Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

взрывы, там постоянно происходит какая-то жизнь невероятно интерес-

ная, и полно движения.

Так вот фотографии, которые делала эта женщина, лежат у меня. И на

них, допустим так: вот так вот – женское лицо, вот так – мужское – точно:

лоб, нос, ресницы, шея, серьга в ухе, волосы. Она чуть повыше, Хозяйка,

ей добавили элементы кое-какие – все равно! Совершенно четко, вот его

лицо: глаза опущены, ухо, шея, прическа – совершенно четко. Или, допу-

стим, церковь – купола и кресты. Там есть елка, цвет совпадает, прямо зе-

леная, и на ней – петушки, шарики, лапти, гребешки красные и свечечки –

вот свечечки и оранжевый огонек! Шесть свечечек и пять звездочек. Кто

это делал? Я понимаю, что не было ни людей, ни динозавров, но тем не

менее Тютчев как-то высказал такую мысль, что существует некий закон

общий для природы живой и неживой, поскольку она этой разницы не

видит. Так вот четкость этих картинок – просто невероятная! Восточная

красавица с черной косой, русская красавица в кокошнике – просто не-

вероятно. Я всегда детям рассказываю, что у нас, на Урале, никто не ушел

отсюда по земле, у нас ушли в подземелье, под землю. Отсюда уезжают

«перекати-поле», а такие обычно в Москве. Нет, это нормально. А люди,

которые жили здесь, и которые себя здешними полагали, уходили толь-

ко туда. И этот миф, когда чудь ушла, им был срок: как только появятся

белые деревья, взойдет царица, на скале сырой (скала до сих пор назы-

вается Дева) листва опадает с белых деревьев – значит, наши сроки идут.

И они уходят все под землю, и оставляют знаки за собой. Люди знаки

разгадают и гора откроется.

Обратите внимание, когда русские пришли. Они на эти знаки (это

действительно так!) выходили постоянно. Больше того, научные экспеди-

ции при Петре I повсюду находили печати и следы неизвестного древнего

народа. Этому всему, ну 350 миллионов лет. Эти слои соли отложились

тогда – это остатки древнего океана, все понятно. И понятно, почему соль

цветная: и малиновая, и розовая, и красная, и синяя и т. д. Ну я не знаю,

как вам рассказать: включают прожекторы, и кристаллы отливают разны-

ми цветами. Невероятное зрелище!

315

Так  вот  эти  картинки:  было  это  350  миллионов  лет  назад.  Тем  не

менее вот петушок, вот женщина, вот олень, вот мужчина – куда от этого

денешься?!  Не  знаю.  Но  думать  над  этим  считается  смешным.  Но  тем

не менее когда я в первый раз увидела эти картинки… Я к тому, что я ее

понимаю: когда спускалась в эту шахту, видела, как яшмы формирова-

лись. То есть она зафиксировала задний вид земли в тот момент, когда эти

яшмы формировались. Но дрожь по сердцу, когда видишь: это крымские

виноградники  перед  тобой,  это  –  оренбургская  степь,  вот  это  –  осень,

а это – лесная чаща, а вот это – озеро и паутинки над озером. Не тот вид,

который был, когда все это формировалось, а нынешний пейзаж на тебя

глядит.

Просто природа… Как вам объяснить? Мы не правы, когда смотрим

на нее свысока и называем себя царями природы. Более того, мы никогда

не будем счастливы из-за того, что от нее ушли, и наше царство счастли-

вым никогда не будет. Нам будет только хуже, хуже и хуже. А надо наста-

ивать на том, что мы – ее часть, часть и часть. И все! И больше ни на чем!

И никому этого ни за что не уступать.

Ю. К.: Получается, что стихи – это природная неизбежность, при-

родная необходимость.

М. Н.: Я  готова  с  этим  согласиться,  потому  что,  когда  читаешь

«Сказание о Гильгамеше», я вам уже говорила, что я не постигаю ткани

этого текста. Ему три с половиной тысячи лет. Что он хуже нынешнего?

Он просто прекрасен! Среди древних текстов есть просто немыслимые.

Я уже не говорю про Древнюю Грецию, тексты которой для нас эталон.

