Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Вот что мне всегда нравилось в нашей литературе, что она всегда го-

ворит о чрезвычайно важном, она всегда отвечает на вопросы: откуда мы,

кто мы, куда идем. Обратите внимание, скажем, герой французской лите-

ратуры – Растиньяк, который перемещается штурмом от дамы к даме, и

он вполне герой! Там есть два Растиньяка – который это смог пройти и

который не смог. Тот, который смог пройти, – герой. И когда мы все это

читаем, мы понимаем, что и женщины любят его за дело. Это правда ге-

рой. У нас такого героя нет. Вот самых таких основополагающих героев,

которые  у  них  во  Франции  правда  герои,  у  нас  нет.  Обрати  внимание,

какие мужики у них всегда играют это! Лучшие просто! Потому как он

для них герой. Дальше меня поражает другой герой в европейской лите-

ратуре… Я не говорю про японскую литературу, там совсем другая фило-

софия, другое отношение к жизни, я это регулярно читаю… Но мы мало

понимаем друг друга. Но вот я когда это читаю, это для меня красиво.

В этом мы сходимся. Во всем остальном мы понимаем друг друга недо-

статочно.

Что касается европейской литературы, там, скажем, очень хороший

писатель Фицджеральд. У него золотая рука. Это человек, который может

сказать живое слово.

У  испанцев  есть  одна  идея  –  идея  гордости,  которая  мне  жутко

нравится и которая у нас трактуется как гордыня. Но у испанских пи-

сателей  это  сделано  так,  что  она  остается  гордостью,  спасительной  и

возвышающей  человека.  Еще,  что  мне  нравится:  вот  эта  их  безумная

страстность никогда не позволяет им впасть в сентиментальность. Все

240

существование испанской культуры на южно-американской земле само

по себе чрезвычайно интересно и невероятно. Я равного ничего не знаю.

С  одной  стороны,  то,  как  они  пришли  туда,  –  это  страшный  грех,  это

просто ужас, они изничтожили несколько мощнейших культур… И, ви-

димо, люди там были с совершенно особенным представлением о жиз-

ни и, видимо, с чудовищными знаниями, а они это все гробили… Они

вырезали миллионы людей. Тех людей осталось мало. Но из тех людей

получилось нечто похожее на нашу мордву, чукчей, чувашей, на то, как

наши язычники, оставаясь язычниками, сделали вид, что они приняли

христианство.  Те  люди  до  сих  пор  своим  обычаям  верны:  они  носят

одежду с определенным орнаментом, определенных цветов… У Латин-

ской  Америки  ужасно  красивая  мифология.  История  мифологии  тоже

интересная: испанцы же сначала все сожгли, а потом начали собирать,

записывать задним числом. Я полагаю, что мощность того, что осталось,

даже  испанцев  пронзила.  То,  что  получилось  у  испанцев,  получилось

под чудовищным воздействием мифологии. Поэтому получилась лите-

ратура совершенно классная.

Ю. К.: О чем бишь мы? Да, о нас, о русских.

М. Н.: Да, мы тут с Юрием Викторовичем жаловались друг другу на

то, какой у нас несчастный характер. Несчастье всей моей жизни в следу-

ющем: я никому ни в чем отказать не могу, хотя это плохо. Это глупость.

Надо научиться это делать, потому что это разумно и хорошо. Но другое

дело, как бы это было теоретически… Вот приведу пример, как один наш

общий знакомый решил это теоретически. Константин Николаевич Ма-

маев – очень умный человек, сам он пишет и занимается философией,

и не на уровне потребительском, а на самом серьезном. Были товарищи,

которые были заинтересованы в его суде об их творениях. Так вот один

товарищ все добивался его, чтобы он посмотрел его философские сочи-

нения. Ну, в конце концов, он взял, посмотрел, и когда тот пришел к нему

и робким голосом спросил: «Ну что? Что вы можете сказать о моей рабо-

те?», тот совершенно спокойно, глядя ему прямо в глаза, сказал: «Ну я,

вообще-то, такой … не читаю». Вообще совершенно классно! Все тихо,

спокойно, не повышая голоса. Все все поняли. Больше никто не приста-

вал. Но это надо уметь. Ну вот если бы это сказал Юра, на него бы чело-

век очень обиделся… Ну просто человек настолько уникальный, само-

бытный, что ничего похожего нет! Он потом сказал, что это было сказано

в плане чисто жанрового определения с такой же интонацией, как если бы

он сказал: «Я пьес не читаю вообще».

