Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Помнишь, когда умирает Кутузов, Александр I просит у него прощения,

а  Кутузов  отвечает:  «Я  бы  тебя  простил,  но  простит  ли  тебя  Россия?»

Еще это жутко сказалось в Крымской войне, где один за другим адмиралы

умирают со словами «Не оставляйте Севастополь». Феликс Разумовский

говорил  про  генерала  Скобелева.  Скобелев  при  абсолютной  смелости

имел стремление к тому, чтоб казаться, выглядеть, позировать.

Что касается 60–70-х годов… Вот Аксёнов говорит: «Все мы жили

мечтой об Америке». Никто даже не думал об этом, не то что не тосковал!

Да не было этого! Тут показывали фильм о Бродском, 60-е годы, там они

все поют с пафосными лицами «Лили Марлен». Какая Лили Марлен?!

Вот они прикалывались-прикалывались, пели-пели «Лили Марлен» и –

уехали. Это заметно стало рано. Вот, скажем, диссиденты: ну, хорошо,

плохо здесь, то надо управить, другое, но я не видела, чтоб кто-то из них

взял и пошел в сельскую школу преподавать, делать что-то. Надо сказать,

что все эти чудовищные несвободы жутко преувеличены, можно поду-

мать, что все жили в аду, и спасение – либо в Европу, либо помирать.

Но это не так.

Но готовность Бродского к тому, что он уедет, была. Его безумный

интерес к английской поэзии, к европейской жизни. Меня не удивляет,

что он сказал про «Ни страны, ни погоста…», что эти стихи читать не бу-

дет и написал их не он, а другой человек в другой жизни и в другой стра-

не. Но Провидение существует и карает жестоко: эта история, когда он

год после смерти лежал в гробу, не опущенном в землю. Просто ужасно.

Но мировоззрение, настроение его, которое привело к тому, что он  уехал

отсюда легко, было заметно. Русский, но не совсем. И еще одно: наш ве-

ликий поэт, которого мы признали, национальный герой – Владимир Вы-

соцкий. Никогда такого отношения к Бродскому не было и не будет.

Ю. К.: Я как-то думал о Бродском… «Осенний крик ястреба» чита-

ешь и понимаешь, что это язык не русский, хоть и написано по-русски.

Это  английский  синтаксис,  искусственно  сделанная  строфа.  Взгляд  на

мир не русского человека. Но эффект от стихов – русский. Где в конце

дети бегают и кричат по-английски: «Зима, зима!»…54 Язык не русский,

писал не русский, но в итоге это русские стихи. Но это не везде так. Есть

у него и плохие стихи.

А вот жар, ты сказала, исчез, а появился текст… Может, просто из-

менилось качество жара?

54  И, ловя их пальцами, детвора / Выбегает на улицу в пестрых куртках / И кричит 

по-английски «зима, зима!». И. А. Бродский. «Осенний крик ястреба».

130

М. Н.: Это хорошо заметно на русской песне. Количество жара и на-

кала соответствует количеству слов.  А у него слов становится все боль-

ше, больше…

Ю. К.: Жар – это что? Эмоции? Выражение чувств?

М. Н.: Это, конечно, больше. Это энергия, это воля.

Ю. К.: А как она возникает, эта энергия?

М. Н.: Это не только чувства.  Это и память крови, и воля, и характер,

и мощность места, которое тебя держит. Стихи, конечно, у одного и того

же человека бывают разные… Этой мощности может быть больше или

меньше.

Ю. К.: Кто самый мощный по энергии в XIX веке?

М. Н.: Ну Лермонтов…

Ю. К.: А в XVIII-м?

М. Н.: Ой… Державин, конечно, да… Понимаешь, у него есть такая

штуковина, которая меня каждый раз пленяет, – детская важность. Когда

дети говорят с такой немыслимой важностью. Серьезный тон. Глубина

серьезности моей ответной работы может быть измерена серьезностью

авторского тона.

Я когда прочла у Бунина «Имру-Уль-Кайс»… Имру-Уль-Кайс – это

арабский поэт. Арабская поэзия – это просто чудо, это такая красотища,

такая мощь. Я познакомилась с ними благодаря Бунину. Я нашла Имру-

Уль-Кайса – это VI век. Это мощь, это жар!

Ю. К.: А в XX веке была энергия у кого самая сильная?

