Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

интерес к земле как к таковой, к месту. Это было начало краеведческого

изучения Урала. Появилось УОЛЕ93. Они сразу начали переводить свои

журналы и издавать их на иностранном языке. Это говорит о том, что из

себя представляла техническая интеллигенция того времени. Очень се-

рьезно работало общество. Членами общества были и купцы, и предпри-

ниматели. Все они здесь работали от всей души. А дальше все бы снова

поднялось.

Ю. К.: Например,  прерывался  цикл:  пересыхала  речка,  кончился

лес, руда. Это я понимаю. Но подъезжаешь к городу, в котором есть круп-

ный завод, – вокруг пустыня. Речка пересохла, леса нет, горы срыты…

Вот это что?

М. Н.: Заводчики были всякие. Горы бы срыли все равно. В Вели-

кую Отечественную войну никто ни с чем не считался. На северном Ура-

ле свели лес, и он больше никогда не вырастет. Что касается леса, его же

надо  подсаживать,  надо  оставлять  куски  старого  леса,  но  это  большая

наука. Иногда виноваты сами заводчики. Например, лес вокруг Невьян-

ска извели сами Демидовы. Договор у них с Петром был такой: они по-

ставляют ему оружие, он не вмешивается в их дела. Демидовым нужно

было любым путем выполнить слово, данное Петру. Поэтому лес вокруг

Невьянска пропал очень рано. Толковые заводчики старались этого не де-

лать. Поскольку здесь климат жестокий, уход за лесом и реками должен

был осуществляться постоянно. Все это и было. За всю историю работы

Уральских заводов один единственный раз мы со своими пушками опоз-

93 УОЛЕ  –  Уральское  общество  любителей  естествознания.  Одна  из  крупнейших

научно-краеведческих организаций Российской Империи и СССР.

215

дали – это Крымская война. В целом Урал работал как незаменимый рай-

он. Это нам дорого давалось. Надо сказать, что всю войну Исеть была чи-

стая, в ней белье полоскали, а вся эта безумная потрава началась потом.

Самая безумная потрава – цветная металлургия и химия. Земле вообще

наше присутствие не полезно. И если мы хотим все-таки здесь присут-

ствовать и присутствие свое здесь как-то продлить, стоит прислушаться

к Павлу Петровичу Бажову: никакого нам отдельного счастья без земли

не будет.

Ю. К.: Недавно показали снимки из космоса наших Тюмени, Сур-

гута, Нижневартовска, где насчитали несколько десятков неконтролируе-

мых газонефтяных пожаров… Страшно.

М. Н.: Мне тут объяснили: вот где ярко-зеленый цвет – там живая

земля. Чем она бледнее – тем она хуже. Потом она буреет, потом стано-

вится цвета ржавчины. Когда мне это объяснили, стало жутко.

вечер деСятый

Ю. К.: Вчера нашел деньги (и немалые) на издание книги писате-

ля N. М. Н.: Я к этому отношусь, как Блок. Блок – мой верный, надежный

друг, который всегда говорил так: «Каждый человек имеет то, что он хо-

тел». Я терпеть не могу, когда мне помогают.

Ю. К.: А ты сама помогать любишь? Есть у меня товарищ, который

говорит: «Никогда не делай никому ничего, если тебя не просят. Не по-

могай никому, если тебя не просят».

М. Н.: Ну, как тебе сказать…

Ю. К.: Допустим, заходит ко мне человек. Я вижу, что он – калека,

что ему плохо, что он пишет хорошие стихи, я вижу, что я могу ему по-

мочь, я ему говорю: «Садись». Девочки делают чай, мы пьем чай, я го-

ворю: «Так, мы ищем деньги на книгу, издаем книгу. Что у тебя болит?

Болит у тебя то-то…» Я звоню знакомому такому-то, тот звонит врачу, мы

его отправляем… Я должен был сделать это или нет?

М. Н.: Если он пришел с этим сам – конечно.

Ю. К.: Нет, он пришел просто…

М. Н.: Нет, я знаешь, как… Я встаю и немедленно делаю. С упор-

ством чистого идиота. Я помню, однажды приводит ко мне один мой при-

ятель какого-то иногороднего человека, которому надо защищать диплом

в  университете,  а  у  него  что-то  там  случилось,  и  диплом  надо  срочно

перепечатывать. И я всю ночь сидела и печатала на машинке этот диплом.

