Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

такой участочек, как, скажем, в Турции обрабатывать, а громадный ку-

сок земли. Сельскохозяйственный сезон у нас – три месяца, а на Среди-

земноморье и почти на всем юге Европы – десять месяцев. А у нас три.

За эти три месяца мы должны все это перепахать, окучить, полить потом

и кровью…

Ю. К.: Уберечь!

М. Н.: Уберечь от всяких насекомых, от животных, убрать урожай.

Вспомним наши пословицы: делу – время, потехе – час; долго запрягает,

да быстро едет и все такое прочее, потому что зима у нас девять месяцев,

мы можем лежать на печи. Вы обратили внимание, товарищи, что штур-

мовщина – это наш национальный способ работы. Все учат к экзамену

в последнюю ночь. Это нормально, потому что это наш национальный

способ жить. Более того, обратите внимание, мы были очень к селу при-

вязаны, мы нашли с ним единство, контакт и союз, в XX веке и в конце

XIX-го Россия кормила хлебом всю Европу. И это держалось до тех пор,

пока не убили, пока не разорвали эту связь.

Так вот, возвращаясь к госпиталям. Нас никто этому не учил, мы все

делали сами. Умирало огромное количество людей, особенно в первый

год. Их, видимо, хоронили ночью, как мне рассказывала одна женщина,

которая работала в похоронной бригаде. Они взрывали землю и склады-

вали по десять человек, потом присыпали, снова укладывали десять че-

ловек… Сейчас эти участки застроены, и это ужасно. Это ужасный грех.

Видимо, каких-то особых людей хоронили не так. Может, это были ко-

мандиры, может, герои, не знаю. Мы по молодости лет не справлялись.

67

Иногда было так, что даже в какую-то минуту начинал играть военный

оркестр. И, услышав звуки этого оркестра, мы выбегали из своих джун-

глей  и  становились  за  машиной,  нас  было  человек  двадцать-тридцать,

и машина шла медленно от госпиталя, от университета на Куйбышева до

моста через Исеть. У шофера, видимо, много было других дел, и после

моста он прибавлял скорость. Но от госпиталя до моста мы шли такой

процессией, а все были полуголодные, в заедах, в коростах. Ну кто поухо-

женнее… Мы-то поухоженнее были. Мы с этими зелеными ртами, сумка-

ми… Самое поразительное, что мы в то время прекрасно понимали, что

это такое. Мы понимали, что мы были родиной-матерью, оплакивающей

своих сыновей. Ну уже у многих похоронки были, прочее.

Ю. К.: Это была не игра.

М. Н.: Да что ты! Какая игра! Что касается игры, мы вообще ни во

что не играли. У нас не было игрушек, у нас не было книжек детских.

Как-то у меня спросили, какие мы детские книжки читали. Я ответила:

«Ну, что вы, была же война. Мы были заняты ну просто все время». И это

совершенно серьезно. Точно также понимали, что танки – это наша по-

беда. Когда танки со страшным грохотом шли по улице Розы Люксембург,

а она же гранитная была, у них из-под гусениц вылетали искры, мы все

тоже выбегали. Бежали, кричали: «Ура, победа!» То, что мы тогда пони-

мали, это невероятно. Я уже рассказывала, что как-то возле бани нашли

убитую женщину и у нее в сумке нашли три четверти булки хлеба. Мы,

наверно, месяц опомниться не могли – за что же ее убили. Вот если хлеб-

то не взяли, тогда за что? Страшно было, очень страшной была баня. Там

был страшный пропускник. Людей вновь прибывших, вшивых, там про-

жаривали. Нас туда иногда пускали. Когда между партиями был зазор,

минут 15–20. И этот запах жуткий, ужас! В баню стояли в очереди мы,

и за хлебом стояли в очереди мы. Я вообще говорю, что все это знаки

беды: вши – знак беды, номера на руках – знак беды.

Ю. К.: Это было детство? Или это было взрослое детство?