Есть вещи просто прекрасные! Это великая замечательная поэзия, я уже

не говорю про Гомера. Что такое вообще человеческий талант, если че-

ловек пришел, наслушался всех этих россказней, всех этих мифических

дел, и из них создал неистовой красоты вещь. Более того, она набита чу-

довищно красивым содержанием, которое мы никогда не желаем всерьез

воспринимать. Это, конечно, авторское произведение, потому что мифы

он так выстроил, что появились совершенно особые смыслы.

…Русский язык совершенно заряженный. Он рифмуется вдоль и по-

перек, по диагонали – куда деваться? Или когда маленький ребенок на-

чинает идти и: «Шла Маруся по дорожке, у нее замерзли ножки…» – ну

куда деваться-то, если у нас язык такой! Значит, это языку свойственно,

это в нем заложено.

Ю. К.: Так это не наш язык. Это язык природы нам данный на самом

деле. Есть разные концепции, но вот эта концепция, так скажем, природ-

ного происхождения языка связана с началом, серединой и концом мен-

тальной нашей природы – она закончится когда-нибудь…

316

М. Н.: Конечно! Но нам до этого не дожить.

Ю. К.: Нет, мы до этого не доживем, но она не закончится, потому

что там есть другая ментальная природа. И там будут такие же кристаллы,

такой же язык природный. Ведь язык русский, почему он такой красивый,

точный, разнообразный, потому что он – явление природы прежде всего.

Все заимствования, которые к нам приходят: латинизмы, англицизмы и

прочее, прочее, прочее – слова, которые обозначают реальные предметы.

Вообще явления и процессы природы называются нашими словами:  ру-

шится (здание),  бежать, дышать – все это явление природы. Поэтому

стишки – тоже явление природы. Получается, что мы не напрасно пишем.

(Смеется.)

М. Н.: Ой, ну как не напрасно? Раз оно существует. И потом суще-

ствуют ведь стихи всегда. Как бы ты далеко не вспомнил все это, какое бы

ты время не вспомнил, там обязательно кто-то стихами скажет.

Ю. К.: Почему раньше древние к смерти относились как к явлению

нормальному, явлению практически родственному жизни?

М. Н.: Ну, во-первых, они себя не извлекали из природы – частью

природы оставались. И в том, и другом виде я в ней остаюсь. Они же себя

никак не отличали. Когда начались эти отделения, тогда и начались вот

эти безумия человеческие.

Ю. К.: И люди сразу стали боятся смерти.

М. Н.: Конечно. Больше того, мы ведь не просто выделились из при-

роды – мы выделились из нее на правах победителя, что само по себе

просто ужасно.

Ю. К.: И мы не смогли совладать с этим ужасом смерти.

М. Н.: А мы и не совладаем.

Ю. К.: Сейчас  мы  думаем  так:  ты  умрешь  и  исчезнешь  навсегда.

А раньше не так: дух вечен.

М. Н.: Очень ведь часто и хоронили их под полом жилого дома. Ко-

нечно – быть всем вместе.

Ю. К.: То, что мы сейчас говорим о жизни и о смерти: сравниваем

наше и мифологическое сознание. Или все это близко к правде – к при-

родной правде.

М. Н.: Юра,  сознание  –  оно  практически  всегда  мифологическое.

Я не знаю, может быть, есть какие-нибудь математические или компью-

терные гении, у которых оно иначе совершенно устроено. Но у человека

нормального, живого человека сознание мифологическое. Но оно в раз-

ной степени мифологическое. Я помню, когда я была в Армении, я вооб-

ще была поражена. Они вообще до такой степени мифологичны… В сущ-

ности, если человеку так удобнее жить, это никому не мешает. От этого

317

жизнь становится многограннее. Сознание мифологично. К тому же оно

в поэзии – такое, в фольклоре – такое, в сказке – такое. Значит, человеку

свойственно сознание такое. Мне кажется, если у человека сознание ис-

ключительно научное – это какие-то киборги.

Ю. К.: Как раз я пишу по случаю про посткнижную культуру и де-

люсь  своим  пессимистическим  взглядом  на  все  на  это.  Зачитывать  не

буду. Но! Мы вышли из природы, мы часть ее. Но ведь часть этой части,

вышедшей из природы, все-таки не ушла от природы – осталась. Кто-то

же будет читать. И читают: 7 % остаются всегда.

