Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"
Автор книги: Юрий Казарин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
ся, все! Но тем не менее никогда этого не происходит, ни с читателем, ни
с писателем. Он всегда оставляет это… Оно всегда остается, ну как тебе
сказать, прозаическим рассказом. Бунин ведь был сам жутко страшный
человек.
Ю. К.: Да.
М. Н.: И в этом есть разгадка.
Ю. К.: Притом во всем.
М. Н.: Притом во всем! Вот я человек, совершенно не любящий Че-
хова – ну никогда! Ни в одном произведении!
Ю. К.: Курение: Бунин курил одну за другой, его нельзя было оста-
новить. Он – матерщинник страшный, он всех этим удивлял.
М. Н.: Не страшный, а страстный! У нас это одно и то же.
Ю. К.: Он же сказал: «Писать нужно только о красивом и страш-
ном». И вот это хождение по лезвию: идешь, потому что красиво, и не
падаешь, потому что страшно.
М. Н.: О красивом и страшном – вот об этом он и писал. Но тут еще
есть одна вещь у Бунина, от которой я всегда трепещу и которую воз-
ношу: вот все о красивом и страшном я читаю, и я точно знаю, что все
это сказано про меня. Не знаю, может, кто-то его не так читает и не так
302
считает, но когда я читаю Чехова, у меня такого ощущения нет совершен-
но. Ведь у Чехова, у него есть, скажем, «Нищие студенты», такая милая
приятная вещь, и там есть такая умная старшая сестра Лидия, которая
проповедует теорию малых дел. И вот она, между прочим, не хороша
только потому, что она не нравится Чехову – все, больше у нее минусов
нет! Так вот у Бунина этого нет! У Бунина этого нет нигде! Бунин, прежде
всего, любит жизнь до такой страшной степени, что практически… Ну,
единственный раз, когда он возненавидел что-то как смерть, даже не как
смерть, а как антижизнь – это власть большевиков. Это «Окаянные дни»:
вот «ненавижу!» Все остальное, все, что живо, что шевелится и все такое
прочее – максимум его доверия к жизни.
Ю. К.: Вы очень похожи с Буниным, Майя Никулина и Иван Бунин,
я давно заметил. Бунин терпеть не мог абстрактных разговоров, полеми-
ки, теоретизирования. Вот покажи ему цветок, покажи ему камень – вот
тут да, тут он может и поговорить, и расплакаться, и расчувствоваться,
или, наоборот, что-нибудь такое сказать. Бунин любил ходить часами,
просто ходить, смотреть на цветы, на закат, на море, на барышень, на
мужиков каких-то: отмечать, какие у них шляпы, какие башмаки, какая
у барышни талия, каким она пояском перетянута…
М. Н.: Вот это и есть та жизнь, которая для него всегда была беско-
нечна, замечательна и интересна. Даже его боязнь смерти – это не столько
боязнь смерти, сколько непонимание того, что вот этого максимума жиз-
ни может не быть.
Ю. К.: Если выражаться его языком, смерть – это просто страшно.
Он покойников боялся, не ходил на похороны. Я сейчас много прочитал,
именно смерть глазами Бунина.
М. Н.: Я очень была обижена на эту барышню, по которой сняли про
него кино. Это ужасно! Никто не имеет права так относиться к Бунину.
Это его личное дело, это личная печаль и страдание, это категорически
нельзя было показывать. Вот есть вещи, которые, как сказать… Вот мож-
но опубликовать письмо Пушкина к Каролине Собаньской, которое, пом-
ните, он пишет перед свадьбой, где «вся моя жизнь – это только идти
за тобой, упасть и сдохнуть у твоих ног!» А вот тут – у него любимая
девушка Наталья Николаевна. Потому что любовь вообще, и у Пушкина
тоже, – это как костер, как фонарь, кто вошел в круговой свет, тот осве-
щен, тот причастен, это жутко сложно, и у Пушкина жутко сложно. Вот
это обнародовать можно, потому что очень многие души готовы согла-
ситься с тем, что любовь – это жутко сложно, что это совсем не радость,
что это совсем далеко от удовольствия и счастья, что мучений там ничуть
не меньше. И все это понятно! Больше того, очень трудно назвать того,
303
кого я вообще люблю! Вот это правда, это абсолютно так! Более того,
возьмем того же Бунина, кого он только ни любил! А что? – Час придет,
Господь сына блудного спросит: «Был ли ты счастлив в жизни земной?»
