Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Надо обливаться слезами благодарности и восторга за то, что Бог тебе

дал такой язык. Вот мои товарищи сидели перед телевизором, и он такое

сказал. Избави меня Бог сказать что-нибудь плохое о Бродском, но я во-

10 М. И. Цветаева. «Вчера еще в глаза глядел…».

17

все не уверена, что его будут пылко и нежно любить много лет спустя. Не

знаю, не знаю, сомневаюсь.

Ю. К.: Майечка,  первым  твоим  потрясением  стал  Лермонтов,

в 4 года. А потом какие потрясения были?

М. Н.: Когда мы учились в школе, у нас в доме была отличная би-

блиотека.  У  моего  отца  вообще  была  блистательная  библиотека.  Надо

сказать, что мой отец был человек отлично образованный, философию и

поэзию читал в подлинниках. Мой отец поработал до революции только

два года. Он кончил Императорский лесной институт. Он сам эту профес-

сию выбрал, он землю очень любил.

Ю. К.: Петр…

М. Н.: Петр Михайлович.

Ю. К.: А Никулин, фамилия?

М. Н.: Это отца фамилия.

Ю. К.: Это их родовое.

М. Н.: Что,  сейчас  опять  будешь  копать  по  поводу  моего  дворян-

ства?! Ю. К.: Не-е-ет.

М. Н.: Дело в том, что это не самое главное. Вот почему нет смысла

в поисках дворянства: в то время были люди, которые этот нравственный

закон перенимали и уважали. Но ведь дворяне были и другие. Один от-

крывает в усадьбе школу, другой – проигрывает девок в карты. Дворяне

были  всякие,  равно  как  и  крестьяне  были  разные.  Идеальный  пример,

когда человек из поколения в поколение как высшую ценность перенима-

ет нравственный закон своих дедов и прадедов.

Мы как-то были в Магнитогорске от журнала «Урал». И вот мы там

с Николаем Яковлевичем, поскольку ты знаешь, что мы с Николаем Яков-

левичем, как два добросовестных идиота: нам на столы кладут стопки

рукописей, и мы с ними до ночи сидим, кто на встречу, у кого дела, – в об-

щем, остались только мы. И вот сидим мы при этих папках, и заходит мо-

лодой человек и говорит: вот вы писатели, да еще журнал «Урал» назы-

ваетесь, вот о чем надо говорить, кричать надо… И рассказал нам, в чем

была причина его печали: когда он уходил в армию, еще варили хорошую

сталь. Дело в том, что когда мы гнались и перегоняли Америку, и гнать

нужно было все больше и больше, металл становился все хуже и хуже, и

делали мы его, сокращая сроки плавки. И поэтому у нас получилось ста-

ли много, но плохой. И когда этот человек вернулся и встал к своей печи,

он понял, что они делают плохую сталь. И он сказал: «Одному я рад, что

дед мой умер, что он не дожил до такого позора. Как бы я ему в глаза

смотрел, стоя около такой стали». Это совершенно та же самая картина.

18

Только там все держится на дворянской чести, а здесь все держится на

идее мастерства. Ибо это наша уральская идея. Это одно и то же. Если мы

будем говорить о старообрядцах, которые сделали нашу уральскую про-

мышленность, и это будет то же самое. Самое ужасное – от этого наслед-

ства отказаться, отойти и забыть его. А поскольку все советское время из

нас просто тщательно это выбивали, у меня на всех фотокарточках все

мужчины были уничтожены: женская головка, а дальше вырезано. Все

дело в том, что кто-то забыл, а кто-то ведь нет. Тут уже, товарищи, ты вы-

бираешь сам. К вопросу о свободе, как говорят, что мы жили в условиях

полного рабства и полной несвободы – с этим я не соглашусь.

Ю. К.: Я тоже.

М. Н.: Это твое личное дело. Что касается таланта: талант – это сво-

бода. На мой ум, только так. Ну, посмотрите на О. Мандельштама. Как раз

в советские годы это нам было просто с яркостью афиши и лозунга дока-

зано. Вот, допустим, Ю. Олеша замолчал. Он своим даром распорядился

так. Некоторые люди поняли, что надо приспосабливаться. Но, заметьте,

кто как приспосабливался. Допустим, С. Я. Маршак навсегда забыл то,

что он писал и о чем думал. Он занимался только детской литературой

и переводами. Он не уронил своего лица, он стал хорошим литератором.

