золота не держали, но… Вот это наш, видишь, по

нему ходит свет, как по шелку муаровому.

Е. Ш.: А вот на счет того, что малахитом печи белили…

М. Н.: Печи белили всегда белым, рыжим малахитом, но не самым

ходовым, не тем, из которого мы делаем серьги и т. д. Который похуже,

308

его размалывали в муку, разводили с олифой и красили крыши. Они долго

не ржавели, ты не думай, что мы все такие тут были придурки. Вот так.

Вот такая вот разница, только в нашем, больше никаком, свет ходит.

Ю. К.: Майя,  поговорим  о  травах.  Знаю,  ты  их  страшно  любишь.

И Машу травами лечила.

М. Н.: Значит так: вот сначала трава, она должна быть в ней посто-

янно, то есть каждые сорок минут-час ее нужно менять. Мы ее в ванну

садили, оказывается, через кожу впитывалось – жутко лечебное действие,

мощность всяких трав, минеральной воды, почему-то через кожу: самое

надежное. Ее я держала за подмышки, в этой ванне – кстати, пахнет хо-

рошо – и мне, и маме, представляешь, каждые сорок минут нужно было

свежую  заварить,  процедить  и  довести  до  температуры  тела  –  каждые

сорок минут! Длилось, наверное, это месяца четыре. День и ночь, делать

это можно только руками…

Ю. К.: А что за травки?

М. Н.: Ну,  милый  мой!  Там  травок  много.  Одной  травкой  нельзя.

Минимум шесть, потому что организм выбирает из букета, он может от-

вергнуть все. Остальные все пройдут – беды не будет. Первая наша ванна

была – 36 трав. И мы их день и ночь парим, процеживаем и снова суем.

Потом второй раз – четыре часа. Пахнет удивительно совершенно! День

и ночь мы парили в этих кастрюльках. Но мать моя все это героически

переносила.  Бабка  была  такой  святой  человек,  денег  брала  чудовищно

мало, потому что нельзя: кто лечит за деньги, тот проклят. Можно брать

только то, что идет на еду. А раньше и платили так: молоком, хлебом, яич-

ками. Наш роман с бабушкой – это у меня, товарищи, был классный ро-

ман – длился лет семь. Поскольку она еще и меня в детстве спасла: у меня

уже был установлен диагноз. Диагноз совершенно неизлечимый, ни один

врач не взялся. А бабка, да. В общем, тоже мне очень помогла. И я ходила

к ней, ходила. А это был край Уралмаша, тьма жуткая. А вещей с собой

было много: я с мешком туда шурую.

Ю. К.: На Коммунистической, что ли?

М. Н.: Там уже ничего нет. Прямо далеко-далеко туда, там уже ма-

ленькие деревянные дома стоят.

Ю. К.: Да, Коммунистическая улица…

М. Н.: А она уже была очень старая. Но надо сказать, что это труд

жуткий: допустим, какую-то траву, пусть землянику, ее можно выкапы-

вать только с корнем, и только пока держится цветок, и пока не высохла

роса.  (Костя  мне  очень  часто  земляники  приносил.)  Это  она  выходила

ночью, там ночевала под деревом, сама выкапывала. Труд, конечно, надо

очень много знать. Я с этими мешками все ходила-ходила, а она уже ста-

309

рая – ноги у нее опухают. И она все на меня так смотрела-смотрела, по-

скольку дело можно передать человеку, которому я всецело доверяю, ко-

торый не сделает из этого прибыльного дела, в общем, вот такому. А у нее

никого нет, она одна. Как-то к ней прихожу, а она нашла под Невьянском

преемницу и повезла травы. А надо сказать, травами она лечила только

местными, а если обменивалась с кем-то, то ни в коем случае не с Кав-

казом, Крымом, а можно только с Алтаем, где одинаковая погода – а во-

обще, все местное. И вот она уже договорилась с нею и пошла, а я пришла

с ней попрощаться (вот на таких каблуках). Она выходит из дому, повезла

в Невьянск этой, ну, которой секрет передает. И вот мы вышли обе – ну

классно!  (Смеется.) Сплошное кино! – на мне вот такие каблуки, а бабка,

ну понятно, в чем может быть: естественно калоши, естественно плюше-

вый жакет. Все путем! Голубой платок на голове. Она один мешок несет,

а я – другой. Вышли с этого Уралмаша с двумя мешками. Я ей: « Давайте

на такси поедем». Какое такси! Мы с ней – ну что ты! – на трамвае. До-

ехали. Посадила ее в вагон. Я ее подсаживаю, мешки туда же. Ну, кино

жуткое!