В девять часов села, до полседьмого я набрала весь его диплом, он взял

его в папочку и пошел защищать. Я ему все сделала. У человека это, ви-

димо, в первый раз в жизни. И в последний. А потом иду я с работы, а он

стоит у подъезда и говорит: «А чертежи?» Я говорю: «Знаете…» Ладно

еще  напечатать,  но  начертить!  Я  даже  не  умею  чертить.  И  он  на  меня

обиделся. Таких случаев в моей жизни было много. Как-то иду я домой,

сидит женщина (вот тут у меня такая небольшая лестничка при переходе

Декабристов-Луначарского) и заливается слезами. Ну, она вся одутлова-

217

тая какая-то – видно, что больная. Я ее спрашиваю: «Что такое?» И она

мне объяснила: ее выписали из больницы (у нее что-то с ногой, но еле

ходит), ее муж поехал ее встречать, но по дороге у него случился сердеч-

ный приступ, и его увезли в больницу. Ей из той больницы позвонили,

сказали, что он приехать не может, а она уже сидела одетая в вестибюле.

Все,  они  ее  выставили  из  больницы.  Сестра  ее  перевела  через  дорогу,

а дальше она идти не может. Я ее к себе привела. Она у меня жила, пока

муж за ней не приехал. Я бы так сделала хотя бы потому, что моя мама,

я тебя уверяю, сделала бы точно так же и больше никак. Никаких других

решений у меня и быть не могло. Но я не считаю, что это помощь, это со-

всем другое. Я вообще исхожу из того, что если тебе что-то выпадает, то

надо это вынести с максимальным достоинством.

Я не люблю никого просить. И чудовищно мало людей, от которых

я помощь принимаю. И не желаю, чтобы она была мне оказана. Это для

меня тяжело. Больше того, я не считаю это за достоинство. Наверное, это

не достоинство, но зато все, что я делала, я все делала одна и сама. Зато

ребенок мой –  мой ребенок, вот это  моя мама, вот это  моя бабушка, вот

это  мое все… Если было в моей жизни что-то мое – так вот это мое. Это

немало. Этого вполне достаточно. А поскольку, кроме этого, были еще

стихи… Если б не они, я бы о себе знала меньше.

Ю. К.: Давай о книгах поговорим.

М. Н.: Ну давай.

Ю. К.: Самая первая книга как вышла?

М. Н.: Первую  мою  книгу  сделала  Эмилия  Ивановна,  Эмма  Бояр-

шинова. Она очень хорошо ко мне относилась. За это, правда, ее уволили

с работы. Но она не любила об этом говорить, потому что была очень

достойным, в высшей степени порядочным человеком, и, как всякий по-

рядочный  человек,  она  никогда  бы  не  согласилась  носиться  со  своими

страданиями и гонениями. И поэтому она не любила об этом говорить.

Ю. К.: А Эмма полюбила твои стихи, да?

М. Н.: Эмма стихи мои любила, она и ко мне относилась так…

Ю. К.: А где она тебя откопала?

М. Н.: Ну тогда ведь все друг друга знали. Эмма вообще была че-

ловек,  жизненный  опыт  которого  достоин  изучения  и  максимального

уважения.  Я  с  ней,  в  общем-то,  не  была  согласна  только  в  одном:  она

полагала, что писание стихов – это миссия… Я же полагала, что это ис-

ключительно мое личное дело.

Ю. К.: Правильно.

М. Н.: Притом я полагала, что именно так полагали Мандельштам,

Блок… И больше того: иначе полагать нельзя. Вот это мое личное дело,

218

я сама за это отвечаю. И прав Арсений Тарковский, который писал о том,

что когда человек думает о читателе, он пропал.

Ю. К.: Это Блок сказал.

М. Н.: Да?  Ну,  значит,  он  повторил.  Это  совершенная  правда.

Но Блок, если уж на то пошло, был идеально воплощенный поэт. И по

образу жизни, и по внешнему виду – по всему внешнему рисунку роли.