Выжил так. Были люди, которые писали то, что положено. А были люди,

которые, как Мандельштам… Нет, с Мандельштамом вообще все ясно.

Он мог писать только то, что он слышал. Те самые вибрации, тот самый

трепет, он его и фиксировал.

У меня есть один приятель в Воронеже, я его редактировала, когда

он печатал несколько вещей в «Урале». Он мне иногда письма пишет и

книги посылает. Он следователь. И вот из каких-то следовательских дел

он выяснил одну очень интересную подробность: оказывается, когда два

месяца Мандельштам жил в Воронеже, а ведь это были очень крутые уже

годы, ему многие помогали, ему даже городские власти выделяли посо-

бия и так далее. Это к вопросу о свободе.

Что касается еще вопроса о свободе: когда я начала собирать Ман-

дельштама, а это были годы такие, что много моих товарищей и подруг

много  лет  сидели  без  работы  за  одно  то,  что  их  подозревали,  что  они

прочли воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам. За это мож-

но  было  достаточно  серьезно  поплатиться.  И  я  начала  собирать  Ман-

дельштама. Началось все с того, что мне один мой друг подарил старый

журнал, и там было напечатано три стихотворения Мандельштама. И по-

скольку у меня были знакомые в Москве и в Питере, я к ним обратилась

с вопросом, есть ли у кого-нибудь что-нибудь еще. Все понимали, какое

это небезопасное дело. То, что произошло дальше, меня потрясает до сих

19

пор. И, когда я говорю об этом, я понимаю, что мы абсолютно великий

народ. И то, что произошло в эпоху капиталистической революции, народ

так не подломили ни Гражданская война, ни Отечественная. И, возможно,

ему придется приходить в себя достаточно долго. Так вот, я начала соби-

рать эти стихи, и мне начали приходить конверты из Питера, из Москвы,

из Воронежа, из Читы. Делалось это так: бралась папиросная бумага, на

ней без интервалов печатались стихи. Обратного адреса никогда не было.

Лист нужно было немедленно уничтожить и немедленно перепечатать,

потому что по почерку машинки – у меня у самой были такие неприят-

ности – можно было вычислить владельца.

Так вот я собирала Мандельштама, переплетала, и, когда вышло пер-

вое американское издание Мандельштама и попало ко мне в руки, пере-

снятое на фотоаппарате, знаете, что меня потрясло? Мое собрание раз-

нилось от того на восемь стихотворений. То есть здесь было практически

все. То есть люди в Питере, в Москве, в Воронеже, в Чите, в Екатеринбур-

ге на этих папиросных бумажках сохранили все. И когда нам говорят, что

если бы не Америка… Вот, оказывается, нет.

И еще скажу вот что: если бы Мандельштаму было предложено –

или Нобелевская премия, или вот это, он, конечно, предпочел бы прожить

жизнь так, как он прожил. Ему нужно было быть поэтом этой земли, это-

го народа, и, конечно, он бы выбрал это. Ничуть не сомневаюсь. У меня

сохранился только один конвертик и один листочек, напечатанный на ма-

шинке. Все остальное нельзя было хранить. Остальное я отдала в Музей

писателей Урала, но не знаю, как они распорядились моим экспонатом.

Ю. К.: Майя, расскажи немножко, у папы в библиотеке какие книги

были?

М. Н.: Отец мой был хорошо образован, потому что раньше всех об-

разовывали очень хорошо. Раньше во всех технических институтах учи-

ли людей и держаться в седле, и поэзии, и танцам. Реальное училище.

Он сам выбрал учебное заведение. Их так учили, потому что в то время

считалось, что техническая интеллигенция на том месте, где она будет

работать в промышленности, должна создавать культурную атмосферу.

Уральская интеллигенция с этим, между прочим, очень хорошо справля-

лась. Из книг у него были и философия, и классика, и специальная лите-

ратура. Все это во время Гражданской войны было спалено.

Ю. К.: А поэзия какая была?

М. Н.: А поэзия… Частично, что касается Блока, Гумилева, Северя-

нина и так далее, это все даже осталось в моем доме. Серебряный век поч-

ти полностью. Все собирал отец, потому что мама еще дитя была. Отец

не пропускал ни одного выступления Шаляпина, он видел всех: Есенина,

20

Блока,  Северянина,  Маяковского,  Гиппиус.  Он  видел  их  всех  вживую.