Мы когда с ней вошли на вокзал…  (Смеется.)

Ю. К.:  (Смеется.) В калошах и в итальянских туфлях.

М. Н.: Да! В платье и в перчатках, да еще в этих туфлях. Мужики

просто  падают.  Картинка  просто  маслом!  Потом  через  какое-то  время

пришла. Этой бабки дома нет: дом снесли. Но она уже была очень старая.

А теперь таких нет. А то были даже две на город наш. Они такие чудеса

творили. Ну просто жуть, кого они вытаскивали! Гоняли, правда, их.

Е. Ш.: За что их гонять-то?

М. Н.: Милиция постоянно. Это жуткое дело! Однако у нас бабушка

была, ее постоянно гоняли. И однажды там какой-то милиционер: «Вни-

мание: облава!» И она ему – она такая маленькая, с умным лицом: «Что

ты кричишь, что ты надрываешься?» А он матерщинник. Матерится как-

то так: начнет и пауза. Она ему говорит: «Ты знаешь, жив он будет, но

ты-то думай!» Все так оно и было. Киносюжет.

Мы все ужасно были бедные тогда. Подруга моя устроилась рабо-

тать в детский сад – чистить картошку. Но надо сказать, она ничего не

умела делать по хозяйству. А я как раз все умела делать. Но нельзя же

подругу бросить! Я каждую ночь своих обихаживаю… А лихое было вре-

мя. И сама бегу к ней помочь. Надевала старую курточку и в руке несла

нож. Нож нужен свой, другого там не было. Бегу с этим ножом, в этой

курточке. В это самое время, ну, ты знаешь Николая Григорьевича…

Ю. К.: Никонова.

310

М. Н.: Да. То ли он прогуливался в порыве вдохновенья, то ли так

просто. Это надо было видеть! Уж он смотрел-смотрел… Это было жгуче

интересно, потому что он вообще не подумал, что это я, но тем не ме-

нее… Но похожа же! (Он как-то мне сказал: «Но до чего она, гадина, на

тебя похожа!») Самое интересное: я иду одна, и он идет один – я вижу

такая мужская фигура. И в руке у меня нож.  (Смеется.)

Ю. К.: У библиотекаря. Как вор.

М. Н.: И надо сказать, ладно я хороша, но он тоже! Он тоже! Про-

сто феномен. Кстати, он молодой был хорош собой. Ну просто чистый

русский степной помещик. Это типаж такой. Но он, по-моему, не знал об

этом. Ю. К.:  (Смеется.)

М. Н.: По-моему, он об этом не знал. И как-то зашел какой-то раз-

говор,  я  сказала  об  этом,  и  он  даже  как-то  обрадовался.  Он  просто  не

знал об этом. А был русский степной помещик – и все. Вся его фактура,

медленные его движения – ну все.

Ю. К.: Он и в старости был вальяжный такой.

М. Н.: Нет,  вальяжность  –  это,  ну  как  тебе  сказать…  Но,  вообще,

надо сказать, он мужик-то видный.

Ю. К.: Да.

М. Н.: Он просто хорош собой. Просто хорош!

Ю. К.: Мы как-то его видели вместе с Касимовым. Книжный мага-

зин, на углу раньше, знаешь, был… Сейчас не знаю, что там.

М. Н.: Очень хороший магазин.

Ю. К.: И  мы  с  Женей  Касимовым  зашли  туда,  выпившие,  есте-

ственно. Какие-то книжечки стихов смотрели-выбирали. И Никонов за-

ходит. И мы к очереди подходим, по брошюрке тоненькой выбрали себе.

За нами – Никонов! И Женя баритоном: «Вот, знаешь, кто это? Это Нико-

лай Никонов – бывший полковник КГБ!»  (Смеется.)