М. Н.: Ну Мандельштам… Но только Мандельштамом мы не обой-

демся. Бывает энергия явленная, а бывает как сжатая пружина. Это надо

учитывать. В поздних стихах Заболоцкого энергии не меньше, чем по-

ставленная, придуманная энергия Маяковского. Я не люблю Маяковского.

Но прежде чем сказать, что я его не люблю, я его всего прочитала, вклю-

чая даже письма и записки. Когда мне говорят: « А вы ноктюрн  сыграть 

могли бы на флейте водосточных труб?.. »55, товарищи, это придумано!

Ю. К.: Это же стыдно!

М. Н.: Это же для него было работой, игрой, актерством…

Ю. К.: Это же был первый эстрадник…

М. Н.: Ну,  не  один  он.  Это  был  вообще  первый  выход  поэзии  на

эстраду.

Ю. К.: Слушай, так получается линия-то Державин – Лермонтов –

Мандельштам…

55 В. В. Маяковский. «А вы могли бы?»

131

М. Н.: Мандельштам хорошо относился к Лермонтову. Но еще обя-

зательно надо указать Тютчева. Там были интересные поэты, но, как ни

выстраивай, я никак не могу выстроить линию Пушкина. Я не вижу ее.

Ю. К.: Ну  это  нормально.  Непонятно,  откуда  Пушкин  взялся.

Он  взялся  ниоткуда.  Поэтому  он  и  растворился  во  всех.  Может  быть,

у Ахматовой Пушкина больше всего.

М. Н.: Ахматова – последний часовой, защищавший честь классики,

хранитель священного огня…

Ю. К.: О Бродском-то все?

М. Н.: Ну, о Бродском… Чтоб о чем-то объективно говорить, надо

это любить. У меня не хватает души любить Бродского. Но никто от этого

не хуже и не лучше. Я – человек ужасно ограниченный, я не могу по-

нять человека, пишущего на русском языке, у которого хватило доблести

оставить Россию. У нас были эмигранты, но они Россию не оставили, они

увезли ее с собой. Еще меня смущает, что Бродский – карьерный человек.

Нобелевская премия, все эти его звания, лекции в университете – это ему

все нравилось. Меня это ужасно смущает. Я считаю, коли тебе Бог дал,

вынеси это с достоинством… А сейчас карьерные соображения – это нор-

мально. Просто Бродский услышал это раньше. Вот Донцову спрашива-

ют о ее тиражах, которые в двадцать раз больше тиражей Достоевского.

Она отвечает, что единственное мерило популярности – тиражи. Стало

быть,  она  соглашается,  что  она  в  двадцать  раз  лучше  Достоевского…

Лучше мне много о нем не говорить.

Е. Ш.: А его проза?

М. Н.: Я понимаю, что он умный человек. Таково обаяние умного

человека: даже если ты считаешь не так, ты не будешь с ним спорить.

Талант есть талант. Может, красота только убедительнее таланта. Это Бо-

жий дар, а с Божьим даром не поспоришь.

Я вам тут картинку принесла… Это Геша на Колыме, а это Геша, ког-

да они спасали музей Грина. Три раза под бульдозер бросался!

Ю. К.: А про Гешу что-нибудь расскажешь?

М. Н.: Геша – человек, которых больше нет. Их человечество боль-

ше рожать не будет. Но в этом есть страшная логика: они никогда бы не

могли жить в такой жизни. Люди такого ранга чудовищно редко встреча-

ются на свете, поэтому тем людям, которые не склонны понимать такую

редкость, он кажется идиотом, бродягой. Нет таких слов, которыми мож-

но охарактеризовать Гешу. Уже одно то, как он говорил… «Почему ты не

пришел, Геша?» – «Мне было стыдно». Ну не скажет другой человек, что

ему было стыдно! Он читал Грина, высоко его ценил, ставил его в один

ряд с Толстым и Достоевским.

132

Геша говорил: «Уйти навсегда – ерунда, это все делают! А уйти и

вернуться – Господи, какой ужас!» Таких вещей обычно никто не заме-

чает. А про любовь он говорил вот что: «Если ты любишь, уже не важно,

как я живу, с кем я живу, где я живу и даже живу ли я вообще…» Это

совершенно правильно. Он прав, потому что и смерть ничего не меняет,

если любишь. Но говорил он так далеко не со всеми, с чужими людьми он

мог нести всяческую развлекалочку…

Ю. К.: Он учился у нас?