И его рассуждения были чрезвычайно интересными. Скажем, по поводу

Гиппиус рассказывал, как она была одета, тонкая талия, волосы. В пере-

воде на современный язык – секс-бомба, но очень злая. Очень мне по-

нравилось про Маяковского. Я у него спросила: «А Маяковский какой?»

Он ответил: «Ну, в тот раз он был хорошо одет, я видел его еще когда он

был неважно одет. А вот в тот раз в дорогом костюме, на вид высокий,

хорошо сложенный, но очень плохо воспитан». Как вы помните, в 30-е

годы, когда идеологический прессинг еще не распространился, издавали

Пруста и Джойса. И Пруста, например, я читала в издании 30-х годов. По-

том все прекратилось. Любимое мое – предвоенное издание Лермонтова,

и Пушкина перед войной издали. Что касается того, что сгорело… Отец

как из дома вышел, так просто больше не смог туда войти. Но кое-какие

вещи из старого дома остались. А из книг – ничего. Вот если бы кто-то

из маминой семьи остался жив, хоть один, судьба была бы решена – на

корабль и в Бизерту. Императорскую эскадру же уводили туда, они хотели

ее сохранить для отечества. Она же в полном боевом порядке, со всеми

пушками и матросами ушла, и если бы хоть один мужчина был жив… Ой,

я каждый раз когда стою там, думаю, это Бог меня не забыл, это Бог меня

не забыл. Все хочу съездить в эту Бизерту, положить цветы туда.

Ю. К.: Мама была тоже благородного происхождения?

М. Н.: Мама была из дворянства.

Ю. К.: Маму как звали?

М. Н.: Маму  звали  Нина  Викторовна.  Да  ты  что,  у  бабушки  даже

где-то имение есть. Я не стала узнавать, потому что моя родная бабушка

умерла здесь в войну, а двоюродная осталась… Красавица была неверо-

ятная. Ю. К.: Как вы попали вообще сюда?

М. Н.: Сейчас расскажу. Моя бабушка только за три месяца до смер-

ти нарисовала мне схемку, сказала, что вот там твой дом, сходи, посмотри.

Я нашла его, и даже внук Гришенька маленький там у меня сфотографи-

рован. История нашей семьи, что со стороны отца, что со стороны мате-

ри, мне ужасно нравится. Они разные, ибо в южной истории сплошные

безумные страсти, испанский роман можно написать. А здесь столбовой

эпос,  сплошное  мужество,  терпение  и  служение.  Отец  никакой  другой

земли не хотел признавать и вообще видеть не хотел. Тем не менее он три

года подряд ездил в Крым и жил там. Это очень интересно, это у меня

описано как раз в «Месте». Значит, такова была судьба. И история их…

Ну понятно, кто живет в Севастополе? Это флот. Там другим людям и

делать нечего. Поэтому там были те люди, которые жили при флоте.

21

В начале XVIII века, когда к Петру I в армию служить приходили

многие европейцы, был один серб по фамилии Христиан ович или Хри-

сти анович. Он служил в армии и заслужил имение. Моя прабабушка была

последней сербиянкой. До нее они женились только друг на друге. Исто-

рия того, как она вышла замуж за прадеда, совершенно потрясающая. Вся

их история полна немыслимых происшествий. Прямо роман на романе.

Она была очень красивая, вполне обеспеченная, с имением, с при-

даным и так далее. А прадед ехал к месту службы, и какой-то товарищ

уговорил  его  заехать.  Это  было  еще  тогда,  когда  память  о  Крымской

 войне держалась и почиталась. И в доме собрались, значит, какая-то тет-

ка, какие-то барышни, накрыли на стол, и моя прабабка, царственной со-

вершенно внешности – у Маши ее глаза. Она выходит, и получилось, что

с некоторым опозданием, все уже рассаживаются за стол.

Самое  удивительно  что:  ведь  у  меня  еще  есть  брат  и  сестра.  Все

семейные  предания  и  рассказы  были  переданы  моей  бабушкой  только

мне. И когда бабушка умирала, сказала: все фотокарточки отдайте Майе.

И даже все, что было у моих брата и сестры, – все это отдали мне. И все

это у меня хранится, все послужные списки деда и так далее. Ну вот.