Е. Ш.: Юрий  Павлович  Казаков  –  это  продолжение  традиций  рус-

ской прозы?

241

М. Н.: Юрий  Павлович  Казаков  –  просто  русская  проза.  Военная

проза стоит несколько особняком, поскольку здесь есть то, что удержи-

вает  на  хорошем  уровне  любое  прозаическое  произведение:  судьба  че-

ловеческая  и  судьба  народная.  Все  совпало.  Вот  существует  «Василий

Тёркин», про которого Бунин сказал, что это гениально. Но жанрового

определения «Василию Тёркину» я дать не могу; это, конечно, не поэма.

Что это такое? – это просто «Василий Тёркин». Военная литература стоит

как бы особняком. Я к ней всегда хорошо относилась. Там есть интерес-

ные вещи. Отношение к природе, к врагу, к отечеству – все в ней есть.

Эти  главные  магистральные  линии  русской  литературы  совпали  в  ней.

Единственное, что особняком стоит – «Повесть о настоящем человеке»,

потому что это вещь, сделанная на заказ, на потребу. Она сработала, в ос-

нове ее лежит жизненная правда, но она стоит особняком. Или, допустим,

такая вещь, как «Молодая гвардия», когда сказали Фадееву усилить роль

коммунистической партии. Он берет и усиливает. Вот это трудно понять,

хотя само по себе, когда шестнадцатилетние дети принимают мучениче-

скую смерть, это совершенно достаточно для того, чтобы получилась хо-

рошая книга.

Что касается послевоенной литературы… Такие книги давно забы-

ли.  Я  не  верю,  что  силу  духа  поддерживают  такие  вещи.  Что  касается

«Белой березы», ну это такая придуманная вещь… Заметьте еще, что по-

сле войны начали заново издавать русскую и зарубежную классическую

прозу. Но я не осуждаю послевоенную прозу и такие вещи, как, скажем,

«Товарищ Анна»: было полно одиноких баб, которые хотели читать про

женскую судьбу. Там ведь было про человеческие отношения: про лю-

бовь, про семейную жизнь… Ничего такого бесчеловечного, никакой во-

пиющей пошлости или подлости там не было. Это было просто… да про-

сто не Лев Толстой и не Достоевский.

Что касается Гроссмана, я о его книге даже говорить не буду, она для

меня отпала от корпуса военной литературы, так как была написана на-

много позже, когда общественное мнение начало меняться: поначалу, ког-

да магия победы держалась, на человеческие отношения смотрели сквозь

это, а потом это все изменилось. Люди, которые родились после войны,

на это смотрели по-другому. Заметьте, это они начали читать Евтушенко

и Вознесенского, а не мы. Мы понимали, что они выполняют другую ра-

боту. Мы чувствовали разницу между этим и, скажем, Тютчевым, Пуш-

киным,  Лермонтовым…  За  нами  была  война  и  победа,  а  за  ними  –  не

была. Они ждали перемен и по ним страдали. Жизнь тогда была сильно

не такая, какой нам ее сейчас описывают. Это была жизнь, наполненная

смыслом, любовью, хлопотами, заботами. Да, она происходила в жесто-

242

чайших условиях, но вовсе не каждая минута ее была наполнена идеоло-

гическим смыслом. И то, что я люблю Петю или Колю, для меня всегда

было важнее, чем то, что сказали на съезде партии. Это жизнь. Жизнь

всегда побеждает. Когда я, например, читаю «Кысь» Татьяны Толстой –

ну не знаю. Это никакая не доблесть – оплевать то, что давно побежде-

но и отмерло. В той жизни какие-то жизненные пределы и высоты были

ничуть  не  ниже,  чем  в  нынешней.  Предел  человеческой  любви,  муже-

ства, доблести и терпения был гораздо выше. Те люди были нацелены на

то, чтобы жить, растить детей. Помните, я про занавески рассказывала?