М. Н.: Да. Но учиться ему было очень трудно, потому что его, как

Сережу Кабакова, не нужно было учить. Его потрясающему чутью мож-

но было доверять всецело. Работа, которой они занимались, археология,

была под идеологическим надзором. Это правильно: археология – наука

на грани чуда, поэтому ее надо курировать. У Геши с землей и со време-

нем были особые отношения, поэтому это была работа для него.

А  Нина  Николаевна  [жена  Грина]…  Ты  от  Сахновского  узнал  об

этом?.. Нина Николаевна очень его любила. В жизни существовало че-

ловеческое  достоинство  такого  уровня,  которого  сейчас  нет.  Человека,

наделенного достоинством такого качества, которое было у Грина, у Пет-

никова56, больше нет…

С Петниковым я встретилась странным образом. Володя Кочкарен-

ко узнал, что он живет в Старом Крыму, и позвал меня к нему. Я к тому

времени  ничего  у  него  не  читала,  но  Володя  знал  всю  поэзию  тех  лет

наизусть, и я поняла, что я в этом смысле защищена, и мы к нему пошли.

Расскажу, что такое человеческое достоинство в то время. Он – ближай-

ший друг Хлебникова, Хлебникова он очень любил. Была Первая миро-

вая война, Петников где-то на войне затерялся, а  Хлебников влюбился

в его невесту. И когда Петников вернулся, и ему об этом сообщили, он

был жутко рад. А Хлебников стал от него бегать и прятаться, потому что

ему было неудобно.

Когда он вернулся с войны, о нем все забыли. И тогда он поступил

следующим образом: он не стал себе искать какого-то места в литературе,

потому что никакого места у него уже не было. Он перебрался в Старый

Крым.  На  сегодняшний  день  Старый  Крым  –  это  благоухающая  пыль.

И вот он стал жить там в маленьком домике с женой и собакой. Мы пер-

вые люди, которые пришли к нему как к поэту. Он был очень хорош со-

бой: ярко-синие глаза, загорелый…

Ю. К.: А чем он жил?

56 Петников Григорий Николаевич (1894–1971) – русский поэт, переводчик.

133

М. Н.: Жил переводами с разных языков. Переводил сказки, преда-

ния. Я ему очень понравилась. И мне он понравился. Мы когда уже пошли,

он говорит мне: «Вот у тебя все есть. Тебе больше ничего не надо, кроме

себя». А Володе он сказал: «Ты все должен делать, чтоб ей было хорошо».

Ю. К.: А ты читала ему свои стихи?

М. Н.: Я – нет, а Володя читал ему и свои, и мои стихи. Что касается

моих начальных стихов, то это вообще история странная… Мне было 20

лет, когда я услышала стихотворение целиком во сне. Качество этого сти-

хотворения меня удивляет до сих пор, поскольку я совершенно не такой

человек. Стихотворение звучит так, я помню его всегда:

Когда бы мне в веночке лаковом

лежать в глазетовом гробу,

старушки бы легко оплакали

мою печальную судьбу.

Меня б одели в платье белое

и туфли – так уж повелось.

Живут же все с такими бедами,

чего уж этой не жилось?..

А ты не верь такой напраслине,

другую милую люби,

купи себе рубашку красную,

гармонь нарядную купи.

И только после, перед выносом,

войди в мой невысокий дом

и огляди с порога искоса

и скрипни узким сапогом.

И плач угомонится песенный,

и стихнет шепот в уголке,

Когда ты прикоснешься весело

к моей прощающей руке.

Я никогда не знала, что такое несчастная любовь. Для меня ее просто

не бывает. В таких случаях я всегда говорю: значит, ты не туда не посмо-

трел. Еще вот несколько было ранних:

Словно вижу: туманом повита,

приклонится к земле трава,

и коню твоему под копыто

упадет моя голова.

Взбудораженный запахом крови,

ты поднимешь ее на копье

и в закатное небо бросишь

незакатное имя мое.