И поскольку моя прабабка вышла несколько позже, она была смуще-

на и за обедом не принимала участия в разговоре, – а то подумают, что

барышня невоспитанная, чуток задержалась, или, напротив же, каприз-

ница. И все пообедали, пошли пить чай на террасу или в беседку, я уже не

помню, и когда все поднялись из-за стола, прадед мой, по фамилии Алек-

сандров, обращается к отцу, к сербу-то, Христи ановичу-Христиан овичу,

и просит руки и сердца его дочери. Отец барышни был совершенно сму-

щен, потому что так не делается, это почти неприлично. И он, не желая

ставить  этого  молодого  человека  в  неловкое  положение,  стал  говорить

о том, что, дескать, мы об этом еще и не думали, я, мол, и сам еще хоть

куда, – а он был давно уже вдовец. И тут встает моя прабабка, сербиянка,

и говорит, что она согласна. Он был совершенно некрасивый. Она – не-

мыслимая красавица. Он был русский. Она была первой сербиянкой…

Ю. К.: Она  была  первой  сербиянкой,  которая  нарушает  традицию

этнических браков…

М. Н.: Да, вот так.

Ю. К.: Я все время удивлялся: ты все время переводила сербов…

М. Н.: Сербов я люблю. Юр, я тебе сразу скажу, во-первых, сербы –

они  красивые.  Если  так  сказать,  самые  красивые  мужчины  в  Европе  –

конечно, славяне. Притом славяне северные, это мы, и славяне южные,

это сербы. Понимаешь, в них есть воинственное, орлиное. Это первое.

Второе. Юр, ну ты же помнишь историю Великой Отечественной войны:

22

с фашистами сражались только Советский Союз и Югославия в лице сер-

бов. Там были всякие события, всякие темные стороны. Только сербы.

Сербский поэт, которого я много переводила, мне однажды сказал: «Ну, я,

Майя, уже вообще не знаю, что я написал, а что – ты». Потому что он сам

партизанил.

Ю. К.: Это Цирилл Злобец?

М. Н.: Да, он очень интересный был.

Ю. К.: Ему сколько лет?

М. Н.: Да его уже нет, наверно, он меня постарше. Он воевал, а я

в  войну  дитя  была.  Наверно,  уже  нет  его.  Но  они  успели  еще  сказать

нам: видите, что происходит с нами? На нас пробуют, на вас отработают.

Ты что, это правда! Не далее как в это лето на Крите мы сидели в малень-

ком таком населенном пункте. Там ведь деревней назвать нельзя, потому

что все каменно, красиво, это у нас деревни. И подходят два товарища и

начинают с нами разговаривать. И я у них спрашиваю: а вы по-русски

говорите, почему вы по-русски говорите? Вот вроде бы как не могу я ска-

зать, что вы из России. Так этот серб!

Ю. К.: Мы  остановились  на  сербах  и  на  твоем  детстве.  В  четыре

года ты начала читать. Открытие Лермонтова. Но я задавал тебе вопрос,

ты от него опять ушла. Но это правильно, потому что ты всегда углубля-

ешься и расширяешься.

М. Н.: Это мы рассуждаем, каких поэтов я люблю.

Ю. К.: Да. Только не люблю, а родные поэты.

М. Н.: Практически из зарубежных никого не буду называть.

Ю. К.: А ты языки какие-то знаешь, так, более-менее?

М. Н.: Да. Мы с Костей Белокуровым Рильке на немецком читали.

Специально изучением языков не занимались, это ведь было никогда нам

не надо. В былые времена я покупала польские журналы. Надо было – ку-

пила, прочитала. Костя-то ведь вообще знал все европейские языки, гово-

рил, что у него только что-то с угро-финнами не контакт. А все остальное

он спокойно. Но это знание было какое… Практически все мои друзья,

которые знали иностранные языки, скажем, Костя Мамаев, говорить на

них почти не могли, потому что было не с кем и незачем.

Ю. К.: Слушай, а ты вот Рильке в оригинале читала, он на тебя как-

то повлиял?

М. Н.: Нет, но то, что Рильке потрясающий поэт, – это да. Совершен-

но потрясающий. Я вообще про влияние не знаю, поскольку ни про кого

не могу сказать.

Ю. К.: Нет, не про влияние, а про родственность.