К тому же он красавец! Это чрезвычайно важно для поэта. Блок очень

любил Озерки и ходил туда гулять, а это очень далеко, просто жутко дале-

ко – это километры, километры, километры… И он все пешком. Я спроси-

ла как-то у одной старой женщины: «А почему он пешком-то туда ходил,

если так далеко?» Она говорит: «Так ведь любил…» И правда! Я поняла:

шел, потому что любил! Это исключительно блоковское решение, я была

безумно рада, что есть люди, которые до сих пор это слышат и считают

это законом: «Потому что любил». Так вот Эмма была человеком жесто-

чайшего нравственного закона, что я считаю правильным.

Ю. К.: Что значит «жесточайшего»?

М. Н.: Это значит, что для меня есть закон, который нельзя нарушать

ни в коем случае. Допустим, нельзя бросать своих родителей. Нельзя бро-

сать своих детей. Этого делать нельзя! Спроси меня хоть на Страшном

суде: любовницу бросить можно? Я отвечу: да ради Бога! Если она от

этого никаких безумных страданий не претерпевает, если дети не оскор-

блены, да ради Бога! Не это важно. А вот что касается какого-то униже-

ния разрушительного, которое вносит в твою семью погибель и разлад,

вот этого делать нельзя. Главным образом, я повторю, ни в коем случае

нельзя оставлять своих родителей, особенно когда они старые, и детей.

Потому как это точное соблюдение горизонтали-вертикали: связь  дети–

родители–дети–родители нарушаться не должна. Если она разрушает-

ся,  то  разрушается  связь  времен.  А  что  касается  горизонтальной  связи

(жены–мужья–любовники и т. д.), это более сложная связь, она работает

в гораздо более сложном режиме. Вот здесь договориться невозможно.

Надо просто исполнять закон.

Эмма считала, что законы ненарушаемы во всех проявлениях. И надо

сказать, что она прощала и себе, и людям совершенно все. Я всегда го-

ворила, что если ты любишь человека, то простишь ему совершенно все.

Но с другой стороны, ты никогда не полюбишь человека, если он корыст-

ный, мстительный, мелочный, завистливый. А если он не такой, так чего

его не простить-то! Ради Бога, сколько угодно.

Вот Эмма была в этом отношении гораздо более строгих правил. Ис-

полнение этих строгих правил вгоняло меня в трепет. Она очень любила

Борю Марьева, она его любила как человека, она его любила как явле-

219

ние, она его почитала как поэта (несколько переоценивала, тем не менее

она считала так). Но я, с другой стороны, ее понимаю, потому что, я уже

об этом говорила, он действительно много сделал для напряжения лите-

ратурной жизни города, для того чтобы город осознал, что такая жизнь

в нем вообще есть. И она к нему относилась с жутким пиететом. Однаж-

ды Боря Марьев написал заметку о какой-то книге (тогда было принято

откликаться на все вышедшие книги), а людям, которые это курировали,

показалось, что это слишком хорошо, и тогда Боря смягчил, исправил,

сделал, чтобы это было не слишком хорошо. Эмма с ним не разговарива-

ла, не здоровалась несколько лет.  (Смеется.) Мне – абсолютно все равно.

С другой стороны, я ей говорила, что если бы это сделала она, я бы по-

другому отнеслась, потому что я знаю, какой она человек, но я знаю, ка-

кой человек Боря…

Она вела многолетнюю постоянную переписку со многими людьми,

которые писали стихи на уровне ниже среднего, у которых не было воз-

можности общения, некоторые из них были прикованы к постели. И вот

она на протяжении многих лет тщательно все это анализировала, притом

никто об этом не знал, никогда эта работа не афишировалась. Скажу та-

кие беспощадные слова, но это правда: ее голос, ее поэзия – это вечное

девичество, это страшный ужас, оставленный нам Второй мировой во-

йной, когда из целых выпусков в школе не оставалось мальчиков. И эти

хорошие,  добродетельные,  нравственные,  душевные  девушки,  готовые

любить своих детей, так и умерли с этими своими качествами… Этот ге-

роизм никем не был замечен, были замечены только воинские подвиги.

Если б вы знали, что из себя представлял нравственный закон того време-

ни!.. Это было ужасно. Сколько было женщин в то время, притом хоро-

ших, способных родить здоровых детей, но никого на них не было – они

немыслимо придерживались нравственного закона: вот она бы сдохла, но

на чужого мужика она бы не позарилась!

