Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

трудно митинговать: мы ведь не французы, которые за невыполнение обе-

щаний выходят жечь машины. У нас не так. Но тем не менее я сама это

видела: город вышел, люди митинговали. Значит, что-то есть еще в каж-

дом человеке, что поднимет его… Вообще, Севастополь дался нам чудо-

вищной кровью, что и говорить.

Ю. К.: И  в  купальниках  –  сейчас  по  улицам  почти  голые  хозяева

жизни.

М. Н.: Да-да-да! И это ужасно! Есть вещи, уровень падения которых

просто  немыслим.  А  вот  ходят.  Надо  сказать,  что  та  славная  гордость,

которая жива в каждом жителе Севастополя, не показная, а самая высоко-

пробная. Я уже вам говорила про культуру Севастополя: никто не про-

верял билеты в кино и театр. Подходит троллейбус: мужчины делают два

шага назад, женщины садятся, потом садятся мужчины.

Ю. К.: И в Свердловске так было.

М. Н.: Люди все это поддерживали, люди считали, что все именно

так и должно быть. Надо сказать, и здесь, конечно, было гораздо лучше.

Ю. К.: И стариков пропускали, и женщин.

М. Н.: Но, во всяком случае, я прекрасно помню, как приезжал ка-

кой-нибудь БДТ, весь зал был наполнен, на первые ряды одни девочки

садились. Это просто было такой традицией.

Ю. К.: У нас одна тема осталась – про ювелирное искусство.

М. Н.: Ювелирное искусство на Урале не самое древнее. Потому что

Урал был нужен, в первую очередь, как промышленный регион, как во-

енно-промышленный комплекс. Ювелирное искусство у нас развивалось

стремительно. Город еще строился, а де Геннин уже посылал людей за

горным хрусталем. Обратите внимание, мы только что поставили здесь

327

самый мощный в мире завод, и тут же открываем золото. Место появи-

лось тогда, когда Бог указал на Россию как на великую державу. А дальше

стало золотым все. У нас была просто Золотая долина: мы все ходили по

золоту.

А вообще самые главные открытия драгоценных камней – брилли-

антов, изумрудов – случились в XIX веке. В 23-м году построили наш

завод – железоделательный, в 25-м – завод по чеканке монет, в 26-м –

камнерезный завод. Тут же! То есть город сразу был разносторонним и

многоплановым.

На камнерезной фабрике сразу стали делать что? В то время строил-

ся Петербург, и его надо было сразу украшать, а по замыслу Петра I он

должен был быть не хуже европейских. Надо сказать, что в украшении

Петербурга  Петр  I  очень  преуспел,  потому  что  по  роскоши  каменного

убранства ничего равного Петербургу в мире я не видела. Здесь делали

мраморные плиты для петербургских парков. Потом стали камни искать,

а камней было настолько много, что у деревенских жителей стояли меш-

ками  в  сенях  хризолиты,  изумруды,  аметисты,  топазы.  Зафиксированы

поразительные случаи: двое мужиков пришли с родонитами, чтобы сдать

(а здесь была контора, и им выдавали деньги), а контора закрыта. А они

в речку камни выбросили, мол, камней много – еще найдем. Камней было

много.

Поэтому у нас такая мифология – каменная, мощная как-то не при-

жилась, поскольку наш камень был знаком места. Идея того, что он кому-

то помогает в любви или в военных действиях, или в торговле, как-то

у нас не прижилась.

Камней  было  много:  пудами  –  изумруды,  пудами  –  александриты.

Но  ювелирка  родилась  здесь  не  сразу.  Мы-то  вообще  чем  славились

очень? Роскошными камнерезными вазами. А эти вазы делались на по-

требу двора, потому что стоимость их была невероятной. Это был госу-

дарственный заказ. Потому что оплатить такую работу может только го-

сударство. Вазы делали очень долго: десятилетиями иной раз. Яшмовые

вазы – из цельного камня, а из малахита – мозаика. И обратите внимание,

техника  точения  была  не  такая,  как  сейчас.  Никаких  алмазных  пил  не

было. И еще одно: сначала выбирали камень, находили камень-глыбу. То

есть нужно было найти огроменный многотонный камень. С рисунком!