23

М. Н.: В Рильке меня потрясло вот что: то, что нам перевели у Риль-

ке, в том числе Пастернак, это совсем не Рильке. Он как-то глубже, он

в пространство подсловесное, геологическое, как говорит Блок, уходит

гораздо дальше. И еще в нем много небесного, космического, от  там жи-

вет. Потрясающий совершенно поэт.

А начали мы с Лермонтова, без которого невозможно. Про Пушкина

я уже говорила, Пушкина называет каждый русский человек. Но к Пуш-

кину у меня такое отношение: это явление нужно воспринимать совер-

шенно  особенным  образом.  Обычно  воспринимается  как?  Вот  сначала

идут  «Маленькие  трагедии»,  потом  «Повести  Белкина»,  а  потом  идут

стихи. Все это писалось в одно и то же время. Если это читать так, как

было  написано,  то  получается  более  мощный  разговор,  обступающий

тебя со всех сторон, и это какое-то невероятное пространство, где про-

заическая и стихотворная форма становятся частью одного общего гово-

рения. В общем-то, договор с судьбой. Невероятно значительная, очень

красивая штуковина получается. Где-то я слышала, что хотят так Пушки-

на издать. Я так говорю, потому что с самого начала так читала и не могу

выделить…

Вот я сразу могу сказать, что могу у Лермонтова выделить стихи, ко-

торые я сколько раз читаю, столько раз я прямо – все, лечу. Точно так же,

как сказала Анна Андреевна Ахматова про Мандельштама: все читают,

читают, читают на литературном вечере. И вдруг словно лебедь пролета-

ет – это Мандельштам. Вот так вот я тоже читаю, читаю, читаю, и могу

сказать, что у Лермонтова есть несколько стихотворений, если бы мы де-

лали, скажем, 100 стихотворений лучших в мире, он вошел, 50 – вошел,

10 – вошел, три – я бы и в три. Ибо, « Наедине с тобою, брат» – я ничего

равного не слышала. Это что-то невероятное. Его ритмический рисунок,

стать его, способ движения разбивает в принципе все научные представ-

ления  о  размерах  и  так  далее.  Это  в  принципе  нечто  абсолютно  иное.

Ибо эта магистраль, где пауза в каждой строке, делает что-то невероят-

ное. Она, в сущности, короткую строку превращает в огромную. Не знаю.

Точно то же самое делает «Выхожу один я на дорогу…». Точно то же са-

мое. Вот когда мы пишем: скобочка, тире, скобочка, объясняя детям ямбы

и хореи,  так вот эти стихи абсолютно всю эту систему опрокидывают. Это

все сделано абсолютно иначе. Я так скажу, что такие вещи есть и у Ман-

дельштама. Где это такой размер – я так иду, как больше никто не ходил и

никогда не пойдет. Вот это точно. А у Пушкина… Я понимаю, там вот…

« Редеет облаков летучая гряда…» – это все прекрасно.

Ю. К.: Это пример адекватности поэзии и языка.

24

М. Н.: Если на то пошло, то мне, например, безумно нравится «Ме-

тель».  Мне  вообще  очень  нравятся  «Повести  Белкина».  По-моему,  это

превосходно. Я считаю, что это необыкновенно гениальное решение, ко-

торое мог сделать потрясающий, талантливый человек. Пушкин, кстати,

еще ведь очень умный. Очень мало авторов, про которых можно сказать,

что он очень умный. Вот говорят, что писатель – гений, а он еще притом…

Вот обратите внимание, читателю очень неприятно, когда автор сильно

умный, он это воспринимает как качание кулаком под носом. Мы это за-

просто прощаем Пушкину. Это для нас, так сказать, главная в нем «за-

мануха». Мы, можно сказать, за этим к нему и обращаемся. Поэтому я бы

даже отдельных стихотворений не выделила, а вот у Лермонтова – да.

Значит, дальше было так… Ну, Тютчев, товарищи, он жутко интерес-

ный. Он себя особым поэтом даже не числил и не считал поэзию своим

основным делом. И весь его образ жизни: дипломатическая служба, все

его дипломатические присутствия, все эти его романы, дружбы… и поэ-

зия. Последняя его фраза: «Что нового сегодня в газетах?» – и умер. Тем

не менее то, что он оставил, конечно, очень здорово. Что же касается от-

носительно природы, где темноты и хаоса не убывает, и тем не менее она

одухотворена так, что она в какой-то мере внятна, – я считаю, что, конеч-

но, это не Пушкин. Конечно, это Лермонтов.