М. Н.: Какие-то  люди,  конечно,  будут  читать.  Не  будет  того,  что

было. Я просто говорю про то что, когда я работала в библиотеке, я ви-

дела эти жуткие очереди за журналами, книгами. Мы правда были самой

читающей страной в мире. И читали все жутко много. Этого больше не

будет никогда. Очень печально и очень жалко. Сейчас – все эти ночные

клубы, развлекалочки. Я совершенно не могу понять, что там человеку

делать, как им там не страшно. Я телевизор не смотрю никогда, но как-то

пришла, говорю: «Маша, Господи, кто это?!» А это какой-то Гарик Буль-

дог – но это просто ужасно. Так вот, человек раньше читал книгу, а теперь

он смотрит на это.

Е. Д.: Майя Петровна, помните, Вы говорили, что есть общая память

и она избирательна – народная память. Она же никуда не уходит.

М. Н.: Что касается народной памяти, надо, девочки, тут еще разо-

браться, что такое народ как таковой. Конечно, мы уже с вами начинали

говорить, что нельзя сказать, что есть представитель народа, а есть – не

народа. Но, с другой стороны, мы можем говорить о народе как о народе,

когда он или поднимает какое-то дело, или одной какой-то мыслью ведом.

И вот тогда мы его видим: Отечественная война, или когда поднимется

партизанщина и начинает гнать Наполеона. До этого они сидели по селам

и пели народные песни, и когда все поднимаются и делают одно какое-

то общее народное дело – вот тогда, да. Сейчас я этого не вижу. Я жутко

боюсь.  Мне  очень  нравится  русский  народ,  я  ничего  равного  ему  и  не

видела, правда.

Ю. К.: Я сегодня утром смотрел телевизор, просматриваю каждый

день новости, к сожалению, – с журналистами работаю, и там был такой

сюжет: Кузбасс накрыло. И показывают там девушку лет, я думаю, 20–22.

Очень молодая женщина, с коляской, с ребенком – младенцем буквально,

ребенку месяц-полтора. У нее муж погиб, сгорел. И она улыбается. И по-

том я понял, в чем дело. Она говорит: перед тем, как муж погиб, он дубок

посадил. Вот он со мной разговаривает.

М. Н.: Я к этому отношусь совершенно серьезно.

318

Ю. К.: И я вдруг понял, что ничего не кончилось!

М. Н.: Я смотрю в школе на детей: так много красивых детей. То-

варищи, Бог не фраер! Но не будет столько красивых детей, если будет

негде и незачем жить! Так не бывает.

Ю. К.: Значит,  есть  какая-то  сила  вот  этого  первичного.  Основная

жизнь.

М. Н.: Жутко заметно, что жизнь на Урале категорически отличает-

ся от жизни в Москве. Жутко заметно, что жизнь в Сибири отличается

от жизни в Москве в лучшую сторону. В ту самую сторону, где вот эти

самые основы, где вот эти проявления того, что мы называем народным,

в Москве этого уже нет совершенно. Меня как-то страшная мысль такая

остановила,  думаю:  «Не  приведи,  Господи,  если  такое  что-нибудь  слу-

чится, как говорится, развалится Россия по Уральскому хребту, никто не

пожалеет о Москве». Это ужасно, потому, как нам сказано, ничто так рус-

ских не объединяет, как Бородинский бой. То, что я сама видела, я счи-

таю, что это был настоящий народ. Про войну и не говорю – после войны.

Это что-то невероятное. У нас история вообще абсолютно романическая,

народ совершенно невероятный.

Есть  даже  детская  книжка…  Раньше  в  детской  литературе  можно

было писать то, чего нельзя было во взрослой. И я очень много сведений

оттуда  вычитывала.  Как,  например,  Ленин  был  сослан  в  имение  своей

бабушки Капустино – не в деревню, а в имение и так далее. А тут было

так: когда была ялтинская конференция, то товарищи Черчилль и Сталин

решили посмотреть на развалины Севастополя. Я считаю, для того чтобы

доставить себе удовольствие. Черчилль всегда очень не любил Россию.

Считаю, чтобы доставить себе удовольствие или посмотреть, во что нам

обошлась эта победа. А Севастополя тогда не было, были одни развали-

ны, нельзя даже было проследить, где проходили улицы. Был даже план:

давайте все расчистим и поставим все на новом месте. И когда они при-

ехали, тогда Рузвельт и сказал: «Это вам полвека поднимать, минимум!