Бабы встали на смертный бой, чтоб наполнить жизнь красотой. А потом

это все было объявлено пошлостью и осмеяно. Напряжение жизни было

ничуть не меньше. То же самое касалось чтения – всегда, во все времена:

и во времена Гомера, и тогда, и сейчас были люди, которые различали

плохую литературу и хорошую.

Что касается Юрия Казакова, это очень хорошая классическая рус-

ская проза, но это, товарищи, рассказы. Я считаю, что его можно спокой-

но упоминать рядом с Буниным. К тому же он, вне всякого сомнения, лю-

бит то, о чем пишет. Он обо всем пишет очень деликатно… Нет, писатель

очень хороший, что тут скажешь. Все это очень хорошо читать, потому

что это писал наш человек про нашу землю. И мне это очень нравится.

Ю. К.: Теперь, может быть, о Симонове? О прозе его?

М. Н.: Когда  Симонов  написал  «Живые  и  мертвые»,  это  читалось

просто нарасхват по той простой причине, что наш читатель был приучен

к тому, что в литературе можно вычитать что-то такое, что тебе не скажут.

Он описал начало войны: это же безумный ужас. Наверное, правильно,

что об этом никто не говорил в сорок втором, в сорок третьем… Навер-

ное,  правильно.  Потому  что  когда  тебе  приходит  извещение,  что  муж

твой или сын без вести пропал… Притом наше отступление и бегство

было ужасным. К тому времени, как объявили войну, мы уже четыре часа

вели бой. Да почитайте у Жукова… Какого ранга была рассеянность! Те-

перь мы, понимаете, можем все это объяснить. Скажем, такие командар-

мы, как Ворошилов и Будённый, красные кавалеристы, совершенно были

не приспособлены воевать в условиях этой войны. Отступали мы очень

быстро, сдали все… Но в это же самое время была Брестская крепость.

Но именно в это время была допущена блокада Ленинграда… А в целом

растерянность была полная, да… Это потом мы научились воевать, и во-

евали просто классно! Про некоторые операции – просто наслаждение

читать, как это все было задумано.

Что касается Симонова, люди привыкли ему доверять: «Жди меня,

и я вернусь…», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» – это все

243

было известно, это учили в школе. Но тогда еще не были известны под-

робности, которые наши пишущие товарищи должны учитывать. Скажем,

как он снимал посвящения, потому что разлюбил. Мелочный, дурацкий

поступок. То, что он хорошо относился к Сталину, это принимали, а то,

что снял посвящения, – не простили. Это нехорошо.

Но сейчас его книга к числу читаемых не относится. Несмотря на то,

что военная тема до сих пор востребована. А «Живые и мертвые» – это

мы все знаем.

Ю. К.: А Владимир Богомолов?..

М. Н.: Ну, Богомолов что сделал? Он, с одной стороны, обладал уни-

кальным материалом, но из него получился действительно очень хоро-

ший  писатель,  который  все это  смог выстроить,  удержать.  У  него  есть

рассказ про солдата, который стоит несколько часов под дождем и не име-

ет права пошевелиться, он уже потерял счет времени… И потом выходит

девочка, ребенок, и вот она там кружится, играет, а потом вбегает в дом.

И  ему  без  нее  стало  скучно.  Ну,  это  просто  очень  хорошо!  Вот  война,

а вот человеческая душа. Таких вещей, кстати, у него очень много, он во-

обще это делать умеет.

Ю. К.: Богомолов, Воробьёв – да, хорошие писатели. Кондратьев…

М. Н.: Что  касается  Кондратьева,  это  было  все  прочитано  внима-

тельно, с душевной приязнью. Но это все уже никому неинтересно, мы

это все уже знаем.

Ю. К.: Слушай, а Василь Быков?

М. Н.: Василь Быков для меня, вне всякого сомнения, хороший пи-

сатель, совестливый.