Ю. К.: Получается, что Осип Эмильевич Мандельштам у нас возле

Лермонтова и Тютчева…

М. Н.: Дальше должна так сказать. Я очень люблю Бунина, ну про-

сто очень люблю Бунина. И я ужасно обижаюсь, когда его держат в по-

этах второго и третьего сорта. Он просто потрясающий. В прозе его никто

не сомневается. Никто лучше Бунина писать не будет. Нет, лучше Бунина

прозу писать нельзя. Это точно. И даже то, что у нас есть классные про-

заики, например, скажем, хороший писатель Казаков.

Ю. К.: Юрий Павлович.

М. Н.: Очень  хороший,  прекрасный  писатель.  Очень,  очень  хоро-

ший  Ким.  Прекрасный  писатель.  Есть,  скажем,  такой  Коваль,  который

всю жизнь работал в детской литературе. Я, как вам сказать, я очень неж-

но отношусь к Блоку.

Ю. К.: А до Блока, там, Случевский, Анненский…

М. Н.: Ну  Анненский…  Анненский  это,  надо  сказать,  вообще  со-

вершенно уникальная фигура, которая отдельно стоит в нашей поэзии.

Ни на кого не похож. Обычно, скажем, если говорим о поэте, то в какой-

то мере, какие-то истоки призрачно или точно, или неточно уловить мож-

но. А он… Если говорить о поэзии, которая перед ним стояла, то тут надо

учитывать потрясающий момент: после Некрасова, поэтов некрасовской

25

школы, которые положили себя под тенденцию, как под танк, поэзия была

просто разрушена. Она была просто разрушена. И когда сюда приезжал

Рильке, и ему Дрожжина представляют как поэта, ну, товарищи, что об

этом говорить. Она была в очень печальном состоянии. Я уже не говорю

о том, что Николай Алексеевич Некрасов в плане нравственном был фи-

гурой очень спорной, а это очень важно. Почему-то имеет чрезвычайное

значение, когда читаешь и знаешь – хороший человек. Когда я читаю Не-

красова, я имею в виду Виктора Платоновича, я знаю, что это человек

хороший. Как только я упираюсь в историю огаревских денег – холод по

спине. Желательно об этом не думать, желательно об этом не знать, но по-

скольку эта мина замедленного действия уже подложена в наше сознание,

мы все на ней «спотыкаемся». Я не про это говорю. Я говорю про то, что

он сделал в поэзии. Некрасов в поэзии сделал чудовищно много. До какой

степени  он  раскрепостил  наше  ритмическое  богатство  –  ну,  потрясаю-

ще! Он сделал просто невероятные вещи. Там в этом плане очень много

интересного,  такой  бесстрашный  поворот  к  фольклору,  к плачу,  к  при-

читанью. Ну, это просто страшно интересно. У него есть вещи, которые

читаешь, можно подумать, что это Мандельштам написал:  «Чванливый 

Петрополь / Ничего не жалел для нее. / Но напрасно ты кутала в соболь / 

Соловьиное горло свое» 11… Несмотря на то, что он увлекся этой тенден-

цией, своей ролью носителя этого двоемыслия, он сохранил в себе очень

хорошего большого поэта.

Ю. К.: Потрясающие стихи.

М. Н.: Потрясающие, это точно.

Ю. К.: А Анненский?

М. Н.: Так вот, сейчас до Анненского дойдем. Поэты некрасовской

школы, которые начитались Веры Павловны, «Что делать?» и так далее…

И вообще, товарищи, когда новые идеи вступают в жизнь, они несут мощ-

ное  развращающее  действие.  Это  ведь,  между  прочим,  с  некрасовских

товарищей все и началось: непонятно, кто с кем живет, кто с кем спит,

кто от кого детей рожает. Это считалось знаками новой жизни, свобод-

ного мышления. Это все тогда уже началось, до самой Ольги Сократов-

ны. Эти люди прикрыты, поддержаны своим местом в литературе. Поэты

некрасовской школы, которые немного в литературе сделали, преуспели

в своей жизненной практике до такой степени, что там… сплошная пе-

чаль. Эта грусть-печаль дошла, между прочим, до самого начала XX века.

