Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

праву греческой духовности. Мне безумно нравилось их искусство, лите-

ратура. Я считаю, что она и сейчас высочайшего уровня.  «В остром копье 

у меня замешен мой хлеб. И в копье же / Из-под Исмара вино. Пью, опер-

шись на копье» 76 .  Невероятно хорошо! Когда я стала читать Мандельшта-

ма, он сплошь и рядом говорил об этом…

Ю. К.: Так, о Воловиче…

М. Н.: Еще Марк Николаевич Рыжков. Спросите горожан: Воловича

и Брусиловского назовут все. А я еще называю Марка Николаевича. Марк

состоял весь из доброты и милосердия. Это жутко трудно: его «потребля-

75 О. Э. Мандельштам. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса».

76 Архилох. «В остром копье у меня…».

190

ли» все. Не все назовут и Г. С. Мосина. Я всегда его называю. Потому что

в те времена Мосин и Брусиловский вместе работали, у них была общая

мастерская, но картин Мосина мало в наших музеях, хотя его картины –

это Урал. Урал рисуют узнаваемо далеко не все. Посмотрите, как иллю-

стрируют  московские  художники  «Малахитовую  шкатулку»!  Какой-то

обязательно златокудрый олень, люди в лаптях! Никто здесь никогда не

ходил в лаптях. Посмотрите, какой у Мосина Данила-Мастер! Он весь как

каменный, и глаза у него светятся, потому что он Хозяйку видел! Точно

такой же Ермак: он стоит, как камень, и лодка плывет на фоне скал, и он

будто из этих камней вышел. Здешним героем признается человек, кото-

рый из этой земли вышел, и всякая измена земле человека автоматически

изгоняла из этих списков. Мосин – художник, который это все отразил.

Никто никогда этому никого не учил. Ни один из здешних художников не

рисовал портрет Хозяйки, потому что нельзя. Это москвичи – спокойно,

потому что они не знают всех этих реалий. Но Мосин и Волович рисуют

так хорошо, потому что они здешние люди. Мосин вообще очень здеш-

ний человек: и по манере работать, и внешне. Но картин его я вижу мало.

Умер он быстро. Рак. Тогда были Мосин и Брусиловский, они парой ра-

ботали и прославились они парой: Мосин и Брусиловский. Весь город

их знал. А теперь вот от этой пары остался Миша Шаевич. Хотя Мосина

знать и помнить надо.

Ю. К.: Миша о нем очень хорошо говорит…

М. Н.: Что касается Миши, если представить все человечество как

горные породы, то Миша – это чистое золото. Сложно говорить о Мише

потому, что он в высшей степени добродетельный человек. Хотя сейчас

это слово кажется смешным. Добродетельный человек – это человек, ко-

торый не способен сделать недоброе дело. И при этом никто об этом не

должен знать. И он с этим не носится, нисколько этим не гордится, он

этого просто не замечает. Не могу привести примеров, потому что он сам

об этом не говорит. Его отношению к жизни надо учиться. Сам Миша –

человек киевский, не здешний. Он очень талантливый человек, он мог

уехать отсюда давно, но он этого не сделал и не сделает, потому что эту

«привязку» к земле он чувствует и уважает. Да, он ездил в Америку и

оставил там все картины, но по причине крайне уважительной: потому

что Геннадий Сидорович Мосин умер, не успев осуществить свою меч-

ту – он хотел иметь свой иллюстрированный каталог, хорошо изданный.

Миша сделал это для Мосина. Так он понимал дружеский долг: раз Ген-

надий Сидорович не успел это сам, то это сделал Миша Шаевич.

Ю. К.: А ты Эрика Неизвестного знала?