М. Н.: Ты знаешь, я не могу тебе сказать, что это было. Это было

что-то другое. Но каким-то образом, может быть, тогда люди были друго-

го воспитания, может быть, люди тогда просто знали, что о детях нужно

заботиться больше, чем о себе. Родителей мы тогда практически не виде-

ли, мужчин не было вообще, да и маму видели очень редко – 14-часовой

рабочий день, без выходных, без отпусков… Тем не менее не знаю, как

они умудрялись это делать – мы знали, что мы – любимые дети. Я помню,

нам шили из шторы на дверях такое пальтецо… Из байкового одеяла та-

кое платьице… Мама моя обязательно вышивала какой-нибудь цветочек

или красивую пуговку. Я много-много лет берегла пуговку, которую мама

68

мне пришила. Да я тебе говорю, школу уже кончала, ни одной девочки не

знала, у которой было бы два платья. Мы были нищие абсолютно.

Я помню, у отца осталось несколько дореволюционных листов бума-

ги и карандаши, мне их подарили на день рождения.

Ю. К.: Может быть, вообще поставить памятник картошке?

М. Н.: Давно пора скинуть Ильича с нашей площади, посадить кар-

тофельную гряду и поставить памятник – баба и детки у гряды. Такая

тягловая сила войны. Они-то еще, надо сказать, от своих-то пайков от-

казывались в пользу детей. И еще: мы все делили. Лучше меня никто не

делил, я могла это сделать просто с аптечной точностью. У нас одна де-

вочка умерла от голода, и мама ее очень убивалась. Тогда баба Саша моя

решила, что надо устроить поминки, чтобы душе было легче. И сварили

нам компот и пирог. Пирог я уж не знаю какой. Ну его разрезали на ку-

сочки меньше ириски. У меня братец был, а братец мой такой был – ну

чистый ангел. А через наш двор бабы ходили в баню со своими тазами.

И как-то они идут, и одна из этих баб дает ему кусочек сахару. В ротик.

Он его схватил и побежал. Она ему кричит вслед: «Мальчик, мальчик!

Ешь, это сахар». А он, знаете, почему побежал? Он его быстренько вы-

тащил и побежал домой – делить. На всех.

Ю. К.: А победа как пришла?

М. Н.: Победу я помню очень хорошо, победу я помню прекрасно.

Я помню, как Левитан: «После тяжелых и продолжительных боев сдали

город…» Штурмом взяли Севастополь, и моя мама с тетей Натой побе-

жали на базар. И мы все ждем – сейчас нам печенья напекут – и стоим,

смотрим, а они купили мешочек муки, а это оказался мел. И они стоят, об-

нялись над этой миской с мелом и плачут. А дальше все – победоносное

шествие по Европе. Я тебе больше того скажу, у меня и сейчас есть люби-

мые сражения. Операция «Багратион» – это верх полководческой мысли,

я ее читаю стоя. Это гениально. Говорили про всех текстом стандартным,

перечисляли, какие взяли города, поэтому масштаб операции был незаме-

тен. Так говорят, что, дескать, три последних дня бабушки и дети сидели

на Площади 1905 года и ждали победы. Меня там не было. Я не сидела.

Чего не было, того не было. Но День Победы помню. Поскольку наш дом

отапливался кочегаркой, рядом были кучи угля, и мы стояли на этих ку-

чах угля, а день был холодный, дождливый такой, дождик моросил, мы

все прыгали, чтоб согреться. И вдруг кто-то закричал, причем стало по-

нятно, что произошло что-то такое, чего раньше не происходило, потому

что  никто  не  кричал,  когда получали  похоронки.  Потом еще кто-то  за-

кричал. И потом женщины стали выбегать на балконы и что-то кричали

и плакали. И потом все начали выбегать на улицу, увидели нас, начали

69

обнимать – все, победа, победа! Это очень хорошо помню. Но плакали

ужасно, в три ручья. Плакали ужасно и понятно почему – кто вернется,

тот вернется, а кто не вернется, тот уже никогда не вернется. Живые и

мертвые. Всю войну мы были как бы в промежуточном состоянии.

Е. Д: Вы ждали победу?

М. Н.: В последнее время уже никаких сомнений не было. Ждали,

как сказать, самого факта называния.

Ю. К.: А когда это началось? В 44-м?

М. Н.: После  Курской  дуги  никаких  сомнений  вообще  не  было.

Вообще-то, после Сталинграда, конечно. После Сталинграда стало ясно,

что в плане духовном с нами просто сделать ничего нельзя. Правда, по-

смотрите Виктора Некрасова.

Ю. К.: А в школу ты пошла уже после войны?