М. Н.: Вот все его так и представляли. Полковником КГБ он не был,

а хорош собой был! Надо сказать, что он и писатель такой очень небезын-

тересный.

вечер четырнадцатый

Ю. К.: Ну, расскажи теперь про камень.

М. Н.: Да   (вздыхает).  Рассказывать  нужно,  чтобы  все  видели,  что

там внутри кристалл – гора такая, горка. Могущество камня, все тайны

его – не обаяние, нет, это гораздо такое более страшное. Ибо обаяние,

в  общем-то,  это  прельстительная  и  приятственная  вещь,  а  это  нечто

страшное. Но тем не менее в руке держать можно. И даже, как вам ска-

зать… Масштаб не убивает – вот так. Вот, что в руке у меня – два с поло-

виной миллиарда лет, еще раз говорю, объяснять не буду, но есть у меня

точные сведения.

Ю. К.: Это Якутия.

М. Н.: Да,  якутский.  Значит  так,  как  получается  кристалл.  Я  буду

с начала говорить.

Когда вот это все было в стадии расплава, и когда земля находилась

в стадии «шевеления»… Она и сейчас находится в стадии «шевеления»!

Это мы ходим по ней, по верху по твердому, а там внутри… Это она нас

просто туда не пускает. Самое большое – на одиннадцать километров пу-

стила, в шахту «Свердлова» – все! А там вся тектоническая пыль, а там

все эти воды. Я сама на буровой работала. Но это, товарищи, то же самое,

что взять пудовый арбуз, и царапнуть по нему ногтем! А дальше мы не

можем попасть, и о том, что там делается, знаем только при помощи при-

боров. Есть всякие геофизики – умные ученые – они все прослушивают,

но глазами мы этого не видим. Единственное, когда мы это видим, – это

извержение вулкана, вот оно нам подсказывает, что там делается.

Так вот, значит, когда все это было в стадии расплава, этот расплав

попадает сквозь какую-то щелочку в пространство. Если маленькое про-

странство, то кристаллики будут маленькие, а если пространство боль-

шое, то кристаллы будут большие. И мой кристалл говорит вот о чем:

когда-то, два с половиной миллиарда лет назад, этот процесс вырвался

в какую-то пустóту, полость и начал появляться кристалл. А потом (земля

наша живая, перевернулась, что-то делать начала) полости этой не стало,

312

он там остался. А потом проходят какие-то великие и страшные милли-

оны лет, и снова открывается здесь же полость, и снова в эту же полость

попал расплав. И когда он сюда попадает, он стал (поскольку он горячий)

расплавлять этот старый кристалл и расти дальше. И вот эти все рисочки-

полосочки – его возраст. Обычно, когда продают кристаллы, их шлифуют,

чтобы они красивше выглядели. А часто его берут и просто вырезают,

шлифуют живой кристалл. И вот это его возраст.

И он стал расти снова, а вот того, прежнего, стал собой растворять,

но он не пропал совсем – память о нем осталась. И это называется фан-

том. Вот, если на то пошло, помните стихотворения Лермонтова «В пол-

дневный жар в долине Дагестана…»? Идеальный фантом, где он видит

во сне другого человека, который видит во сне… Это просто абсолютный

фантом! К чему я это говорю, совершенно не случайно и Мандельштам,

и Блок, и прочие наши великие люди говорили, что это процесс природ-

ный, почти геологический. Правда-правда! Если брать цикл стихов – это

будет, вне всякого сомнения, друза. Это, так сказать, побольше и помень-

ше – один из другого выходит, и образуют единое целое, не механиче-

скую сумму… Кстати, чаще цикл стихов – механическая сумма, и никто

не замечает разницу. А они, в том то и дело, идти должны как друза – это

будет цикл стихов. И «В полдневный жар в долине Дагестана…» будет,

вне всякого сомнения, фантом. И я детям говорю: «Что такое два с поло-

виной миллиарда лет?» Они представить не могут, и я никогда об этом и

не говорю. Ты представляешь, это никого не было: ни людей, ни городов,

ни лесов, ни зверей – ничего. Все было не так, и как в сказке. Самое по-

нятное объяснение этого времени – «как в сказке»: все было совершенно

не так, в другом мире и без людей, то есть это уже совсем что-то такое

невероятное.