191

М. Н.: Нет,  я  его  не  знала.  Но  я  дружна  была  с  его  родителями  –

с Беллой Абрамовной и Иосифом Моисеевичем. Весь чудовищный огонь,

жар и пыл Эрика – это, конечно, Иосиф Моисеевич…

Закончу  про  Мишу.  Даже  одного  этого  примера  достаточно.  А  он

точно  так  же  относился  ко  всем  своим  родственным,  дружеским,  при-

ятельским и семейным отношениям. Не считаю себя вправе приводить

примеры. Мне ужасно нравятся его отношения с этим городом: его здесь

уважают  и  любят,  и  он  никогда  не  пойдет  на  то,  чтоб  это  обмануть  и

оскорбить.  Что  касается  юмора  и  иронии  (хотя  я  этого  не  люблю,  мне

кажется, что это возникает тогда, когда нет отваги и доблести на открытое

чувство), но что касается Миши Шаевича, это совсем другое дело. Как-то

идем мы по улице: Женя Евтушенко в какой-то шубе, с ворохом роз, Гера

Дробиз, я и Миша Шаевич. На Мише надета какая-то куртка с кучей мол-

ний, мальчикового вида. И тут Гера говорит: «Миша, какая-то курточка на

тебе сегодня модная!» И Миша говорит: «Курточка как курточка – носим

потихоньку».  (Смеется.) А у Миши дочь очень плохо училась, и как-то

пришла к нему Белла Ахмадулина, он представляет ей свою семью, жену

и, наконец, дочь: «А это дочь моя. Между прочим, круглая отличница!»

А  все  прекрасно  знают,  как  она  учится   (Смеется.)  Фирменный  юмор

Миши Шаевича – это просто здорово.

Есть такая доблесть, которая сейчас не ценится, но я ее жутко вы-

соко ценю: ценить то, что следует ценить, и не ценить то, что не следует

ценить. А у нас сейчас ценить надо то, что объявлено престижным. Но

ценить надо совсем не это: мать, бабушка, семья, надежность, верность,

душевная чистота – это сейчас ни в грош не ставится. Сейчас мы живем

в страшное время: ценности меняются на удобства. Тут Мишу не раску-

сишь. Только высокие ценности.

Вот случай: когда у Воловича умерла жена, Тамара, и он очень пере-

живал и мучился, помог ему Миша… Есть у него какой-то градус тепла…

Вот утром Виталий Михайлович встает, идет к Мише – кофе пить.

Ю. К.: То есть вытащил его Миша?

М. Н.: Нет,  Виталий  Михайлович  сам  очень  сильный  человек.

Но какое-то время они просто не расставались. Понимаете, когда человек

талантливый, ему прощается масса вещей. Например, чудовищный, не-

мыслимый, клинический эгоцентризм Пастернака мы считаем нормаль-

ным: это ему очень идет, это его манера жить, так появляется его талант.

Найдите мне у Миши Шаевича, талантливого человека, не то что эгоцен-

тризм, а хотя бы какой-то эгоизм на том уровне, который был бы заметен

посторонним глазом. Не просечете.

Ю. К.: Еще Леша Решетов такой был.

192

М. Н.: Леша  Решетов  был  несколько  другого  типа  человек.  Но  не

будем о Леше. Это разные сферы проявления. Что касается Виталия Ми-

хайловича, я его очень люблю, знаю много лет. Все, что я сказала о Бру-

силовском, можно сказать и о Воловиче. Ибо он человек совершенно на-

дежный, серьезный, обстоятельный, полный доброжелательности. Когда

я прочла у Быкова, что у Пастернака была трагическая жизнь, я просто

упала: какая трагическая?!

Ю. К.: Да-да! И при этом рядом был Мандельштам, Ахматова…

М. Н.: Он выдавал своей семье 10 тысяч в месяц на житье, я полу-

чала примерно 750 рублей. Все учителя, литераторы, музейщики – все

его читатели – все получали 600–700. Дело даже не в деньгах. Квартира,

любимые женщины, все сбывшиеся и счастливые любови, окружен всег-

да вниманием и почитанием…

Я вам рассказывала, как одна моя товарка, всю жизнь ему состра-

дающая  и  считающая  его  мучеником,  пошла  поклониться  его  праху.

Идет и спрашивает у кого-то: «Где здесь дача Пастернака?» Ей отвечают:

«Вы вдоль его дачи идете». Никакой трагической жизни. Что у него, что

у Бродского. Я категорически не могу признать серьезной жизненною не-

приятностью непечатание. Это неприятность?! Значит, ты сильно само-

любивый человек, если для тебя это неприятности.

Ю. К.: Это литераторы же… И Бродский, и Пастернак были талант-

ливыми  поэтами,  но  и  могучими  литераторами,  которые  выстраивали

свою карьеру. Зачем он написал «1905 год»? А «Лейтенанта Шмидта»?

Быков  объясняет  это  тем,  что  Пастернак  вдруг  влюбился  в  Шмидта…

Нельзя влюбляться в смерть, в ужас.

М. Н.: Не за что влюбиться в Шмидта! Нельзя влюбиться в такого

человека.

