Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Ю. К.: А из «Урала» ты уже ушла…

М. Н.: А  из  «Урала»…  Я,  еще  работая  в  «Урале»,  уже  работала

в школе частично. Но в «Урале» уже, надо сказать, были такие времена…

Если честно говорить, то там сидели до конца я и Николай Мережников.

Но, с другой стороны, можно понять. Я никого – избави Бог – не сужу.

Зарплат не давали, гонораров не давали, журнал выходил не каждый ме-

сяц. Был уже такой развал! Опробованный коллектив авторов распался.

Но надо сказать, что журнал держался до последнего номера. Мы все со-

блюдали,  все  тщательно  проверяли,  редакторские  правки  –  все  мы  это

делали. И до последнего номера он был хорош. Я вообще очень уважаю

Валентина  Петровича,  склоняюсь  перед  его  героическим  терпением.

А когда стало понятно, что не будет ничего…

Ю. К.: То  есть  он  спасает  журнал,  выбивает  деньги.  Такой  был

подвиг.

364

М. Н.: А  он  вообще  человек  был  очень  героический,  порядочный,

который никогда не будет говорить об этом, кому-то рассказывать, брать

себе в заслугу – никогда не будет. Он в высшей степени порядочный, до-

стойный человек. Я никогда не слышала от него всяких заспинных раз-

говоров, хотя в литературе это не редкость, вот просто никогда. Надо ска-

зать, что мы с ним две книги сделали. Он очень добрый человек. Он очень

семейный человек. Человек очень надежный. Хороший человек.

Ю. К.: То есть ты где-то с 98-го года ушла.

М. Н.: Да где-то с 97-го.

Ю. К.: Миша, мой сын, пошел где-то с 98-го, значит, ты в 98-м ушла.

М. Н.: Потому что, сколько можно работать. Работать столько нель-

зя – это неприлично.

Ю. К.: Нет, ну, если ты хочешь работать, то зачем уходить.

М. Н.: Нет, я хочу как раз не работать. Я всегда прекрасно понимала,

что я могу работать где угодно, делать что угодно. Но, понимаешь, я всю

жизнь работала настолько много – но это же ужасно! Потому что зарплата

моя в библиотеке была где-то 75. И, наконец, 120 – это был предел. Мне

же этого хватало для того, чтобы моя семья была сытая на уровне хлеб,

сахар, картошка.

Если  говорить  о  магическо-мистической  стороне  моей  жизни,  то

это интересно. А если о реально-бытовом раскладе, то я всю жизнь была

с  семьей, которая болела и умирала. Это была моя главная работа, забота

и занятость.

Я человек достаточно сумасшедший. Чем отличаюсь, я тебе скажу:

полным отсутствием честолюбия, тщеславия и даже какого-то самолю-

бия, это плохо. Это не есть хорошо. Чего нет, того нет. Но с другой сторо-

ны, я только Богу благодарна, потому что та судьба, которая мне выпала,

если бы у меня еще и тщеславие было – что бы со мной было!

Ю. К.: Вот мы и побеседовали с тобой… Ровно три месяца. Думаю…

Нет, уверен, что это не конец, не финал. Спасибо тебе, Майя. И прости,

если я сделал или сболтнул что-то не так. Спасибо и вам, девочки: тебе,

Лена [Шаронова], тебе, Лена [Дуреко]. Без вас нам было бы здесь темно,

неуютно и голодно. Знаю, что это 50 часов прошли для нас не напрасно.

Майя Петровна не даст соврать, что, когда говорят друзья, – даже ангел

прислушивается. А он здесь есть. Тот самый, который обитал здесь при

Бажове.

Поэт майя никулина103

Поэзия  –  явление  повсеместное,  постоянное,  вечное.  Она  присут-

ствует в потаенном виде во всем и во всех. Поэзия – сущность природная,

космическая; красота не больна востребованностью: водопад знает, что

он величественно красив, мощен, звучен; минерал понимает, что прекра-

сен и обладает огромным запасом геологической памяти; лес совершенен

своей совокупностью разных пород деревьев, рек, озер, гор, долин и про-

пастей; животное осознает свою силу и красоту (лось, медведь, волк!).

В этом мире, на земле, все – поэзия. И все обладает своим языком. Языки

природы, эстетика природы, ее этика – вещи абсолютно божественные.