134

Это не моя тема. Это не я…

Что касается Петникова, именно Петников нам сказал, чтобы мы не

ходили к Нине Николаевне, жене Грина. Она совершенно нищая женщи-

на, и она страшно от этого мучается. Она была бы рада принять гостей,

но это не ее гости. И мы не пошли. Это действительно было так, Нина

Николаевна выстрадала очень много. Во время войны она эвакуировать-

ся не могла, потому что у нее была больная мать, да и от могилы Грина,

я думаю, она бы никуда не поехала. Для того чтобы получать какой-то

паек, она работала уборщицей в комендатуре, ее за это считали немецкой

овчаркой, сотрудничающей с немцами. Ее за это чуть не посадили. Жила

она, естественно, очень тяжело и бедно. Я Нину Николаевну не видела

никогда, а вот Геша с ней был в близких отношениях, и она даже подари-

ла ему морскую фуражку. У них были очень хорошие отношения, она ему

очень доверяла. Гена был из числа тех людей, которых она не стеснялась.

Вы  читали  книгу,  где  местные  литераторы  о  себе  рассказывают?

«Автограф»? Там есть два фрагмента про Гешу. Про бригантину и про

банджо. Спокойно в это верить можно, так как это с ним происходило.

Точно так же, как был случай, когда он стоит на втором этаже у открыто-

го окна, а парни стоят внизу, и Геша шагнул вниз. Ну, это нормально: его

зовут, и он шагнул навстречу.

Ю. К.: Вот история с Ниной Николаевной…

М. Н.: Она  всегда  хотела,  чтоб  ее  похоронили  вместе  с  Грином.

Историю эту я слышала много раз, и у Сахновского она описана… Я не

знаю, как к этому относиться. Потому что в их компании рассказывались

потрясающие истории, одна блистательнее другой. Точна ли вот эта исто-

рия на 100  %, я не знаю. Сам Гена один на один мне об этом не говорил.

То, что они говорили в компании, была и правда, и мифы.

Ю. К.: А про Высоцкого-то?

М. Н.: Ну вот, они сидели обсуждали технологические подробности,

и в это время зашли два парня. А через полчаса ушли. И они говорят:

«А ведь это Высоцкий был…» Видит, что мужики при деле, и ушел.

Ю. К.: То есть Нину Николаевну, возможно, перезахоранивали?..

М. Н.: Не знаю точно. Я допускаю эту мысль. Они были готовы это

сделать.

Ю. К.: Они были довоенного рождения?

М. Н.: Нет, послевоенного. Их родители вернулись в разрушенный

Севастополь, и они с ними.

Мои тетя и дядя поехали в Севастополь, и они поехали туда, чтобы

поднимать город. То, что отдали Севастополь, – это очень плохой знак.

Ю. К.: Давайте закончим про кухню. Аркадий Застырец.

135

М. Н.: Аркаша был замечательной красоты человек. Стильный, изы-

сканный. Его манера садиться, вставать, разводить руки, говорить – все

было стильно, цельно. А  я красивым людям доверяю всегда, несмотря

на назидательную модель «зачем вы, девушки, красивых любите?» А де-

вушки правильно делают, что красивых любят. Ибо девушки заботятся

только о том, чтобы у них был красивый и умный ребенок. Прекрасная

есть частушка:  Во дворе стоит туман, / Сушится пеленка. / Вся любовь – 

сплошной обман, / Окромя ребенка. И это совершенно правильно с точки

зрения природы, потому что жизнь продлилась, цель достигнута, а все

остальное – плод нашего воображения.

Еще Аркаша был «хорошим мальчиком», хорошо воспитанным, ни-

какой крутизны, никакой позы. Уже за одно это можно было обратить на

него внимание. И еще было очень интересно: что же пишет такой кра-

сивый человек? А учился он тогда в классе девятом вместе с моим пле-

мянником. Что еще мне нравилось в нем: Аркаша оставался человеком

семейной идеи, а родители у него – артисты – разошлись, не жили. Вот

что интересно: обычно, когда родители расходятся, дети не приветствуют

это и занимают позицию отторжения, а Аркаша был держателем семей-

ной  идеи.  А  так  как  он  был  из  думающей,  читающей,  интеллигентной

семьи, он уже тогда был человеком из достаточно обширного культурного

пространства. Тогда считалось нормой к окончанию средней школы знать

всю  русскую  и  мировую  классику.  Аркаша  был  начитан  гораздо  выше

нормы.  Потому  что  он  понимал,  что  французов  надо  читать  на  фран-

цузском, поляков – на польском и так далее. В те времена он выполнял

словесную  работу,  которая  была  ужасно  интересна  для  наблюдения  со

стороны,  ибо  он  начал  сливать  два  словесных  ряда,  которые  спокойно

могли бы существовать неслиянные, – улично-облегченно-разговорный

и книжно-интеллигентно-усадебный. Начали получаться вещи, которые

получали самостояние особого рода. Для человека столь молодого – это

сложная задача. Я все те его стихи помню. И он был занят этой работой.