И то в том случае, если мы вам поможем». А Иосиф Виссарионыч при-

казал немедленно предоставить ему довоенные снимки. Сталин снимки

посмотрел и написал: восстановить все как было. И Севастополь подняли

мгновенно. Вот это правда! Вот это то, в чем я узнаю себя и свой русский

народ. И Севастополь подняли мгновенно. Притом где они жили  – ой,

и говорить страшно. Но подняли и сделали все, как было.

Сейчас  я  просто  не  вижу  такого  действия,  такого  проявления.

Но с другой стороны, может, я чего-то не знаю. Люди, которые были в Аф-

ганистане, говорили, что Красная армия воевала классно, – это возможно.

Но тем не менее то, что русские своих не бросают – это не мы сказали, это

319

они сказали. Но могу с уверенностью сказать, то, что я видела в Иркутске,

там совсем другой народ. Можно сказать, что дальше от Москвы – все дру-

гое. В Москве – отвратительная картина, какое-то безумное хамство. Я ни-

когда не могла себе представить, что хамство может существовать в таком

концентрированном и страшном просто виде. Но с другой стороны, у нас

есть масса вещей: тысячи не похороненных – грех ужасный.

(Ю. К. показывает М. Н. журнал «Врата Сибири».)

М. Н.: У-у-у! Как много понаписали! «Врата Сибири» – это что?

Ю. К.: Тюмень – столица деревень.

М. Н.: В XVIII веке вратами Сибири были мы.

Ю. К.: Мы?

М. Н.: Ну конечно! У де Геннина была книга «Описание уральских

и сибирских заводов» – это наши, ибо Сибири тогда еще не было. Так что

Сибирь начиналась отсюда.

Ю. К.: Как тебе, Майя, наша молодежь?

М. Н.: Они не то, что ленивые, но полная ненадобность жизни в них

меня просто сокрушает.

Ю. К.: У них нет стремления ни к какому труду. Ни к физическому:

меня дед воспитывал – я знаю. Картошку окучивали – у меня все руки

в крови, но я сказал: «Я это сделаю!» Я и сейчас картошку сажу.

М. Н.: А я нет.

Ю. К.: Мне необходимо с землей возиться – я по-другому не могу.

У меня есть рябинка маленькая – она, когда меня видит, тянется ко мне.

Приходишь ночью – и то же.

М. Н.: Это – правда, это такое есть.

Ю. К.: Она пожелтела: сохнет-сохнет-сохнет. Я к ней подхожу и раз-

говариваю. Ночь с ней просидел. Уговорил не умирать. Рябинка ожила!

(Чаепитие.)

Ю. К.: Майя, ты очень здорово, красиво говоришь.

М. Н.: Но, вообще-то, пишу я лучше, чем говорю!

Ю. К.: Вообще-то, пишешь ты классно, но говоришь ты тоже заме-

чательно! Устная речь – она свободнее, интонации, паузы у тебя очень

хорошие получаются.

М. Н.: Я свои публикации не коплю.

Ю. К.: Что, вообще публикаций нет?

М. Н.: Нет, книжки какие-то есть. Я даже иной раз думаю, надо же

было как-то собрать в «Урале», да все как-то не до этого.

Ю. К.: Поговорим о драматургии, наконец?

М. Н.: Да, о ней. Как раз драма обслуживала всю идеологическую

линию очень хорошо! И в театре, и в кино все обслуживалось очень хоро-

320

шо. Надо сказать, что все это было достаточно профессионально. Правда,

я почему-то не проследила, как это все воспринималось зрителями и чи-

тателями. Что-то никогда этим не занималась.

Ю. К.: А что в библиотеке это не отслеживалось?

М. Н.: Нет. Через библиографический отдел это не шло никак. Этого

никто даже никогда не спрашивал. То, что драм у нас не читали, – это да.

Я сама читаю, например, только Островского.

Ю. К.: Я Шекспира читаю.

М. Н.: Я про Шекспира и не говорю. Из наших, если для удоволь-

ствия,  для  души,  то  Островского.  Ей-богу!  Ни  Чехова,  ни  Горького.