Человек совместил в себе все виды природной силы, красоты и духа. Че-

ловек учится языкам природы, потому что он познает себя и мир и по-

тому что он хочет запомнить себя в этом мире, на своей земле под своим

небом. Человек щедр. И он становится толмачом природы, переводчиком

и соединителем всех (или многих, или немногих, или некоторых) языков

в один – в свой человеческий язык. Поэт – переводчик, толмач иноязыч-

ного, но родного мира, и одновременно он – творец, или со-творец при-

роды (в идеале, конечно; в жизни оказывается все далеко не так: чаще

он разрушитель). Красота, прекрасное и ужасное, ждет своего имени, не

языкового,  но  иного,  более  точного,  ясного  и  большого.  Имени  перво-

го своего. Первичного. Природа создает людей и ждет появления среди

них такого номинатора, дарителя имени – поэта. Природа и «появляет»,

и проявляет его, и он, опираясь на воздух культуры, словесности, – на

воздух, сгущенный вибрацией и дрожью душевной, – напрягает горло и

начинает молвить. Дивно и чýдно молвить. Молвить, восклицать, плакать

и петь.

Поэзия на Урале, поэзия в ее широком природном смысле, была всег-

да. И есть. Наш гениальный Бажов слушал ее и слышал. И записывал.

103 Очерк  является  частью  книги  «Поэты  Урала»,  написанной  Ю. В. Казариным  по

заказу Министерства культуры и туризма Свердловской области.

366

Бажов – первый поэт. Поэт природный. Его не очень заботила литература,

потому что он был весь в поэзии.

Литературное стихотворчество на Урале – явление не очень старин-

ное, но всегда обусловленное социальностью (в узком, вульгарно-праг-

матическом спектре), идеологией, государственным заказом (в большей

степени – партийным, политическим). Стихотворчество на Урале, есте-

ственно, содержало в себе отсветы и отзвуки поэзии, но тем не менее оно

в большей степени было занято не поэтическим познанием мира (и соз-

данием  поэтосферы),  а  созданием,  скажем,  «поэзии  рабочего  Урала»

(поэтому и требовали от сочинителей в 70-х годах в журналах «Урал»,

«Уральский следопыт» стихов о заводах, о станках, о трудовых династиях

и т. п.). Стихотворцы на Урале были талантливы, но несвободны. Я гово-

рю о свободе не слова (она была, есть и будет всегда, потому что свобода

слова не в СМИ и издательствах, – а в голове, в сердце, в душе). Я говорю

о поэзии. Потому что поэзия есть прежде всего свобода. Свобода жизнен-

ной силы и поэтической энергии.

Майя  Никулина  –  первый  настоящий,  подлинный,  независимый

от  социально-политического  давления  поэт.  Истинный  поэт.  Повторю:

в Екатеринбурге и на Среднем Урале поэзия родилась в тот момент, когда

М. Никулина написала свои первые настоящие стихи (1953–1955) и когда

вышла в свет (в прямом значении) ее первая поэтическая книга «Мой дом

и сад» (1969). Тогда, в то время, в те годы, мало кто заметил это событие.

Единицы. Но они были. Они есть. И они будут. Потому что истинных чи-

тателей (со-поэтов) поэзии – единицы. Нет, читают, конечно, многие, но

отличают подлинное от подделки только те, кто ощущает и чувствует по-

эзию не только в слове и в звуке, но и в дрожи тектонической, в вибрации

воздуха, в звуке неслышимом и в свете безвидном, но ослепительном.

Время (десятилетия!) сотворило редкий для Екатеринбурга и Сред-

него  Урала  феномен  общеизвестного,  всеми  уважаемого  и  любимого

человека-художника  (и  это  не  эффект  моды,  рекламы-пиара,  бренда  и

шоу-популярности!). Первый в ряду таких художников – Павел Петрович

Бажов. В 70–80-х в таком статусе проявились Виталий Михайлович Во-

лович и Миша Шаевич Брусиловский, рядом и вровень с ними – Майя

Петровна Никулина. (Эрик Неизвестный уехал сначала в Москву, затем

в США, потому сегодня его знают немногие: звание народного любимца,

прежде всего в сфере культуры, не может быть заочным.) Сегодня Майя

Никулина есть незыблемая константа и культуры, и духовности, и словес-

ности, и нравственности.