Если мы посмотрим все эти любовные истории Брюсова и так далее, –

это все тот же страшный ветер дует. Это все новые идеи, новые люди,

11 Н. А. Некрасов. «О погоде».

26

совершенно то же самое. Больше того, этим, в сущности, щеголяли. Так

вот эти люди разрушили поэзию очень сильно. И мы от европейской по-

эзии очень сильно тогда отстали. Там уже во всю символисты и так далее,

а у нас чуть ли не крестьянские поэты. Просто такая пустотка была.

Ю. К.: Там вообще вся литература плохая была?

М. Н.: Как вам сказать…Если читать очень доброжелательно и вни-

мательно,  то  можно  вычитать  и  там  что-то  интересное.  То есть  засту-

питься за ту литературу можно, но уже трудно. Скажем, когда вот «Под-

липовцы» – одна сплошная печаль и бедность, последняя фраза, где он

протянул руку к нему и умер12. В этой протянутой руке что-то есть, что

как-то поднимает всю повесть. Скажем тот же Решетников, совершенно

нищий, бедный, ребеночек-сирота, это совершенно бедное, несчастное,

заныканное детство. Там у него есть такая штука: он не на орлов смотрит

и  не  на  горные  вершины.  Это  Лермонтов  писал:   «Синие  горы  Кавказа 

приветствую вас! / Вы взлелеяли детство мое…». А этот смотрит на то,

как кони переступают, и курица выклевывает у них из-под копыт. И если

за  направлением  этого  взгляда  проследить,  то  безумную  печаль  этой

души понять можно и пожалеть, не то что даже пожалеть…

Ю. К.: Оправдать.

М. Н.: Да, да, можно. Но дело в том, что я вам так скажу, что для

того, чтобы этим заниматься и так подавать этих писателей, уровень гу-

манистического сознания в человеческом обществе должен быть выше,

чем в нашем. Но я сейчас работаю в школе, и тут есть такое дело, если

я возьмусь и научу, то я буду вынуждена недодать того-то, того-то и того-

то. Того жальче. На этом пустом месте поднимается Анненский, хорошо

образованный человек, который преподает в гимназии, притом даже не

литературу. И надо сказать, что нигде никогда я не поймала его на том, что

он жаловался на жизнь. Если на то пошло – порода, ее можно определить

как верность высоким идеалам и принципам. Притом верность такая, как

отметил Толстой, с молчаливым мужеством и терпением. Он абсолютно

никогда не нуждался в том, чтобы его кто-то пожалел и понял. Он писал

свои стихи. Скорее всего, потому что под ним было поэтическое зияние,

а наши великие вершины Пушкина и Тютчева были уже далеко. Более

того, тогда ведь на них и мода прерывалась, а под Анненским стоит ве-

личие нашей прозы. Вот просто сильно. Это его внимание к детали, при-

сутствие сюжета. На мой ум, да.

Ю. К.: В нем же есть лермонтовская предельность душевная?

12 « Сысойко смотрит на всех дико, стонет… Вот он повернулся на бок и смотрит 

на Пилу. Пила открыл глаза, пошевелил губами и ничего не сказал… Потом он протянул 

к Сысойке руку и умер…»  Ф. М.  Решетников «Подлиповцы».

27

М. Н.: Это  я  считаю  национальным  качеством  великих  поэтов.

Я  считаю,  что  Анненскому  Ахматова,  конечно,  очень  обязана.  Потому

что у нее тоже четкость, предельное внимание к детали, присутствие ее

обязательно в самом нужном месте, притом чувство меры. И ничего лиш-

него. Ой, и умер-то как… просто сел на лавочку. Подошли, а он уж все:

сердце не бьется. И надо сказать, что потом к нему очень ревностно и

нежно относился Гумилёв, он его очень любил и всегда отмечал… Когда

я  говорю,  что  о  нем  стали  говорить,  это  действительно  было  каким-то

признанием. А ведь то, что было на рубеже веков, то в какой мере лю-

били и ценили – скажем, Брюсова, – это было совершенно удивительно.

На мой ум, он действительно не соответствует нашей национальной тра-

диции вообще. Вот абсолютно.

Ю. К.: Качеством дара и таланта.

М. Н.: Поведения.