А Островского – да. Больно они там говорят живо. Чехов – величайший

писатель, но когда я читаю Чехова, я понимаю, что люблю Бунина. И со-

вершенно понятно. Я с этим поделать ничего не могу, я с этим делать

ничего не желаю. Это наше национальное требование к искусству: всех

этих петрушек, хороводов. Чтобы рвать на себе рубаху – на разрыв аорты.

Ю. К.: Последний чудный черт в цвету!

М. Н.: Но самое поразительное, это русское качество – вера. Ты что!

До гроба! Вот это до гроба – я уже сто раз об этом говорила – это не так и

хитро. Просто гроб поторопить. Гораздо труднее любить тебя, как бабуш-

ка, чтобы сварить тебе картофель, чтоб ты вернулся и поел100.

Тут есть такая штука, что одно дело, когда я говорю «до гроба» (я как

слушатель слышу эти слова), и тогда это не правда. Но есть люди, кото-

рые издохнуть смогут. Не сделают, но готовы. И вот этот пафос тоже слы-

шится. Что-то мы принимаем за правду, что-то нет. Так вот эта готовность

в русской традиции должна быть – и все. И безумное пламя жизни. Вот

так – они у меня одним костром горят.

Вот, правда: на разрыв аорты – вот это Мандельштам все и делал.

Притом в чрезвычайно драматической форме. Притом мне очень нравит-

ся  это  у  Блока,  где  это  стоит:  максимум  жизни,  максимум  смерти.  Где

«летит степная кобылица и мнет ковыль» – что тут говорить? Блок это

очень хорошо слышал. Но совершенно другая интонация у умнейшего

Волошина, который прекрасно слышал все эти сложности, все эти траги-

ческие наши знаки. А вот интонации такой нет.

Ю. К.: Он как-то пожиже. А стихи красивые у него.

М. Н.: Очень  красивые:   «Как  ты  бежала…  вся  в  цветах…/  Вся 

в нимбах белого пожара…/ Кто ты? дитя? царевна? паж? / Такой тебя 

и  принимаю:  /  Земли  полуденный  мираж,  /  Иллюзию  обманность…  – 

100 Из стихотворения Ю. Казарина «Полжизни бабушка встречала…».

321

Майю» 101 .  Классный  кусок,  очень  классный.  Но,  понимаешь,  он  очень

понимающий человек, всегда зрел в корень, но вот так, чтобы насмерть –

вот этого нет. Но поэт интересный.

Ю. К.: Ты в Коктебеле была же?

М. Н.: В Коктебеле – конечно!

Ю. К.: И в доме его была?

М. Н.: Это очень интересная история. Во-первых, у него никогда не

было жены. Но мне это не интересно. Я считаю, что это его личное дело.

Из всех жен мне нравится Наталья Николаевна [Пушкина].

Но так вот: Мария Степановна, мать Волошина, в то время была уже

сильно  не  молода.  Коктебель  был  безумно  в  моде.  И  вся  литературная

Россия там паслась – все самые модные поэты и прозаики. Кто считал

себя занимающим место в литературе или в историческом литературном

процессе, обязательно должен был отметиться в Коктебеле.

У  Марии  Степановны  жизнь  была,  скажем,  не  очень  счастливая.

По разным причинам. Они все там о высоких материях, о поэзии – она

стоит на кухне посуду моет. Потом война, страшная вещь. Ой, о войне

можно написать совершенно страшные и жуткие вещи. Когда высажи-

вали  коктебельский  десант…  Коктебельский  десант  высаживали  для

того, чтобы «пошуметь» на берегу. Он даже был отвлекающим, потому

что  маломощный.  Но  тем  не  менее  в  Евпатории  у  них  получалось  до-

статочно хорошо. И вот когда высаживали его на берег, – это была верная

смерть,  корабли  сразу  отходили.  Десант  –  это  что-то  невероятное.  Это

просто верная смерть. Но они так были обучены, что укрепились, а потом

из отвлекающего превратились в главный и штурмовали потом Севасто-

поль. Таким образом, Коктебель – это было место, где «пошуметь». И там

осталось  несколько  человек  –  матросики.  Десантники  –  все  молодые.