Ю. К.: Катаев…

М. Н.: Это не проходной писатель! Катаев – очень интересная фи-

гура. Ю. К.: А вот Трифонов, Нагибин, Носов…

М. Н.: Про Трифонова мне очень трудно говорить. Это не для меня…

Что касается деревенской прозы, она интереснее: драматизма больше, пе-

чали больше, потерь больше. Ведь Россия была крестьянская страна, вся

наша культура, вся наша этнография – все оттуда вышло! И, в общем-то,

они были последними людьми, которые это вживую помнили, которые

это честно любили. Это наши корни, которые терять не надо, иначе мы

потеряем  сами  себя.  Вот  если  мы  сейчас  от  этого  откажемся,  если  мы

сейчас эти корни отрубим, то никакой нравственности, которая будет нас

в жизни на плаву держать, у нас не будет. Они тогда к этому относились

еще, как к чему-то живому. Более того, почитай «Живые и мертвые»: вся

крепость, все источники силы народа – все они оттуда идут! Сейчас всего

244

этого уже больше не будет. Но на мой ум, вот этого содержания – жутко

печального – так никто и не услышал. Распутин говорил о том же самом:

корней не будет – нас не будет. Но что касается городской прозы, мне об

этом трудно говорить. Я ничего особенно глобального там для себя не

вижу. Ю. К.: А Катаев?

М. Н.: Ой… Катаев – это само по себе очень интересное явление.

Катаев,  вне  всякого  сомнения,  человек  очень  талантливый,  очень  спо-

собный и жизнеспособный. «Белеет парус одинокий…», «Хуторок в сте-

пи…». Он, видимо, сделал то же самое, что делал Алексей Толстой: раз

надо жить по этим условиям, то мы, не потеряв человеческого лица… Вот

поэтому так вот.

Ю. К.: Лучше Крапивина-то.

М. Н.: Их  нельзя  сравнивать.  Катаев  описывал  реальные  факты.

Крапивин  описывает  ситуацию  придуманную,  писателем  устроенную.

Это две большие разницы! Там я читатель, а здесь соучастник. Сравни-

вать нельзя!

Ю. К.: Катаев же учился у Бунина…  (Смеется.)

М. Н.: Когда Катаев пришел к Бунину и попросил его что-нибудь на-

писать, Бунин ему написал: «Заумное есть глупость. Иван Бунин». Иван

Алексеевич Бунин вообще всегда был способен на красивые поступки.

Мне очень нравится случай, когда он едет по Парижу, зол был на что-то,

матерится девятиэтажным, а рядом сидит шофер, из русских эмигрантов,

весь в восторге, говорит: «Мсье, наверное, моряк?» – «Мсье академик.

По жанру изящной словесности». Вот такие дела.

Что  касается  Нагибина  и  Трифонова,  ругать  их  –  Боже  избавь!

Но когда там находят какую-то глобальную проблематику, я не знаю…

Вот глобальную проблематику в «Мертвых душах» я вижу, а там – нет.

Ю. К.: Я думаю, что о деревенщиках надо отдельно говорить: Рас-

путин, Астафьев…

М. Н.: Астафьев  –  не  деревенщик.  Астафьев  –  это  нечто  гораздо

большее. Да и Распутин не деревенщик… Да, о них давайте отдельно.

А я вам расскажу историю о том, как у меня не случилось романа

с Валентином Распутиным. Ахматова рассказывала о том, как у нее не

случилось романа с Блоком, а у меня есть история о неслучившемся ро-

мане с Распутиным. Приезжаем мы на Байкал: я, Келя [Кельт], Валера

Мухачёв, Саша Калужский. Саша в то время жил там, вот мы туда и на-

грянули. Город, в котором жил Саша, был полон нестоличного обаяния,

мне он очень понравился. Идем мы как-то по городу, о чем-то рассуждаем,

и к нам вдруг подсоединились три товарища. Пошли с нами, в разговор

245

вступили – о Достоевском, о Кафке… И тут мы проходим церковь, в ней –

музей. И я, подняв голову на обезглавленные купола говорю: «Классно,

наверно, ночью в музее!» И товарищ один говорит: «Так давайте зайдем!»

Достал ключи, мы завалились в музей, все пересмотрели, позвенели во

все бубны, на всех нартах пересидели… Потом мы поехали на Байкал.

Пока был день, было тепло, красиво, хорошо. А когда стало темнеть…

Байкал, вы знаете, это прорва ледяной воды. Вода настолько ледяная, что

у тебя возникает ощущение, что ты столбом в него вмораживаешься, так

как в нем невозможно дышать и двигаться. Парни пошли за матрасами,

а я стояла на длинном балконе пансионата, в котором мы поселились. На

мне  надето  два  свитера,  полотенце  на  шее  и  одеяло  шерстяное  сверху.