Я знавала одну женщину, которая многих выручила в войну, она за-

нималась подпольными абортами… Тогда за это была тюрьма, и тем не

менее она устроила в такие места нескольких женщин… Так вот она ни-

когда никому ничего не сказала о том, что она делала, потому что дети

не должны знать этого, мать в глазах ребенка должна быть совершенно

чиста. И  она  никому никогда…  Притом она  ругала их  всю жизнь:  они

были для нее такие-сякие, потаскухи – как только она их не крыла, но она

их ругала одна в своем саду, в огороде на гряде. Но никто никогда этого

не слышал, это было страшной тайной, которую никогда никто не должен

был узнать, потому что у них дети. Мораль того времени – это одна из

страшнейших бед.

220

Эмма  была  скромной,  деликатной,  мужественной  –  это  все  было

оттуда.  Если  взять  с  кем  она  общалась,  ее  подруги,  девочки,  которые

в 17– 18 лет ушли на фронт санитарками, – очень хорошие женщины, они

не заслужили того, что им выпало… Эмма своих подруг очень любила.

Они вместе пели, Эмма им играла на гитаре… Я была их сильно моложе,

мне этого не досталось. Мы из тех, кто выжили не чудом, мы должны

были выжить, иначе, если бы мы погибли, зачем нужна победа в войне?

Мы, дети, которые выжили, мы могли встать и все это восполнить, под-

нять. Эмма была человек из прошлого поколения.… Это была героиче-

ская позиция, это была очень тяжелая участь. Ну, хотя бы ребенок был!..

Я знала одну медсестру, которая от раненых троих детей родила: один

мальчик славянский, другой кавказский, третий вообще какой-то… Они,

как ни странно, были похожи друг на друга, погодки, стояли друг за друга

горой. Но с ней даже вот этого не случилось… Вот такой человек была

Эмма Бояршинова.

А о книге я и рта не раскрывала, она сразу поняла… Уж в те годы

вопрос каких-то публикаций меня вообще не интересовал. Интересовал

меня вопрос издания один единственный раз в жизни – это «Камень. Пе-

щера. Гора», и то по причине чисто прикладной. И еще был один раз, ког-

да я была заинтересована – это книга про убийство царя. У меня там было

два  интереса:  во-первых,  я  очень  не  любила  революцию,  а  во-вторых,

я всегда жутко сочувствовала царской семье. Мне вообще всегда нравил-

ся наш последний царь, я знаю, что он был не очень хорошим царем, но

он был очень любящим отцом…

Ю. К.: Эмма сама отбирала стихи?

М. Н.: Эмма мои стихи любила. Я помню, она отсюда убрала какие-

то стихи. Но о том, что у нее были какие-то неприятности из-за моей кни-

ги, она мне не сказала. Более того, она говорила, что давно хотела уйти на

творческую работу. А обо всех неприятностях ее мне сказали совершенно

другие люди. Когда вышла книга, в 1969 году, я в это время была в Сева-

стополе. Где-то я слышала, где-то это даже зафиксировано, как говорили,

что, дескать, Майя Никулина даже плакала, когда ей сказали, что «Дом и

сад» в магазинах не покупают. Это абсолютное вранье. Во-первых, пункт

первый:  я  никогда  не  плачу  (вот,  допустим,  я  прихожу  домой,  где  мой

отец, который уже год не мог дойти до туалета, держит на руках мать, ко-

торая вся в синих пятнах… Вы что? Я плакать, что ли, буду?), во-вторых,

я никогда не видела, чтобы она продавалась. Я вообще своих книг в про-

даже не видела. Она была издана самым маленьким тиражом, и, как я уз-

нала потом, я получила за нее самый крошечный гонорар. Но я об этом

не знала, я вообще ничего не знала, что касается организации всего этого

221

литературного производства, не знала, что гонорары существуют разные

и так далее. Меня этот вопрос не интересовал в принципе. Когда я на ра-

боту устраивалась, я никогда не спрашивала, какая у меня будет зарплата.

Никогда. И впредь не спрошу.

Ю. К.:  Показывает  М. Н. автограф  ее  стихотворения  и  письма 

70-х гг. М. Н. говорит, что у нее этого нет, просит девочек снять для 

нее копию.