Очень хорошо и замечательно, и интересно, и важно для человека, кото-

рый собирается жить в пространстве литературы, – серьезность, глобаль-

ность этой занятости. Для него это не было боковым занятием.

Еще одно: он всегда был человеком порядочным, добродетельным.

Он таким и остался. Его семейная идея проросла и отразилась на всей

его последующей жизни. Меня постоянно гложет мысль: Аркаша очень

рано женился, потому что он был человеком семейной идеи. Если б это

было не так, если б он стал альпинистом или океанологом, или бросился

плавать по северным морям, или открывать дальние страны, он бы писал

не так. Он остался при том пространстве, которое было унаследовано им

136

с детства. Он ему верен, он там прекрасно работает. На сегодняшний день

Аркаша – единственный  человек, у  которого сонет получается живым.

У остальных – мертвяк. Если бы он стал горноспасателем или пошел бы

с караваном в пустыню, было бы не так. Посмотрите на «Нафталин».

Ю. К.: Да-а-а-а! Мироздание в сундуке.

М. Н.: «Нафталин»  сделан  роскошно.  Точно,  как  выстрел.  Блиста-

тельная вещь. И когда была презентация его последней книги, там тоже

слышно, что ему не помешало бы дополнительное жизненное простран-

ство. Я постоянно слышу в нем возможности, которые могли бы реали-

зоваться. Он – потрясающий работник. Посмотрите на то, как он перевел

Вийона. Никто так не перевел. Обратите внимание: не было здесь такого,

что здесь прямо глушь, застой, провинция, и живут здесь одни дураки,

идеологией задавленные. Самые хорошие переводы Лермонтова сделал

Саша  Калужский,  здешний  человек;  самые  хорошие  переводы  Вийона

сделал  Аркаша  Застырец,  здешний  человек;  и  сейчас  Сережа  Кабаков

прекрасно переводит Катулла. Уверяю вас, это не случайно. Это говорит

о том, что уровень культурного напряжения здесь существовал. Это все

абсолютно не случайно.

Ю. К.: А сейчас каково это культурное напряжение?

М. Н.: А сейчас, по-моему, по всей стране это культурное напряже-

ние теряется. Упадок просто чудовищный. Но в Екатеринбурге все-таки

уже  сформировался  какой-то  культурный  воздух,  которым  можно  ды-

шать. Об этом говорит то, что люди, которые пишут хорошо, остались

в городе Екатеринбурге. Все зависит от того, одно поколение мы потеря-

ли или два. Если одно, то это можно будет наверстать, если два, то я даже

не представляю, как это можно будет сделать. Нельзя закрывать глаза на

то, что люди почти не читают, а поэзию не читают вовсе.

Ю. К.: Я заметил, что на филфаке вот уже лет пятнадцать не было

людей, пишущих стихи. А вот последние три года стали появляться сту-

дентки, таскающие мне стихи.

М. Н.: Для этого надо что-то делать. И делать надо не с университе-

та, а гораздо раньше….

Ю. К.: Бабки исчезли…

М. Н.: Главные воспитательницы. Самые главные законы жизни мне

оставила  бабушка  Саша:  «Не  расходишься,  так  належишься»;  «Далеко

ничего не ищи, все – тут».

Ю. К.: А еще про клятвы она тебе говорила…

М. Н.: Да,  она  говорила,  что  клясться  нельзя.  Это  большой  грех.

Клятвопреступник губит жизнь свою и тех людей, которых он втягивает

в клятву.

137

Сейчас дети уже не знают, что такое колыбельная песня. Никому не

поют колыбельных, все в компьютерные игры играют. У меня есть страш-

ное наблюдение: когда ребенок рассказывает содержание американского

мультика, слова ему не нужны, ибо там нет содержания. Одни междоме-

тия. А колыбельные – это такая фонетика, это такое воспитание! И если

тебе  с  первого  дня  рождения  до  пяти  лет  поют  колыбельные,  а  потом

сказки читают – это воспитание лучше университетского.

Ю. К.: У Аркаши внук балет полюбил…

М. Н.: Аркаша и сам театральный человек.