Стою я на балконе и курю. Вдруг смотрю: внизу идет человек с детской,

милой улыбкой. Я с балкона свешиваюсь, он поднимает он ко мне лицо и

говорит: «А вы чего не танцуете?» Я ему: «А вы чего?»  (Смеется.) Даль-

ше спрашивает: «Ну как вы тут?» Я ему отвечаю: «Да все зависит от того,

сколько одеял, что ты ешь, что ты пьешь… Холодно». Он: «Да вы хоть не

вздумайте к ихнему Байкалу подходить». Поговорили мы с ним, он ушел.

Стою я дальше, он опять приходит, мы опять поговорили. Парни матра-

сов набрали и вернулись. Я к ним пришла и говорю Кельту и Валерке:

«Там такой парень симпатичный. Улыбка прелестная. На артиста какого-

то похож, а артист тот на Распутина очень похож». Вдруг приходит Ка-

лужский и говорит: «А там Валентин Григорьевич с друзьями приехал…»

Я тогда этого совершенно не связала. Пошли мы на следующий день на

пляж, к озеру. Рядом с нами компания какая-то. Калужский на них пока-

зывает и говорит: «Так вот же Валентин Григорьевич…» А там стоит этот

парень, с которым я разговаривала. Потом мы оттуда уехали. А вскоре вы-

шла книга «Слово о полку Игореве» Комлева. А Валентин Григорьевич,

я знаю, был очень неравнодушен к Отечеству и к истории отечественной

литературы. Я взяла и надписала ему эту книгу и отправила. Через неко-

торое время приходит мне в ответ его двухтомник. В двухтомнике пись-

мо. А в письме спрашивает, помню ли я его.  (Смеется.) Я была безумно

рада, что он такой симпатичный, а не некрасивый, как мне представля-

лось. Вот такая история: романа у нас не было.

Ю. К.: Поговорим о камнях, о камушках?

М. Н.: Хранящую, жизнеутверждающую энергию камня лучше все-

го носить в энергии женской, то есть в серебре. Серебро – это очень кра-

сиво, некоторые камни нужно носить в серебре. Что касается алмаза, то

весь XVII век алмаз жил в серебре, и правильно! Потому что, окружив

его цветным металлом, мы его свечение собьем. Ну вот сейчас его мож-

но делать в белом золоте… Но белое золото обладает мужской энергией,

246

а серебро – женской. Белое золото от хорошего серебра на глаз отличает-

ся чрезвычайно мало.

Ю. К.: А что значит «твой камень»?

М. Н.: Твой камень – это традиция не уральская, это традиция евро-

пейская. А европейской традиции я не склонна тесно и близко доверять

по той причине, что в нее вмешиваются продавцы камня. Они могут в ре-

комендательные  списки  включать  тот  камень,  который  нужно  продать,

потому они постоянно варьируются, и мне это не нравится. Либо надо

уже обратиться к древности: торговля камнем древних интересовала го-

раздо меньше, чем само общение с ним.

Еще мне очень нравится уральская традиция. Наши камни открыли

достаточно поздно, отношения у нас с ним сложились особые. У нас ка-

мень был знаком места, нагружать его мистическими значениями было

не нужно. Зачем окружать камень мистическими значениями, если я его

корзинами ношу?.. Поэтому у нас так сложилось: если ты на этот камень

глядишь, и тебя к нему тянет – вот и возьми его, вот он твой и будет.

Ю. К.: В  Индии  есть  крепость  Голконда,  которую  построили  му-

сульмане в Средние века. Там есть уникальные вещи. Там есть, напри-

мер, телефон средневековой: ты подходишь к воротам, стучишь в окош-

ко,  представляешься,  говоришь,  к  кому  ты.  Стража  поворачивается  и

спокойным голосом говорит: «Казарин. К хану». Через пять километров

стоит еще одна стража – слухачи они называются. Слухач стоит и слу-

шает. А Голконда – это имя рубина и вина. Рубина огромного, с конскую

голову. Когда я в Индии говорил, что я с Урала, они сразу реагировали:

«О-о, камни! Камни там есть…» В Индии знали, что Урал – это камень.

А почему вещь, изготовленную из малахита, нельзя в руки брать?