М. Н.: Да,  в  школу  я  пошла  в  1945-м,  в  тринадцатую,  прямо  под

моим окном.

Ю. К.: Она была, как сейчас, какая-то английская?

М. Н.: Тогда, к счастью, все школы были русскими. Это же надо, как

мы низко пали, что у нас главным предметом стал английский. И все эти

английские школы – это уронение нас всех мордой в грязь. И пребывание

там. Главные предметы в наших школах должны быть история и литера-

тура. А все остальное – совершенно спокойно. Я вижу, как в нашей школе

люди сдали по два языка, скажем, европейский французский и европей-

ский английский. Гриша совершенно спокойно сдал. Я бы не стала ни-

когда учить английский. Я бы, допустим, славянские выучила, польский

там. Английский мне не нравится: ужасный, страшный язык, фонетиче-

ски ужасный. Со всеми скомканными изуродованными гласными…

Ю. К.: На прошлой встрече ты сказала: «Русский язык, с его возмож-

ностями…» Что в русском языке есть такого, чего нет в других языках?

М. Н.: Во-первых, словарный запас. Потом сама по себе многознач-

ность каждого слова. Этого я в других языках не видела. Безумное фо-

нетическое совершенство… Я других языков не знаю, но, если на ухо,

то испанский язык очень красивый. Еще мне, например, очень нравится

немецкий. В нем есть чекан, поступь, ощущение силы. Чего совершенно

не слышу в английском. Я боюсь, когда, например, говорят на японском

и китайском. Когда глава государства говорит жутко высоким голосом –

просто страшновато, я теряюсь.

Ю. К.: А словообразование русское?

М. Н.: А что словообразование русское? У нас полная свобода. А наши

свободные ударения? А совершенно прекрасный, интимный язык – поль-

ский, как будто тебе на ухо говорят, но фиксированные ударения.

70

Ю. К.: Синтаксис русский.

М. Н.: Русский синтаксис – это русское мышление.

(М. Н., Ю. К., Е. Ш. и Е. Д. сидят в приемной и пьют чай.)

М. Н.: Не так давно я была в Питере, в одном из своих любимых

дворцов. Сделан он очень стильно, весь из серых мраморов, и там сдела-

ли выставку современного искусства. Ну, товарищи, зачем же так дворец-

то  оскорблять!  Я  прямо  говорю,  что  мне  оно  не  нравится,  но  даже  не

в этом дело. Пройдя по всем этажам, я поняла, что этим людям абсолютно

нечего сказать. Поэтому они постоянно дербанят то Сталина, то Ленина.

Там была одна картина… Все помнят картину, на которой Сталин и Во-

рошилов, за ними – Москва, Кремль, небо. Так вот, там была картина,

я не знаю, может, перерисована, может, даже переснята в натуральную

величину, и там внизу большими красными буквами написано: «Мале-

вич». И так еще: стена. На стену прибита деревянная грубая рама. Не то,

что для картины. А прямо из досок. Два гвоздя, и на них висят два старых

изношенных пальто. Одно бурого цвета, другое – черного. И внизу фа-

милия автора. Вот мне тут над чем думать? И таких вещей просто полно.

Не могу понять. Ну, кто этого не может? Я возьму и поставлю старые туф-

ли – одно и то же. Тем более на Западе это делали давным-давно. И уже не

делают, отыгрались. Притом все это было в таком блистательном дворце,

просто немыслимо. Я не знаю. Может, это кто-то покупает…

(Все переходят в кабинет.)

Ю. К.: Покупают, покупают. Саша Шабуров же делал инсталляции и

продавал их на аукционах. У него есть инсталляция «Аленка на Кавказе».

Вот что это такое: стоит огромная бутылка портвейна, на нем написано

«Кавказ». И на нем шоколадка «Аленка». Какой-то идиот выложил за это

тысячу долларов.

М. Н.: А ты видел у него такую картинку: ящик с прозрачными стен-

ками,  на  краю  этого  ящика  сидит  со  спущенными  штанами  Шабуров.

Голым  задом  в  ящик.  К  ящику  подходит  товарищ,  нажимает  кнопку,  и

в ящик за Шабурова падают монеты. Чем я тут должна прельститься, оча-

роваться, я не понимаю.