Ведь по вазе еще рисунок шел, потом они все пилили-точили, потом до-

ставляли туда. Это очень сложная и трудная работа. И слава нашей камне-

резной фабрики – вот эти каменные изделия. А еще столешницы.

А потом, когда начался век малахита, было так: сначала мы пластали

малахит прямо листами. В Риме были, например, гостиные, украшенные

328

малахитом. Каждый человек, который считал себя богатым, имел у себя

что-нибудь, украшенное малахитом. Все зависело от того, насколько ты

был богат: приборы письменные, подсвечники, рамы – все могло быть

украшено малахитом.

Малахитовую  глыбу  найти  было  невозможно.  Яшму  еще  можно

было. Большая малахитовая глыба одна была найдена в 1832 году в Мед-

норудянском месторождении – 20 лет на это потратили. То ли 9 лет вы-

чищали под землей, 12 лет тянули, то ли наоборот. В общем, 20 лет вы-

таскивали ее. Но больше таких плит нет. А достать можно было только

небольшие  куски.  И  тогда  наши  придумали,  так  называемую,  русскую

или уральскую мозаику. Ее придумали только здесь, и выполняли только

здесь. До того была флорентийская мозаика, которую наши мастера пре-

красно умели делать. Наши мастера все умеют делать!

Что касается наших камнерезов и ювелиров, никаким фаберже, ни-

кому не уступим. Они умеют делать очень классные вещи.

Что касается флорентийской мозаики, то она делалась вот так: допу-

стим, я делаю цветочек. Розовое, красное я делаю, скажем, из родонита,

оранжевое – из сердолика, зелененький листочек я вырезаю, скажем, из

нефрита или хризопраза, и таким образом я выкладываю цветочек или

птичку, например. Выпиливаю крылышко и складываю. Это умели делать

и мы.Но с малахитом наши поступали иначе. Это то самое, про что как-то

сказал Мандельштам, что если бы из камня сделали памятник в честь,

в знак самого камня, – это и была бы уральская мозаика. Пилили малахит,

а дальше из него выкладывали узор, но не птичек и цветочки, а выклады-

вали такой узор, который создавала сама природа. У малахита, я показы-

вала кусочек, есть волны, палочки – масса всякого. Но, во всяком случае,

это сложный узор! Из этих кусочков складывали природный узор. То есть

мастер выступал сотрудником природы: он делал так, как делала приро-

да. Узор был рожден не в человеческом мозгу, узор был рожден природой.

И все наши столешницы и вазы – русская мозаика, которые жутко

были в моде в середине XIX века, – это действительно очень красиво,

и работа это большая. Причем идеальные мастера складывали так: ще-

лочки затирались толченым малахитом и все заново шлифовалось. Гово-

рят, что не то, что пальцем (я пробовала), но и даже языком не почувство-

вать, где эти щелочки – настолько классные были мастера.

У нас в городе почти ничего не оставалось, все, что делалось, увози-

ли туда. Стоят две вазы – не самого лучшего качества – в Геологическом

музее, и столешница хорошей работы – в Геологическом музее и Музее

камнерезного  искусства.  Наши  мастера  достигли  такого  искусства,  что

329

с ними уже никто и не тягался. Малахит у нас был очень хороший: посмо-

тришь на столешницу или на шкатулку – и сразу видно, что это действи-

тельно уральский подход к камню. Никто не заботился ни о заработке, ни

о славе: многие работы даже не подписаны. Это никого не волновало на

Урале, волновало только то, какой камень.

С изумрудами у нас было так: все изумруды, которые находили здесь,

увозили в Питер, дальше – в Европу и так далее. В 52-м году все эти наши

копии изумрудные сдали французам – в компанию, концессию, но фран-

цузы вели себя по отношению к нам, как все европейцы: мы придурки,

а они – умные. Они складывали их в специальную тару, замок закрывали.

А разбирали и оценивали там, то есть, сами понимаете, что они оценива-

ли исключительно не в нашу пользу.

А потом здесь чинили всякие сложности: запрещали работать с дра-

гоценными  металлами,  даже  в  советское  время  классным  нашим  юве-

лирам, которые блистали в Париже, запрещали работать с драгметаллом.

Но  наши,  надо  сказать,  титаны  в  этом  отношении,  они  делали  работы

с недрагоценными камнями – яшма, малахит, халцедон, и делали класс-

ные вещи! Потому что у них совершенно особенное отношение к камню.

