Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

14 Н. С. Гумилев. «Капитаны».

29

касается всех шестидесятников, ну, Роберт Рождественский, я не скажу,

что он хороший поэт, но это был так сказать, мужской почерк. У Маяков-

ского был. Более того, там, у Гумилёва, масса обаяния даже чисто непо-

этического. Все эти экзотические страны, оружие, все эти стрелы, пони-

маешь ли… И в плане интонационном он очень интересный. Его потом

сильно пограбили.

Ю. К.: Багрицкий вырос из него, в большей степени Эдуард. Ну, кто

еще? Луговской.

М. Н.: Надо сказать, они эту игровую штуку несколько даже усили-

ли. Ну, тогда, поскольку это все не издавалось, то бери, все твое.

Е. Ш: А ведь Лермонтов тоже был молодой.

М. Н.: Лермонтова ни с кем рядом ставить нельзя. Лермонтов был

личностью чрезвычайного масштаба. Бунин, между прочим, за несколько

лет до смерти сказал, что мы все приучены говорить, что наш первый

поэт – это Пушкин, нет, товарищи, это Лермонтов. Лермонтов ведь до сих

пор вызывает высокоболезненное и пристрастное к себе отношение. Вот

Набоков полагал, что он не более чем высокоодаренный юноша. На мой

ум, какой это высокоодаренный юноша! Это просто титан.

Ю. К.: Нет, ну Набоков же, по крайней мере для меня, в филологи-

ческом отношении – полный ноль. Если прочитать его лекции о Гоголе

и так далее – это игра, которая была полностью претворена в серьезные

вещи. Это чистая литература, которая была рассчитана на аттракцию, на

внимание.

М. Н.: Ну то, что он – нерусский, я согласна. Ну, Юра, сейчас все так

работают.

Ю. К.: Да, но Набоков был первый писатель. И потом Бродский по-

шел по его стопам.

М. Н.: Чудовищный  такой  разрыв,  сдвиг  очень  печальный  настал

только тогда, когда он начал писать на английском. Те вещи совершенно

другие. Притом они настолько хуже, что никуда тут не денешься.

Ю. К.: Мне  Набоков  нравится,  его  стихи.  Он  когда  умирал,  сыну

сказал, что он – поэт, и этим он раскрылся, разоблачился. Сейчас вышел

полный том стихотворений Набокова, и там четверть стихов просто очень

хорошие. Это удивительно, потому что Набокова все знают как прозаика,

и сейчас мы говорим о нем как о прозаике, а о нем нужно говорить как

о поэте. Хотя там в предисловии какая-то женщина написала, что он –

второстепенный поэт.

М. Н.: Ну, у нас и о Бунине все время говорят как о второстепенном

поэте.

30

Ю. К.: Ну,  Майя,  Боратынский  –  второстепенный  поэт  или  поэт

пушкинского круга…

М. Н.: Поэт пушкинского круга – это понятие временнóе.

Ю. К.: Мне кажется, пора поговорить об Анне Андреевне уже.

М. Н.: Про Анну Андреевну мы уже начали говорить.

Ю. К.: Начали, но не договорили.

М. Н.: А я об Анне Андреевне и не собираюсь никогда много гово-

рить. Я не имею никакого права выяснять этот вопрос. Меня смущает то,

что меня смущать не должно, ибо это не мое дело. Я ведь умом понимаю,

что это не мое дело. Ее эта вот позиция царственной особы и персоны

номер один в русской литературе меня смущает безумно. Безумно. Ибо

я считаю, что это вообще не ее дело. Зачем думать-то об этом?

Ю. К.: Это вообще не дело поэта.

М. Н.: Она, в конце концов, просто, если посмотреть на последние

годы, была просто в роли. Но это не мое дело об этом судить, она была

Анна Андреевна Ахматова, ей все можно. Что касается ее стихов… Анна

Андреевна сделала великое дело, что в столь страшные времена сохрани-

ла традицию. И, может быть, я даже готова принять, что эта ее поза, ко-

ролевская осанка и стать способствовали тому, что это все сохранилось.

Она, в сущности, находилась ведь в ситуации весьма печальной, потому

что женщине в литературе всегда труднее, и даже не труднее, а всегда

хуже, поскольку ей там просто делать нечего, поскольку все, что она мо-

жет сказать и знать, спокойно может сказать и знать мужчина. Единствен-

ное, чего не может сделать мужчина, – это родить ребенка. Все остальное

он запросто сделает. Нет, ну правда, все остальное он запросто сделает.