Ю. К.: Молодые говорят: прикольно же! А я тоже не понимаю. Да-

вай уже о войне закончим. Сегодня 10 мая, вчера было 65 лет со дня по-

беды. А я вот что хотел спросить: почему тебя назвали Майей?

М. Н.: Это не имеет отношения к празднику. Навали меня вот поче-

му: моя родня, дворянская, естественно, имела свои традиции, свои име-

на. И когда у мамы родилась первая дочь, решили, что как отец захочет, так

и назовем, назвали Ириной. Второй родилась я. У них есть семейное имя

Наталья. Мою бабушку звали Натальей, очень красивая женщина. А ког-

71

да я родилась (это было очень похоже на историю рождения мной моей

дочери Маруси), мама совершенно умирала, погибала. Мне-то,  вообще,

сказали, что ладно если сама жива останусь, а про ребенка даже и думать

нечего. Я еще была вся беленькая-беленькая. Все сербы черноволосые,

темноглазые. А про меня, решили, что, дескать, не жилец будет, родовым

именем не назовем. И моя баба Саша, как меня вынесла из больницы, так

меня с рук не спускала. Поскольку она решила, что этого ребенка в обиду

не даст. И более того, я всегда ходила за ней. Держалась за ее юбку. Куда

она – туда и я. Такое было мое место. Тогда дали имя мне самое дальнее.

В имени Майя философская нагрузка невероятная. Древняя Индия, за-

гадка, иллюзия. С другой стороны, Майя – это древнегреческая нимфа.

Притом родители прекрасно осознавали, что делали, давая мне вот такое,

из глубины веков, имя. Такая была история. Чтобы уже не обижать ни

чьих амбиций, ни чьих претензий дали имя со стороны, самое дальнее.

Ю. К.: А тебе нравится имя Майя?

М. Н.: Теперь очень нравится.

Ю. К.: А раньше?

М. Н.: Раньше, как тебе сказать, вообще-то, мне всю жизнь нрави-

лись три имени – Нина, Мария и Майя. Нина – так звали мою маму. Это

богиня-прародительница.

Ю. К.: А этимология может восходить к народу майя?

М. Н.: Ну кто его знает, про майя не знаю. Вообще, так ли это произ-

носилось, так ли звучало, неизвестно.

Ю. К.: У меня всегда твое имя соотносилось с Южной Америкой,

с Мексикой.

М. Н.: Жутко хочу туда съездить, но это очень дорого. 14 часов на

самолете. А я рейсы, скажем, в четыре часа, летаю на пределе.

Ю. К.: Значит, имя дочери уже заранее знала?

М. Н.: Конечно. Машенька родится, Машенькой назову.

Ю. К.: А Григорий? Внук-то?

М. Н.: Ты что! Гриша маленький когда был, у него спросили, почему

его Гришей назвали. Он говорит: «Меня так назвали, чтобы Майя могла

произносить свое любимое имя». А какое у Майи любимое имя? Григо-

рий Александрович. Кто? Печорин.

Ю. К.: Я сразу просек.

М. Н.: Что касается Григория Александровича, я его очень люблю

и уже никогда не разлюблю по самой уважаемой причине: Лермонтов,

когда его писал, любил его. Это слышно. Это видно, он просто одной лю-

бовью и написан. В конце жизни этого уже не было, но когда писал, да,

любил. Цветущей душой писано.

72

Ю. К.: Майя, я вот школу не люблю, а ты как к школе относишься?

М. Н.: Наше отношение к школе было абсолютно уникальным. Сей-

час расскажу, почему. Во-первых, для нас школа это была уже не война,

это был другой мир: не на завод, не собирать траву, не стоять в очереди,

хотя первый год тоже стояли. Во-вторых, у нас отношения между собой и

с учителями были абсолютно уникальные, поскольку их определила вой-

на. Старшего мы уважали, потому что он больше страдал. Поэтому у нас

с учителями были очень хорошие отношения. Это была женская школа.

Вообще очень разумно – мужские и женские школы. Это очень разумно,

потому что в раннем обучаемом возрасте мальчики и девочки чудовищно

различаются, их надо учить по разным программам. Девочки гораздо раз-

умнее. Гораздо организованнее. Девочки до старших классов опережают

мальчиков так стремительно, что мальчиков вынуждают на дурацкое пове-

дение – пинки и дерганье за косы. В старших классах все выравнивается.