Нестоличность литературы, искусства и культуры в настоящее время

с утратой метрополиями (Москва, Санкт-Петербург) былой силы и славы

367

(прямо говоря, столичная культура монетизирована тотально, а культу-

ра – это прежде всего сфера творчества бескорыстного и независимого)

превращается, преобразуется – естественным и законным, закономерным

образом – в иное качество: сегодня нестоличная – значит, русская, рос-

сийская. Или – русская/российская литература, искусство, культура. Все

встало  на  свои  места:  децентрализация  художественной  сферы  страны

завершена (завершается – точно), и происходит воссоединение всех ча-

стей  –  и  надтерриториальных  и  территориальных/региональных  –  сло-

весности  и  культуры  в  единое,  прежде  разорванное,  рассеченное,  раз-

общенное целое. Стоит ли здесь говорить о возрождении культуры как

явления всероссийского? Не думаю. Но словесность, безусловно, окрепла

везде: в провинции, на окраинах и т. д. Культура же в целом, как и словес-

ность, переживает сегодня экспансию посткнижного состояния литерату-

ры и искусства, когда визуализация всего на свете приводит (и привело, и

приведет) ко всеобщей глухоте, немоте и, в конце концов, к слепоте, т. е.

к способности воспринимать только пошлое, низкое, гламурное, глянце-

вое и в прямом смысле съедобное. Но это уже другой разговор, который,

уверен, уже пора заводить на общенародном, на государственном уровне.

Майя Никулина – стремительный человек. Именно стремительный:

она всегда – и внутренне, и внешне – устремлена ко всему самому важ-

ному, глубокому, конститутивному, необходимому жизни, людям, городу,

миру. Никулина всегда в движении: ее стремит, не несет, не влечет, а зо-

вет и притягивает то, что бесценно, цельно и огромно; Майя стремима

светом, его энергией, его силой, его теплом, пеклом и льдом, его нево-

образимой скоростью, его способностью рассеиваться и рассеивать, рас-

фокусироваться и фокусироваться, сгущаться, концентрироваться, вытя-

гиваясь в копье, в стрелу, в иглу. В Майе – свет сфокусированный, его

острие. И она сама – острие света. Майя Никулина не просто красивый

человек, зеленоглазая, медноволосая, женщина-богиня, она материализо-

ванная душа. Таких людей – единицы. Они видны сразу. Даже если сидят

где-нибудь  в  уголке  и  молчат.  Когда  смотришь  ей  в  глаза,  понимаешь:

поэт, да, поэт; эти глаза видят все. Глаза и взгляд Майи Никулиной спо-

собны выражать мысль, оценку, отношение, поэтому с ней хорошо гово-

рить понемногу или просто молчать. Ее глаза – лучезарны и мыслезарны,

вернее – мыслеточимы, мыслеструящи. Ее глаза – живая вода. Но не дай

Бог увидеть их во гневе (что бывает крайне редко) или натолкнуться на

их безразличие и холодность: их пекло и лед непереносимы, их отрешен-

ность (задумчивость, самоуглубленность, когда Майя Никулина смотрит

одновременно в себя и туда, куда глядеть нельзя) пугает. Не отталкива-

ет, а притягивает и пугает, затягивает в озноб: помню этот взгляд Майи

368

Никулиной  в  день  похорон  ее  матери;  в  церкви,  где  отпевали  Алексея

Решетова; или ночью, в ее доме, полном страждущих родных, в минуту

погружения в себя, в мысли свои, в стихи, едва слышимые, в темноту,

во тьму судьбы, в этот слепящий мрак, убивающий любого, но не Майю

Никулину. Майя Никулина – сильный человек. Женщина многожильная.

Женщина тонкая, нежная. Хрупкая (но душевно и телесно очень крепкая,

физически просто сильная – ей к тяжестям и тяготам не привыкать: она

выхаживала, вырывала из смерти отца, мать, дочь; сегодня борется за здо-

ровье и жизнь внука), субтильная (тонкая кость, «дворянская косточка»),

стройная, гибкая, – она как сама жизнь источает окрест то безвидное ве-

щество, которое укрепляет воздух. С Майей поговорить – сил набраться.