Ю. К.: Мужчина завидует женщине, потому что не может родить ре-

бенка. И поэтому мужчина лидерствует в науке, в технике, в философии

и в поэзии тоже. Мужчина, как и женщина, хочет быть творцом. И, я ду-

маю, не из Адама было выломано ребро и сделана Ева, а наоборот.

М. Н.: Когда Александр Невзоров, такой супермужик, по телевизору

выступал, у него спросили: «Как вы думаете, кто сильнее, мужчина или

женщина?» Он сказал: «Ну, конечно, женщина».

Ю. К.: Конечно, женщина.

М. Н.: Так вот, об этом я и говорю: ей практически делать в литера-

туре нечего. Мужчина сделает все.

Ю. К.: А вот Цветаева?

М. Н.: Ну, и Цветаева тоже женщина в литературе.

Ю. К.: Эта позиция, с одной стороны, облегчена, потому что ты –

женщина. С другой стороны, она гибельна. Потому что женщине прихо-

31

дится эту облегченность преодолевать, доказывать, что ты не облегчен-

ная. И, в конце концов, это женщину приводит к каким-то…

М. Н.: В позиции женщины есть одна вещь – она к смерти гораздо

ближе. К смерти, к природе, к началу и концу гораздо ближе. В сущности,

рождение ребенка – это смерть. Если мы вернемся во всякие эти мифо-

логические, античные, докультурные времена, когда уже осмыслили все

эти глубины, в которых мы сейчас копаемся, так оно и есть. И она к этому,

конечно, гораздо ближе. И вот, как тебе сказать, это жутко страшная пози-

ция, почему? Потому что послушаешь, встанет Бальзак, умный человек,

кокетствует, по-моему, как женщина.

Ю. К.: То есть глупость?

М. Н.: Нет. Он не был глуп. Он был француз. Я тебе так скажу, что

очень  легко  отработать  себя  на  этом  уровне.  Очень  легко,  и  все  полу-

чится. С одной стороны. С другой стороны, очень трудно, учитывая, что

я ближе к началу и к концу, и к смерти, и ко всему.

Ю. К.: Однажды в разговоре, давно, лет 20–25 назад ты про Мари-

ну Анкудинову, помнишь, был такой поэт, сейчас есть, сказала: «Да, она

поэт, но она пишет маткой». Что это значит?

М. Н.: Это тоже самое, что я тебе сказала. Вот если согласиться, что

я к этому ко всему ближе, то ставить именно на этом деле и пережать

именно на этом. А пережимать на этом нельзя.

Ю. К.: А Вера Павлова просто играет на этом.

М. Н.: Это какое-то чудовищное нарушение законов природы. Здесь

нельзя  играть,  здесь  нельзя  кокетничать.  Еще  существует  требование

к поэзии – искренность. Что это такое?! Я говорю, да вы что, товарищи,

с ума сошли? Искренней как раз быть нельзя. Есть вещи, которые нельзя

показывать. И я понимаю, что она находится, может быть, на месте, где

все вибрации и трепеты слышны лучше. Но работать в этом месте, на-

ходиться в нем труднее.

Теперь что сделала Анна Андреевна. Она всегда сохраняла досто-

инство и благородство. Находясь на этом сложном месте, сохраняла их

всегда. И, в сущности, очень мало мест, где можно сказать, что она играет,

ломается, кокетничает. В стихах она этого практически не делает. В сущ-

ности,  то,  что  она  сделала  в  стихах,  –  это  потрясающая  смелость:  она

свою частную жизнь сделала темой большой литературы. Больше того,

она больше ни о чем и не писала. А дальше работает все то же самое, что

для мужчины, что для женщины: дальше какое время прет сквозь тебя,

вот если измерение времени – будуары и спальни, в чем ее обвиняют, то

это плохо. Но у нее-то ведь было не так. Сквозь нее все это поперло. Еще

когда началась Первая мировая война, когда поперли все эти фольклор-

32

ные нотки. Это вообще очень интересно, когда у русского поэта вот это

фольклорное, песенное прет из него. Это у нас просто какой-то генофонд.