И они встали на берегу и увидели один дом – Волошина. И они встали

под балкончик, чтобы была хоть какая-то стенка, чтобы их так не рас-

стреливали: напрямую. И ее задача была – сохранить архивы Волошина,

чтобы они были в целости и сохранности. Она действительно сохранила

их. Там еще были книги, библиотека, скульптуры – все было закопано

в саду. И она сидела дома, а этих мальчиков добивали.

Я не знаю, это ужас, конечно. Если бы я хранила архивы, то я бы вы-

бежала на помощь или еще как-то. Но она, конечно, не вышла. Они стоя-

ли по ту сторону стенки, а она – по эту. Это с ее слов рассказано. Ужасно,

конечно.  Можно  рассуждать,  что  они  все  равно  бы  все  погибли.  Мож-

но всяко рассуждать. Женщина тогда она уже была совсем не молодая,

101 М. Волошин. «Над головою поднимая…».

322

и поскольку место стало модным, то вся московская элита литературная

к ней – с черным хлебом, с селедкой, – демонстрируя, так сказать, связь

поколений.  Также  русские  подарки.  И  все  туда  рвались,  хотели  в  этом

доме побывать, хотя, нужно сказать, туда не пускали. Но был Володя Коч-

каренко, для которого закрытых дверей не существовало.

И вот идет, в рваных шортах закатанных, босой. Красивый: загоре-

лый и босой. И подходит к Дому творчества.

– А вы куда, молодой человек?

– Я внук Эренбурга.

– Проходите, пожалуйста.

Вот он загорелый, в рваных шортах поднимается, заходит в этот дом.

А я вообще в сторону моря отошла, дескать, я отношения не имею. И ми-

нут через двадцать – не больше – на террасе появляется Мария Степанов-

на, обнимающая Володю. И он: «Майечка!» Мы заходим – все. Он просто

был такой человек.

Но это не моя история. В это время в доме Волошина сидел Мануй-

лов – был такой литературовед, который собирал книги, – издания Во-

лошина. И вот я как-то иду по Коктебелю. А я была такая… Во мне было

38 килограммов веса. Волосы светлые, зеленые глаза, в голубом выгорев-

шем сарафане. Вот он: «Девушка-девушка! Вы куда идете и так далее».

И он меня туда – в кабинете Волошина, я там дневала-ночевала. Читала,

переписывала. Я, конечно, переписывала его стихи. То есть я там была

очень часто, фотографии смотрела – все, что угодно. Его, поскольку он

книгу Волошина делал, Мария Степановна туда запустила.

Но  мне  Коктебель…  Тогда  еще  было  ничего.  Место  прекрасное,

место  очень  хорошее.  А  потом  –  нет.  Потом  оно  стало  другое.  Тогда

по  Коктебелю  ходила  Анастасия  Ивановна  Цветаева,  еще  какая-то  ба-

булька – великие старухи назывались. Тогда еще великие старухи были

живы. Великие старухи – Надежда Яковлевна Мандельштам, Анастасия

Ивановна  Цветаева  и  еще  какая-то.  Они  в  панамочках  по  Коктебелю,

значит, ходили. И там, действительно, были люди, которые относились

к Крыму, Коктебелю, Волошину и так далее. То время не было хамским.

Уж если я пошла в дом Волошина, то я знала о нем немногим меньше,

чем тот, который книгу собирал. Иначе я бы не пошла никуда. Это счи-

талось нормой.

А потом все это стало как-то терять масштаб и качество. И так про-

сто  сплошная  тусня  получилась.  В то  время Коктебель  был…  Ну,  в то

время там был Вася Аксёнов.

Ю. К.: А камушки там подходящие были?

323

М. Н.: Тогда там камушки еще держались, и можно было найти сер-

доликовые галечки. Это еще до Маши, то есть это, считай, полвека назад.

Действительно,  были  сердоликовые  бухточки.  Теперь  уже  нет.  Кстати,

на сердоликовые бухты можно было попасть только морем: надо было

дойти до определенного места, раздеться, держать свою одежду в руке,

оплыть скалу, и поэтому это каким-то образом в некой неприкосновен-

ности содержалось. И потом тогда в Крым ездило народу мало. Туда ез-

дила литература московская, потому что там Дом творчества был. Дом

творчества – Коктебель. И они там просто паслись. Тогда же не ездили

в Венецию или на Майорку. И поэтому действительно они там все лето

проводили. И все модные юбки и кофты – все это носилось там. Хотя

место было совершенно не гламурное, ничего подобного. И очень скоро

Коктебель стал в моде – это первое место было, где можно было ходить

в купальниках по городу. Хотя, если бы можно было штрафовать за это,

я бы штрафовала. Потому что нельзя ходить в купальниках через севасто-

польские бухты, нельзя.