С Майей помолчать – жизни набраться. С Майей побыть рядом – судьбы

изведать. В Майе Никулиной сразу видна порода: ее ДНК – как память

дворянского рода – очевидна, ее поэтическая ДНК как память духа, души,

ума, разума и мудрости (а Майя с детства, с отрочества мудра: дитя войны

и поэзии) явлена во всем: в голосе, низком, сильном, грудном – оперная

певица позавидует; во взоре всепроникающем; в устремленности всего

тела  ее  вперед  и  вверх,  в  осанке  и  стати  древнеегипетской-древнегре-

ческой богини и царицы (есть замечательный скульптурный портрет ее

головы – как есть Нефертити); в ее красивых, сильных руках, умеющих

делать все; в ее стройных стремительных ногах, в походке, ровной и бегу-

щей – не угнаться; в ее красивом лице, одновременно по-женски милом,

нежном и по-царски строгом и определенном.

Судьбу не пытаю. Любви не прошу.

Уже до всего допросилась.

Легко свое бедное тело ношу –

До чистой души обносилась.

До кухонной голой беды дожила.

Тугое поющее горло

Огнем опалила, тоской извела,

До чистого голоса стерла.

Если у судьбы есть голос, то это стихотворение произнесено судь-

бой. Стихи потрясающие, удивляющие прямоговорением и силой произ-

несения приговора себе, жизни, судьбе, смерти, любви, времени и душе.

И если А. Решетов в своих автометафорических стихах, или в автоиден-

тификациях, честный и покорный судьбе и жизни констататор, то Майя

Никулина  –  беспощадный  к  себе  и  року  преодолеватель  судьбы.  Это

стихотворение – о поэте и о поэзии. Без условных красот, тонкостей и

ритуальных пафосных фигур. Здесь – портрет судьбы (поэта) и автопор-

369

трет (человека, женщины) соединяются в новую сущность – не-портрета,

не-изображения, – но в голую страшно натянутую и натяженную голо-

грамму правды. Правды жизненной, роковой, – страшной и светлой одно-

временно:  здесь  то  самое  острие  света,  расщепляемое  острием  боли  и

силы поэта, прокаленного, расплавленного и вновь кристаллизованного

в  космической  стуже  того,  что  мы  привыкли  называть  подлинностью.

Здесь, в этом стихотворении, поэт есть царь, Майя Никулина – царица,

и это взгляд не раба и не героя, это взор победителя, властного над всем

(темным, трудным, смертельно опасным) и могущественного, могущего

все. Есть фотография: Майя Никулина сидит в помещении, одна, на фоне

светлого  окна,  рядом  с  батареей  парового  отопления,  где-то  в  Нижнем

Тагиле, куда часто ездила (и ездит) по приглашению тех, кто живет по-

эзией. На фотоснимке она – одинока. Но это одиночество поэта и царицы,

припоминающей гекзаметры Гомера. Люблю этот снимок, и поэтому, ви-

димо, появились у меня такие стихи:

М. Никулиной

Мужских очей объятье

С тобой – в тоске квадрата:

Минутное распятье,

Прикус чужого взгляда.

Не проиграть в молчанку

Тебя с тобой в обнимку –

Внучатую гречанку –

Косому фотоснимку.

На фоне парового

В Тагиле отопленья,

Где только ты и слово

В порыве говоренья.

Где вечно полвторого –

Зима, разлука – время.

Когда целуют слово

И в родничок, и в темя, –

Озябшую царицу

На весь обратный путь

В рогожу роговицы

Пытаясь завернуть.

Майя Никулина – человек мудрый. Эпитет «умный» здесь явно сла-

боват, дрябловат и неточен. Майя Никулина, естественно, умна и образо-

370

ванна: во многих сферах и областях науки (геология, кристаллография,

философия, филология, история, культурология, креведение и т. д.) она

эрудит. Но в сфере поэзии и литературы Майя Петровна мудра. Поэтиче-

ская мысль – явление шарообразное, порождаемое музыкой и языком и

одновременно обтекаемое в них, бинтуемое ими. Это уже не мысль как

результат мышления, а само мышление в чистом виде – собственно про-

цесс поэтического, а значит душевного, духовного мышления.

Я так долго со смертью жила,

Что бояться ее перестала –

Собирала семью у стола,

Ей, проклятой, кусок подавала.

Я таких смельчаков и юнцов

Уступила ей, суке постылой.