М. Н.: Знаешь, что интересно? Твои письма из Индии. Вот это класс-

но!  Товарищи,  вы  только  представьте,  человек  сидит  там  за  границей,

куда все только и мечтали попасть, и пишет: «Вам хорошо, у вас зима,

снег…»  (Смеется.)

Ю. К.: А потом была книга «Имена». Через десять лет вышла. Толь-

ко у меня ее кто-то украл, у меня ее нет.

М. Н.: Не помню, кто ее делал. Это плохая книжка. И корочка дрян-

ная… Да больше того, как они написали: « Баба Саша над грядой реет / 

скворушком воскресным». Вместо «ангелом воскресным»!

Ю. К.: А потом «Колея»… «Колея» – просто потрясающая книга.

М. Н.: «Колея»  –  да…  В  «Колее»  очень  хорошая  картинка.  И  на-

звание хорошее. Ох, сколько этих «колеёв» в Крыму! Пещерные города,

и по дороге этой самой… Они же ведь на деревянных колесах, колеса

были  из  цельного  дерева,  а  значит,  очень  тяжелые.  И  в  камне  –  колея.

Есть места, где мне почти по колено! Это такая вечная дорога. Идти по

этой колее – это просто невероятно… То есть ты идешь по дороге, кото-

рой тысячи лет!.. Встреча с вечностью абсолютно реальна: это – камень.

Это придумала не я, это еще в древности прекрасно понимали. Жизнь

человеческая – 50–70 лет, ну 100 лет. А жизнь камня!.. Я у одного коллек-

ционера видела камень, которому 2,5 млрд лет. И вот ты держишь в руке

2,5 млрд лет. Притом, что еще касается камня… Встреча с камнем – это

совершенно интимно. Я ведь камень на груди ношу, на пальце, я его во-

обще могу к сердцу, как ребенка, прижимать.

(Показывает фотографии.) Это все Крым… Конечно, это все Геша

(«Ты, как реченька…»). Мама умерла в ноябре 1981 года, а Геша в фев-

рале 1982 года. Никто не мог говорить так, как Геша! Товарищи, он мог

говорить первоначальный голый текст – как гром! Человек так не гово-

рит, он так боится. Это невозможно, потому что это значит – становиться

природой, а человек настаивает на том, что он от нее отделен! Когда он

уезжал, я ему сказала: «Гена, ну как я приеду… Мама уже умирает, от нее

отойти нельзя…» А он мне: «Скорее приезжай, поздно будет». Никто так

больше не говорил. Эти люди занимали совершенно особое место, для

них главная любовь была земля, они на полном основании были частью

222

природы, и, напротив – у них были жуткие пробелы в человеческих от-

ношениях. Я спрашиваю: «Миша, ты детей-то своих любишь?» – «Да, не

знаю…» Вот этого он не знал, а то, что он хотел умереть, прижавшись

спиной к горе, это он знал… В этом они правы, в этом их сила. А там –

сплошные пробелы. Когда дело касалось выяснения человеческих отно-

шений, они опускались к каким-то первоначалам. Я помню, как он смо-

трел на меня и говорил: «Ты не можешь меня оставить, Майя». Их время

кончалось. Они уходили один за другим. Их время вообще было раньше.

Надо сказать, как они держались (ведь такие люди были не только в Кры-

му): они постоянно поддерживали отношения с ребятами с Колымы и т. д.

Такие  люди  в  то  время  были.  Их  больше  нет  нигде.  Такие  люди  были

везде, и, надо сказать, такое странное братство всегда поддерживалось.

Летит Гена сюда с Колымы… Вот котел, про который я говорила, Гена

его привез с Колымы. Этот котел у него вымогал очень высокопоставлен-

ный мужик. А Гена – человек очень деликатный, он не может кому-то так

прямо отказать… А я помню, мы в этом котле наделали греческого мяса.