Ю. К.: Да, да, да, самое начало ХХ века… « Горькую обновушку дру-

гу шила я…»15

М. Н.: Вот, я про это и говорю. Оно начинается тогда, когда судьба

человеческая  –  судьба  народная.  И  я  становлюсь  частью  этого  народа,

частью этой языковой прорвы, которую я собой представляю. В этом от-

ношении это, бесспорно, персона номер один. Может быть, она действи-

тельно была права, когда так вот к себе относилась, тогда трудно было

не бояться. Меня совершенно потрясает и смущает, но я по-человечески

это понимаю, я по-человечески готова всех понять и простить, но как та-

кой красавец, такой роскошный мэн, как Луговской, безумно испугался,

когда началась война. Эти молоденькие мальчики, вот, Павел Коган, вот

они не испугались: « Не до ордена. / Была бы родина / с ежедневными 

Бородино»16. Притом, что еще интересно, ты посмотри на него: это же

красавец мужчина. Ну что ты, Боже мой…

Ю. К.: И обделался.

М. Н.: Так вот, ничего такого с ней не случалось. И если ей, скажем,

такая поза была нужна для того, чтобы не сойти с этого места, так ска-

зать, все замолкает. Да, если так, то я замолкаю немедленно.

Ю. К.: А Марина?

М. Н.: Ну, если говорить об Анне Андреевне, то у нее есть действи-

тельно чистое, красивое.  Очень не люблю, когда женщины пишут стихи,

потому что они все сводят к одному: ты меня любишь, я тебя нет, вот

стою и плачу. Я на всех семинарах говорю: девочки, спрячьте, вам потом

будет стыдно, страшно и так далее. Я тебе больше того скажу, что они

делают. Они делают то же, что Анна Андреевна Ахматова. Они из своей

частной практики…

Ю. К.: Делают событие.

М. Н.: Да. Но то, что у них за душой, художественным событием не

является. Ну не является. Это вне всякого сомнения. Что касается Цветае-

вой, надо сказать, что она человек очень сложный и трудный. Жизненную

практику Цветаевой мы не в праве обсуждать, то, что ей досталось, было

невероятно, было безумно тяжело и страшно. Что тут говорить. Правда,

мне тут недавно показали передачу по телевизору про то, что ее чуть ли

не убили. Это вряд ли. Ни для кого она никакой опасности не представ-

ляла. Нет, нет, конечно, нет. То, что она осталась и еще эти отношения

15 А. А. Ахматова. «Не бывать тебе в живых…».

16 М. В. Кульчицкий. «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..»

33

с мальчиком, и, заметь, мальчик ведь такой взрослый, такой красивый.

Если бы мальчик был другим, все сложилось бы иначе.

Ю. К.: «Один из нас будет унесен отсюда ногами вперед», – сказал

он ей незадолго до…

М. Н.: Это ужасно, ужасно. Притом мальчик-то ведь совсем уже не

ребенок. Это молодой, сильный, красивый…

Ю. К.: В то время мальчики уже не были в 16 лет мальчиками. Была

война.

М. Н.: Ну, может, некоторые и были.

Ю. К.: Эмиграция, переезды. Это же все очень взрослит.

М. Н.: А так, что говорить. Все равно они остаются, если взять всю

нашу поэзию, дамами, персонами номер один. Если говорить о женщи-

нах, тут все равно будут они. От этого никуда не деться.

Ю. К.: А  Николай  Алексеевич  Заболоцкий?  Как  ты  к  нему  отно-

сишься?

М. Н.: Мне кажется, что я уже не доживу до времени, когда его будут

читать снова.

Ю. К.: Я читаю его почти каждый день. Позднего Заболоцкого.

М. Н.: Явление жгуче интересное. Талантливый человек, умный че-

ловек и с жутким слухом человек, с сильным чутьем человек. Но полное

отсутствие такой душевной лирики – невероятно. Я просто даже в рус-

ской поэзии равного явления не знаю. То, что эти все литературные игры

были в те времена… Но на мой ум, он интереснее всех.

Ю. К.: Там был Введенский очень талантливый…

М. Н.: Да. Но только отдельное.

Ю. К.: Ну «Ода» у него очень хорошая. Есть и смешные стихи.