Ю. К.: Вот еще о Виталии Воловиче… Помнишь, Рина приезжала?

Я там выступал, что-то говорил о городе… Пару недель назад заходит

ко мне Волович и говорит: «Вы так хорошо говорили о Екатеринбурге!»

Великий художник пришел к какому-то там стихотворцу…

М. Н.: Юра, не кокетничай! Это тебе не идет!

Ю. К.: Я не кокетничаю. Я говорю правду. Я просто был потрясен:

художник пришел сказать, что я хорошо сказал о городе, подарил альбом

о Екатеринбурге исчезающем…

М. Н.: Почему  я  заговорила  о  «трагической»  жизни  Пастернака.

У  Виталия  Михайловича  действительно  очень  тяжелая  жизнь.  Отроче-

ство и юность его, когда мать его приезжает сюда, война, голод, всего не

хватает, туберкулез…

Ю. К.: Они эвакуированные были?

193

М. Н.: Я вам скажу, только это не записывайте. <…>

Это его Тамара поднимала и вытаскивала из этого туберкулеза. Пред-

ставь, что было в то время: надеть было нечего, есть нечего… Вот уж это-

го Пастернак не знал. Тут появилась Тамара, которая его очень любила,

была ему очень преданна, она его вытащила и спасла от этого туберкуле-

за. Она была совершенно здешняя, и у нее в родне даже были старатели,

которые здесь золото добывали. Он к этой земле, с которой все это пере-

жил, относится поразительно. И город это ценит. То, что он сделал для

города, переоценить невозможно, ибо старый Екатеринбург сохранился

только на картинах Воловича. Он уже просто возле бульдозеров стоял,

рисуя эти последние домики и воротца.

Было тут несколько смешных случаев. Холодно как-то было, он ри-

сует дом под снос на улице Куйбышева, идет бедная старушка и снизу

вверх  заглядывает  к  нему  и  говорит:  «Похоже».   (Смеется.)  Рисует  он

как-то камни на Чусовой и черное небо. А возле него ходит какой-то му-

жичошка, крякает у него за спиной, очень хочет включиться в процесс,

но стесняется. И, наконец, не выдержав, говорит ему: «Ты что?! Небо-то

ведь… еще синее».  (Общий смех.) Виталий Михайлович – человек очень

душевный, добрый, и он говорит: «Ну ты понимаешь, у меня синей кра-

ски нет…»

В плане чисто человеческих показателей, про него можно сказать то

же, что и про Мишу. А еще вот чем он меня поражает: испокон веков

считалось,  что  если  я  очень  хорошо  воспитанный  человек,  ты  не  зна-

ешь, плохой у меня характер или хороший. Если ты про меня знаешь, что

я обидчива, да отходчива, значит, я плохо воспитанный человек.

Что  касается  Воловича,  я  всю  жизнь  поражаюсь:  более  идеально

воспитанного человека просто нет. Хотя он вовсе не шелковый и спосо-

бен до последнего отстаивать свою точку зрения до совершенно героиче-

ских проявлений. Например, когда мы два года назад принялись спасать

город от разрушения, он как раз в это время сломал позвоночник и лежал

в  больнице.  Я  с  ним  говорила  по  телефону  и  сказала  ему:  «Ни  в  коем

случае не появляйся в мэрии. Это нервно и так далее». Он сказал: «Нет,

я приду». И вот он является в мэрию в корсете, на костыле, лицо желтое,

щеки запали… Поначалу, когда я посмотрела расстановку сил, установка

была такая, что всех нас сейчас подавят как клопов. И тут встает Вита-

лий Михайлович: «Вся жизнь моя связана с этим городом. Я его люблю,

я в нем служу. Я заявляю вам, господа, это недостойно и стыдно!..» На-

правление той беседы его явлением было переломлено.

Ю. К.: А потом мэр всех косвенно обозвал дураками. Все выступали

против  постройки  второй  башни,  а  он  сказал:  «Недостроенный  объект

194

нельзя показывать ни женщинам, ни дуракам». На этом его речь закон-

чилась.