Ю. К.: А какие погибели там были?

М. Н.: Значит так: первая большая погибель как раз тогда, когда Се-

вастополь строили. Суворов и Ушаков – два титана Севастополь строили,

по ушаковскому плану. Тогда у нас больших потерь не было. Потому что

турки, придя и увидя, что через год уже стоит крепость – сразу повер-

нулись. И больших потерь тогда у нас не было. Большие потери были

в  войну XIX века, 1855 год, это да. Но и тут преимущественно потери

наши были наземные, потому что Нахимов флот затопил, морских боев

не было, и потери наши были наземные. Потеряли мы достаточно мно-

го. Но я бы так сказала: я никогда не считала и не буду считать ту войну

проигранной, проигрышной. И Севастополь, Крым, дался тем настолько

дорого, что у них  там есть Севастопольский бульвар (постоянно названия

такие есть).

Но, например, что касается англичан, английскую конницу там наши

просто кончили. Там были союзные силы у нас, и наши отставания в тех-

нике  уже  были.  Потом,  что  касается  героизма,  этот  элемент  народной

 войны, с этим было все совершенно прекрасно.

Кстати, у Льва Толстого все об этом написано замечательно. Тот без-

умный героизм был абсолютными буднями: никто не видел в этом ничего

особенного, что было, между прочим, и во время других войн, но это та-

кой знак места. Вот тогда потерь было много. Вообще-то, причиной это-

го называется плохое командование, но это глупость. Если я плохо знаю

местность, если я плохо знаю возможности своих войск – значит, я дурак,

что уж говорить-то.

324

Что касается Малахова кургана, я уже об этом говорила, это была

самая  высокая  точка,  поэтому  туда  ставили  артиллерию.  А  в  Великую

Отечественную была Сапун-гора. Мы там и держались совершенно геро-

ически. Что касается наших инженеров, они работали там просто превос-

ходно. Что касается наших минеров, даже они  признают, что наши были

гораздо  искуснее.  Их  было  больше,  но  они  носятся  со  своей  победой.

Но не такая уж это была и победа! В Севастополе даже перед началом Ве-

ликой Отечественной было всего тысяч сорок. Это же маленький город!

Это – крошечный город! Ну и были грубые ошибки командования. Тогда

было очень много сухопутных потерь.

Страшные потери были в Севастополе в 20-й год, когда Красная ар-

мия вошла в Крым. Фрунзе обещал всем оставшимся белым солдатам и

офицерам жизнь – их убили всех.

Что  касается  Великой  Отечественной  войны,  тогда  потери  были

очень  большие.  Я  так  скажу:  все  говорят  Хиросима-Хиросима,  Сева-

стополь – несколько Хиросим. Сколько было сброшено бомб на Севасто-

поль – это несколько Хиросим. Четыре Хиросимы – это первая бомбежка

Сталинграда.

Ю. К.: По мощности, да?

М. Н.: По мощности. Вообще, надо измерять не хиросимами, а ста-

линградами и севастополями. Полторы тонны на квадратный метр! Ужас!

Это просто ужас! Притом они объявили его крепостью. А это маленький

город, совершенно открытый в сторону степи. А шли они как раз со сте-

пи. Там было несколько достаточно мощных батарей – я все их облазила.

Это,  наверное,  наш  национальный  идиотизм,  но  на  всех  этих  батареях

пушки не разворачиваются. Таким образом, были мощные сооружения,

с пятиэтажный дом в глубину, но они не разворачивались.

Бомбили непрерывно! Я уже вам говорила – это называется «кару-

сель». Сыпались бомбы непрерывно.

Вообще, есть много непонятных вещей про войну, которых мы, на-

верное, никогда не узнаем. Генерал Петров тихо, тайно, из-под носа нем-

цев увел армию в Крым, и при этом не было ни одного пулемета. То со-

вершенно  целая  армия  пришла  в  Крым…  Как  случилось  так,  что  мы

остались в Севастополе без всего: без танков, без самолетов – без всего?