М. Н.: Вот я часто встречала такую фразу: «Малахитовая шкатулка –

замечательное  изделие  уральских  мастеров».  Малахитовую  шкатулку

уральские мастера в руках не держали! Ее вынесли из горы. Она была из-

делием тех самых горных мастеров, которых никто не видел. И когда она

в руки попала к барыне, и та хотела ее переделать под свои украшения,

мастера ей что сказали? – не нами делано, поправлять мы не можем…

Она явлена у Бажова именно в этом виде: это мощность и неразгаданная

тайна уральских недр. Жена Степана не могла эти бусы надеть, потому

что она земная женщина. И ее все это тянуло, холодило, душило… А вот

Танюшка, у которой глаза зеленые, а волосы черные, отец которой Хо-

зяйку видел, ей все это было к лицу. Надо сказать, что вся эта мифология

очень красивая. Сейчас, в век прагматический, она считается смешной, и

ее в пору забывать, но она очень красивая.

247

Как выбирали камни… Проба делалась так: брали камень, заворачи-

вали в полотняный мешочек и клали под подушку: если тебе плохое, му-

чительное снится, значит, камень не твой. Он не есть плохой, он не твой.

Ю. К.: А малахитовая шкатулка – это что? Загадка? Тайна недр, тай-

на мастерства?.. Тайна отношений человека с недрами.

М. Н.: Да, конечно. Ведь сами наши недра есть малахитовая шкатул-

ка. Открывается она, а там богатства набиты…

Ю. К.: А, может быть, она рассмотрена как ящик Пандоры?

М. Н.: Как  ящик  Пандоры,  я  не  знаю…  Вообще,  еще  с  шумеров,

с Древней Греции подземное царство – царство смерти. И тот же Аид, вла-

ститель царства мертвых, по совместительству хозяин подземных недр.

И Гильгамеш идет искать секрет бессмертия в недра, ибо так оно и есть.

Я детям рисую так: вот могилы, в которых мы хороним наших любимых

бабушек и дедушек, а вот шахта… То есть они над нами. Мы включаемся

в толщу каменного неба… Даже когда видишь макет или чертеж шахты,

дрожь берет, а уж когда туда едешь… Вот могилы – два метра. Это же

страшное дело… То есть они, наши бабушки и дедушки, в могилах, дале-

ко над нами, далеко вверху.

Ю. К.: Получается, что камни – это даже не знаки, а предметы, кото-

рые связывают два мира?

М. Н.: Ну конечно! А что касается традиции, она связывает и мерт-

вых, и живых. Камень – это память. Камень – это знаки земли. Как было

в старом Екатеринбурге? Чем я более уважаемый человек в городе, тем

лучше обработанные плиты гранита лежат вдоль моего дома. Если я буду

уважать землю, честно работать на ней, то она мне откроет свои богат-

ства.XVIII век был безумным подъемом, бумом: все собирали, как безум-

ные, минералы. Все цари, императоры и т. д. Жена Павла I, например, так

еще и сама обрабатывала камень. У Екатерины еще было… Ну там больше

по бриллиантам. Они у них кучками на столах лежали, когда они в карты

играли. XVIII век был веком бриллиантов. Они были везде, во Франции,

в Европе – повсюду… Хотя я до сих пор считаю, что есть камни покраше

бриллиантов. Потом во всем мире отошла мода на минералогические кол-

лекции, а у нас нет. Потому что у нас это не знак времени, а знак места.

Это способ показать, что мы чтим и слышим землю, на которой живем.

УОЛЕ  тут  инициативу  проявило  интересную:  они  устроили  так,  чтоб

в каждой школе была коллекция камней. Все это прекратилось после по-

беды Великой Октябрьской Социалистической революции.  После рево-

люции связи с землей отрицались как ненужные. Если я в шахте работаю,

то я – кто? Или я соработник земли, я с ней договариваюсь, и она дает мне

248

возможность на ней работать, или я сволочь – обворовываю свою землю.

Это разница. У нас на Урале это всегда понималось.

Ю. К.: То есть большевики придумали себе новую эпоху, новое вре-

мя, им не нужно было это место, это пространство…

М. Н.: А ты не помнишь, что ли, отношения большевиков с местом,

с пространством? Мы были местом, которого не жалко.