М. Н.: Их  аргументы  были  какие?  Мы,  мол,  не  архитекторы  и  не

строители. А город разве строится для архитекторов и строителей? Най-

дите тогда чистое поле и стройте там…

Ю. К.: Ну, его же еще искать нужно…

М. Н.: Сразу скажу, я никогда не видела проявления антисемитиз-

ма.  Вообще  все  расовые  предрассудки  категорически  не  свойственны

русским. Они, наоборот, со всеми роднятся, братаются. Конечно, у нас

есть такое, что мы самые-самые-самые, но это вовсе не то, с чем англи-

чане шли в Индию, или с чем немцы шли покорять в Европу. Ничего по-

добного. Все говорят: империя, империя… Я ничего не вижу страшного

в Российской Империи, напротив, я ничего не видела равного. Очень бы

хотелось посмотреть, что бы там получилось с империей Александра Ма-

кедонского. Ничего подобного Российской Империи никогда не бывало.

Ю. К.: Да и в советское время…

М. Н.: Когда  я  приехала  в  Армению,  я  в  магазин  стеснялась  зай-

ти… Когда я увидела 17 вариантов джинсовых костюмов, когда у нас тут

год надо было копить… В Грузии я увидела впервые 7 сортов творога.

А раньше я думала, что творог это и есть творог… Я даже не знала, как

о нем спросить. Можно подумать, никто никогда этого не видел!

Что касается еврейских погромов, это не было проявлением анти-

семитизма русского народа, это была предреволюционная горячка. Тог-

да людей раскручивали со всех сторон, и воздух был наэлектризован до

такой  степени,  что  правильно  сказал  Мандельштам:  молодежь  рвалась

в террористы, как Петя Ростов на Бородинское поле.

Сейчас я читаю мемуары Беллы Абрамовны77, как они тут ютились

в хрущевке… У них была очень хорошая квартира: квартира была в од-

ном из лучших в городе домов, на Якова Свердлова: высокие потолки,

просторные комнаты. Я не могу утверждать, что это сделала сама Белла

Абрамовна… Ее передвижение в Америку… Я ее знаю очень хорошо: она

была движима только одним – она безумно любила Эрика. Она получила

на него две похоронки! К его чести надо сказать, что он не хотел уезжать.

Он уехал только тогда, когда ему Хрущев пообещал, что у него 25 лет не

будет заказов. Уехал он не ради славы и денег, он был выше этих сообра-

жений. Славы ему и тут хватало. Для Беллы Абрамовны объяснение вот

такое для меня. Когда мы учились в школе, еврейский вопрос выглядел

так: одна девочка приходит и говорит: «А вы знаете, девочки, а у Васи

77 Белла Абрамовна Дижур – мать Эрнста Неизвестного.

195

папа еврей!» Для нас было одно и то же: еврей, бухгалтер, военный. Мы

ничего подобного никогда не знали.

Ю. К.: Но была же терминология  нацмен. Я не слышал, чтобы сло-

во  нацмен произносилось пренебрежительно. Это я говорю о деревнях,

о поселках рабочих.

М. Н.: Никакого негатива в этом нет. Позиция Беллы Абрамовны и

Иосифа Моисеевича была такая: мы здесь живем, с этими людьми, их за-

коны – наши законы. И пока был Иосиф Моисеевич жив, вопроса такого

не стояло. Что касается их гениального сына, на лицо он был похож на

Беллу Абрамовну, но что касается мотора, энергии – Иосиф Моисеевич.

Но с Эрнстом я никогда не была знакома. Я вообще никогда не ищу зна-

комств. Кого надо, тот сам придет. Жить надо естественно.

Ю. К.: Вот недавно фильм был документальный по каналу «Культу-

ра», показывали Эрнста в Нью-Йорке. Как он о России говорил!

М. Н.: Огромные  мастерские  при  советской  власти  –  плевое  дело.

Хотя просчет был огромный, ибо в чем нуждался тот режим, так это в мо-

нументальном искусстве.

вечер девятый

Ю. К.: Майя, итак, люди Екатеринбурга.

М. Н.: Екатеринбург невозможен без Павла Петровича Бажова. Как

Питер невозможен без Блока, Достоевского.

Ю. К.: Ты видела Бажова?