М. Н.: То, что у него жило в стихах, он видел ужасно зорким, та-

ким оптическим аппаратом, почти хищным. И несколько недобрым, что

опять же совершенно нетипично для наших… И вот если бы не полу-

чилось полной такой ямы, у меня такое впечатление, что человек доста-

точно воспитанный и образованный может прочитать его, потом то-то и

то-то и потом снова к нему вернуться. От недостатка этой доброты. Это

только наше национальное качество. Ни немцы, ни французы, ни англи-

чане такового не требуют. Доброжелательность именно во взгляде. Каким

я взглядом зацепляю объекты жизни. Это по-нашему все должно быть.

Так что очень может быть, что его по-новому можно прочитать.

Ю. К.: «Иволга», «Можжевеловый куст»… Это же просто потряса-

юще!Кто еще был в XX веке? Их же много было на самом деле, но их

очень мало…

34

М. Н.: Ты знаешь, при всем при том я же очень хорошо отношусь

к Северянину.

Ю. К.: Я знаю.

М. Н.: Во-первых, фонетически он ужасно интересен. Что касается

всяких философских смыслов, у него их может и немного, с этим я со-

гласна. Но у него есть стихи, где  «В парке плакала девочка: «Посмотри-

ка ты, папочка, / У хорошенькой ласточки переломлена лапочка…» 17. Это

даже не пародия, это черте что. И еще:  «…И мы поедем домой, в Рос-

сию… / Ты шляпу шелковую надень: / Ты в ней особенно красива» 18 . По-

нимаешь…  Северянин – это последние вскрики уходящего культурного

века, который был веком гуманистическим. Никуда не денешься, это так.

Фонетическая красота, наслаждение, ему же самому нравится. А то, что

он играл, – тогда все играли. Это такое время. Я, например, не нахожу, что,

как сказал Быков,  «В шумном платье муаровом…» 19 – это пошлость. По-

шлости много и у Блока:  «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, / В серд-

це – острый французский каблук!»20 Ее много по той простой причине,

что ее очень много в жизни. Эта каша, этот животворящий бульон, в кото-

ром мы все варимся, на 95 % из пошлости и состоит. У Северянина того

самого, о чем начали разговор, этого возраста, уходящего в глубь, было

очень мало. Что же касается фонетических открытий, их было очень мно-

го, они были хороши, в них есть такая словесная радость. Знаешь, есть

телесная радость, а есть словесная, и когда читаешь  «В шумном платье 

муаровом…»,  пошлости вовсе не удивляешься, а только смотришь на эту

радостную игру по выгибанию этого звука в этом слове.

Ю. К.: Я Северянина читаю как Моцарта.

М. Н.: Да,  притом  ты  знаешь,  у  Северянина  ведь  еще  были  очень

интересные открытия. Хотя уже и у Анненского было. У него было много

стихов, которые построены по принципу новеллы. Этим воспользовался

Андрей Вознесенский, но это было открытием Северянина. У Северяни-

на это было очень хорошо, чисто, недлинно сделано. Последняя строчка –

и все пространство начинает работать под другим градусом.

17 И. Северянин. «В парке плакала девочка…».

18 И. Северянин. «И будет вскоре весенний день…».

19 И. Северянин. «Кензели».

20 А. А. Блок. «Унижение».

вечер второй

Ю. К.: Помнишь, как-то ты мне сказала, что Мандельштам до сих

пор остается непрочитанным.

М. Н.: Я и до сих пор так считаю, особенно когда все начали гово-

рить, что Бродский – лучший поэт XX века. Мне было даже очень обид-

но. Мандельштам настолько лучше!.. Это дежурная формулировка. Про-

сто нельзя так говорить. Там были еще Блок, Маяковский, Есенин…

Ю. К.: Это же не костюм: лучший – не лучший.

М. Н.: Я даже костюм не сказала бы. Костюм, ведь это же смотря

куда я в нем иду. На охоту или на бал. В поэзии все держится вот на чем:

так говорю только один я. Да и с кем ты можешь сравниваться, если так

говоришь только один ты? Ни с кем. Корректно ли сравнение Пушкина

с Решетовым? Решетов не мог так, как Пушкин, но и Пушкин не мог так,

как Решетов. По силе он не поднимется, но по чистоте интонации…

Ю. К.: Это главное.