Ю. К.: Я имею в виду поэзию. Я не понимаю, как люди могут лю-

бить Брюсова, потому что там нет таланта.

М. Н.: Никакого трепета, никакой лебедь не летит. Хотя он очень ум-

ный человек. Тут надо еще, знаете, какую вещь учесть: что такое была по-

следняя треть XIX века – начало XX-го? Это всемерное увлечение мате-

риализмом. Мир был объявлен материальным и, стало быть, подлежащим

изучению. Это все потому что приближалась революция. И раз подлежа-

щим изучению, значит, точно также подлежащим изменению и поправке.

А раз материальным, значит, выстроенным, а раз выстроенным…

Ю. К.: Значит поддающимся перестройке.

М. Н.: Понятно, почему тогда и был Брюсов. Он был весь так по-

строен. Я для себя этим и объясняю.

Ю. К.: Слушай, а Белый?

М. Н.: Ой…

Ю. К.: Ведь его же и Мандельштам ценил и считал…

М. Н.: Как тебе сказать… Если мне дадут лист и попросят подпи-

сать, что Белый – гений, я скажу: дайте, где подписать? И подпишу не-

медленно. Я с этим готова согласиться.

Ю. К.: Но ведь у него плохие стихи.

М. Н.: У него есть несколько хороших…

Ю. К.: У всех есть…

М. Н.:  «…в волнисто-седом парике, / в лазурно-атласном камзоле, / 

с малиновой розой в руке…» 13 Это же, в общем-то, такой детский сон. Это

Сомов. Это просто картинки Сомова. Знак времени такой. За этой деко-

13 А. Белый. «Объяснение в любви».

28

рацией стоит одна печаль: это идиллия, которая убита навсегда. Они все

фиксировали мир, которого больше не будет. И вот это  «…с малиновой 

розой в руке…»… Вы обратили внимание, оно же посвящено маме. Вот

так. Это мир, которого больше не будет.

Ю. К.: Майя, а Гумилёв?

М. Н.: Ой, Гумилёв… Еще про Белого. Что касается его прозы, на

мой ум, проза его даже интереснее, чем стихи, может это неправильно,

нехорошее сравнение… Вы читали все Джойса? Это гениально, это по-

трясно, это немыслимое цветение языка и безумная щедрость его упо-

требления.  Это  просто  огромное  количество  языка.  Так  у  Белого  тоже

огромное количество языка, но с некоторым перенапряжением, что ли.

С некоторым избытком.

Ю. К.: Изготовленности, сделанности?

М. Н.: Я считаю, что да. Вы обратили внимание, что его сейчас не

читают? Ведь никуда от этого не денешься. Допустим, можно понять, что

Джойса не читают. Джойс – это другое дело. Это, знаете, где-то там, это

настолько не наша жизнь, что я даже могу понять человека, который….

Но Белый-то как раз наш…

Ю. К.: Джойса я в первый раз читал по-английски и понял, что если

бы Толстой прожил еще одну, новую жизнь, то это был бы Лев Толстой

на английском языке.

М. Н.: Я  где-то  года  три  как  отложила  его  и  сказала,  что  больше

я Джойса читать не буду.

Ю. К.: О Белом мы уже сказали. К XIX веку мы еще вернемся, сей-

час о Серебряном веке. Вот Гумилев…

М. Н.: Гумилева я знаю, прямо сказать, давно:  «…сыплется золото 

с  кружев,  /  с  розоватых  брабантских  манжет»14,  –  это  мне  еще  отец

читал. Это красиво. От этого никуда не денешься. Притом он постоянно

удерживается на такой грани, что чуть-чуть перебери – и уже будет слиш-

ком красиво. Это русские наши писатели умеют делать с блеском. Когда

я читаю «Чистый понедельник» Бунина, там этой красоты столько, что,

кажется, сейчас мы умрем, и я, и он. Но нет, выживаем оба. Ну, правда,

правда: и все эти пуховые туфельки и все… Мне каждый раз кажется, до

конца не выживу – сердце мое треснет. Но с другой стороны, раз оно не

треснуло у Бунина, то читатель выдерживает тоже.

Так вот, что касается Гумилёва, у него иногда тоже. Но красота она

еще вот чем удерживается: это писано бесспорно мужской рукой, притом

молодой и мужской. Надо сказать, что в поэзии это не так уж и часто. Что