И что он припоминает? – Деревья и запахи трав… И вот тут он заплачет
и к родителям на коленях приползет. Вот так. Вот этот самый центр жиз-
ни – любовь, которая у Бунина жива всегда. Самое удивительное у него,
где девушка дворовая полюбила барина… Это, товарищи, ничуть не мел-
ко, не примитивно. Это сумел услышать и понять только он один, и толь-
ко у него получилось, как сказать, уровень страсти не остывал. Я готова
предположить, что, может быть, кто-то за это, обливаясь кровью, берется,
но что-то остывает в процессе работы. У Бунина – ничего.
Так что касается, можно ли считать его рассказы стихами, скажем,
обожаемые мной «Журавли». Но вот, наверно, нет.
Ю. К.: То есть все-таки поэзия возможна только в формализован-
ном, ритмизированном виде, грубо говоря?
М. Н.: Ну там слово под другой нагрузкой гораздо стоит. Вот где:
« Зачем под мерный шум дождя, / Томясь всем миром и сторожкой, /
Большеголовое дитя / Долбит о подоконник ложкой?.. »99 – это судьба
России.
Ю. К.: Жуть!
М. Н.: Ну что ты! Страшно. А вот когда он орет: «Барин! – и падает
на землю. – Журавли улетели!» – это проявление национального характе-
ра. Можно сказать, что это связано с судьбой России, потому что мы все
такие безбашенные придурки, но тем не менее мне это очень нравится,
и пусть такими мы будем. Поэтому, полагаю, что нет, ибо в поэзии слово
стоит под другой нагрузкой, под большей.
Ю. К.: А если уйти от слова, скажем, и взять поэзию неязыковую,
поэзию языком не оформленную – невербальную поэзию.
М. Н.: Это которая чисто фонетика.
Ю. К.: Нет! Вот идешь где-то, и увидела дерево прекрасное, птич-
ку красивую, и у тебя возникает этот элемент, этот мельчайший квант
какого-то, не знаю…
М. Н.: В таком случае должно немедленно включится огромное ко-
личество связей. И вот когда это огромное количество связей включается,
тогда это получается та же самая вещь, когда ты пишешь стихи. Больше
того, я согласна, что у нас, может быть, в прозе есть вещи, в которых
слова стоят под такой же самой нагрузкой в силу того, что у нас язык
невероятный. У нас сам язык просто невероятный. Ничего подобного
99 И. А. Бунин. «Льет без конца. В лесу туман…».
304
я не видела и не слышала – и по красоте, и по мощности. И потом, у нас
каждое слово многозначно, поэтому наше тяготение к поэзии, видимо,
это наша боль и наше счастье. Правда-правда! Говорить многозначными
словами – это, вообще-то, конечно, труд.
Ю. К.: Самый многозначный язык.
М. Н.: Нет, он еще, на мой ум, фонетически безумно крепкий.
Ю. К.: Фонетически очень разнообразный, широкий. Каждый звук
может иметь четыре – четыре! – разные оболочки. Он может быть твер-
дым, мягким, звонким и глухим, его может не быть вообще как такового.
А вот, скажем, ну есть такая поэзия в чистом виде, есть она – ощущение
поэзии же есть. Вдохновением еще это называют…
М. Н.: Ты полагаешь, что это всем дано?
Ю. К.: Нет!
М. Н.: Я тоже полагаю, что это не всем дано.
Ю. К.: А может ли эта поэзия, это ощущение, вдохновение – черт
знает, как это еще назвать – может ли это состояние приближать к стиху?
М. Н.: Это, знаешь, напоминает мне одно любимое заблуждение
советской школы, что, дескать, существуют ломоносовы и пушкины,
которых мы не разгадаем. Мне не хочется говорить, потому что Пуш-
кин и Лермонтов – это то, что написано. То есть это обязательно, что-
бы это было зафиксировано. Ты как-то спрашивал, писал ли Костя Бе-
локуров стихи. У него было несколько стихотворений. Костя при всем
своем потрясающем таланте, немыслимом уме: Костя – это был, вы не
можете представить, что это такое было! Костя связывал все на немысли-
мом уровне! Это были обобщения на уровне яви – это просто страшно!