М. Н.: Пожалуй, да. В поэзии главное – интонации. Это совершенно

правильно. И это есть у Мандельштама. Но кто его знает? И я боюсь, что

это продлится. Потому что Россия в конце века в моральном и культур-

ном отношении просто пала. Какая-то там Донцова, Устинова. Они всем

известны. Та же Донцова совершенно спокойно с экрана телевизора ска-

зала, что писатель должен идти к читателю с философскими, нравствен-

ными откровениями, и призналась, что у нее этого нет, что она пишет то,

что пишет. Но это воспринимается как литература. Таким образом, то,

что мне сейчас преподносят как литературу, это совершенно другой вид

жизнедеятельности, я бы даже не сказала, творчества. Это совершенно

другое. Для того чтобы хорошо относиться к Мандельштаму, нужно чи-

тать поэзии очень много, чтобы смотреть из глубины.

Ю. К.: И не только русскую…Рильке, Данте, «Разговор о Данте» –

это же безумно сложная вещь. Мне кажется, что он написал такую кни-

гу о Данте, чтобы о нем кто-нибудь когда-нибудь написал такую книгу.

Он дал образец. Он же писал не о Данте, когда он там родился, умер…

36

М. Н.: Это не самое важное.

Ю. К.: Он писал о том, как Данте делал свою «Божественную коме-

дию», сравнил ее с тканевым производством, с тканью.

М. Н.: Там не только это. Это же сплошная кристаллография…

Ю. К.: Там  и  кристаллография  есть.  Мне  кажется,  что  он  просто

показал  нам,  будущим  филологам,  своим  современникам,  как  должны

 писаться и выглядеть книги о поэзии.

М. Н.: Если  говорить  о  Мандельштаме,  там  вообще  никаких  под-

ступов,  предтеч.  Ничего.  Но  что  совершенно  поразительно:  семья  его

была почти косноязычна, никто хорошо не говорил. Это знаешь на что

похоже… Когда в глубинных пластах соль задавлена мощными геологи-

ческими породами, образуется трещина и она оттуда жутким фонтаном

разносит породу… Это что-то невероятное.

Ю. К.: Ну, Шура был у него, брат, образованный человек.

М. Н.: Образованный человек, это же не языковой человек.

Ю. К.: Ну, помнишь, когда уже совсем было тяжело…

М. Н.: Ему бы было жить плохо всегда. Выписывай ему государст-

венную пенсию, давай особняк. Поэту будет плохо всегда.

Ю. К.: Майя, а где жила ваша семья? Где ты родилась?..

М. Н.: Я родилась уже здесь.

Ю. К.: А семья откуда?

М. Н.: Это очень неоднозначно. Дело в том, что мой отец, Петр Ми-

хайлович, никакой земли другой не признавал, ничего видеть не желал,

кроме Урала. Он совершенно сознательно выучился в лесном институте.

Он был совершенно потрясающе образованный человек, трудяга, работя-

га. Я поздний ребенок.

Ю. К.: Сколько ему было лет, когда ты родилась?

М. Н.: 46, наверно. Отец мой был типа Шаляпина – большой. Есть

такие русские люди, как Шаляпин, академик Вавилов.

Ю. К.: Майя, а ты в кого такая субтильная?

М. Н.: А я – в войну… Мама была такая. Мама и мамина мама. Вот

как. Ю. К.: А та голова… скульптура. Твоя голова. Кто, Волович делал?

М. Н.: Да  ну  брось!  Марк.  Марк  Рыжков  голову  делал-делал,  тут

пришел хозяин мастерской, говорит ему: «Ну, Марк…» И эту голову об

пол – шарах – и получилась Нефертити. В Египет когда ездила, туда, где

всякие Тутанхамоны и Нефертити, заходить стеснялась! Ну, ужасно по-

хожа. А так, ни на маму и ни на папу. Но фигурой на маму.

Ю. К.: Жили вы на юге России в основном?

37

М. Н.: Не жили мы на юге России. Это их семья жила в Севастополе.

Отец жил всегда здесь. Он вятский. Он никуда отсюда никогда не хотел,

хотел здесь работать в лесу. Так все и получилось.

Ю. К.: А почему он хотел работать в лесу?

М. Н.: Это  история  очень  интересная.  Началась  Первая  мировая

вой на, и у них были ускоренные курсы, и его взяли на лесохозяйствен-

ную  практику  при  уральском  заводе,  и  он  им  так  понравился,  что  они

взяли его к себе лесничим. Это потрясающе. Отсюда я делаю вывод, что

если бы не социалистическая революция, отец сделал бы потрясающую

карьеру, так как он был трудоголиком, он очень любил работать, притом

был  жутко  образован.  Более  того,  ему  все  это  очень  нравилось.  Очень

умный, прекрасно начитанный.