Товарищи,  это  был  пир  богов!  На  стол  были  поставлены  светильники

античные. Ну что вы: Олимп! Эти люди были просто олимпийцы. И вот

Гена в то утро садится в самолет и летит с котлом в Свердловск. Самолет

останавливается, Гена выходит в тулупе, с котлом и бородой, поначалу

не замечая, что страшная жара… И тут подходит к нему товарищ, на вид

узбек или таджик, и говорит ему: «Ты куда, брат, летишь?» А тот самолет

сел в Душанбе… Посадили его спьяну не в тот самолет. Но, надо сказать,

все быстро утряслось, его без всяких денег посадили в самолет на Сверд-

ловск. Он прилетает и звонит: «Я где-то стою…» Я говорю: «Ну, давай

любое место называй, есть что-нибудь заметное?» – «Ну тут памятник…

Так, Майя, нет, это не он. Ну не Ленин…» – «В сквере? Так, понятно,

под Свердловым!» Прихожу я, он стоит с этим котлом… Да, это братство

существовало…

А  потом  начались  эти  ужасы,  когда  стали  вырубать  виноградники

в Крыму. Это был знак того, что их время прошло. Эти виноградники со-

хранились с начала XIX века, это результат чудовищного труда, их нужно

было приспособить к этому климату… И еще одно: если б вы знали, как

выращивают дорогие сорта. Это я все знаю. Выращивать дорогие сорта –

это труд такой: люди, когда виноград начинает созревать, не уходят от-

туда, потому что, если гроздь вызревает и одна ягодка плохая, ее нужно

выщипнуть подушечками пальцев. Не ножом, чтоб не повредить, не по-

царапать… Вот так вот. И на это на все посягнуть! Первую гроздь надо

было отдать либо красивой женщине, либо ребенку, либо старой женщи-

не – но не самому. А плохое вино ни в коем случае нельзя продавать – его

223

надо вылить. А тут начались такие времена, когда стали травить вино-

градники…

Ю. К.: А вот название «Дом и сад» – это?..

М. Н.: «Дом и сад» – это мое название. И «Колея» – это мое назва-

ние. «Душа права» – не мое название. «Имена» – мое название. «Бабья

трава» – это мое название, но можно было бы назвать просто «Трава».

Нет, «Бабья трава» – неплохое название, мне нравится. Тут есть один под-

текст, которого никто не знает, но я знаю. Это знают все старые бабки. Ба-

бьей травой называется трава определенного назначения… Этого, может

быть, никто не знает, но я-то это помню.

(Рассматривают иллюстрации.)

Это что-то он даже, я полагаю, хотел похожее на меня изобразить, но

не вышло… Вот это мне очень нравится.

Ю. К.: Да-а-а! Это мой любимый.

М. Н.: Очень хороший.

Ю. К.: А тут мне нравится автограф твой…

М. Н.: Это не я придумала… Это придумал, тут написано, художник

Арбенин. Да, он был хороший художник. Я помню, даже как-то с ним

обсуждали создание альбома старых построек… Это был бы бесценный

альбом…

Посмотрите, что стало с городом! Это очень трудно пережить. Все

люди из того поколения, которые поднимали Севастополь, умирали, от-

того что они не могли вынести уровень этого срама  – они умирали от

стыда. Это люди, которые в ямах, в норах жили – и поднимали все это.

От стыда, от ужаса. И вот эти точно так же. Они умирали – вы не пред-

ставляете себе, как…

Вот  когда  Гешу  машина  сбила…  Это  просто  удивительное  было

место, его из окна моего севастопольского было видно. Как-то, помню,

я там была поздней-поздней осенью, и мы шли с ним и с еще одним его

товарищем к моему дому… А они, зная, что я жутко хочу жить в Севасто-

поле, говорили: «Не уезжай, оставайся!» И Геша говорит: «Вот сейчас ты

уедешь, и я умру», – и ложится прямо на этом месте, где его потом маши-

на собьет. Как-то мы ехали на машине, они останавливались и из машины

выходили – до того они все это любили, и как бы обидно было в машине

быть. Геша вышел из машины, лег, и ладони к земле прижал: «Хорошо-то

как, Господи!» Он мне говорил: «Майя, если ты умрешь не здесь, я тебя

привезу сюда, чтобы ты была дома». А лег он тогда вот именно на этом

месте… А вообще таких вещей делать нельзя! Это то, о чем мне бабушка

говорила: вот, черт, говорит, увидит, ему понравится…

224

Да, их время уходило, оно просто иссякало – это было видно. Даже

то, как они начали один за другим выбывать… Один стоял на автобусной

остановке в Симферополе, и когда автобус пошел, он на каких-то пол-

метра подал назад и столкнул его, он упал на поребрик… Перелом ос-

нования черепа. Среди бела дня! Просто-то что-то невероятное. Потом

начались какие-то странные вещи: у другого крыша поехала… А потом

пять человек из них встретились на хуторе Пятницкого. А хутор Пятниц-

кого – это их дурка. И это уже был знак, который надо было прочитывать

совершенно однозначно. Такие дела.