Наклонялась над ветхим лицом,

И она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,

Вдовья радость, цыганские перья?..

А она караулит за дверью…

– Уступи мне его наконец.

Ну сильна ты, да все не щедра,

Я добрее тебя и моложе…

И она мне сказала:

– Сестра,

Посмотри, как мы стали похожи…

Вот  –  процесс  порождения  поэтической  мысли,  когда  повествова-

тельность исповеди, закручиваясь сначала в спираль, затем в пружину и,

наконец, затягиваясь в узел, – вдруг мгновенно взрывается – без раскрутки

в обратную сторону, без ослабления и распускания узла, и – без его разру-

бания (гордиев узел!), – вся энергия, стянутая в узел, взрывается – и осво-

бождает невероятной глубины и высоты апокалиптические и одновремен-

но  катарсические  смыслы,  чреватые  прозрением  и  всевиденьем:  сестра

смерть и дочерь жизнь! И поэт – любовь. И все родные, и все непреодо-

лимо смертельные, и все неотвратимо бессмертны. И частное страдание –

божественно, всеобще и всеобъемлюще: оно уже обо всех и для всех; оно

и есть жизнь! И поэт добрее всего и моложе. Моложе мира. Поэт здесь –

весь из досотворения мира. Поэзия Майи Никулиной обладает уникаль-

ным качеством: если проза и поэзия Бунина исцеляет от недугов (в пря-

мом смысле и в прямой функции словесности), а поэзия Мандельштама

отвращает от смерти, то стихи Никулиной наполняют жизнью. Не новой,

371

не освещенной, не переосмысленной, а жизнью как таковой. Майя Нику-

лина как поэт – не небожитель. В ее стихах происходит чудо сращения,

синтеза (без какой-либо доли атомарности) человека и поэта. Никулина –

поэт с человеческим голосом. Не с голосом толпы (Маяковский, Евтушен-

ко), не с голосом современного человека (Бродский, Гандельсман и весь

постмодернизм), не с голосом раба и сервилиста  (см. голос толпы) и не

с голосом, искаженным нарочно до фальцета или баса петушиного  (см. то 

же самое). Голос поэта Никулиной вообще человечен, это голос свой, пер-

воприродный, природный, как у Пушкина, Блока и Мандельштама. В нем

нет сарказма и горечи Г. Иванова, Ходасевича. В нем нет всеобщей, милой

для всех иронии (типичной для XXI века). Поэтический талант Майи Ни-

кулиной – это дар пушкинского рода и ряда: в силу подлинности поэтиче-

ского высказывания каждое ее стихотворение – это духовный поступок (не

языковой, как у авангардистов и эксперименталистов, не культурный, как

у эстетов – кстати, Майю Петровну в советские времена ругали эстетом и

сравнивали с Тарковским; думаю, уверен, знаю, что это абсолютно не так:

Майя Никулина, скорее, этик и «нравственник», а Тарковский – просто и

безусловно крупный поэт – не стилистический, как у постмодернистов).

Каждое стихотворение Майи Петровны (как и у Пушкина, Блока, Ман-

дельштама, Ахматовой и Заболоцкого) – это материальный и ментальный

знак духовного роста, когда ты видишь не перемены, произошедшие в ав-

торе текста, а – его полное перерождение и обновление (слово – гибель –

воскрешение – слово).

Зимний воздух. Йодистый, аптечный

Запах моря. Катерный маршрут.

На задах шашлычных-чебуречных

Злые чайки ящики клюют.

Это тоже юг. И, может статься,

Он еще вернее оттого,

Что глаза не в силах обольщаться

Праздничными светами его.

Только самым голым, самым белым,

Самым синим и еще синей

Страшно полыхает за пределом

Бедной географии твоей.

От пустой автобусной стоянки

До пустого неба и воды

Длятся невозможные изнанки

Сбывшейся несбыточной мечты.

372

И, вдыхая воздух отбеленный,

Попирая первобытный мел,

Ты не знаешь, заново рожденный,

Точно ли ты этого хотел.