М. Н.: Нет, я была маленькая девочка. Хотя я его видела много раз:

каждый день он ходил, вдоль Железновского дома, шел к Чапаева через

Царский мост, под нашими окнами он проходил. Но знакома я с ним быть

не могла, потому что я была маленькая девочка. Есть люди, которым, на-

пример, очень обязана Москва. « Москва, Москва!.. люблю тебя как сын, / 

Как русский,  –  сильно, пламенно и нежно! »78 Никто не сделал для этого

места больше, чем Бажов. Бажов сделал для Урала то, что Гомер сделал

для Греции. Еще одно он успел: если б он сделал это в войну, три года

оставалось, это бы уже не было услышано. Успел – Бог не фраер! Почему

он это сделал?.. Если б не умер его сын, может быть, он этого бы и не сде-

лал… Коренная тайна передается в последний час человеку, на которого

ты  всецело  надеешься  и  который  эту  коренную  тайну  не  уронит  и  по-

несет дальше. У него два сына умерли во младенчестве. Остался послед-

ний. Мальчику 16 лет. Странной смертью умирает. Он ездил на практику

с мальчиками из техникума. Они стояли на перроне, и что-то взорвалось:

с одного мальчика даже пуговка не отлетела, а этот – в клочки. И тут Ба-

жов понимает, что коренная тайна остается при нем.

Ю. К.: Что такое коренная тайна?

М. Н.: Это сказано про уральских мастеров. Очень много коренных

тайн  уходит,  когда  у  мастера  нет  достойного  преемника,  равного  ему.

Точно  по  такому  принципу  работали  все  бабки,  здравницы,  знахарки.

Мужчина передает мужчине, женщина – женщине. Желательно человеку

знающему, надежному, нравственному, который не пустит эту тайну на

деньги. Если такого человека нет, то очень много этих тайн ремесла ухо-

78 М. Ю. Лермонтов. «Москва, Москва!.. люблю тебя как сын…».

197

дит. Эта тайна – самое главное, это опора твоей жизни и твоего мастер-

ства. И когда Алеша погиб, семья голодала, картошкой жили: и он, копая

грядку, проговаривает это все про себя, потому что материал он собирал

и записывал еще с младых ногтей, но тетрадки пропали в Гражданскую

войну. Он прожил жизнь для того, чтоб в конце жизни положить «Мала-

хитовую шкатулку». Он очень хотел получить хорошее образование уни-

верситетское, но денег не было. А после духовной семинарии ему было

предложено бесплатное образование в Духовной академии. Там очень хо-

рошее образование. И он отказался. И после объяснил почему: в сказе не

должно быть религиозных мотивов. Он совершенно прав.

Он – водолей, а водолеи в отличие от «чашу эту мимо пронеси», как

раз наоборот – нарываются. Сама знаю, сама такая. Хватало ума у нас

с моим одним обожаемым человеком бегать по тоннелю в Крыму – а там

не спрячешься. Однажды мы выбежали из него – и поезд идет. В минуте!

И у Павла Петровича: революционные искания, эсеры, партизаны – что

только с ним не было! Он все это попробовал. Он и писал очень много, но

как человек совершенно честный говорил, что это не писательская рабо-

та, что писал это по заданию.

Ю. К.: Интересно,  он  написал  только  одну  вещь  –  «Малахитовую

шкатулку», и все.

М. Н.: Много он чего написал. Как-то зашла речь издать всего Бажо-

ва, но зачем?!

Ю. К.: Так же как и двадцатитомник Мамина-Сибиряка не нужен.

М. Н.: В  его  жизни,  в  отличие  от  жизни  Пастернака,  чистейших,

первостатейных бед было полно.

Е. Д.: А у них детей больше не было?

М. Н.: Были дочери! А Егор-то Тимурович Гайдар не его ли внук?

И когда Алеша умер, он стал писать, чтобы избыть эту боль. Так он сам

объяснял.  Но,  вообще-то,  он  написал  потому,  что  времени  больше  не

было: сына нет, сам он старый, время подпирало. Когда была издана «Ма-

лахитовая шкатулка», Урал уже был флагманом социалистической инду-

стрии, уже появились танковые заводы и лагеря. Если Павел Петрович

Бажов явился в жизнь, для того чтоб вернуть нам нашу историческую па-

мять, это была последняя минута. Услышали все. Урал – лагерный край,

край заводов – все склонились к Бажову.

Ю. К.: А может, так и сложилось с эвакуацией, благодаря «Шкатул-

ке»? Могли ведь и в другое место эвакуировать?

М. Н.: Вопрос  об  эвакуации  первый  раз  встал  в  Первую  мировую

 войну. Тогда решили, что это трудно технологически, жутко дорого и – са-

мое главное – профильный завод может быть подсоединен только к про-

198

фильному заводу. И когда у нас построили Магнитку, Вагонку, Уралмаш,

Эльмаш, все заводы к ним и подсоединились. Надо сказать, что это заслу-

га партии ВКП(б). Это жуткий труд: все это демонтировать и перевозить.