Ю. К.: Я  имею  в  виду,  что  они  выдумали  некое  время,  чтобы  это

пространство покрыть этим искусственным временем… Люди стали за-

воевателями земли. На самом деле время и пространство – это одно. Мне

кажется, что камень – это не только знак пространства, но и времени.

М. Н.: Да, конечно! Меня поражает, как маленькие дети чувствуют

камень: они сразу понимают, настоящий это камень или нет, кожей чув-

ствуют…

Ю. К.: Получается, что камень – это лучшая земля?..

М. Н.: Как считают на Урале, камней злых, добрых, отводящих бо-

лезнь, нет. Бажов считал, что это от безделья-рукоделья трепотня. Дело

в человеке. Все дело в том, каков человек: вот каков человек, так и будет

к нему камень. Что касается веры людей в камни, нельзя к этому отно-

ситься несерьезно, ибо этому тысячи лет!

Ю. К.: А бирюза – интересный камень…

М. Н.: Бирюза у всех народов считается хорошим камнем. Миф есть

интересный: она, дескать, возникла из костей людей, умерших от великой

любви. То, что у нас продается, это не бирюза, а подделка: это камень от

природы серо-белый, но он впитывает краску, и становится голубым. Но

есть и живая бирюза, она, правда, очень хороша. Это такой камень днев-

ной,  под  солнцем,  на  загорелой  коже  –  замечательно.  Красивый,  очень

красивый. Надо сказать, что есть вещи бирюзовые немыслимой красоты.

Ю. К.: А ты какие камни носишь в основном? Меняется ли у тебя

набор камней или есть постоянный какой-то?

М. Н.: Я вообще камни ужасно люблю. Я их любила всегда. Мы ког-

да были совсем маленькими, война же была, игрушек у нас никаких не

было, и мы играли камнями: малахит какой-то дробили, пиритами стуча-

ли, разводили костерочек за сараем, на заднем дворе, кидали туда куски

вермикулита, и он делал в костер так: пух-пух-пух! Где мы брали этот

вермикулит – не знаю! Что касается хрусталита и пирита – мы их брали

как на Шарташ идти в сторону Березовского, тогда это можно было под

ногами найти. Мне посчастливилось жить в городе, полновесно украшен-

ном камнем. Я жила в самом красивом районе города – в районе Розы

Люксембург, Рязановские усадьбы, Железновская усадьба, Царский мост.

Мостовые и тротуары – равных в городе не было. Мостовые были из гра-

249

нита темного цвета, похожего на лощеную кожу. Тротуары из огромных

гранитных плит. Вдоль всей улицы стояли гранитные тумбы… Раньше

вообще в городе лежало очень много громадных валунов. Я бы эту тра-

дицию вернула: раз люди положили – значит, пусть лежит. Перед нами

был Железновский дом: совершенно целая усадьба, насыпная горка, на

ней беседка, спуск к реке, мраморный фонтан – все это было совершенно

цело, потому как в войну у людей не было энергии и силы на разрушения.

И мы по всему этому ходили, в совершенно каменном таком городе… Что

касается камней, я вообще не могу понять, как можно сказать «брилли-

анты – лучшие друзья девушек»? Чувства можно дарить в чувствах, а в

бриллиантах – это уже пошлость. Но про бриллианты – это от полного

незнания. Поскольку есть камни немыслимой красоты, таинственности,

какой-то чарующей, невероятной мощности.

В  древности  отношения  с  камнем  входили  в  систему  отношений

с природой вообще. Я отбрасываю вот эти достаточно комические евро-

пейские… А восточные – очень интересные. Они очень разные. Они кам-

ни наделяют и свойствами ясновидения… И существует масса историй

о камнях, которые рассказываются совершенно серьезно и т. д. Я всегда

в это верю. Потому что я это знаю по себе: как только начинает болеть

голова, я все с себя сдираю… С другой стороны, я помню, Леонида Ана-

тольевича Устьянцева жена, как только заболевает, сразу идет – только бы

за изумруд взяться, и все, ей полегчает.

Помните  Антея?  Я  все  вспоминаю  письма  Мамина-Сибиряка…

Я так и не понимаю, почему этого до сих пор никто не напишет, это са-

мое главное, страшное, поучительное, красивое событие во всей его жиз-

ни, когда он заявил, что это его любимая земля, она его спасение, она

его вдохновение, она для него все… А потом находится женщина [Ма-

рия  Гейнрих],  и  он  с  этой  женщиной  эту  землю  покидает.  Дальше  вся

его жизнь была болезни, несчастья, женщина умирает, ребенок больной.