Талант Майи Петровны, ее гений, безусловно, имеет двойное проис-

хождение (земля и небо) и двойное притяжение (недра и бездна), двой-

ную гравитацию, которая создает небывалое натяжение души и напря-

жение поэтического текста: «самым голым, самым белым, самым синим

и еще синей» – вот словесное облачение такого натяжения и напряже-

ния. Земное и небесное (настоящее и будущее с прошлым), телесное и

душевное/духовное – вот вещество, из которого создан талант и гений

Майи Петровны. Здесь я не оговорился – «гений»: дело в том, что у Майи

Петровны  нет  ни  одного  «проходного»,  слабого  или  пустого  стихотво-

рения, нет ни одной такой строфы, строки, нет ни одного такого слова.

Как у Пушкина и Мандельштама (больше не знаю никого, у кого бы не

встречались стихотворные пустоты). Талант всегда неровен: у него есть

взлеты, падения, и «гладкие» участки заурядного стихоговорения (Блок,

Заболоцкий). Гений существует и осуществляется на такой высоте и глу-

бине, что неровности его полета или погружения скрадываются прямой

перспективой  или,  напротив,  укрупняются  до  прозрений  перспективой

обратной,  иконной.  Поэтический  звук  Майи  Никулиной  вертикален,  и

он движется одновременно вверх и вниз – до разрыва, который у гения

невозможен. Земное и небесное – вот содержательный столп ее стихов

(и опять – страшное натяжение души, без растяжек и надрывов). Любовь

к родной земле, истории, к людям и героям – вот ее эмотивная энергия.

Кровное родство с жизнью, смертью и любовью – вот ее душевная сила.

Мы прошли уже на ощупь

За своим поводырем

Через мостик, через площадь,

По дороге и потом

В переулок непроглядный,

В опрокинутый чердак,

В тесный, влажный, виноградный,

Темно-августовский мрак,

В треск цикад, в сухие звоны

Невесомого труда,

В жарко дышащее лоно,

В бесконечное туда,

373

Где у скомканных обочин,

У колодца, у реки

Молодой хозяин ночи

Ставит сети и силки,

Чтоб до самого рассвета,

В долгожданной темноте

Выкликали: «Где ты? где ты?», –

Потому что он нигде.ъ

«Бесконечное  туда»…  Куда?..  А  где  (и  кто  он?)  «хозяин  ночи»?

И – «сухие звоны невесомого труда» (ну да, это ведь цикады; нет! – это

больше, чем насекомые; это и насекомые звезд, и «босикомые» ангелов,

и  «отсекомые»  мыслей,  чувств,  счастья,  ужаса  (перед  «долгожданной

темнотой»), ужаса сладкого, терпкого, медового и спиртоносного, и жиз-

неносного, и смертоносного, и любвеносного, и подового, подспудного,

венозного, артериального, сердечного. Стихотворение ни о чем, значит, –

обо всем, но самом главном – о сердцевине бытия. А какова она и что

она – решайте сами.

Сегодняшний и завтрашний Екатеринбург непредставим без Майи

Никулиной. Как Пермь (и Березники) – без Алексея Решетова. Для этого

огромного города, притянувшего к себе громадную область с горами, тун-

дрой,  тайгой,  лесами,  реками,  озерами,  деревнями,  селами,  поселками,

городками, заводами, шахтами и людьми, Майя Никулина – первый поэт.

Первый поэт и по счету, и по гамбургскому счету, по объему и качеству

таланта огромного дара. Дара божественного, природного – дара слова.

Майя Никулина «отстояла» Екатеринбург, отбила его от делового, поли-

тического и бездарного стихотворчества – спасла Екатеринбург своим су-

ществованием, наличием, своим талантом собирать вокруг и окрест себя,

а значит, великой классической традицией отечественной литературы и

изящной  словесности,  молодых  и  сильных,  одаренных  и  талантливых,

красивых и умных людей. Для Екатеринбурга Майя Петровна – первый

историк Урала и краевед (вспомним ее книги и книги, написанные в соав-

торстве с В. П. Лукьяниным), патриот и защитник всего нашего, родного

и  прежде  всего  –  места,  земли,  –  уральской  земли.  Для  Екатеринбурга

Майя Петровна – человек, мудрец и мыслитель, заново прочитавший и

открывший великого Бажова и доказавший, показавший наличие пред-

метной правды и фактологии мифов о Хозяйке Медной горы, о мастере,

о пещере, о камне и о мастерстве. Для Екатеринбурга Майя Никулина –

идеал честности и чести, совести, нравственности и силы человеческо-

го  достоинства.  Для  Екатеринбурга  Майя  Никулина  –  писатель,  живой

374

классик. И, наконец, для своего родного города она образец скромности,

скромности мастера, уступающего свою славу своему творению, потому

что Майя Никулина – один из творцов столицы Урала.