Ю. К.: А стихи ты в школе уже писала?

М. Н.: Да, писать начала очень рано. Сначала записывал отец, я их

все  уничтожила.  Отец  меня  очень  уважал,  держал  за  умного  человека.

Надо сказать, не все родители это могут. Это надо взять на вооружение

всем родителям. Как-то отца вызывают в школу, что-то говорят. А он от-

вечает: «А Майя мне все не так рассказала. Вы что, полагаете, что она

своего отца обманывала?!» Отец мой был очень умным человеком.

Ю. К.: То есть ты никогда, с ранних классов, не бросала писать стихи?

М. Н.: Я никогда не писала сплошняком, чтобы так постоянно.

Ю. К.: А как ты писала?

М. Н.: Ну, как сказать… Был какой-то кусок времени, когда вообще

не  писала.  Вот  про  школу.  У  нас  учителя  все  были  со  старым  образо-

ванием,  гимназическим.  Совершенно  серьезные  знающие  люди.  Перед

тобой стоял не какой-то заморыш, а, ты знаешь, настоящая дама. Это для

женской школы очень важно. Девочек должны воспитывать дамы. Про-

грамма тех школ была очень хорошая. Я тебе расскажу, как мы учились.

Когда проходили Толстого, мы читали «Детство. Отрочество. Юность»,

«Севастопольские рассказы», «Казаки», «Хаджи-Мурат», «Анна Карени-

на», «Воскресение», ну, и «Война и мир». Вот так вот. Когда мы учили

Пушкина, мы его проходили от и до.

Ю. К.: А ты как училась? Какие лучше предметы шли – гуманитар-

ные или естественные?

М. Н.: Я училась всегда очень хорошо. По всем предметам. Медаль

мне  не  дали  только  по  идеологической  причине.  Меня  вывесили  уже

в списках…

Ю. К.: Школа закончилась, а что потом?

73

М. Н.: Уже вывесили списки, а потом мне выставили еще одну чет-

верку, по-моему, по тригонометрии, хотя по тригонометрии я никогда не

имела долгов. Меня такие вещи не волновали никогда. Даже когда меня

из университета выгнали, я не озаботилась. После школы я поступила на

геологический факультет.

Ю. К.: В наш Горный?

М. Н.: Нет, тогда геологический факультет был в университете, со

всякими сложными предметами, со всякими там минералогией, палеон-

тологией, с кристаллографией. Более потрясающей науки я не встреча-

ла. А потом закрыли факультет. Это глупость, на Урале он должен быть.

А там было так, когда я поступала в университет, нужно было идти на

экзамены, а меня увезли с аппендицитом в больницу – ой, со мной всег-

да  происходят  невероятные  истории!  Они  решили,  что  это  обыкновен-

ный аппендицит и сделали местное замораживание. А оказался гнойный.

А замораживание уже отходит. И слышу, врач надо мной говорит: «что-то

она хрипит у нас». Тут спохватились, язык вытащили, подморозили. Да,

ну зато через это трагическое обстоятельство я познакомилась с двумя

просто титанами уральской медицины – Аркадий Алексеевич Лидский

и другой, Сахаров. Совершенно два замечательных мужика. Лидский та-

кой высокий, ходил исключительно в белом костюме, в штиблетах, всегда

чисто выбритый. Тогда как Сахаров ходил в пижамных штанах, в тапках

без задников и в майке. Очень живописные. Меня после такого казуса по-

ложили в раковую палату. Я оттуда когда вышла, остался один день или

два до конца сдачи экзаменов. Ну и еще сколько-то дней до зачисления.

И мне было предложено сдать все восемь экзаменов за эти дни, два или

три. А я с этими швами, с распоротым животом… Я все эти экзамены

сдала. И только один человек (я не могла ни стоять, ни сидеть), которому

физику я сдавала, он только один сказал, чтобы стоя сдавала. Поступила.

А потом, когда начали учиться, поехали в колхоз. Поскольку я была с рас-

поротым животом, я им картины рисовала для кабинета с видами скал

и гор. Естественно, держалась сама по себе, что было истолковано как

буржуазный нигилизм, который я всю жизнь ненавижу. Тогда были совет-

ские времена, и все в группе были исключительно рабоче-крестьянского

происхождения. Были дети служащих, через черточку – интеллигенция,

они или вылетели оттуда или ушли сами, к концу учебы их уже не было.