В сущности, было очень мало людей, которые могли с ним разговаривать.
Мы с ним не то что часто встречались, мы с ним расставались-то редко.
Потому как были люди, с которыми он действительно мог говорить. Но
была очень странная вещь: он совершенно – просто совершенно – был
лишен необходимости все это записать. И больше того, когда мы делали
эту книгу о «Слове о полку Игореве», я ничуть обидеть его не хочу, и это
не обидит его нисколько, я действительно ходила, его вытаскивала, от-
лавливала: «Все, Костя, давай, тут сиди!» Точно также мы с ним делали
про Романовых, у него это очень хорошая статья: «Давай, Костя, делай
это, это, это». Вот у него этого не было! Ну кто его знает, у меня были уже
такие подозрения, может, голова у него была так перенагружена, что, как
говорится, до этого он не доходил. Но этого не было совсем.
Ю. К.: А у тебя были такие моменты, когда откуда-то – ш-ш-шить! –
прилетала строчка, строфа, и тебе было жалко записать ее?
305
М. Н.: Конечно! Нет, не то, что жалко записать. Юра, я много лет
жила…
Ю. К.: Или страшно записать. Жалко, страшно…
М. Н.: Мне просто, как тебе сказать, ну ты сам понимаешь, ты ви-
дел, как я жила, всякое писание занимало в моей жизни самое минималь-
ное место. Я вообще говорю, у меня в тот момент было такое подозрение,
что каждая жизнь записана загодя, и режиссер уже все расставил, все,
как говорится, от малейшего, на двадцать пять лет поставил меня сани-
таркой и уборщицей – и все, такая я бедная и несчастная. А тут вот он
поставил галочку: если бы я этого не читала и не писала, я бы с тобой
просто не встретилась, я бы совершенно честно и добросовестно сделала
то, что я сделала, поскольку я полагаю, что человеку не то чтобы не надо
над всем в жизни трястись, а вообще не стоит принимать каких-то карди-
нальных решений, все уже сделано. Так считал, кстати, Пушкин. Это по
Пушкину: надо жить естественно. Я полагаю, что надо просто с достоин-
ством, с максимальной победой, вынести то, что выпадает на долю. По-
этому я бы, конечно, за естественное – за то, мое! И родители мои были за
это, и ребенок мой… А если бы не эти стихи, я бы не имела какого-нибудь
определенного, я и сейчас не имею совсем определенного…
Ю. К.: И, слава Богу, еще не имеешь!
М. Н.: Юра, я годами, буквально… Это понятно! Люди годами не
могли найти социальную роль. Можешь себе представить, что мне там
надо было делать, вся моя жизнь была сплошной бедой… Притом, к сча-
стью, я прямо так за это себе благодарна: я совершенно равнодушна
к каким-то там удобствам, мне этого не надо: есть я могу, что хочу, спать,
где угодно – мне это все равно. Совершенная бедность никогда не пугает.
Но не знаю, может, это военный опыт, а скорее всего, это моя мудрейшая
бабушка – средоточие народной мудрости, никакой ни грязи, ни крови –
ничего никогда не боялась, ничего ее никогда не пугало. Поэтому в этом
плане я массу вещей, как тебе сказать, забыла [о стихах своих] и т. д.,
поскольку не было времени, минуты, чтобы зафиксировать, записать,
к тому же я никогда к этому не стремилась.
Ю. К.: Я как-то находил твои листочки, где было полторы строчки,
одна, две-три строчки. Я, честно говоря, пытался прочитать, что там на-
писано, но не мог.
М. Н.: Многое потеряла, не спорю.
Ю. К.: Шифрованным почерком.
М. Н.: Да нет, не шифрованным почерком. Я же практически все
могу записать: вот ты будешь читать свои стихи, и я их запишу. Но рас-
шифровывать их надо будет три часа. Такие вот дела.