В этом очень трудно разобраться, это навсегда останется тайной. Может

быть, где-то через сто лет это и выяснится, но через сто лет это будет

уже никому не интересно. Так вот, эта армия, которой командовал Петров

(он, кстати, командовал гарнизоном, обороняющим Севастополь), ушла

из Крыма на двух последних подводных лодках: на одной – штаб Петро-

325

ва, а на другой люди, которые ремонтировали подводные лодки и кораб-

ли. На этой лодке был родной дед моих севастопольских брата и сестры.

Этот дед, Иван Петрович, – замечательный человек. Он был в числе

тех самых четырех человек, членов Комитета флота, которые приходили

к Колчаку. И когда всем рассказывают, что, дескать, к Колчаку ворвались

в каюту – ничего подобного! И я не верю всем этим авторам книг, по-

скольку мой дед был в числе тех четырех, сам был очевидцем. И он ска-

зал, что никто и никогда не посмел бы ворваться к Александру Колчаку

в каюту. До такой степени его уважали! Они доложили о своем приходе

дежурному – и спустился Колчак. Разговаривали в высшей степени веж-

ливо. Они доложили, что он больше не командует флотом. Он сказал, что,

поскольку он не понимает, что происходит, он принял решение съездить

в Москву и узнать. Ибо он как человек военный прекрасно понимал, что

флот стране всегда нужен. Я спросила: «Как вы, Иван Петрович, к этому

сами относились?» – «Время было такое». Так вот этот Иван Петрович,

почетный житель Севастополя, придумал какой-то способ надежного ре-

монта лодок. И они на этих лодках ушли. А так, конечно, жуткое количе-

ство людей погибло.

Что касается того, скольких там сдали в плен, сдали тысяч семьде-

сят. Поразительно то, как брали город. Люди рассказывали, что их так на-

пугали, что они от Сапун-горы… А от Сапун-горы до города на автобусе

надо сорок минут ехать, а они это расстояние за несколько часов прошли

ногами.

Ю. К.: А брали с суши или с моря?

М. Н.: С суши. А море все заминировано было. Симферопольское

шоссе, Ялтинское и Ярославское – я все их прошла, прошла теми путями,

которыми наши части подводили, там, где Сапун-гора, была… Сапун-го-

ру взяли штурмом после артподготовки, и, говорят, там три или четыре

раза был повторен подвиг Александра Матросова. Но я сама слышала,

как  наш  ведущий  Владимир  Молчанов  говорил,  что  это  вздор,  что  это

бессмысленно… Люди с полосными ранениями, зажав кишки рукой, бе-

жали, потому что надо было освобождать Севастополь.

Я разговаривала со знакомым – с Тихлаковым, который командовал

бригадой морской пехоты, которая стояла за город. Он говорит, так стоя-

ли, что аж зубами выдирали этот город. Это, товарищи, Великая Отече-

ственная война! Я много раз говорила с людьми, которые там воевали.

Они рассказывали, что когда кончались патроны, они сидели в траншеях

и ждали того, когда немцы пойдут, чтобы буквально вцепиться им в гор-

ло. Таких рассказов я слышала очень много.

326

Севастополь – это дважды Россия. Это так. Судьба проверяла Рос-

сию, как она будет вести себя в самый трудный час. И сейчас она про-

веряет нас снова. И когда ушли в Осетию корабли, когда там была  война,

люди стояли на берегу с плакатами: «Севастополь – Россия. Драться с Се-

вастополем – национальный позор». Я  это к чему говорю, стало быть,

бывают какие-то такие чрезвычайные обстоятельства, когда я понимаю,

что я – народ, и я встаю и что-то делаю.

Другое дело, что на сегодняшний день народ оскорблен, унижен, ис-

топтан, обобран… Но тем не менее совсем недавно весь Севастополь ми-

тинговал. Они обратились (сейчас, правда, украинизация идет страшная)

к руководству города с просьбой дать им хоть какие-то деньги, так как

город очень сильно пострадал, дома разбомбили… И руководство горо-

да им отказывает. И они все вышли на митинг. Я на всех этих митингах

была,  все  это  записала.  Надо  обратить  внимание  на  то,  что  нам  очень