У Майи Никулиной хорошая память, замечательная память и неис-

требимый интерес к прошлому страны, Урала и города. Настоящего нет,

или почти нет: прошлое переходит в будущее, цепляясь за нас и делая

нашу жизнь (такую короткую) настоящим, а нас – настоящими.

Там по субботам топят бани,

Дымы восходят к облакам,

Письмо с казенными словами

Кругами ходит по рукам,

Бегут мальчишки в телогрейках

И бабы не скрывают слез,

Когда судьба-одноколейка

Свистит в железный паровоз.

Я знаю, как и насколько дорого Майе Никулиной ее военное, скуд-

ное, светлое, с большой Победой детство. О Великой Отечественной вой-

не, об Урале, о Бажове, о русской литературе она может говорить часами.

Мы  познакомились  с  Майей  Никулиной  в  университете  в  1977 г.

Профессор Т. А. Снигирева в одной из своих книг вспоминает: «Был еще

Поэтический театр, поднявшийся на взрыве шестидесятых (его я заста-

ла мало). Был Литературный клуб, в рамках которого велись споры о те-

кущих  публикациях  и  приглашались  писатели  (редко).  Майя  Петровна

Никулина, мне кажется, пришла охотно: она сама заканчивала филфак.

Читала стихи, отвечала на вопросы. Но вскоре отвечала на вопросы толь-

ко Юры и только Юре. Это была первая встреча/знакомство, которое мо-

ментально создало поле невероятного, почти невыносимого напряжения.

Я помню это ощущение, поскольку никогда больше не была в ситуации

столкновения двух поэтов, которые узнали друг друга».

Я  помню  этот  ранневесенний  пасмурноватый  денек.  В  небольшой

аудитории собрались студенты и преподаватели послушать поэта. Поэтом

оказалась девушка. Очень красивая и строгая. Сосредоточенная на чем-

то очень важном и серьезном, может быть, даже главном, – на том, чего

пока не замечал никто. Я видел ее почти в профиль, вполоборота, на фоне

светлеющего  еще,  но  уже  вечернего  окна.  По-моему,  она  или  волнова-

лась, или была чем-то озабочена. Я слушал, как она читает стихи, и вдруг

меня  пробрал  озноб:  я  осознал,  что  впервые  вижу   настоящего  поэта.

Девушку-поэта. Красавицу-поэта. Вот оно! – таков поэт: не ломающи-

еся и работающие на публику мужички-стихотворцы, декламирующие,

375

почти кричащие свои барабанные строчки, а эта девушка, очень молодая

женщина со строгим прекрасным лицом. Девушка, похожая на молодую

древнеегипетскую  царицу  или  на  царицу  древней  Греции,  одной  из  ее

провинций, небольшого царства-государства (Крит, Македония, Спарта).

В общем, участь моя была решена: поэзию не слушают – ее видят и слы-

шат. Не все. И слава Богу.

Говоря о Решетове, Майя Никулина заметила: «Любовь, в сущности,

бессюжетна  и  в  изложении  проигрывает».  Да,  любовь  бессюжетна,  но

вполне фабульна: протяженна во времени, сосредоточена в том или ином

месте, а может быть, и рассеяна в просторах нашей необъятной страны

(Екатеринбург – Крым – и т. д.), рассредоточена, чтобы время от времени

сбегаться, стекаться в одном месте, сгущаться в нем. Место – дом Майи

Никулиной. Время – последняя треть XX века.

Дом Майи Никулиной – это двухкомнатная квартира в здании «ста-

линской постройки» на ул. Декабристов. Домище – как казалось тогда:

буквой  П  с  «перекладиной»  на  восток;  вход  во  двор  с  юга  и  с  севера,

и с востока – через арку, выходя из которой со двора, можно было попасть

(особенно  в  нетрезвом  состоянии  и  в  темноте)  в  какие-то  колючие  ку-

сты, обдиравшие своими ветками мое лицо не однажды. На север – парк

Павлика Морозова, с гипсовым памятником герою-пионеру, с двойным

сквером, со скамейками (тогда, в 70–80-х все будет разрушено, разлома-

но  и  растоптано),  с  ажурной  телевышкой  за  забором  (темно-зеленым),

упиравшимся почти в ворота, выводившие на ул. Луначарского: налево

долгое здание телестудии и за ними гастрономчик «Четырка» (Майино

словцо), т. е. № 14, куда часто бегали за тем, что утоляет жажду. Онтоло-

гическую жажду.