306
Что касается Лихачёва, понимаешь, он для меня слишком ученый:
ему слишком нужно все систематизировать, не допустить никаких вари-
антов, не допустить никаких предположений. Я, допустим, считаю, что
человек, который пишет о литературе, совершенно, естественно, должен
допускать предположения. Совершенно естественно! Потому что, когда
все это делалось, все это стояло дыбом – и все это естественно надо учи-
тывать. Когда они все это отсекают и мне предлагают один вариант – это-
го мало. Что касается Лихачёва, есть у него одна книга про сады, это мне
всегда очень нравится – про сады, про камни, потому что это невероятная
тема, к тому же можно взять сады и на садах рассказать всю нашу исто-
рию, про все наши эстетические искания, но при этом говорить вам толь-
ко про сады. Правда, удивительный факт, что ни один регулярный фактор
в России не получался, но разве наша душа вынесет все эти сумасшедшие
идеи? Конечно, не вынесет! Кроме того, я никак не могу понять, может
быть, это и красиво, но ведь, товарищи, это тесно, это мало, это узко, это
делается от малости пространства. Но когда я взяла эту книгу, про сады,
у него настолько все расписано, что сад как бы перестает быть садом.
Это чтение – не для меня, это не чтение для человека, который любит
литературу, не чтение для человека, который любит сады. Он так все там
разложил по полочкам…
Ю. К.: Это чтение для ученого.
М. Н.: Да! Это взгляд на жизнь ученого. А взгляд на жизнь ученого
не допускает очень многого, он допускает только то, что проверено, пере-
проверено и установлено. И вот этим категорически человек с ученой го-
ловой отличается от человека, который, допустим, пишет ненаучные тек-
сты: ему это совершенно не надо, вот эти допущения, варианты. И потом
никто никогда не думает: это абсолютно правильно, а это не абсолютно
правильно. Тем не менее, если мы вспомним, как часто писатели были
просто чудовищно правы. Обратите внимание, никакие философы, ни-
какие политологи, экономисты не предсказали ни Великой Октябрьской
революции, ни Великой Отечественной – никакие. Но она была распи-
сана прямо по ролям даже раньше Достоевского, прямо так с Тургенева
пойдем, они все были расписаны, все там было написано: что они скажут,
как они выглядят – просто удивительно! И никто ведь не спохватился, не
заорал: «Ребята, в чем дело?!»
Ю. К.: Это же литература… Дело в том, что здесь просто разные
типы мышления. Я постоянно грущу, печалюсь, мучаюсь: наше мышле-
ние, как только мы попадаем куда-нибудь – в университет или в инсти-
тут, вообще, в научное какое-нибудь учебное заведение, в школу, напри-
мер, – наше мышление превращается в какую-то машинку для выработки
307
какой-то классификации, типологии, иерархии. Я смотрю в окно и ду-
маю: вот иерархия – дерево, кустарник, цветы, трава. Вот эта иерархия,
основанная на продолжительности жизни растений. Но в природе нет
никаких иерархий, в природе нет никаких классификаций, никаких ти-
пологий. Природа сама по себе едина, она цельна, там нет сравнений и
классификаций.
М. Н.: Вот, когда мы начинаем это, достаточно того, что я все вы-
страиваю в ряд.
Ю. К.: И наше мышление оно как раз отягчено вот этим. Потому что
мы всегда пытаемся сравнивать и типологию делать и классификацию.
У художника мышление анархично.
М. Н.: Поэтому, когда начинает писать великий художник, никаких
систем не может быть.
Ю. К.: А у этого – иерархия. У художника – анархия, а у ученого –
иерархия.
М. Н.: Я не знаю, называется ли это анархией, это, скорее всего, не
анархия. Потому что анархию придумали люди.
Ю. К.: Нет, это не в философском смысле, а мышление – стихия.
Нет, не стихия, что-то другое… Может, природное мышление.
М. Н.: Что касается природы, в природе есть и хаос, и гармония.
Ю. К.: Природе все равно, что у нее там: хаос или космос.
М. Н.: Не совсем все равно, ибо цель природы – это разнообразить,
все остальное она отщелкивает.
Ю. К.: Это понятно, но ей же все равно, что отщелкивать, что ста-
вить ненужным. Поэтому она и отщелкивает целые города – Лиссабон,
Помпеи и т. д. Просто все дело в том, что мы больны умом – у нас ум
слишком правильный.