Ю. К.: Про начитанность я бы хотел закончить. К семье потом вер-

немся. Мы не говорили о Мандельштаме и о Блоке почему-то не говори-

ли. М. Н.: Что еще надо сказать, очень интересная фигура Н. Заболоц-

кий, которого мы несколько смяли. Эта увлеченность материалистической

философией и философией вообще, которая была жутко неоднозначна, и

вообще, возможность осознать все умом и интеллектом вплоть до Бога,

было такой мощности, что практически все люди были в этом завязаны.

И вот вернемся к Заболоцкому. Эта философия была жутко неоднознач-

ной. Если познакомиться, системно почитать Циолоковского, Чижевско-

го – все это их пространство, где все мы живем: люди,  звери, самолеты,

пароходы. Да, и Вернадский тоже… И это все необязательно гуманизм,

ибо кризис гуманизма тоже был. Еще у Платонова в «Ювенильном море»

все это слышно. Это как раз не преклонение перед человеком. И у Циол-

ковского ставка на то, что выживает сильный. Это все следствие увлечен-

ности материалистической наукой и философией: раз мир познаваем, то

он и переделается. Надо сказать, что все, что касается обэриутов, – это

все  у  них  очень  слышно.  Поскольку,  реальной  жизни  должно  соответ-

ствовать реальное искусство. А жизнь в их понимании строилась именно

по этим законам. Так и у обэриутов, потому-то публика их не особенно

любила. У них была такая игра, игра в бисер. И у Заболоцкого тоже.

Ю. К.: Но он же шире этого.

М. Н.: Что ты, конечно.  «По лугу шел красавец Соколов…» 21 – никто

никогда у нас не выставлял красавца-мужика в очках и с гитарой. А пе-

ред этим, когда появляется Лодейников, и начинается шевеление жуков

и  трав,  получается,  что  все  эти  жуки  ударялись  ему  в  грудь  и  падали,

21 Н. А. Заболоцкий. «Лодейников».

38

и Соколов шел по падали. Если взять раннюю поэзию Заболоцкого, он

уже тогда начал вписываться в мир этого безумного круговорота в при-

роде. И по сравнению с ранней поэзией, в конце он от этого научного,

от материалистического взгляда, начал отходить. Я бы так сказала, со-

всем отошел. И когда он говорит:  «Да простит тебя бог, можжевело-

вый куст!» 22,  непонятно, к какому он богу относится, обращается. И эта

огромность этого бога Вернадского, Чижевского, Циолковского, единство

пространства и живущих в нем сохраняется. Но заряд милосердия и вели-

кодушия гораздо больше, чем в молодом возрасте. Именно поэтому моло-

дой Заболоцкий гораздо меньше нравится читателю.

Ю. К.: Был гуманизм Пушкина, Толстого и Достоевского. Они раз-

ные, это три разных аспекта.

М. Н.: Там всюду есть совесть и справедливость.

Ю. К.: Богоискательство в себе, снаружи. Откуда взялись эти люди,

другой совершенно нравственности? Чижевский, Вернадский, Циолков-

ский…

М. Н.: Эти люди взялись вот откуда: как только начали появляться

социал-демократы, Белинский. Писарев, Чернышевский и так далее, как

только они были объявлены фигурами номер один, как только на похоро-

нах Чернышевского кричали даже: «Ты Пушкина выше», тогда это все и

началось.

Ю. К.: То есть прагматика победила? Прагматика революции.

М. Н.: Там есть еще один момент, на который практически никто не

обращает  внимание.  Если  почитать  П. Н. Милюкова  «История  русской

интеллигенции», там на примере Добролюбова и Белинского становится

видна умалчиваемая сторона. Нам из них сделали героев. Просто-таки

люди из кованой стали. Если читать Милюкова, я не говорю, что он сни-

мает с них героический пафос, но там есть момент, которого нельзя не

заметить, это момент некоторой обиды. Момент некоторой человеческой

недостаточности, которую эти люди поначалу испытывали рядом с людь-

ми другого ранга. С такими как, скажем, Жуковский, Пушкин. Испыты-

вали, несомненно.

Ю. К.: Некоторую второсортность? По-другому не скажешь.