Так вот государство очень долго нашим ювелирам чинило всякие препо-

ны. С одной стороны, это связывало им руки, а с другой стороны, застав-

ляло их думать. И люди находили всякие выходы. Они находили лавки

в Питере, они возили камни отсюда в Европу. То есть выходы находились.

Но зато, когда в ювелирном магазине в Питере я смотрю камень и

говорю: «Камешек-то хороший, но огранить можно было и лучше». Мне

говорят: «Ну, лучше! Гранили-то в Екатеринбурге». Вот это особое отно-

шение к камню, которое жутко видно в нашей ювелирке. Ибо уральская

ювелирная школа существует.

Что  касается  ювелиров,  Леонида  Федоровича  Устьянцева  я  знала

очень хорошо и любила, Владислава Михайловича Кравцова знала, Ко-

маров был – они все отличались вот этим самым уральским отношени-

ем к камню. Все они классные мастера. Все они прекрасно могут сде-

лать,  уверяю  вас,  все  то,  что  делал  Фаберже,  которому  нас  заставляют

удивляться. Когда к нам привезли Фаберже, на два квартала ниже была

выставка  Леонида  Федоровича  Устьянцева,  на  мой  ум,  гораздо  более

интересная.  Но  выставка  Фаберже  была  жутко  раскрученная,  и  маши-

ны привозили людей каждые пять минут. Я не ругаю Фаберже, но наши

мастера работают совершенно самостоятельно. А Фаберже, в общем-то,

европейский мастер.

Наш  мастер  против  камня  не  пойдет,  его  мастерство  заключается

в том, что ты вдохновился и очаровался камнем. Он все может сделать –

330

и бабочек, и цветочки, и все, что угодно. Если взять, допустим, француз-

скую ювелирку, я не говорю, что это плохо, но она совершенно не похожа

на нашу: у них другая культура камня, у них все другое.

Притом мне очень нравится, что у нас с одинаковой любовью и по-

чтением работают как с драгоценным камнем, так и с недрагоценным:

бриллианты, изумруды, но точно также могут взять халцедоновую щепку,

могут взять кусок пирита – и будет прекрасная замечательная вещь. По-

тому что к камню относятся пиететно и благоговейно, до такой степени,

что Януцович, например, сделал подвеску: в золоте изумруд. Так он взял

изумруд с куском сланца. Он сказал: «Как я могу его оттуда вытащить –

он живет так». И если он живет так, значит, он так и сделал. И это очень

здорово, это почерк наших мастеров. Работают они, конечно, очень здо-

рово. Мы мало это замечаем. Мало мы это любим. Потому что мы вообще

не приучены.

Ю. К.: К красоте.

М. Н.: Ты знаешь, от такой красоты нас отучали долго. Раньше-то,

может  быть,  изумруды  не  каждая  девушка  носила,  но  топазовые  бусы

были у всех, дешевенькие какие-нибудь. А потом нас от этого отучали.

И потом просто люди были бедны. Не могу сказать, что это совсем забы-

лось, потому что в старых домах это хранилось у бабушек-прабабушек.

А сейчас, что касается нашего отношения к камню, – это такая пе-

чаль.  Никто  не  заметил,  что  наш  завод  ювелирный,  который  открылся

в 1726 году, практически с самого начала нашего города, прекратил свое

существование. Никто этого не заметил.

Ю. К.: «Уральские самоцветы», что ли?

М. Н.: Да. Его скупили. Не знаю, может, он в какой-то степени и су-

ществует еще, но он перестал быть тем, чем он был раньше. Но Кравцов,

Комаров и Устьянцев, я видела, как они работают в мастерской, они были

и остаются уральскими мастерами. И свое отношение к камню они сохра-

нили до конца. А что касается Леонида Федоровича, он имеет и народные

звания, и призвания, он, безусловно, всего этого стоит. Его звали в другие

места и фирмы, и он, между прочим, несколько лет работал в Смолен-

ске, потому что там тогда работали с бриллиантами – гранили. А потом

он говорит: «Нет, я без уральского камня не могу». То есть он общаться

с ним должен постоянно. С Елизаветой Михайловной они ходили камни

собирали. То есть он без этой земли не может.