Квартира  была  небольшая,  но  с  высокими  потолками,  большими

светлыми  окнами  (как  тогда  казалось),  с  балкончиком,  с  которого  мы

иногда (Саша Калужский, поэт и флибустьер, ныне американец, и Саша

Верников, Верникеш, Кельт, абсолютный гений и шалопай) поливали про-

хожих водичкой с высокого этажа. В дальней комнате всегда кто-то был

(отец, мама Майи Никулиной, а позднее дочь Мария, красавица, умница

с безусловным витальным талантом, философ, но с норовом серьезным,

редким – адская смесь характеров отца – поэта и путешественника Вла-

димира Кочкаренко и матери – Маий Никулиной, поэта, дворянки, пахаря

великого, труженицы редкой). Комнаты были смежными. По праздникам

сидели в ближней за большим столом (я обычно, первое время, помалки-

вал и рвал глаза, переводя их с Майи на книги (их было много – редких и

красивых) и обратно). Большее же время проводили на кухне, располагав-

шейся влево от коридорчика прихожей, в которой мне постоянно падали

376

на голову стихи – именно сваливались на меня, как шапки зимние с полки

для головных уборов. Обитали мы в кухне, но запаха кухни не помню:

не было ни чада, ни грома кастрюль, зато стоял аромат трав и приправ,

относивший, уносивший мозги к югу, на юг, поближе к Греции и Крыму.

Хозяйка  поспевала  всюду:  обихаживала  и  лечила  родных  (в  даль-

ней, «северной», комнате), укладывала самых слабых из нас в «южной»,

сидела-стояла-готовила-слушала-говорила-что-то записывала на клочках

бумаги-оглядывала всех и каждого-кормила-поила-встречала-успокаива-

ла-давала советы-провожала (никогда не видел, чтобы выпроваживала)-

слушала наши речи, стихи – редко сама моногологизировала, очень ред-

ко, – одним словом, жила и наблюдала жизнь.

Однако между домом Майи Никулина и первой встречей с ней в уни-

верситете  было  еще  одно  знакомство:  Майя  Никулина  тогда  руководи-

ла литературным объединением завода «Уралэлектроаппарат», куда я и

приехал однажды (на Эльмаш, который был явным младшим братишкой

Уралмаша, моей «малой родины», где я имел счастье родиться и жить до

службы в армии), – приехал с женой, молодой и красивой, ревновавшей

меня и к Майе, и к стихам, и к черту лысому. Именно там, в Никулинском

литобъединении  я  наново  познакомился  с  однофакультетниками  Вик-

тором  Смирновым,  очень  самобытным  поэтом;  Андреем  Танцыревым

( тогда – Сафоновым), поэтом европейского склада; Александром Койно-

вым, талантливым поэтом и рассказчиком; Анатолием Фоминым, поэтом

и ученым; Евгением Касимовым (мой старый знакомец, ставший другом

на долгие годы – и опять благодаря Майе), ярким человеком, одаренным

буквально во всем, эрудитом, талантливым прозаиком-рассказчиком, по-

этом, знавшим иную музыку, и др.

В то время я почему-то страстно хотел, жаждал издать свою книгу.

Однажды зимой мы все вместе шагали от ДК Электротяжмаша к трам-

вайной остановке, и я, смущаясь до слез, заикаясь (тогда я еще крепко

заикался)  и  сгорая  от  стыда,  обратился  к  Майе  Никулиной  с  косвен-

ной  просьбой-непросьбой,  с  намеком,  что  ли:  как  бы,  мол,  мне  издать

книжку-то  стихов-то  моих-то?..  Ответ  Майи  был  скор,  внезапен,  даже

и категоричен: издать трудно, но, видимо, можно. Но! Юра, ты о таком

издании будешь жалеть всю жизнь… Тогда я смутно представлял себе –

почему буду жалеть. Но через месяц-другой понял: стихи слабые. Рано.