Ю. К.: Среди твоих книг у тебя есть любимая?

М. Н.: Нет, никакую не могу назвать. Они у меня лежат где-то…

Ю. К.: Ты хочешь сказать, что тебе все равно, были бы они, не было

бы их?

М. Н.: Сейчас-то я уже не могу сказать, что все равно. Все то, что

писалось,  я  от  этого  отказываться  не  собираюсь.  Я  за  это  Богу  только

благодарна. Что касается изданий, я не понимаю, как это вообще может

кого-то волновать…

Ю. К.: Помню, как в 79-м году ты подарила мне книжку «Имена».

У тебя тогда глаза такие были… Смущенные…

М. Н.: Да это потому что ты мне, Юра, нравишься! Я всегда безумно

радуюсь, когда мне кто-то нравится. Это Божье благословение. Я знаю,

что есть люди на земле, которые – твои. Как только я понимаю, что чело-

век – мой, я признаю это, признаю все его права на меня, на мое время, на

мою жизнь, на все остальное… Мне это не в тягость. Это я принимаю как

радость и Божий дар. Но то, что таких людей немного, – это естественно,

их много быть не должно. Единственное, что могу сказать – это мгновен-

но опознается, не нужно быть с человеком знакомым год, чтобы понять,

твой это человек или нет. Я вообще полагаю, что люди не появляются

просто так. Я не ходила в детский сад, не ездила в пионерские лагеря,

я никогда не любила находиться там, где много людей, поэтому каждый

человек, который появлялся в моей жизни, появлялся, надо полагать, не-

случайно. А некоторые, наоборот, любят находиться там, где много лю-

дей…  Самая  страшная  участь,  самая  кошмарная  –  это  быть  артистом.

Я никогда точно не знала, кем я хочу быть, я много кем могла бы быть, но

артисткой – избави Бог!.. Для меня это какой-то срам, падение, ниже ко-

торого не бывает… Я думала: «Боже, как они живут? Что он про себя зна-

ет? Ведь его же нет!» Особенно я переживаю, когда человек с фактурой,

с внешностью, и его нет – это какой-то ужас. Тогда как человек, который

пишет стихи, повести, шьет платья, ремонтирует мебель – это я понимаю,

это его работа, и он есть.

225

Ю. К.: А сколько у тебя рассказов написано?

М. Н.: Ой, я точно не знаю. Еще какие-то дома есть, надо будет по-

смотреть…

Ю. К.: Надо вообще посмотреть, может, ты принесешь… Для книги,

которую мы будем делать. Девочки расшифруют, и мы можем сделать это

как приложение.

М. Н.: …там есть «Дорога Шемов», «Невесты», «Леня», «Которая

бежала». Одна женщина мне сказала, что «Которая бежала» – это смерть.

Но там черным по белому написано, что это жизнь!

Ю. К.: Ну это ведь одно и то же.

М. Н.: Не-е-т. Историю рассказа «Которая бежала» я знаю. В Крыму

был человек, красивее которого я никого в жизни не видела. В этом плане

жизнь у меня безумно щедрая. Мало того, что у меня очень красивая мама

и вся ее южная родня, а когда я бабушку увидела, я вообще офонарела…

Идет по Ялте дама 76 лет – и все мужчины шеи сворачивают. Ну, вообще,

вся моя южная родня – это… Если «Сто лет одиночества» писать, мало

не покажется! Моя прабабка, красавица, сербиянка, помещица, вышла за-

муж за некрасивого. Она в первый раз его увидела – и все, тут же решила,

что выходит за него замуж. Хотя она была богатая, красивая, а он… Она

первая вышла замуж за русского. При том у них были такие отношения,

что она не выносила с ним расставаться, она хотела с ним на турецкую

войну поехать. И у нее родились шесть дочерей: три красавицы, и три –

нет. Вы можете себе представить, каково было…

Ю. К.: …трем страшным?

(Все смеются.)

М. Н.: Безумный, чудовищный, романический сюжет судьба отрабо-

тала. Там был ужасный роман с безумным красавцем…

Ю. К.: Она влюбилась, что ли, в кого-то?