И то, что наши мастера умеют все, – это да. Действительно, очень

классные  мастера.  Тут  был  знаменитый  «Гизехский  сфинкс»,  который

сделала  Елена  Опалева,  совершенно  молодая  женщина.  У  ювелиров

есть такой порядок, обычай, традиция, такой же, как «гамбургский счет»

331

у боксеров. Раз в пять лет они собираются, совершенно это не обозначив

никак, не привлекая к этому ни государство, ни известные фамилии. Это

и есть «Гизехский сфинкс». Оно совершенно не в уральской традиции

сделано. Вещь очень красивая и является доказательством того, что у нас

могут сделать все. Но с другой стороны, людей, которые относятся так

к камню, которые испытывают пиетет к нему, стало меньше. Правда, Ле-

онид Федорович оставил двух своих внуков – они тоже ювелиры очень

хорошие, молодые симпатичные парни. Не знаю, что из них дальше полу-

чится, но, во всяком случае, своему ремеслу он их обучил. Как он к кам-

ню  относился!  Например,  говорил:  «Но  не  живет  он  здесь,  не  живет».

О камне исключительно как о живом. Причем такое же отношение, как

в «Малахитовой шкатулке»: нельзя делать перстень под палец чей-то, не

всякая женщина подойдет к нему. Камень сам выбирает себе хозяина.

Он успел еще издать альбом, там, правда, ему с цветами очень погре-

шили. Из них двоих Владислав Михайлович был более склонен к совре-

менному решению. А Леонид Федорович все это мог, но всегда был верен

уральской  традиции  и  никогда  ей  не  изменял.  А,  в  общем-то,  ювелир-

ное искусство как таковое – искусство совершенно поразительное. Юра

в своих стихах говорит такие слова, за которыми открываются огромные

пространства! Вот в ювелирке точно такая же штука! Потому что в кам-

не  –  вечность.  Невероятно  еще  то,  что  от  тебя  как  от  мастера  зависит

красота  его.  Вот  сейчас  она  или  воссияет,  или  ты  ее  не  увидишь.  Это

поразительно. Для того чтобы это понять, надо все это видеть с самого

начала. Это то же самое, что мы говорили о стихах и о Блоке.

Ю. К.: То есть ювелир совершает дело поэта?

М. Н.: Да, практически ювелир – сотрудник природы, планеты. При-

чем, что самое поразительное, что сотрудник – на последнем этапе. По-

этому жутко тяжело работать с заказчиком. Если у нас идешь по улице и

читаешь: «Дарите чувства в бриллиантах!» Но куда можно дальше па-

дать?! Чувства в чувствах надо дарить, не в бриллиантах! Все это пошло-

сти – бриллианты и так далее! Кошмар!

Когда наши камнерезы резали по чертежу, страдания их были ужас-

ными, потому что рисунок камня, который можно было вытащить, при-

ходилось резать. Это, товарищи, описано в «Даниле-Мастере»: когда по

живому режешь заданный тебе рисунок, ты убийца. Камень должен оста-

новить тебя и осчастливить – это будет идеальное решение. У меня есть

кольцо, там черный опал, но часть узора на нем была закрыта каменной

корочкой. Я прихожу в мастерскую, чтобы как-то ее снять. Мастер мне

сразу: «Нет, конечно. Он так живет». А другой бы какой-нибудь – снял.

Ю. К.: Вернемся к камню.

332

М. Н.: Как-то я зашла в геологический музей в Петербурге. Я там

все  посмотрела,  мне  все  показали,  а  потом  говорят:  «Вы  что,  с  Урала,

что ли?» Я отвечаю: «Да, с Урала». А они мне: «Ой, нам вас будет не-

чем удивить». А я говорю, что приехала не удивляться, а по делу. Дело

мое касалось горки, которую Денисов-Уральский сделал. Но она у них

там замкнута, не на всеобщем обозрении. При всей моей большой любви

к Денисову-Уральскому, она какая-то такая… Но, что удивительно, она

делалась ко дню рождению одного горного деятеля. Можете себе пред-

ставить, какие подарочки были горным деятелям. Она такой вот высоты

(показывает), и такие изумруды, прямо сплошняком.

Е. Д.: А камень, который в кольце, он живой?