Ю. К.: Койнов?

М. Н.: Существуют настоящие мужчины, их мало. Но вот это можно

сказать про Сашу Койнова. Он был сирота, жил в деревне, в бедности…

Нам всем досталось, мы все нищие, но все-таки не в такой степени, как

ему. Саша был жутко привязан к своей деревне, и каждый год он туда

ездил.  Как  отпуск  –  он  туда.  Как-то  раз  он  приехал  –  руки  на  колени,

голову опустил. Я: «Что, Саша?» Он: «Нет у меня больше дома». Он мне

рассказал, что люди в деревне спиваются, что они уже перетопили все

заборы, стайки. Он туда приехал, и никто его не узнал – до такой степени

упились. Потом он уехал отсюда в Иркутск, женился. Сейчас не знаю,

где он. Очень достойный, мужественный человек. Надо сказать, что это

удивительно: из такой глухомани, нищеты такой начитанный человек, за

всем следил, доброжелательный!..

Ю. К.: Очень гордый. Не любил, чтоб его жалели.

М. Н.: Да, я даже припомнить не могу, чтоб его кто-то жалел. Все

к нему относились очень хорошо. То, что он писал, мне очень нравилось.

Но он никогда никуда не лез, ничего не просил. Хотя я уверена, что он

был бы доволен, если бы это все было где-то напечатано, издано. Стихи

его все-таки были услышаны и прочитаны людьми того круга, который

тогда существовал.

Ю. К.: Он абсолютно деревенский человек, но выглядел как дворя-

нин. Есть у Лермонтова такой персонаж – доктор Вернер. Только Вернер

представляется темноволосым, а Саша – блондин. Доктор Вернер: мол-

чаливый и всезнающий.

М. Н.: Я не помню, чтоб он когда-нибудь был на кого-то обижен…

Он всегда вел себя безупречно. Ему по-другому нельзя было. Но вести

себя безупречно – это жутко трудно.

Ю. К.: Барый Гайнутдинов?..

М. Н.: С Барыем у меня связана смешная история. Звонит мне Барый

и спрашивает, можно ли ему прийти с каким-то другом ко мне. Я: «При-

ходи».  Пришел  Барый,  привел  друга  –  темноволосого,  смуглого.  И  мы

138

все сидим на кухне на полу. Товарищ Барыя говорит: «Вот я всегда хотел

посмотреть, как живет русский писатель». Я ему говорю: «Ну, ты к месту

пришел. Вот перед тобой сидит целый круг русских писателей – смотри».

Идет разговор, мы стали читать испанских поэтов. Товарищ Барыя при-

нял активное участие в этом чтении. И он смотрит и говорит: «А сколько

у вас комнат?» Я: «А у тебя сколько?» Он: «У нас на комнаты не считают.

У нас считают на дома». Я: «Ну и сколько у тебя домов?» Он: «Ну, в го-

роде один и еще где-то в провинции». Дальше он стал рассказывать, что

у них там все растет, но самое вкусное растет у нас. Оказалось, самое

вкусное – это земляника. Я говорю: «А где это – у вас?» Оказалось, что

его отец – губернатор. Но ему здесь очень нравилось, ему не хотелось

уезжать. Этого человека привел Барый. Барый живет в Москве. Он при-

надлежит к числу тех людей, для которых это важно. Здесь для него был

перевалочный пункт.

Что касается Валеры Мухачёва, он уехал отсюда по причинам глу-

боко уважительным: он оставил одну семью, другую… И вот эта третья.

Ю. К.: Мальчик у него очень красивый был… Ангел просто.

М. Н.: Ну, Валера сам был очень хорош собой. В нем была тонкость

какая-то, черные кудрявые волосы и глаза цвета топаза. Мальчик у него –

второй – в консерваторию поступил, а третья у него – девочка. Валера

был с Андреем Танцыревым в паре. Кстати, очень эффектная пара. Вале-

ра высоко ценил Танцырева. Настолько высоко, что как-то так относился

к своим стихам… Зря, в его стихах были интересные вещи.

Но  он  ушел  в  прозу  и  делал  там  то,  чего  в  стихах  делать  нельзя.

А в прозе он ушел в воображаемое, фантазийное пространство, постро-

енное  изысканно,  умно,  красиво.  И  перешел  он  на  большие  объемы,

в  стихах  это  невозможно.  Если  его  большой  роман  прочесть  целиком,

там можно усмотреть очень интересные идеи. Особенно композиционно:

один сюжет прорастал в другой, одно содержание переходило в другое.