М. Н.: Блок говорил об этом. Он говорил о том, что от этого давно
уже пахнет смертью.
Ю. К.: Да.
М. Н.: Вот я покажу: вот это – малахит африканский. А вот этот,
видите сверху, – это уральский. Это просто такой сорт. Это было пресс-
папье, на столе лежало у горных инженеров и т. д., вообще, было модно.
У царя, например, у Александра I, лежал четырехсотграммовый саморо-
дочек золота. Наши золота не держали, но… Вот это наш, видишь, по
нему ходит свет, как по шелку муаровому.
Е. Ш.: А вот на счет того, что малахитом печи белили…
М. Н.: Печи белили всегда белым, рыжим малахитом, но не самым
ходовым, не тем, из которого мы делаем серьги и т. д. Который похуже,
308
его размалывали в муку, разводили с олифой и красили крыши. Они долго
не ржавели, ты не думай, что мы все такие тут были придурки. Вот так.
Вот такая вот разница, только в нашем, больше никаком, свет ходит.
Ю. К.: Майя, поговорим о травах. Знаю, ты их страшно любишь.
И Машу травами лечила.
М. Н.: Значит так: вот сначала трава, она должна быть в ней посто-
янно, то есть каждые сорок минут-час ее нужно менять. Мы ее в ванну
садили, оказывается, через кожу впитывалось – жутко лечебное действие,
мощность всяких трав, минеральной воды, почему-то через кожу: самое
надежное. Ее я держала за подмышки, в этой ванне – кстати, пахнет хо-
рошо – и мне, и маме, представляешь, каждые сорок минут нужно было
свежую заварить, процедить и довести до температуры тела – каждые
сорок минут! Длилось, наверное, это месяца четыре. День и ночь, делать
это можно только руками…
Ю. К.: А что за травки?
М. Н.: Ну, милый мой! Там травок много. Одной травкой нельзя.
Минимум шесть, потому что организм выбирает из букета, он может от-
вергнуть все. Остальные все пройдут – беды не будет. Первая наша ванна
была – 36 трав. И мы их день и ночь парим, процеживаем и снова суем.
Потом второй раз – четыре часа. Пахнет удивительно совершенно! День
и ночь мы парили в этих кастрюльках. Но мать моя все это героически
переносила. Бабка была такой святой человек, денег брала чудовищно
мало, потому что нельзя: кто лечит за деньги, тот проклят. Можно брать
только то, что идет на еду. А раньше и платили так: молоком, хлебом, яич-
ками. Наш роман с бабушкой – это у меня, товарищи, был классный ро-
ман – длился лет семь. Поскольку она еще и меня в детстве спасла: у меня
уже был установлен диагноз. Диагноз совершенно неизлечимый, ни один
врач не взялся. А бабка, да. В общем, тоже мне очень помогла. И я ходила
к ней, ходила. А это был край Уралмаша, тьма жуткая. А вещей с собой
было много: я с мешком туда шурую.
Ю. К.: На Коммунистической, что ли?
М. Н.: Там уже ничего нет. Прямо далеко-далеко туда, там уже ма-
ленькие деревянные дома стоят.
Ю. К.: Да, Коммунистическая улица…
М. Н.: А она уже была очень старая. Но надо сказать, что это труд
жуткий: допустим, какую-то траву, пусть землянику, ее можно выкапы-
вать только с корнем, и только пока держится цветок, и пока не высохла
роса. (Костя мне очень часто земляники приносил.) Это она выходила
ночью, там ночевала под деревом, сама выкапывала. Труд, конечно, надо
очень много знать. Я с этими мешками все ходила-ходила, а она уже ста-
309
рая – ноги у нее опухают. И она все на меня так смотрела-смотрела, по-
скольку дело можно передать человеку, которому я всецело доверяю, ко-
торый не сделает из этого прибыльного дела, в общем, вот такому. А у нее
никого нет, она одна. Как-то к ней прихожу, а она нашла под Невьянском
преемницу и повезла травы. А надо сказать, травами она лечила только
местными, а если обменивалась с кем-то, то ни в коем случае не с Кав-
казом, Крымом, а можно только с Алтаем, где одинаковая погода – а во-
обще, все местное. И вот она уже договорилась с нею и пошла, а я пришла
с ней попрощаться (вот на таких каблуках). Она выходит из дому, повезла
в Невьянск этой, ну, которой секрет передает. И вот мы вышли обе – ну
классно! (Смеется.) Сплошное кино! – на мне вот такие каблуки, а бабка,
ну понятно, в чем может быть: естественно калоши, естественно плюше-
вый жакет. Все путем! Голубой платок на голове. Она один мешок несет,
а я – другой. Вышли с этого Уралмаша с двумя мешками. Я ей: « Давайте
на такси поедем». Какое такси! Мы с ней – ну что ты! – на трамвае. До-
ехали. Посадила ее в вагон. Я ее подсаживаю, мешки туда же. Ну, кино
жуткое!