М. Н.: Живой тот, который природный. Хризолита искусственного

пока не делают. Вообще-то, если ты веришь во все это, нужно самой най-

ти, что очень трудно. Бриллианты будут 9 лет к тебе привыкать, а могут

и не привыкнуть. А вообще-то, вовсе и не обязательно, чтобы это было

серьги или кольцо: можно просто камешек иметь. Тоже будет твой каме-

шек. Ю. К.: Ну что, попьем чайку?

М. Н.: Да-да… «Ах, война, что ты, подлая, сделала?..». У меня одна

сошла с ума, прямо так, ее в «дурку» увезли, другой уже нет на свете. Они

беженцы были, бежали от бомбежки. Они меня постарше, когда человек

бежит от бомбежки в обнимку с мамкой, он мало понимает, а вот когда

в лет шесть – это уже совсем другое дело. И вот они всю жизнь прожи-

ли, а одна в конце жизни: «Немцы в городе!», – и все. И кончилось это

тем – а она действительно сошла с ума, – она решила, пусть лучше все

пропадет, но немцам не достанется (она была здоровая, носила 42-й раз-

мер): с балкона выбросила телевизор и холодильник. Ты представляешь!

И обе они запасали сахар. Сахар в войну был невероятным событи-

ем, я же вам тогда рассказывала, как я болела-помирала, и врач говорит:

«Вот бы ей сейчас чаю с сахаром». И они запасали сахар, он стоял у них

коробками. Потому что считается, что самое главное – хлеб и сахар. Что

вы! Для меня самое главное – это хлеб, сахар и картошка.

Ю. К.: У меня бабка всегда запасала соли мешок.

М. Н.: Соль – это да.

Ю. К.: И ящик мыла.

М. Н.: Мыла же вообще не было.

Ю. К.: Один ящик хозяйственного: для стирки. Его же варили, и уже

в жидком стирали. И ящик банного мыла. А сахар был такой, кусками.

Раньше головы были, головы просто рубили.

333

М. Н.: Я сахар такой помню, ух, это было такое чудо. Отец у меня

такой поразительный фокус знал. Надо брать стакан – не граненый, а то-

ненький-притоненький, который ставили в подстаканники. И вот он го-

лову сахара вертел-вертел, а потом этим стаканом – бум! – и сахар рас-

падался на куски. А стакан цел. Что ты, Боже мой! Это же можно роман

написать! Про продукты роман можно было написать. Понятно, что когда

учились, несколько стаканов разбили, а сейчас и стаканов таких нет.

И еще одно, что меня, конечно, Юра, совершенно потрясает: каким

же вы это тиражом собираетесь издавать? [О планируемой книге «Беседы

с Майей Никулиной».]

Ю. К.: 40 тысяч.

М. Н.: Да ладно!

Ю. К.: Я думаю, что мы сделаем 1000 экземпляров точно. А на са-

мом деле мы сделаем 500 экземпляров, разошлем по библиотекам.

М. Н.: Часто мне во сне снится, что я курю.

Ю. К.: Ну ты же курила.

М. Н.: Ой, если мне жизнь излагать такой, какою она была, то зна-

ете, товарищи, это впятером не придумать. Это действительно нечто не-

вероятное. Дело было так: жили мы в Севастополе – Маша, Гришенька и

Тарас – все были маленькие. И на Севастополь напала какая-то напасть,

там 3 дня лил такой сплошной дождь, что не было видно струи, а дышать

было  трудно:  воздуха  не  было.  А  за  4  дня  до  этой  грозы  я  ползала  на

четвереньках по квартире и говорила: «Да что это такое! Где тряпка?»

И наступил этот дождь. А поскольку там никогда не бывает дождей, то

там не сделано никаких дренажных систем, потому что людям этого не

надо. И поэтому, когда все это началось, вода встала просто в подъезде,

и появился этот жуткий запах. А что началось дальше, никто не может

объяснить. К нам «скорая помощь» приехала, 42-я за день, они говорили:

«Девочку спасайте, как хотите». Не знаю, что это такое. Потому что дети,

особенно приезжие, заболели все. Температура 40, горло опухло, глаза

гноятся – жуть какая-то. И они оба лежат – и Гриша, и Тарас, совершенно

красные, веки гноятся. И длится это, длится – время идет, их колют, но

ничего не помогает. Я их поднимаю прямо за подмышки, они на руках

болтаются. Жуткое дело! Тогда я взяла ушла, закрылась в ванне, встала

и так сказала: «Мама, бабушка, вы видите, что делается с детьми. Пусть

на  этом  месте  буду  я,  а  не  они».  На  следующий  день  дети  встали,  а  я

вырубилась абсолютно. Без сознания. И Машка стала уже лечить меня.