Год проучились и снова поехали в колхоз. В колхозе жили в каком-то ба-

раке, без стекол, и на нас ночами падал снег. Наше существование там

еще  продлили.  И  люди  решили,  а  некоторые  были  ведь  очень  бедные,

в таких шапочках шнурованных, все решили, что сейчас сядем в поезд и

уедем. В тот вечер, когда было принято это решение, меня даже не было

74

в бараке. А потом мы пришли, взяли свои вещи и вместе со всеми уехали.

А потом решили, что это было чисто показательной акцией, и виноватых

нет. Выгнали из комсомола и отовсюду, и потом ведь три года нельзя было

никуда поступать. Нужно было зарабатывать себе советскую биографию.

Исключенных было трое. И нужно было или всем вместе ехать – один

год проработать, – или едут все, или это не зачтется. Поскольку мальчики

были хорошие, серьезные, я поехала. Так получилось, что их оставили

в конторе, в Магнитогорске, а меня, как я потом выяснила, по приказу

сверху, отсюда загнали на буровую станцию, где жили только убийцы и

насильники. Не убийц и насильников было только два человека – я и на-

чальник участка. Так что вот так я туда и попала. Северный Казахстан.

Там-то я на тракторе-то и ездила.

Ю. К.: Сама рулила?

М. Н.: Нет, рулил Васька. А я была прицепщиком, это адская работа.

Во мне было весу 40 килограммов, а штуковина, которую я поднимала,

была гораздо тяжелее. Нужно было еще цистерны ото льда отколачивать.

Жуткое дело. Сугробы и один барак, который заносит снегом с головой.

Это совершенно советская история. Совершенно ясно, что здесь никог-

да не будет руды. Чисто по геологическим данным здесь руды не может

быть, но для коммунистов же нет невозможного. И вот бурят. По восемь

буровых летом и три зимой. Я на эту буровую залазила… Таскала трубы,

дикая тяжесть. Я всю жизнь таскаю тяжести. Безумно смешно.

Ю. К.: Ты там год пробыла?

М. Н.: Там я пробыла не год, а четыре месяца, по причине самой ува-

жительной. У меня на ногах вообще нет ногтей. Обморозилась до такой

степени, что на улицу выходить не могла, лица у меня вообще не было.

Там вообще, конечно, не буду вдаваться в подробности, но там были одни

убийцы  и  насильники.  Со  всеми  вытекающими  обстоятельствами.  Там

после вечерней драки сутки не впитывалась в коридоре кровь. Я про это

рассказывать не люблю.

Е. Ш: Вы же там единственной женщиной были?

М. Н.: Поэтому говорить не буду. Тут появилась бабушка из народа,

видит, лица на мне нет, были только два зеленых глаза, а все остальное –

фарш. Пришла бабушка из народа и принесла мне литровую банку. Она

варится 14 или 12 часов, берется какой-то жир, в нее добавляются по ча-

сам всякие лечебные травы, потом эти вытаскиваются, другие варятся.

Мне сказали мазать, что бы ни было. Терять мне было нечего. Я стала ма-

зать, на лице образовалась корка, как керамическая, она стала трескаться,

и из этих трещин текла сукровица и гной зеленого цвета. Поскольку я не

могла выходить в таком виде, какая работа могла быть? И тут все – зано-

75

сило дорогу снегом, и не каждый месяц можно было пробиться. Пришла

я в Магнитогорск за документами, пришла к этому начальнику, этот на-

чальник встает и припомнил все буквы, которые можно было вспомнить:

«Я-то думал преступника отправляю, а тут девочка. Ребенок, вот тебе до-

кументы, все, подписываю. Домой, к маме». Я приехала домой, надо ска-

зать, еще лет семь потом ходила закутанная шалью, даже дольше. Ну,  вот

эта  бабушка,  народ,  народ  пришел  на  помощь.  Там  пили,  конечно,  все

по-зверски. Этот Васька пьяный приходил, доползал и ложился поперек

моей двери. А одну ночь не дополз. Они в два топора мою дверь рубили…

Человек, наверно, знает, душа знает, что будет.