Мы когда с ней вошли на вокзал… (Смеется.)
Ю. К.: (Смеется.) В калошах и в итальянских туфлях.
М. Н.: Да! В платье и в перчатках, да еще в этих туфлях. Мужики
просто падают. Картинка просто маслом! Потом через какое-то время
пришла. Этой бабки дома нет: дом снесли. Но она уже была очень старая.
А теперь таких нет. А то были даже две на город наш. Они такие чудеса
творили. Ну просто жуть, кого они вытаскивали! Гоняли, правда, их.
Е. Ш.: За что их гонять-то?
М. Н.: Милиция постоянно. Это жуткое дело! Однако у нас бабушка
была, ее постоянно гоняли. И однажды там какой-то милиционер: «Вни-
мание: облава!» И она ему – она такая маленькая, с умным лицом: «Что
ты кричишь, что ты надрываешься?» А он матерщинник. Матерится как-
то так: начнет и пауза. Она ему говорит: «Ты знаешь, жив он будет, но
ты-то думай!» Все так оно и было. Киносюжет.
Мы все ужасно были бедные тогда. Подруга моя устроилась рабо-
тать в детский сад – чистить картошку. Но надо сказать, она ничего не
умела делать по хозяйству. А я как раз все умела делать. Но нельзя же
подругу бросить! Я каждую ночь своих обихаживаю… А лихое было вре-
мя. И сама бегу к ней помочь. Надевала старую курточку и в руке несла
нож. Нож нужен свой, другого там не было. Бегу с этим ножом, в этой
курточке. В это самое время, ну, ты знаешь Николая Григорьевича…
Ю. К.: Никонова.
310
М. Н.: Да. То ли он прогуливался в порыве вдохновенья, то ли так
просто. Это надо было видеть! Уж он смотрел-смотрел… Это было жгуче
интересно, потому что он вообще не подумал, что это я, но тем не ме-
нее… Но похожа же! (Он как-то мне сказал: «Но до чего она, гадина, на
тебя похожа!») Самое интересное: я иду одна, и он идет один – я вижу
такая мужская фигура. И в руке у меня нож. (Смеется.)
Ю. К.: У библиотекаря. Как вор.
М. Н.: И надо сказать, ладно я хороша, но он тоже! Он тоже! Про-
сто феномен. Кстати, он молодой был хорош собой. Ну просто чистый
русский степной помещик. Это типаж такой. Но он, по-моему, не знал об
этом. Ю. К.: (Смеется.)
М. Н.: По-моему, он об этом не знал. И как-то зашел какой-то раз-
говор, я сказала об этом, и он даже как-то обрадовался. Он просто не
знал об этом. А был русский степной помещик – и все. Вся его фактура,
медленные его движения – ну все.
Ю. К.: Он и в старости был вальяжный такой.
М. Н.: Нет, вальяжность – это, ну как тебе сказать… Но, вообще,
надо сказать, он мужик-то видный.
Ю. К.: Да.
М. Н.: Он просто хорош собой. Просто хорош!
Ю. К.: Мы как-то его видели вместе с Касимовым. Книжный мага-
зин, на углу раньше, знаешь, был… Сейчас не знаю, что там.
М. Н.: Очень хороший магазин.
Ю. К.: И мы с Женей Касимовым зашли туда, выпившие, есте-
ственно. Какие-то книжечки стихов смотрели-выбирали. И Никонов за-
ходит. И мы к очереди подходим, по брошюрке тоненькой выбрали себе.