М. Н.: Да,  их  не  блистательность,  их  не  светскость.  Отсутствие

в них героизма в том плане, в котором он был присущ дворянству. Там

есть чудовищные эпизоды, когда молодой Белинский роняет фужер и об-

ливает белые панталоны чуть ли не Жуковскому. И в ужасе, не зная, что

делать, желает только убежать. И такое мучительство в общении с людь-

22 Н. А. Заболоцкий. «Можжевеловый куст».

39

ми было очень долго. Поэтому люди, которые стали верными революци-

онно-демократической среде, находили в этом исцеление, защиту, щит и

меч. Они находили свой первый сорт. Это просто ужасно.

Ю. К.: После революции все дворяне стали вообще пятым сортом.

И у Заболоцкого получается, что вот это есть результат метаморфозы, ме-

таморфозы, видимо, антропологической. Это ведь пошло все оттуда.

М. Н.: Тут  есть  немыслимо  интересные  вещи.  Скажем,  вот  какие.

Ты  посмотри,  открой  словарь:  культура  и  этнография.  Если  мы  берем

крестьянский двор, те обычаи, это будет этнография. А у Пушкина ника-

кой разницы – вот это культура. И когда я первый раз прочла сон Татьяны,

стояла свечкой несколько часов, когда там медведь и мост, потому мед-

ведь… знаешь, что такое медведь? Медведь со времени древних угров,

значит с доисторических времен, – это значимый сон, это секс-символ,

любовный символ. Это любовная связь. Любовник-жених. Волк – враг.

Когда он нам говорит « Татьяна, русская душою, любила русскую зиму»,

это мы все понимаем, это русская душа, природа. Пушкин, кроме того,

что он был культурным человеком, он был еще и человеком отзывчивым:

как только раскопали древние черепки, он уже отозвался. То есть на все

крупные культурные события он откликался тут же, ему они были жутко

интересны. А ты посмотри на «Маленькие трагедии», это же Испания.

Человек, когда это читает, он же это упускает. Медведь и медведь. И пуш-

кинская женщина во сне этот образ видит совершенно естественно. И у

Пушкина вся эта народность не в том, что герой в красной рубахе по

ярмарке ходит, а в том дело, что Пушкин разницы в этом не видит, сам

такой.Тут еще вот какой вопрос: как читать «Евгения Онегина»? «Евгений

Онегин» – это энциклопедия русской жизни. То, что это энциклопедия

русской жизни, прочитывают очень немногие. Чтобы понять, что это эн-

циклопедия русской жизни, нужно очень много прочесть.  «Легко мазурку 

танцевал и кланялся»… Мазурка – самый сложный танец светского бала.

Самые сложнейшие коленца. И далеко не все могли в нем отличиться. Ве-

зут ее на ярмарку невест. Семь суток ехали они. Семь и семь. Все понят-

но. Но дело в том, что частные лошади на всех станциях обслуживались

в  последнюю  очередь.  И  эта  энциклопедичность,  картина,  сменяющая

картину, видна, только если я действительно все это знаю.

Ю. К.: А ты откуда это знаешь? Ты знаешь, просто потому что зна-

ешь, потому что начитана. А есть, скажем, у Лотмана огромный том ком-

ментариев, у Набокова тоже что-то.

М. Н.: Дуэли допустим… Ну, дуэлями я вообще очень давно интере-

суюсь, потому что дуэли – это ярчайшее проявление нашего националь-

40

ного характера. Мы сразу к высшему суду, к богу. Мы жуткие максимали-

сты, безбашенные. Еще одно, чтобы понять: я имею право судить Евгения

Онегина на дуэли, если знаю, что более жестокой дуэли, чем русская ду-

эль, нет нигде. Французская дуэль – просто детские игрушки. И то, что

он на это пошел, хотя можно было разрулить ситуацию… Но он на это

не пошел. А масса людей этого не знают, и даже более того, считают это

неинтересным…

Я, например, все, что касается описания природы, считаю безумно

важным. Чувство, которое движет текст, должно иметь объем. И, скажем,

когда  после  этого  я  читаю  телеграфную  прозу,  кажется,  что  там  ника-

ких чувств нет. Там что-то иное. И когда увозят Хемингуэя из Парижа

(женщина более богатая отняла его у менее богатой), мне ужасно труд-

но собрать себя в кулак и сочувствовать этому человеку. Но когда Бунин

целыми кусками дает описания не важно, чего, накал этого описания со-

ответствует накалу этого чувства.