Приехала  сюда-то,  а  меня  никуда  не  принимают.  Стала  работать

у мамы в бухгалтерии в ЖКО. Иду как-то, и навстречу идет Давид Абра-

мович  Биберган,  папа  композитора  Вадима  Бибергана.  Очень  хороший

человек. И говорит, я тебя возьму, приходи, будешь у меня учиться. А тог-

да организовывали совнархозы, и в совнархозы шла масса людей, которые

имели ВПШ (высшая партийная школа). И были институты, которые учи-

ли на инженеров. И у него была лесная промышленность. Надо сказать,

что там были такие любопытные люди, которые действительно знали, что

это им нужно. Серьезно к этому относились. Для меня это имело один

положительный результат – я поняла, что экономистом не буду никогда.

Это дело под характер. Это особый дар. Для этого душа должна иметь

какой-то особый крен, чтобы видеть все пространство, которое действи-

тельно за этим стоит. Оно должно быть внятно и интересно. Я понимаю,

что оно есть, но мне оно не нужно. Но, с другой стороны, лишних знаний

не бывает. Я его окончила и тут пошла… Советский Союз был во многом

государством фантастическим. Эту странную фантазийную его структу-

ру как-то не отразили. Оно было даже не страшным. Не успели человека

догнать, он убежал, о нем забыли, он живет. У меня была знакомая, у ко-

торой отца и мать расстреляли, она принадлежала к семье, которая под-

лежит полному уничтожению. Квартиру закрыли, и должен был прийти

человек, опечатать. Она сидела на табуретке, от страха дверь прикрыла.

Соседка видит, что девочка тут, и увела ее к себе. О ней забыли, девочка

выжила. Когда я пошла в университет, никто ни о чем не вспомнил, мне

никто не задал ни единого вопроса.

Ю. К.: На филфак?

М. Н.: Да,  сдала  экзамены:  литература,  сочинение,  немецкий…

Я и литературу хорошо знала. И историю хорошо знала. Вопрос был по

маршалу Рокоссовскому – я про него знала все, какое вооружение было,

какие  полки,  абсолютно  все,  где  ложные  аэродромы…  А  это  был  45-й

год, когда союзники ротами сдавались в плен немцам. Они немедленно

76

обратились к верховному главнокомандующему, то есть к Сталину, что-

бы немедленно было начато наступление, чтобы подтянуть часть войск.

Я начала свой рассказ так: по состоя нию на такое-то число такого-то года,

эти двинулись во столько-то, эти во столько-то. Один товарищ говорит:

все, хватит. Другой – нет, пусть продолжает, я никогда ничего подобного

не слышал. Я им все рассказала. На чем мы и расстались. Я оттуда ушла

сразу же на заочное. А что мне с ними делать? Там сидят люди после

школы. К тому же послушала сколько-то лекций и ушла. И совершенно

правильно сделала.

Самый фантастический случай был, когда я была в состоянии родо-

вой горячки пошла сдавать логику. Я не дошла до корпуса, где филфак,

пришла на Куйбышева. Нашла логику, взяла учебник. Все выучила, сдала.

Преподаватель мне говорит: «Одного не могу понять, зачем вам на фил-

факе математическая логика?» Ну, нужна, так нужна. Я выучила и сда-

ла математическую логику. Самое интересное, прошло два или три года,

я снова встретила этого человека. Это, оказывается, был какой-то выда-

ющийся ученый, имя которого упоминается во всех учебниках по всему

миру, который в силу того, что очень мозговитый, времени на решение жи-

тейских проблем не имел. Где бы он ни работал, его постоянно изживали,

поскольку его присутствие делало всех остальных людей идиотами. И, на-

конец, он как умный человек понял, что нужно с этим завязывать и пошел

работать механиком или фрезеровщиком на механический завод в Курга-

не. Потом вспомнили его, нашли: он стоит у станка на механическом за-

воде в Кургане. Когда его нашли, начали приглашать, он сказал: «Нет, нет,

я тут стою, никому до меня нет дела, думаю о своем». Вот такому человеку

я сдала математическую логику. А на филфаке никто ничего не заметил.

Ю. К.: А у кого диплом писала?

М. Н.: Диплом писала у Субботина36. Эта работа мне никогда не нра-

вилась. Просто приехал Кочкаренко и сказал: «Ты что, Майечка, диплом

надо писать о том, на что тебе наплевать. Никогда не надо писать отчет-

ную работу о том, что тебе нравится».