За нами – Никонов! И Женя баритоном: «Вот, знаешь, кто это? Это Нико-
лай Никонов – бывший полковник КГБ!» (Смеется.)
М. Н.: Вот все его так и представляли. Полковником КГБ он не был,
а хорош собой был! Надо сказать, что он и писатель такой очень небезын-
тересный.
вечер четырнадцатый
Ю. К.: Ну, расскажи теперь про камень.
М. Н.: Да (вздыхает). Рассказывать нужно, чтобы все видели, что
там внутри кристалл – гора такая, горка. Могущество камня, все тайны
его – не обаяние, нет, это гораздо такое более страшное. Ибо обаяние,
в общем-то, это прельстительная и приятственная вещь, а это нечто
страшное. Но тем не менее в руке держать можно. И даже, как вам ска-
зать… Масштаб не убивает – вот так. Вот, что в руке у меня – два с поло-
виной миллиарда лет, еще раз говорю, объяснять не буду, но есть у меня
точные сведения.
Ю. К.: Это Якутия.
М. Н.: Да, якутский. Значит так, как получается кристалл. Я буду
с начала говорить.
Когда вот это все было в стадии расплава, и когда земля находилась
в стадии «шевеления»… Она и сейчас находится в стадии «шевеления»!
Это мы ходим по ней, по верху по твердому, а там внутри… Это она нас
просто туда не пускает. Самое большое – на одиннадцать километров пу-
стила, в шахту «Свердлова» – все! А там вся тектоническая пыль, а там
все эти воды. Я сама на буровой работала. Но это, товарищи, то же самое,
что взять пудовый арбуз, и царапнуть по нему ногтем! А дальше мы не
можем попасть, и о том, что там делается, знаем только при помощи при-
боров. Есть всякие геофизики – умные ученые – они все прослушивают,
но глазами мы этого не видим. Единственное, когда мы это видим, – это
извержение вулкана, вот оно нам подсказывает, что там делается.
Так вот, значит, когда все это было в стадии расплава, этот расплав
попадает сквозь какую-то щелочку в пространство. Если маленькое про-
странство, то кристаллики будут маленькие, а если пространство боль-
шое, то кристаллы будут большие. И мой кристалл говорит вот о чем:
когда-то, два с половиной миллиарда лет назад, этот процесс вырвался
в какую-то пустóту, полость и начал появляться кристалл. А потом (земля
наша живая, перевернулась, что-то делать начала) полости этой не стало,
312
он там остался. А потом проходят какие-то великие и страшные милли-
оны лет, и снова открывается здесь же полость, и снова в эту же полость
попал расплав. И когда он сюда попадает, он стал (поскольку он горячий)
расплавлять этот старый кристалл и расти дальше. И вот эти все рисочки-
полосочки – его возраст. Обычно, когда продают кристаллы, их шлифуют,
чтобы они красивше выглядели. А часто его берут и просто вырезают,
шлифуют живой кристалл. И вот это его возраст.
И он стал расти снова, а вот того, прежнего, стал собой растворять,
но он не пропал совсем – память о нем осталась. И это называется фан-
том. Вот, если на то пошло, помните стихотворения Лермонтова «В пол-
дневный жар в долине Дагестана…»? Идеальный фантом, где он видит
во сне другого человека, который видит во сне… Это просто абсолютный
фантом! К чему я это говорю, совершенно не случайно и Мандельштам,
и Блок, и прочие наши великие люди говорили, что это процесс природ-
ный, почти геологический. Правда-правда! Если брать цикл стихов – это
будет, вне всякого сомнения, друза. Это, так сказать, побольше и помень-
ше – один из другого выходит, и образуют единое целое, не механиче-
скую сумму… Кстати, чаще цикл стихов – механическая сумма, и никто
не замечает разницу. А они, в том то и дело, идти должны как друза – это
будет цикл стихов. И «В полдневный жар в долине Дагестана…» будет,
вне всякого сомнения, фантом. И я детям говорю: «Что такое два с поло-
виной миллиарда лет?» Они представить не могут, и я никогда об этом и
не говорю. Ты представляешь, это никого не было: ни людей, ни городов,
ни лесов, ни зверей – ничего. Все было не так, и как в сказке. Самое по-
нятное объяснение этого времени – «как в сказке»: все было совершенно
не так, в другом мире и без людей, то есть это уже совсем что-то такое
невероятное.