И я прекрасно помню, что это было: мы на первом этаже жили (квартира

на окраине, мне этот район не очень нравится), и  они из-под земли вы-

лезли, сели и сидят. И говорят: «Мы в горе живем. Что тебе здесь делать?

334

Давай к нам». И они все ближе: сначала они стали через окно перелазить,

потом совсем уже около кровати сидят.

Ю. К.: Это бред.

М. Н.: Бред. Это не люди, а какие-то такие существа. И когда Машка

стала кормить меня (я еще вся в судорогах была – страшное дело!), я не

спускала ноги с кровати, потому что  они там сидели. Потом куда-то они

делись. Через несколько дней я встала.

Ю. К.: Небольшие?

М. Н.: Небольшие, да. Причем я, когда с постели встала, поняла, что

это, товарищи, не уральская традиция.  (Смеется.) У нас маленьких не

было. И когда я отошла от всего этого, похудела на килограмм 5. Все:

ходить не могу, мне даже казалось, что я глотать не могу. И я пришла на

кухню, а там на столе лежит Marlboro – мои сигареты. И взяла их – и по-

ложила на полку. И все! С этих пор я больше не курю. Кто-то там пыта-

ется бросить, а я – ты что! – никогда бы с собой бороться не стала, ибо

мысль о том, что я могу победить, всегда сокрушает меня. Если я сама

себя, так сказать, «победю», то что я буду делать? Ну не знаю.

Ю. К.: Но я же себя в пьянстве победил.

М. Н.: Так это твоя вражина была! И то, я тебе скажу, когда Леша

Решетов говорил: «Я выпью бутылку и все забуду», да я сама б ему за

бутылкой сходила, потому что мучения от того, что он не может забыть,

были гораздо для него разрушительнее и страшнее. Я всю жизнь – слава

тебе, Господи! – общалась с пьющими людьми, всегда говорила и сейчас

скажу, есть люди, которым я сама встану и бутылку куплю. Потому что

надо посмотреть, что человека мучает, и какая мука страшнее.

В  общем-то,  конечно,  надо  сказать,  что  он  [А. Решетов]  по  своим

мощностям был не самый выдающийся человек. Ему, видимо, противо-

стоять,  построить,  так  сказать,  какие-то  оборонительные  укрепления,

возможно, было совершенно не по силам. Возможно, это так и было. Бо-

лее  того,  доходило  до  того,  что  его  мама  говорила:  «Только  через  мой

труп» – и ложилась поперек двери. Что делал Леша Решетов? Он через

нее перешагивал. Мама просто перестала это делать, единственно пото-

му, что она, естественно, его любила и не хотела подвергать его этакому

унижению.

Ю. К.: Нет, но тут сама мама не права, так скажем.

М. Н.: А с мамы трудно спрашивать! Понимаешь, бабушка, у кото-

рой  он  рос  на  ручках,  вернулась  из  лагеря.  Дело  в  том,  что  когда  мой

ребенок – дистанции нет. Это потом, когда он уже вырастает, я начинаю

уважать его как взрослого человека.

Ю. К.: У меня с моей матерью не было дистанции никогда.

335

М. Н.: Так ты ведь, во-первых, с ней всегда и жил! Больше того, ты

всегда признавал, что она твоя мама, и ты ее любишь. Правильно говори-

ла моя баба Саша, до трех ребенка необходимо с рук не спускать. Тогда

ребенок просто защищен. А как ты относился к своим деду с бабкой, за

одно за это тебя просто можно уважать. Ты никогда не отдавал себе от-

чета в том, что это почти никто не умеет.

Ю. К.: Эта  любовь  никогда  не  вербализовывалась.  Никто  не  гово-

рил: «Я тебя люблю! Я тебя люблю!»

М. Н.: Так потому что не надо!