Этот роман для общения с читателем был сложен. К тому же наклевы-

вался читатель, который будет читать Донцову и Акунина. Если сейчас

считается, что Акунин – великий писатель, то тут уж надо сливать воду…

Как у него дела в Москве, я не слышала. С ним поддерживает от-

ношения Костя Мамаев. Но ни о каких его успехах литературных я не

слышала. Да и в Москве с этим сложно.

Ю. К.: А у Валеры в прозе не было чего-то от Набокова?

М. Н.: Валера  целиком  находился  в  пространстве  вымышленном,

воображаемом. А Набоков в совершенно реальном, живом пространстве

располагался.

Ю. К.: Как ты относишься к Набокову? Я его не люблю.

139

М. Н.: То, что он написал на английском, мне не нравится. Меня сво-

дит с ума, когда русского писателя надо переводить на русский с англий-

ского. Кроме того, там постоянно есть такие штучки, нужные для того,

чтобы удержать внимание читателя, шокировать его. Он очень умный че-

ловек, и первые его вещи, написанные на русском языке, говорят о том,

что это большой писатель, не нуждающийся в этих штучках. Ни в «Даре»,

ни в «Других берегах», ни в «Защите Лужина» этого нет, потому что ему

этого не надо.

Ю. К.: И в «Даре» это есть. Если читаешь его на пятый раз, пони-

маешь, что он и тут аттракцион тебе устраивает. Когда там идет чистая

лирика, а потом появляются драки Чернышевского с Добролюбовым…

Это  мерзко,  по-моему.  Он  постоянно  немного  нечестно  поддерживает

внимание читателя.

М. Н.: Чернышевским  и  Добролюбовым  я  интересуюсь,  потому

что это наша история. Про этих товарищей можно было многое сказать.

А те штучки он придумывал для развлечения.

Ю. К.: Кто-то, не помню – кто, называл Достоевского журналистом.

Кто больший журналист – Достоевский или Набоков?

М. Н.: Ой, не знаю.

Ю. К.: Ну ты Набокова любишь?

М. Н.: Я Бунина люблю.  (Смеется.)

Ю. К.: А стихи Набокова?

М. Н.: Стихи лучше прозы.

Ю. К.: Он, когда умирал, сказал, что он – поэт. Не прозаик.

М. Н.: Ну и Бунин тоже.

Ю. К.: У Бунина проза выросла из стихов.

М. Н.: Я полагаю, что твоя задача жутко трудная. Мне как-то пред-

лагали  написать  книгу  о  Бажове,  я  отказалась,  поскольку  я  не  уверена

в том, что то, что я напишу, нужно еще кому-то. Писать, конечно, лучше

от первого лица, это обеспечивает максимальную свободу моего отноше-

ния к материалу. Но тут очень трудно быть объективным, трудно отобрать

материал.

Ю. К.: Объективным трудно быть в отношении?

М. Н.: Да. Это трудно.

Ю. К.: Можно впасть в апологетику или, наоборот, в отрицание.

М. Н.: Я тебе могу рассказать про собственную жизнь, и будет что-

то невероятное. И это будет чистая правда. Можно рассказать историю и

попроще, и она тоже будет правдой. Но есть вещи, о которых говорить

нельзя.  Если  я  на  себя  со  стороны,  с  высоты  своего  возраста  смотрю,

я вижу, что я – явление нестандартное. Потому что я никогда в жизни не

140

ходила ни на один вечер, ни какие танцы, ни в какие салоны, я никогда

не красила губы, не надевала белое венчальное платье… Эта часть жизни

меня никогда не интересовала. Зато меня волновали другие вещи, кото-

рые других не волнуют совершенно. Нет, например, разницы между тем,

как я люблю живого человека и Лермонтова.

Ю. К.: Ну что, о чем поговорим? Можно поговорить о работах тво-

их,  о  библиотеке,  можно  поговорить  о  поэтах  XVIII  века,  можно  что-

нибудь про хозяйство.