М. Н.: Не-е-ет, она всю жизнь с мужем не расставалась. Ты что! Ког-

да моя бабушка своего мужа хоронила, она упала в могилу! Там безумные

совершенно страсти, «Сто лет одиночества» отдыхает… А дальше было

так: муж одной сестры-красавицы влюбился в другую красавицу. Есте-

ственно, она не была замужем, потому что она была совсем юная. А даль-

ше моя прабабка-красавица проклинает эту дочь, и вся семья размеже-

валась:  кто  принимает  эту  сторону,  кто  другую…  Это  было  страшное

событие, ибо мать должна своих детей любить, грудью защищать. Все

романы, все должно отступить – она должна защищать своего ребенка до

конца. Дети из этих дочерей были только у тех трех, которые не попали

под проклятье естественным образом, потому что у них были мужья, и

они не могли занять какое-то место в этом романе. А у остальных трех не

226

было ничего. Вот так. И потом вся эта семья потерялась после войны, и

мы с мамой всех, кого могли найти, нашли. И вот мы приехали в Ялту, и

моя мама, тогда еще просто замечательно красивая, говорит: «Вот мама

моя была бы сейчас, наверное, такая же…». И я смотрю: там стоит цари-

ца. Я говорю: «Мама, подойди!» Она говорит: «Да нет, неудобно». Тут

двери автобуса закрываются, и я выталкиваю маму из дверей. И вот так

мы  нашли  эту  бабушку,  она  была  героиней  того  романа.  Она  сказала:

«У меня детей нет, вы будете моими внуками». И она велела после себя

все фотографии отдать маме. Все это досталось мне. И все, что я об этой

семье знаю, все было рассказано только мне. Я всех теток нашла! Я все

это помню, знаю… Сюжеты просто потрясающие!

Был  у  нас  дома  старый-старый  чемодан.  Он  таскался,  таскался,

таскался, потом от него начала уже крышка отваливаться… А я выбро-

сить ничего не могу. Ну рваные чулки еще могу, а вот чемодан – не могу.

Он разваливался, и я его стала уже разбирать на части: смотрю между

картонкой  и  подкладом  лежит  вот  эта  шапочка.  Она  была  сделана  под

шапочку жокейскую… Вот сколько же лет она там лежала, как она там

оказалась!

Е. Ш.: А что это за камень?

М. Н.: Этот камень – блистер. Это редкая вещь.

Ю. К.: Ну что, Майя Петровна, о чем поговорим? О поэзии и лите-

ратуре?

М. Н.: Я сейчас закончу о рассказе «Которая бежала», а потом перей-

дем к поэзии и литературе.

Была  я  в  городе  Сочи.  Иду  я,  и  вдруг  поперек  меня,  как  стрела,

пронзившая  мое  сердце,  становится  мысль:  что  я,  дура,  здесь  делаю?!

И я мгновенно отправляю в Севастополь телеграмму о том, что 7  ноября

я буду в Херсонесе утром:  7 ноября в Херсонесе. Майя. А она в Севасто-

поль  пришла  в  странном  виде:   седьмого  Херонея  Майя.  Понятно,  что

такая телеграмма не могла никому ничего объяснить, и, конечно, когда

я утром в Херсонес приехала, я там человека, которому эту телеграмму

отправляла, не застала.

Надо сказать, что у меня в Крыму была совершенно особая жизнь.

Тогда это был город совершенно закрытый, военный и очень маленький,

и всюду, где теперь городские улицы, там была пустая степь, ничего там

не было. И там настолько никого не было, что я ходила по тем путям,

которыми наша армия прошла, в одном купальнике, сандалии и платье

волоча в руке… Когда начинали маки цвести, я ходила зигзагами, а по-

том оборачивалась с холма и смотрела: на красном оставалась зеленая

тропинка. Вот такая была счастливая жизнь. И вот прошло лет десять,

227

может, больше, и как-то ехали мы на машине, и кто-то из попутчиков рас-

сказывал, что видел, как в этих местах ходила девушка, одна, в купальни-

ке, платье неся в руке… И я понимаю, что это про меня! Через десять лет!

То, что это про меня, – точно, там просто больше никогда никого не было!

Ю. К.: Преобладание пространства над временем…