Надо сказать, что вообще фантомов не очень-то и много. Это явление
не такое частое. Но это редкое совпадение, чтобы все это повторилось.
Тем не менее вот это все к нам может иметь прямое отношение: к Слову,
к Поэзии – просто самое прямое отношение. На мой ум, самое прямое,
поскольку Слово и Камень – это какая-то жуткая родня. Это не случайно:
пройдитесь по всей мировой литературе.
Ю. К.: Вот я сейчас читаю – был такой немецкий отличный поэт
Пауль Целан.
М. Н.: Он очень хорошо переводил Мандельштама. Немецкий пере-
водчик, который слышит размер русских стихов.
Ю. К.: И поэт он замечательный. Я вычитал в комментариях, что
он интересовался трудами по кристаллографии и сравнивал их рост со
структурой стихотворения.
313
М. Н.: Что касается трудов по кристаллографии, я думаю, что это
никому не интересно. Вот допустим, все кристаллы распишем: такой тип,
такой тип и такой. Можно точно также все эти ритмические рисунки рас-
писать, – товарищи, уверяю вас, родство будет. Один товарищ пробовал,
я его уже называла, могу уточнить. Он уже пробовал Катулла, нашел пол-
ное совпадение.
Ю. К.: С ростом кристалла какого-то, да.
М. Н.: С формой, строением. Совершенно все распишется, потому
как все зависит от расположения, структуры внутренних частей, и от
этого он будет расти так или иначе: у него будет шесть граней, три или
восемь. Практически взаимоотношение формы и содержания – это абсо-
лютно стихи, просто абсолютно.
Кристаллография, надо сказать, совершенно потрясающая, очень
сложная, но совершенно потрясающая наука. Я когда в первый раз с ней
познакомилась, я уже вам говорила, у меня было такое ощущение, что это
и есть про все. Вот она объясняет все. А уж если она объясняет старин-
ные камни и старинные стихотворения… Я уже тоже вам об этом гово-
рила. Вот самое потрясающее, самое – наповал, самое убедительное, где
человек видит: «Да! Это совершенно верно!» – это кристалл и стихи. Тут
уже каждый слепой и глухой согласится с тем, что и там, и там, и там есть
такая штука. Ну конечно! Это правда. Это, действительно, так. Просто
никто этим не занимается, поскольку у нас науки зверски гуманитарные
или зверски технические. Ну там разделения, как в природе, никто не
делает! Так и туда идут люди совершенно, совершенно разные. И вот сей-
час у нас было несколько выпусков, были совершенно способные люди.
Нет, нет, нет – вот он на компьютере. Я говорю: «Ну, слушайте, он у вас
совершенно не «технарь», это гораздо более интересная голова, ему надо
заниматься лингвистикой или чем-то другим!» Нет, нет! Вот, знаете, все
ощущают эту безумную границу, и границу эту и видят. Только Мандель-
штам и Блок – никуда не денешься – вот только они не видят.
Ю. К.: Два с половиной миллиарда лет назад ведь не было ника-
ких людей, лесов и т. д., по крайней мере, таких, как сейчас. И что было
дальше?
М. Н.: Что касается «не было»… Ой, вот, если бы я знала, что ты
заговоришь об этом, я бы принесла бы вам фотографии шахты соляной.
Значит, эти фотографии… Ну, понимаешь, эти жуткие годы 90-е, всем
было наплевать, лишь бы навороваться.
Ю. К.: А ты приносила же.
М. Н.: Нет. Так вот там женщина сфотографировала все это и под-
нялась наверх. (Я была в соляной шахте и с людьми общалась.) Это не-
314
вероятно! Человеку, который обеспокоен серьезно мировоззренческими
вопросами, надо обязательно пойти в эту шахту. Это просто что-то не-
вероятное.
Пункт первый: там никакая не чернота, а там абсолютная красота.
Так что Павел Петрович Бажов про медную гору был абсолютно прав.
Во-вторых, там вовсе не такая плотность – все это совсем не так! Там есть
и пустоты, есть и движения, там постоянно происходят трагедии: все эти