М. Н.: Про  поэтов  XVIII  века  потом.  Надо  сказать,  что  Россия

XVIII века, товарищи… Ой, Боже мой! Какие люди! Титаны! Титаны со-

вершенные!  Какая  роскошь!  Какая  богатая,  немыслимая  страна!  Какие

дворянские усадьбы! Какое богатство! Это вам не во Франции, не в Ита-

лии строить, у нас тут лед и снег. Все: мосты и острова, пруды, система

каналов – какая роскошь! Просто что-то невероятное. Само по себе про-

мышленное освоение Урала – что-то невероятное. Больше, мощнее, чем

в XVIII веке, мы, пожалуй, никогда не бывали. Надо сказать, что вот это

русское отношение, что я и земля – это одно целое, и разрыв невозможен.

Вот тогда все это и было! Ну, просто очень здорово! Но, между прочим,

тогда уже пошли все эти масоны и так далее, вот уже тогда началось де-

ление на славянофилов и западников. Но XVIII век – просто блистатель-

ный век у нас был, это верно! А люди какие… Потёмкин! Боже мой! Это

что-то! Невероятное что-то, да!

Ю. К.: Я знаю три места, где ты работала, – это библиотека, журнал

«Урал» и гимназия.

М. Н.: Ну, в библиотеке я работала очень долго.

Ю. К.: Я даже помню, мы ходили туда.

М. Н.: Да. И надо сказать, что сейчас, когда приходит книга, и на ней

уже напечатаны все шифры, аннотация, она, согласно этим данным, ста-

вится на полку, в библиотеках сидят люди, которые книг практически не

читают. Я вот несколько раз пробовала обратиться с каким-то вопросом

в библиотеку Белинского, и выяснилось, что они книг просто не читают.

То есть сейчас работа в библиотеке – чисто механическая работа.

Как-то тут однажды к нам приезжал советник Клинтона. Он заведо-

вал библиотекой Конгресса, а поскольку, как оказалось, его личный инте-

рес – это история русской интеллигенции, мы с ним весь день проездили

в  машине  (я  ему  что-то  показывала,  говорила),  и  вот  я  выслушала  его

интересное мнение, с которым всецело согласна, что отличие библиоте-

карей нынешнего пошива – механическая расстановка книг и механиче-

ская по заявке их выдача – от тех библиотекарей, которые были раньше,

огромно. Раньше были библиографы. Такого глобального профессиона-

141

лизма, который был у библиографов, сейчас просто нет. Мы когда работа-

ли в библиотеке, я была там единственным человеком, который читал все.

Вот все книги, которые привозили в библиотеку, все журналы, а также

все газеты – абсолютно все. Вот я являюсь человеком, который читал не

десятки тысяч книг, а уже, по-моему…

Ю. К.: За сотню.

М. Н.: …ну за сотню свешивает – чудовищное количество!

Ю. К.: 150 тысяч книг.

М. Н.: О-о-очень много! Я вот сейчас иногда прихожу по старой па-

мяти в библиотеку, что ни возьмешь в руки, на всех карточках одна под-

пись – моя. Мало того, что мы их читали, мы их подробнейшим образом

расписывали:  допустим,  о  том-то  и  о  том-то  –  на  странице  такой-то  и

такой-то. Вот до такой степени тщательности! Ибо в старой библиотеке

работали вот таким образом. И, в общем-то, это была работа, которая мне

нравилась. Почему? Потому что я всегда любила читать и читать могла

сколько угодно. Некоторые люди читают и устают. Я – нет. Я, допустим,

беру «Моби Дика», и пока я его не прочитаю, я от него не отойду. Я могу

взять том Пастернака – и прочитать от и до. Я этому ужасно рада! Я счи-

таю,  что  это  меня  Бог  не  забыл.  Поэтому  меня  работа  эта  устраивала.

У нас там еще работали девочки, все такие неглупые, все университет-

ские, все жутко инициативные, мы детям устраивали всякие мероприя-

тия, всякие «елки», всякие путешествия по книжным сюжетам… Все это

было изобретательно и талантливо, девки действительно были очень не-

глупые. Но сейчас таких библиотек уже просто нет. В общем, сейчас би-

блиотека – нечто совсем иное, потому что сейчас разница между знанием

и информацией утрачена, а это вещи, товарищи, почти несовместимые.

И скажем, когда я беру ящик и по какому-то интересующему меня вопро-

су передо мной стоит 200 книг, и я, перебирая, ищу то, что мне надо, я, по

крайней мере, знаю, с каким глобальным вопросом я связалась. Когда мне

по компьютеру выдают книгу с одним ответом, я ничего не узнаю. Ну вот