Ю. К.: А когда с Володей познакомилась?

М. Н.: Я с ним познакомилась в 62-м. Я никогда ни с кем не знако-

милась. Всегда исходила из того, что Бог с кем надо – сведет, с кем надо –

разведет.  Наверно,  я  была  совершенно  права.  То,  с  кем  меня  бог  свел,

это было то самое. Что мне надо. Баба Саша всегда говорила, что ничего

искать не надо, все само тебя найдет. Это было в библиотеке, там сидели

денно и нощно, и поскольку у меня там работала любимая подруга Гера,

36 А. С. Субботин, профессор, в то время заведующий кафедрой советской литературы.

77

мне давали читать те литературы, которые другим не давали. Все можно

было прочесть. В городе Свердловске было абсолютно все. И как-то вече-

ром, поздно, мы уже уходим, а в зале идет какое-то мероприятие, мы туда

заглянули, а там люди на трибуне, красные плечи, какая-то круглая голо-

ва. Я на цыпочки поднялась, не видела его лица, не знала, как его зовут,

и отшагнула в коридор с абсолютной уверенностью, что за этого человека

я выйду замуж, и у меня будет дочка Маша. Пока мы ходили, одевались,

они выходят из зала, и Вова тоже. В те времена все читали стихи. Все пи-

сали стихи. Знакомства заводились необыкновенно просто: можно было

спросить, читал ли ты такую-то книгу или попросить сигаретку, и дружба

твоя уже идет полным ходом. Когда мы выходили, он подходит и говорит:

«Девочки, вы куда?» А мы шли тогда к Лидке, у нее родителей не было

дома. Мы все шли тогда к Лидке, уж не помню точно зачем, какая-то у нас

была «высокая цель». Читать Вертинского на польском языке  (улыбает-

ся). Он: «Ну, тогда я пойду с вами». Тогда это решалось необыкновенно

просто. Мы сидели там всю ночь, разговаривали, а утром я пошла на ра-

боту. Я всегда работала. С 18 лет работаю, уже 55 лет. Я всегда говорю,

это безумие – столько работать. Жуткое дело. И вот мы пошли – я утром

на работу, Гера тоже на работу, в библиотеку. А он не знаю, куда пошел.

Лидка осталась. Я тогда работала в академии коммунального хозяйства,

исследовала все старые сады и парки. Товарищи, это все очень интерес-

но. Как говорится, в России нужно жить долго, копать глубоко.

Ю. К.: Значит, поэтому ты и знаешь город так хорошо.

М. Н.: Ну так вот, и когда я пришла с работы, прихожу к Лидке. Вова

у нее, и вроде бы как вот и хорошо, говорит, а то я тут уже истосковался

весь. И идем ко мне, приходим ко мне домой, а он тогда жил на Эльмаше.

Хотя,  надо  сказать,  он  был  здесь  личностью  известной:  девушкам

безумно нравился…

И приходим мы домой, говорю: «Ну, Вова, значит, последний трам-

вай ходит отсюда без пятнадцати одиннадцать». А он: «Зачем ты мне это

говоришь? Я больше никуда не пойду. Я дома». Я считаю, что это пра-

вильно. Это не хулиганство и не хамство. Человек говорит такие вещи

только в том случае, когда он имеет на это право, которое сообщено из

других пространств. И еще одно: очень мало людей, которые это вообще

могут. Судьба сложилась таким образом, что Маша действительно дочь

Вовы Кочкаренко.

Ю. К.: Ну, она похожа на него.

М. Н.: Да. Но никакого такого особого места в моей жизни он не за-

нимал, его всегда занимал кто-то другой, и, вообще, я всегда жила одна.

Он ни в чем не виноват: он был человек, рассчитанный на очень короткий

78

срок пребывания в жизни. А у меня на таких людей какое-то зверское чу-

тье. Помню прекрасно, как что-то он сказал, а я говорю: «Да ну тебя, тебя

уже и в живых-то не будет». И это точно так и есть. Люди, которые рас-

считаны на очень короткое пребывание в этой жизни, живут совершенно

на других скоростях, спрашивать с них ничего нельзя. И грех – не грех,