Были случаи, когда станки ставили в снег, на ветках – лампочки, и при

минус тридцати градусах точили снаряды.

Обратите внимание, сказы не все хорошие. Есть слабые. Но главный

корпус текстов – в самое время. Когда тут уже стали делать танки, и от-

сюда люди пошли добровольцами на фронт, это были люди, поверившие

в то, что они со своей земли, которая старше египетских царей…

Ю. К.: Это сердце России, получается… Вот Бажов – гений. И Пуш-

кин – гений. В чем разница?

М. Н.: Они  выполнили  совершенно  разную  работу.  Они  пришли

в жизнь с совершенно разными миссиями. Вот одна фраза Бажова, ко-

торую я, по-моему, первая процитировала:  «Природа Урала имеет свой 

богатый и красочный язык. Это язык русской  Илиады»79. Он знал, что

он делает! Урал – это угры и арии. Это жутко древний регион. И он по-

нял все абсолютно правильно. До тех пор, пока земельные богатства под

нами есть, будет жива идея мастерства. А пока будет жива идея мастер-

ства, все будет услышано. Закон уральского мастера был такой: не день-

ги заработать, не славу обрести, а показать красоту и могущество камня.

Фантастика – сделать Каслинский павильон. Он не был выставлен в но-

минации  «Художественное  искусство»,  нет  –  «Металлургическая  про-

мышленность». Когда его привезли из Парижа, где он сорвал всеобщие

аплодисменты и золотую медаль, его же выбросили… Вокруг него 20 лет

лопух и крапива росли. Считалось так: поскольку мастерство есть, снова

наклепаем. Бажов успел, но при последнем выдохе, сейчас никто бы не

услышал  «Малахитовую  шкатулку».  Когда  я  написала  «Камень.  Пеще-

ра. Гора», мне пришло письмо от одной женщины, в котором она пишет:

«Я всю жизнь жила для того, чтобы дождаться того, что кто-то об этом

скажет». Значит, не одна я знала. Всегда ведь как трактовалось? Абсолют-

но в социальном плане: униженные рабочие, которые, несмотря на ужасы

крепостного права… Там в помине этого нет.

Ю. К.: По своей воле шли туда.

79 Фраза эта процитирована Майей Никулиной в ее эссе «На вечном камне» (журнал

«Урал». 2004. № 9): «Писатель Ф. Гладков вспоминает момент встречи Павла Петровича

Бажова с горой и камнем. Гладков оставался в машине на дороге и описал происходящее

с  надлежащим  пафосом  и  снисходительной  иронией  столичного  человека:  дикий  хаос,

обвалы  скал  и  камней,  “жуткие  в  своей  загадочности  и  первобытные  нагромождения”  и

т. д. Вопрос его, обращенный к Бажову, тоже был несколько ироничным: “Что вещает Вам

Хозяйка  гор?”  Ответ  был  предельно  серьезным:  “Природа  Урала  имеет  свой  богатый  и

красочный язык. Это язык нашей русской Илиады”».

199

М. Н.: Гора  держит.  Мастерство  держит.  Про  Данилу-то  масте-

ра вспомните! Там же все сказано. Мастер « оброк Данилушке назначил 

пустяковый…»80, а времени – делай сколько хочешь. Черным по белому

написано. Он хотел сделать из камня живое. Там, конечно, есть и бары-

самодуры, но это знак времени. Каждое время по-своему жестоко. Это

характеристика времени. А Степан Петрович?81 Откупился, из крепости

вышел, жена вольная, дети вольные, и сын – снова мастер. Хозяйка вовсе

не помогает рабочим, потому что они бедные, несчастные. Там, наоборот,

есть рабочие, которые дрянные люди. Наоборот, они наказаны. Человек-

мастер – человек здешний, человек, который понимает суть взаимоотно-

шений человек – гора, таким она помогает по причине уважительной: она

персона вечная, ее роман с камнем длится в вечности. Поэтому герои ее

живут в разное время. Главный закон взаимоотношений человек – гора,

который сформулирован у Бажова: никакого счастья человеку отдельно

от земли и горы не будет. Все мастера у Бажова выписаны гениально. Они

заинтересованы только в одном: мы с вами уже говорили о том, что та-

кое счастливая вечная любовь, – я хочу только одного, чтоб она длилась,

я хочу видеть тебя всегда. Не личного счастья, не благосостояния. Герой

смертен, в связи с этим появляется другой герой, носитель и охранник

этой мудрости. В советские времена это все держалось, потому что у него

ведь сказы на все времена. Какая разница, какая власть – помещики, царь,

советская власть… И про нынешние времена у него сказано: денежка-то

хуже барской плетки.