После всего этого очень интересно, скажем, вот что: большинство

людей, когда читают «Евгения Онегина», читают его как роман о любви.

И имеют на это полное право. Самое интересное – читать «Евгения Оне-

гина» как вещь про Пушкина. Про Пушкина там очень много.

Ю. К.: Давай  отвлечемся  от  Пушкина  на  минуту,  вернемся  к  За-

болоцкому. Есть такой Михаил Ардов – сын Виктора Ардова и Ирины

Ольшевской. У него есть книга о Булгакове. О «Мастере и Маргарите»,

который мы с тобой не любим. Я не люблю его благодаря тебе. Ты на-

учила меня любить и не любить какие-то вещи. Он пишет такую вещь:

булгаковские романы [особенно «Белая гвардия», очень хороший роман]

относятся к числу последних романов, написанных теми, кто был дворя-

нами. Там есть та самая вибрация, дрожь и сила поколений. В XX веке

русский роман умер. Сейчас перенесем все это на Заболоцкого. Ведь это

же совсем другое поколение, другая антропология. Но тем не менее За-

болоцкий – поэт.

М. Н.: Ой, да что ты, конечно. Я, скажем, не люблю про некрасивую

девочку23.

Ю. К.: Я тоже не люблю. Про девочку, про актрису.

М. Н.: Но где красавец Соколов – это жутко интересно. Монголия,

где они идут, где степная сила, и странно, что они не такие, и тем не ме-

нее… Монгольские стихи мне очень понравились.

Ю. К.: Да,  монгольские  стихи  хорошие.  Это,  наверно,  потому  что

он  писал  про  культуру,  которую  не  знал.  Всегда  легко  работать  на  пу-

23 Н. А. Заболоцкий. «Некрасивая девочка».

41

стом материале. Такой вопрос: как ты справедливо сказала, справедливо

и  точно,  Ахматова  своей  такой  позой  охраняла  дворянскую  традицию,

а она вообще существует, эта традиция? Я имею в виду не в чистом виде

дворянскую культуру, а ту культура словесности, которая была в XVIII,

XIX, XX веках.

М. Н.: Я  уже  неоднократно  об  этом  говорила.  Последняя  золотая

проза – это Ким. Еще Казаков. Вот хорошая проза. Что касается Анатолия

Андреевича Кима, я с ним знакома и лично общалась. Но мне не нравит-

ся его «Белка»… Он тогда приехал в Москву, ему было безумно сложно,

бедный корейский мальчик.

Ю. К.: Очень доверчивый.

М. Н.: Ему нужно было доказать, что он умеет так же, как они. Как

Набоков.

Ю. К.: Ким уехал в Казахстан…

М. Н.: Да, Ким Москву не любит и не уживается там. В Киме по-

трясает вот что: уважение к дистанции. Сейчас у нас этика такова: сра-

зу на ты, сразу – свои в доску, даже не панибратство, что-то хуже. Он

же дистанцию уважает и не переступает. В конце концов, я не помню,

как я сформулировала этот вопрос, но там что-то такое было… И в этом

слышна древняя кровь и высокая порода.

Мы тут с ним ходили по городу, я ему рассказывала про всякие кам-

ни, и он уже потом сказал: «Как это я ничего этого раньше не слышал?!»

Я ему: «А где Вы могли это слышать? В Москве этого не слышно. То, что

Вы слышали, было слышно там, на Сахалине, но этого уже не слышно

в Москве». И я не такой ему близкий приятель, чтобы сказать, что я бы

на его месте вернулась. На мой ум, то, что сделало его классным про-

заиком, – кровь и Сахалин, полная неподвластность штампам, которые

существуют.

Человек приезжает в Москву начинает доказывать, что он так тоже

может. Не надо даже брать весь этот бизнес от литературы. Тот же това-

рищ Акунин, который сейчас считается большим писателем, там сразу

все понятно – сколько будет трупов, сколько чего. Все дозировано. Тот

же Мураками. Их отличает только то, что они культурные люди, особо не

наглеют. Кима это просто не может коснуться, это о него, как о камень,

разобьется. Его рассказы «Луковое поле», «Шиповник и роза» – это по-

следняя золотая проза. После этого великой русской прозы я не читала.

Ю. К.: Что это? Натура или свойство таланта?