Ю. К.: Я знал, что она [мама] 20 лет сидит и обмахивает мою фото-

графию, и смотрит на меня.

М. Н.: Притом самое удивительное, то, что нас было трое, но бабуш-

ка все самое семейное передавала мне. На всех фотографиях она держит

только меня, и я вообще выросла, держась за ее подол. Она шла, я сразу

же за юбку – все! Я помню прекрасно, как у нас было одно картофельное

поле за Вторчерметом, там был какой-то полигон, где проходили стрель-

бы. И нужно было переходить через этот полигон, а потом мы заходили

на наш участок.

Ю. К.: Вы гильзы собирали?

М. Н.: Да ты что! Маша моя училась в первом классе (она в школу

не ходила, была очень больна), и где-то в 2 часа ночи пришел молодой че-

ловек, мол, я папа мальчика такого-то из Машиного класса. Оказывается,

папа и мама приходят домой: мальчика нигде нет. Заходят в ванну, а маль-

чик там сидит на снаряде и ломиком счищает с него ржавчину. Сидит на

нем и счищает. Они: «Где взял?» Он говорит, что там за дорогой строят

дом, и экскаватор вытряхивает их. И вот они все растащили. И вот этот

папа пришел и спрашивает, есть ли у нас эти снаряды.

Да ты что! Мы тут все были вооружены. Конечно, не так, как в Се-

вастополе.  В  Севастополе  –  гранатами,  автоматами.  В  последний  раз

7 мальчиков взорвались в степи, 40-летие освобождения города было.

Ю. К.: Ну там война была: понятно. А в Екатеринбурге у меня весь

дом был завален гильзами, патронами.

М. Н.: Слушай, а где все это делали, если не здесь, в Свердловске?

Ю. К.: Нет, так это все траченое было, стреляное. Я не знаю, откуда.

К дяде Сереже зайдешь, у него по всей квартире было: там пистолет, там

еще что-то.

М. Н.: Сюда еще много приходило, когда шло на переплав. И было

этого  вооружения  полно.  Чермет,  который  пришел  на  переплав.  У  нас

вполне в этом отношении были боевые места. Я помню, что мы постоян-

но что-то складывали под трамвай.

336

Ю. К.: Гильзы.

М. Н.: Все это взрывается, сверкает. И что-то бросали в реку и взры-

валось.

Ю. К.: Капсюль. Взрыватель от гранаты.

М. Н.: Ну где-то же мы их брали.

Ю. К.: Брали.

М. Н.: Ну, видимо, этого было настолько много.

Ю. К.: Так же, как и камней, ты рассказывала. Камней было настоль-

ко  много,  что  они  были  в  каждом  доме.  К  кому  бы  я  домой  не  зашел,

у всех были подоконники завалены этими камнями.

М. Н.: Я  безумно  рада,  что  это  все  возвращается.  На  «Минерал-

шоу» многие приходят. Те, у кого есть деньги, могут покупать коллекции,

сейчас старые коллекционеры продают. Просто потрясающие коллекции.

Что, надо сказать, прекрасно, потому что в каждом доме – это договор

с  землей.  Именно  эту  роль  выполняют  все  эти  коллекции,  горки  и  так

далее. Ю. К.: А кварц?

М. Н.: Да с кварцем вообще идеально общаться.

Ю. К.: А это что за камень?

М. Н.: Это керченит.

Ю. К.: А! Керченит. У него какая структура? Вот эта штука, песча-

ник, образование его понятно.

М. Н.: Я всегда образование песчаника детям объясняю очень про-

сто: ведро воды поднимали-поднимали: тяжело-тяжело. А теперь пред-

ставьте себе, толщу воды с 20– этажный дом – это такая жуткая тяжесть,

что вот это все спрессовывается, и получается песчаник.

Но самое интересное – керченит…

Ю. К.: И у нас такие камни есть. Камни со следами рыбок.

М. Н.: А как же. На Чусовой – раковины сплошные в известняке, и

листочки, все есть.

вечер Пятнадцатый

Ю. К.: Теперь, Майя, от камня к Грибоедову, да?