Если его письма почитать, это ужасно: «Я умер для него» (то есть для

Екатеринбурга) – матери такое пишет в письме. А через год пишет, мол,

плачьте вместе со мной, Бог наказал меня. Поразительно… То есть если

ты вслух, письменно и большим тиражом объявляешь, что ты без этого

жить не можешь, значит, все. Ни в коем случае клятвы нарушать нельзя.

Я вот вспомнила недавно «Живи и помни» Распутина… И баба Саша моя

говорила: ни в коем случае клятвы нарушать нельзя! Нарушение присяги

(в «Живи и помни») – совершенно то же самое, что нарушение клятвы.

Так  что  какие-то  отношения  все  же  есть.  Классических  мастеров  мало

интересовали слава, деньги… И существовал роман с камнем. Любовь

к  камню.  А  во  всякой  любви  меня  интересует  только  одно:  чтобы  она

250

длилась. Я согласна платить, страдать, но чтобы она длилась… Вот так

и в любви к камню: важно было, чтобы этот роман не кончился. Поддер-

жать его можно единственным способом – от этой земли, от этого камня.

Ю. К.: А вот природные сооружения?.. Которые природа сама возво-

дит?.. Чертов палец, Семь братьев…

М. Н.: Здесь есть какие-то глубинные и совершенно потрясающие

вещи. Что касается Семи братьев и т. д. – это мифология распространен-

ная.  Сами  сооружения  –  продукт  выветривания.  Горы  жутко  старые…

Это делается миллионы лет. А у нас это все переводится в область ми-

стики. Но это не мистика. Это природа. Мысль о том, что природа умнее

нас, уже высказывалась, но она очень многим не нравится. Мысль о том,

что  она  все  время  нам  хочет  что-то  сказать…  Более  того,  если  читать

древнюю мифологию, она постоянно нам что-то говорит, говорит, гово-

рит, а мы постоянно закрываемся и закрываемся. Это просто невероятно.

Это  очень  страшно.  Не  знаю,  это,  может  быть,  инстинкт  самосохране-

ния, а может быть, глупость… Если инстинкт самосохранения – это еще

ничего. Но это такая страшная самоуверенность: человеку кажется, что,

выделив себя из природы, он становится сильнее. А он становится ничем.

Ю. К.: Он становится тем, что он есть. Человек – это наночастица

природы. Не более. Это не квант, а просто вообще – ничто.

М. Н.: Я помню, были мы как-то в Киргизии. И наш вагон забро-

сали камнями и разбили весь вагон. И когда это все началось, никто ж

не понял, что это такое, а Гриша маленький был, и вот Гришина голова

(показывает) – и я его закрываю, и в этот момент падает вот такой ка-

мень рядом  (показывает)! А когда мы спали, я слышала рядом какие-то

странные звуки, и само качество этих звуков мне показалось странным:

как будто какие-то рвущиеся крики. Как будто мы летим, обгоняя крики.

И я стала думать, что это такое могло бы быть. А это на самом деле люди,

которые кидали камни, орали. И света нельзя было зажечь… И всегда эта

свобода выглядит ужасно. Я всегда говорю: прежде чем говорить о свобо-

де, давайте разберемся в терминологии: что это такое? Ну вот, лежал вот

такой вот слой битого стекла. Мне очень понравились товарищи прово-

дники, которые пришли и сказали, что, мол, раз вы свиньи, вот и поедете,

как свиньи…

И вот когда я была в Киргизии, в то самое лето читала в газете ста-

тью,  которую  пишет  доктор  наук  киргиз,  и  там  было  описано  то,  что

происходит, по пунктам и т. д. Что нам сейчас делать? Главное, что нам

сейчас  делать:  все  силы  бросать  на  то,  чтобы  удержать  здесь  русских!

Если русские уедут, мы останемся в том, чего и достойны: мы останемся

в раннем Средневековье.

251

Ю. К.: В голой степи, на голых камнях.

М. Н.: Это я к тому, что движение времени относительно. О чем я?..