Надо сказать, что вообще фантомов не очень-то и много. Это явление

не такое частое. Но это редкое совпадение, чтобы все это повторилось.

Тем не менее вот это все к нам может иметь прямое отношение: к Слову,

к Поэзии – просто самое прямое отношение. На мой ум, самое прямое,

поскольку Слово и Камень – это какая-то жуткая родня. Это не случайно:

пройдитесь по всей мировой литературе.

Ю. К.: Вот  я  сейчас  читаю  –  был  такой  немецкий  отличный  поэт

 Пауль Целан.

М. Н.: Он очень хорошо переводил Мандельштама. Немецкий пере-

водчик, который слышит размер русских стихов.

Ю. К.: И  поэт  он  замечательный.  Я  вычитал  в  комментариях,  что

он интересовался трудами по кристаллографии и сравнивал их рост со

структурой стихотворения.

313

М. Н.: Что  касается  трудов  по  кристаллографии,  я думаю,  что  это

никому не интересно. Вот допустим, все кристаллы распишем: такой тип,

такой тип и такой. Можно точно также все эти ритмические рисунки рас-

писать, – товарищи, уверяю вас, родство будет. Один товарищ пробовал,

я его уже называла, могу уточнить. Он уже пробовал Катулла, нашел пол-

ное совпадение.

Ю. К.: С ростом кристалла какого-то, да.

М. Н.: С формой, строением. Совершенно все распишется, потому

как  все  зависит  от  расположения,  структуры  внутренних  частей,  и  от

этого он будет расти так или иначе: у него будет шесть граней, три или

восемь. Практически взаимоотношение формы и содержания – это абсо-

лютно стихи, просто абсолютно.

Кристаллография,  надо  сказать,  совершенно  потрясающая,  очень

сложная, но совершенно потрясающая наука. Я когда в первый раз с ней

познакомилась, я уже вам говорила, у меня было такое ощущение, что это

и есть про все. Вот она объясняет все. А уж если она объясняет старин-

ные камни и старинные стихотворения… Я уже тоже вам об этом гово-

рила. Вот самое потрясающее, самое – наповал, самое убедительное, где

человек видит: «Да! Это совершенно верно!» – это кристалл и стихи. Тут

уже каждый слепой и глухой согласится с тем, что и там, и там, и там есть

такая штука. Ну конечно! Это правда. Это, действительно, так. Просто

никто этим не занимается, поскольку у нас науки зверски гуманитарные

или  зверски  технические.  Ну  там  разделения,  как  в  природе,  никто  не

делает! Так и туда идут люди совершенно, совершенно разные. И вот сей-

час у нас было несколько выпусков, были совершенно способные люди.

Нет, нет, нет – вот он на компьютере. Я говорю: «Ну, слушайте, он у вас

совершенно не «технарь», это гораздо более интересная голова, ему надо

заниматься лингвистикой или чем-то другим!» Нет, нет! Вот, знаете, все

ощущают эту безумную границу, и границу эту и видят. Только Мандель-

штам и Блок – никуда не денешься – вот только они не видят.

Ю. К.: Два  с  половиной  миллиарда  лет  назад  ведь  не  было  ника-

ких людей, лесов и т. д., по крайней мере, таких, как сейчас. И что было

дальше?

М. Н.: Что касается «не было»… Ой, вот, если бы я знала, что ты

заговоришь об этом, я бы принесла бы вам фотографии шахты соляной.

Значит,  эти  фотографии…  Ну,  понимаешь,  эти  жуткие  годы  90-е,  всем

было наплевать, лишь бы навороваться.

Ю. К.: А ты приносила же.

М. Н.: Нет. Так вот там женщина сфотографировала все это и под-

нялась наверх. (Я была в соляной шахте и с людьми общалась.) Это не-

314

вероятно! Человеку, который обеспокоен серьезно мировоззренческими

вопросами, надо обязательно пойти в эту шахту. Это просто что-то не-

вероятное.

Пункт первый: там никакая не чернота, а там абсолютная красота.

Так что Павел Петрович Бажов про медную гору был абсолютно прав.

Во-вторых, там вовсе не такая плотность – все это совсем не так! Там есть

и пустоты, есть и движения, там постоянно происходят трагедии: все эти