Ю. К.: Это  же  метафора,  да?  Малахитовая  шкатулка…  Это  может

работать как метафора: я в гору не иду, но я в другой горе работаю.

М. Н.: Это может работать так, может и не так. Вот если как Возне-

сенский считать,  что метафора – натурформа, то это будет так…

Ю. К.: Я  имею  в  виду,  что  этот  закон  распространяется  не  только

на горное дело, но и на отношения тебя и языка, тебя и философии и так

далее. М. Н.: Во всех предисловиях к «Малахитовой шкатулке» пишется,

что малахитовая шкатулка – изделие уральских мастеров. С меня шкура

слазила, когда я читала эти предисловия. Малахитовую шкатулку вынес-

ла Хозяйка Медной горы, а сама шкатулка сделана горными мастерами,

которых никогда никто не видел. Ни один живой мастер не брался даже

исправить что-то. Это не нами делано. Вы обратили внимание, что у юве-

80 П. П. Бажов. «Каменный цветок».

81 Герой сказа П. П. Бажова «Медной горы Хозяйка».

200

лиров есть такой закон: никогда не поправлять чужое. Это уважение к чу-

жой работе…

Ю. К.: И со стихами также. Видишь свои ранние стихи и не можешь

их поправить…

М. Н.: Да-а-а…

Ю. К.: А Пастернак поправил бы!  (Смеется.)

М. Н.: Если  взять  уровень  эгоизма  по  десятибалльной  системе,  то

у Пастернака, конечно, будет десять. Мандельштам, по сравнению с Пас-

тернаком, вообще о себе не думал, альтруист. Иначе быть не могло, по-

скольку те немыслимые пространства, которые волновали Мандельшта-

ма, не позволяли ему относиться к себе как к величине первозначимой.

А у Пастернака – да. В сущности, у него много стихов, где вообще ни

о чем не говорится, только его реакция. Но этот азарт накрутки читателя

держит зверски. Пастернак очень заразный. И когда люди читают его, они

начинают раскручивать так же. А вот Мандельштам нет. Маяковский за-

разный. Вознесенский заразный.

Ю. К.: Вознесенский же прямой ученик Пастернака. Это мне Витя

Смирнов сказал, когда мы еще студентами были.

М. Н.: Пастернак лучше в таком случае.

Ю. К.: Конечно! Пастернак – поэт.

М. Н.: Когда он эту воронку начинает раскручивать, она же тебя втя-

гивает.

Ю. К.: Павел Петрович понимал, что он сделал?

М. Н.: Да. Вне всякого сомнения.

Ю. К. Насколько я знаю, Павел Петрович не очень заботился о своей

литературной судьбе?

М. Н.: Нет. Он вообще считал, что не важно, будет напечатано или

нет. Он надеялся на то, что, может, услышит кто. Мне кажется, он пони-

мал с самого начала, что он сделал. То, что о нем написано, недостаточно.

Скажем, его отношение к фольклору – он всегда искал интересного со-

беседника… Молва… Средоточие живого фольклора.

Ю. К.: То есть получается: язык, идея и форма шкатулки? То есть

книга-шкатулка? Гениально получается…

М. Н.: Чем я больше над ним думаю, тем он мне больше нравится.

И еще одно: он оставил образец того, как надо жить. Я не знаю равного

примера. В этом смысле еще мне кажется очень поучительным и прекрас-

ным пример Пушкина: его отношение к жене, к родителям. Всем ведь из-

вестно, что Надежда Осиповна его не любила, но он-то! Он всегда к ней

нежно и почтительно относился. А как он бросился устраивать эти дела:

они не были бедные, просто хозяйство было запущено, и он сам, ничего

201

в этом не понимая, бросился это устраивать. И что касается его отноше-

ния к людям, которых он считал своими друзьями, – это потрясающе.

Ю. К.: Майя,  а  ты  когда-нибудь  думала  о  своей  литературной

судьбе?

М. Н.: А у меня нет никакой литературной судьбы. Какая у меня мо-

жет быть литературная судьба, если мне все равно – печатают меня или

нет, издают или нет.