М. Н.: Да. О Грибоедове. История была такая: я, так сказать, таская

воду ведрами на грядку, вдруг вспомнила, что Лермонтов очень любил

Одоевского.  Надо  сказать,  очень  интересно,  как  упакован  «Мцыри»:

« Упьюся я в последний раз, / Оттуда виден мне Кавказ…»; у Одоевского

все то, что он анализирует, – это море, степь и горы. И там все точно так

же – степь и горы. И его же очень любил Грибоедов, он был какой-то

дальний родственник: наше дворянство, там все были в каком-то даль-

нем родстве. И надо сказать, эта любовь была очень похожей. Для того

и для другого это было достаточно нелегко, потому что на такую, про-

сто сплошную, нежность ни Лермонтов, ни Грибоедов, во всяком случае

где-то в устном рассказывании, просто не были способны. Они были для

этого достаточно крепки. Известно, что Одоевский был человек прелест-

ный во всех отношениях, очень мягкий, очень гуманный, готов был пойти

всем на встречу. Сам он себя считал человеком слабым. И тот, и другой

подчеркивали вот эти его голубые глаза, а вообще, голубые, лазурные гла-

за – это то самое детское, то самое ангельское начало.

И тут я стала думать: Лермонтов-то в литературе занимал, конечно,

совершенно особенное место. Но такого, как занимал Грибоедов, на мой

ум,  не  занимал  никто.  Более  такой  одинокой,  уникальной,  единичной,

в стороне стоящей, ни на кого не похожей фигуры, как Грибоедов, в на-

шей литературе не было, и нет до сих пор.

Ю. К.: Это гениев беда.

М. Н.: Это в целом беда. Тут очень интересно то, о чем мы говорили

в самом начале, что литература, действительно, так выстраивается, что

слышно и видно это нарастание тревоги о том, что будет с Россией, и эта

тройка, и так далее. Кстати, ужасно интересный момент: пишет Рильке

первые стихи о России: « Вечер в России. Топот коня»102. Летит над нами

102 Р. М. Рильке. «Преподал тварям ты слух в тишине…».

338

тройка, понимаешь  (смеется). Знаки этого движения! Ну, в первой стро-

ке. Первое стихотворение о России, и появляется топот коня.

И вот эта тревога не то, что выстраивается: ее слышно. Появляется

эта тройка, которая летит неизвестно куда, об этом потом будет говорить

Лесков, потом Достоевский. Все совершенно спокойно сюда укладывает-

ся. Но вот что в этой линии есть интересного: вся эта тревога уравнове-

шивалась верой в то, что нам дано какое-то особенное будущее. Причем

совершенно отчетливо слышится, что какого-то мистического характера.

И тут, конечно, сомневаться нечего. Вот мы говорим: наше православие,

наше православие. Русские были такими потому, что они уже были такие.

Они себе выбрали православие потому, что оно им больше подходило.

Ибо Пасха. Ибо только в православии сказано: «Царствие Мое не от мира

сего». Мы постоянно живем как бы свесившись за черту дозволенного.

То, что совершенно не допустимо, порочно и глупо, и неразумно в Ев-

ропе, для нас самое то, для нас норма. Именно такими мы себя любим.

Именно такими мы видим всех своих героев. Нам это нравится, именно

от этого мы категорически не можем отказаться.

Очень интересно, что мистическое начало было практически во всех

людях, и они мучительно думали над судьбой России. По крайней мере,

для  Запада  все  это  так  мучительно  не  было,  для  них  как  раз  все  было

ясно. Но обратите внимание на такую фигуру, как Чаадаев. Ни на кого

русское общество так страшно не обижалось, как на Чаадаева, за то, что

он сказал, что Россия находится на периферии исторического процесса.

Хотя, между прочим, я над этим думала уже много раз: вот была греко-

римская  цивилизация,  вот  она  кончилась,  вот  получилось  европейское

государство – те цивилизации, у которых был свой ареал внимания. И то,

что мы оказались на периферии, я лично ничего не вижу в этом обидного.

Совершенно понятно, что был Рим, а потом они пошли туда, они были

ближайшими  соседями,  мы  находились  дальше.  Совершенно  понятно,

что мы были на периферии их внимания и влияния, но я совершенно не

могу понять, почему это для нас было погибельно. Так вот, что касается

Чаадаева, он действительно сказал, что мы выпали из исторического про-

цесса и что у нас нет какого-то импульса исторического действия. И это

все было воспринято как обвинение и весьма обидное, но я не помню,