Ю. К.: Но у тебя же книги есть, в Союзе ты…

М. Н.: Я тебе расскажу, почему я в Союз вступила. Никогда бы я не

пошла.  У  меня  мама  болела,  у  нее  была  опухоль  мозга,  она  ослепла  и

15 лет жила слепая. Она очень переживала и мучилась, всегда говорила:

«Что я сделала с твоей жизнью?..» Очень это ее печалило. Она понимала,

что у меня было сколько угодно вариантов в Москве… Она понимала,

что я могла в любой момент решить все иначе. И только для того, чтоб

она успокоилась (а для нее это что-то значило), я вступила в Союз. Это

первое. А второе: оказалось, что это много значит для моей дочери Ма-

рии. У меня нет самолюбия, тщеславия, честолюбия даже в зародыше.

Это плохо. Оно должно быть хоть в какой-то мере. А у меня ни в какой

мере этого нет. Я имею на это серьезные объяснения. Но это ужасно хо-

рошо, что у меня их нет. Если б у меня это было, жизнь моя превратилась

бы в каторгу. Это прекрасно. Это Бог меня наградил. Мама же видела, что

сестра моя и брат живут гораздо лучше, чем я… Это что-то значило для

мамы, что-то значило для Маши, вот потому я вступила в Союз.

Ю. К.: Ну а Борис, Ирина? Они помогали тебе?

М. Н.: Ты знаешь, я никогда ничего плохого не скажу про своих бра-

тьев и сестер. Но человек, который живет на 1000 долларов в месяц, не

может понять человека, который живет на 1000 рублей. Как говорил Гена

Шнайдер: «Для того чтобы бы понять дельфина, Майя, надо быть дель-

фином». Совершенно точно. Но я никогда не жалуюсь на свою судьбу.

Ю. К.: Помимо  твоего  безволия  в  смысле  карьеризма,  у  тебя  же

сложилась судьба очень серьезная литературная, общественная. Тебя же

в городе все знают.

М. Н.: Но я ничего для этого не делала…

Ю. К.: Давайте о музыке.

М. Н.: О музыке со мной нельзя говорить. Это не для меня совер-

шенно. С музыкой у меня так: как-то говорили, что есть какая-то хорошая

песня  из  «Титаника»,  я  у  Гриши  спрашиваю:  «Гриша,  а  где  там  песня

была?» «Титаник» – плохой фильм, но там есть одна классная вещь: ко-

рабль как тело! Его гибель и содрогания!.. А остальное – драматические

202

слюни, сопли, голливудская чушь. Но гибель этого огромного тела!.. Ря-

дом с этим я, конечно, никакой песни не слышу.

Ю. К.: Но в стихах же у тебя есть Моцарт, Шуберт…

М. Н.: Я их слышала всех, конечно. Вот у кого роман с музыкой был,

так это у Пастернака. Единственное, что я люблю – это русские народные

песни в самом кондовом исполнении.

Ю. К.: Я помню, как ты раньше, 30 лет назад, рассказывала о Мо-

царте!.. Я помню, мы слушали музыку.

М. Н.: Ну конечно, я же не могу отвергать то, чего я не знаю. Это уж

предельная невоспитанность. Поэтому я ее слушала, естественно. Есть

такая точка зрения, что музыка лучше слова. На мой ум, музыка не лучше

слова. Ничего предельнее слова нет.

Ю. К.: В поэзии музыка есть только составляющая, компонент…

М. Н.: Там же своя музыка…

Ю. К.: У  Мандельштама  есть  самая  настоящая  музыка  в  стихах.

Стоит только почитать его вслух для себя: понижения, повышения, кон-

трапункты – там все есть. У Баратынского есть музыка. А у Заболоцкого

музыки нет.

М. Н.: Когда говорят: «У вас такие хорошие стихи, что их хочется

спеть», – это ужасная ругня! Это самые плохие стихи.

Ю. К.: А твои стихи когда-нибудь пели?

М. Н.: Ну, Леня-то Ваксман! Ты забыл, что ли?

Ю. К.: Леня сам поэт…

М. Н.: Да, у него есть несколько великолепных стихов.

Ю. К.: Перейдем на кино?

М. Н.: На  мой  ум,  есть  два  категорически  разведенных  полюса  –

поэзия и актерство. Ничего более враждебного нет. Это два совершен-