Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

в  любви  говорить  не  буду.  По  причине  очень  уважительной.  Люди  по-

разному  к  этому  относятся,  есть  люди,  которые  желают  оставить  это

только  своим  делом,  своей  тайной  –  они  имеют  на  это  полное  право.

Единственное, что я могу сказать: если б я кому говорила, то захочу –

скажу, а что мне кто говорит – это их дело.

Ю. К.: Вспомним кухню. Брежневские времена. Я помню, я моло-

дой был еще, писал стихи… Мы мыкались в университете, руководители

литобъединения менялись… По редакциям мы походили: «На смену!»,

«Вечерка», «Урал»… Нигде не берут. В какой-то момент мы – бум! – с то-

бой встретились: ходили к тебе на литобъединение, а потом попали к тебе

на кухню. У меня создалось впечатление, что не только в Екатеринбурге,

но и до Дальнего Востока – пусто. Нет поэтов таких, как ты. Поэтов та-

кой силы, энергии. Но кухня же существовала и до меня. Когда началась

кухня?

М. Н.: До вас было не так, как при вас. У меня тогда еще были ро-

дители, которые постоянно болели. Я этих всех людей прекрасно знала,

они у меня бывали… Но мне не нравилась поэзия шестидесятников. Тог-

да все это нравилось, они все писали так за редчайшим исключением.

Не так писал Саша Воловик, Гера Дробиз. Потом еще Маруся маленькая

была… Да и еще одно: я тогда вообще помирала. Не могу сказать, что

46 А. Л. Решетов. «Я встреч с тобой боюсь…».

47 А. Л. Решетов. «Родная! Опять високосная стужа…».

117

кто-то сидел месяцами и годами. Бывали, но недолго. Тогда все больше

были у Марьева, поскольку Марьев соответствовал всем запросам того

времени. При мне оставались люди, которые им не соответствовали. Сре-

ди них были очень интересные люди. Например, Юра Трейстер. Он был

в высшей степени интересный человек. Он вообще говорил поразитель-

ные вещи: « Я был рабом, ты проходила мимо…» 48. Он полагал, что если

есть  какая-то  самая  надежная  близость,  если  есть  какие-то  любовные

отношения, единственное, что может удержать эту ситуацию надолго во

времени, – это полное рабство. Рабство – это то, о чем все мечтают, но не

желают признаться. Это как будто ты плывешь в море или валяешься на

лугу. Вот ты мнешь траву или плывешь, огибаешь волны, и тебе кажет-

ся, что главное здесь – ты, а на самом деле это совсем не так… Мысль

эта мне чрезвычайно нравится. В то время никто никогда не мог сказать

ничего  подобного,  только  Трейстер.  Он  был  по-настоящему  умный  че-

ловек, очень начитанный. Он приходил ко мне очень часто. Еще одно:

у него был потрясающий нюх на штучных людей! Но вот так вот он со-

бой распорядился: отбыл на Камчатку. Что касается его писаний, ничего

не осталось…

Ю. К.: А Костя Белокуров?

М. Н.: Костя-то у меня вообще тут жил неделями, месяцами… Когда

я родила Машу, была у меня родильная горячка, я осталась вне всякой

группы в университете. Но меня это совершенно устраивало. Я то с одной

группой, то с другой ходила сдавать. Как-то сижу я в университете, читаю

«Героя нашего времени» (я его все время носила с собой, не расставалась

никогда), а через плечо смотрит один и говорит: «Ой, Майя, какая книга

у тебя интересная!» Я ему сказала: «Забудь, что ты сюда заглянул и это

сказал! Ты преподаешь литературу в старших классах». В нашей группе

было два человека, которые читали все и даже больше, – это я и Костя.

А его как раз только выпустили из лагеря: 1 год и 7 месяцев в одиночке и

потом, по-моему, 4 года не в одиночке. И он очень печалился: у него была

какая-то статья политическая… Его-то выпустили, а ребята там остались.

Он был в  полном одиночестве здесь. Мы с  ним тут же познакомились

и сошлись. Он ко мне на кухню перекочевал, потому что я выходить из

дома не могла в силу того, что я была с больной семьей. Человека более

умного и образованного, чем Костя, я не знала. Костя – вообще чудо, ко-

торое рождается раз в век. Он знал литературу, историю, историю рели-

гий, историю философии. Философов он читал в подлинниках. Читал он

вообще на всех европейских языках, говорил только, что с угро-финнами

48 Ю. Трейстер. «Ты помнишь, я тебя тогда у Нила встретил…».

118

у него не контакт. Познания его были столь невероятны… О чем с ним ни

говори, Костя знал все. Причем на чрезвычайно высоком уровне. У него

были  глобальные  знания  по  любому  поводу.  Но  он  не  считал,  что  он

какой-то всезнайка. Когда речь шла о поэзии, он говорил: «Ты разбира-

ешься в этом лучше». Он и сам стихи писал, но немного. Тогда все писа-

ли, это было практически неизбежно. Но он был какой-то несчастливый

человек. Он не слышал никаких подсказок судьбы.

Ю. К.: Но ты же видела, как он на тебя смотрит?.. Он любил тебя

страшно.

М. Н.: Я все это знаю. Мне трудно об этом говорить. Я к нему всег-

да очень хорошо относилась. Но я ему говорила много раз, что это не

в нашей власти. Но, с другой стороны, скажу вам, не думаю, что для него

это было глобальным несчастьем. Это не был момент, разрушивший его

жизнь. Тут не было никакого обмана. Мы с ним проводили огромное ко-

личество времени. Это было лучшее время в моей жизни. Дело в том, что

если я с кем-то сплю в обнимку, – это еще не самые близкие отношения.

Это далеко не так. Есть люди, которые этого не понимают.

Вот Геша… Он мне говорил, что с Ай-Петри видно Турцию. Залезли.

А дальше Геша делал так: когда мы дошли, Геша отходил. Он оставляет

тебя наедине с этим открытием. Что касается Ай-Петри, Геша говорит:

«Ну, Майя, ну, не видно. Но пахнет-то Турцией!» Что касается его [Кости]

тюрьмы и заключения, и это, я думаю, не тот факт, который разрушил его

жизнь. Причина его несчастливости лежит далеко. Это какая-то кровная

причина. У них в семье было такое старое предание, которое передава-

лось из поколения в поколение: тот самый старец, в которые император

Александр I ушел, Федор Кузьмич, когда жил в Сибири… там была кре-

стьянка, которая родила от него сына… Костя как бы отсюда… Если это

так, то мне этого объяснения достаточно. Бабушка моя была средоточием

народной мудрости. Она мне всегда говорила: «Не клянись, это страш-

ный грех!» Потому что если ты изменяешь клятве, ты изменяешь и свое

жизненное направление, и направление того человека, кому ты клялся.

Если это легенда семейная, то мне этого достаточно.

Иногда жизнь заставляла Костю страдать невероятно, но он никогда

ничего для себя поправить не мог и не хотел.

Ю. К.: Он всегда такой темный был, в темной, несвежей одежде, но

такое ощущение от него светлое было…

М. Н.: У него руки красивые были…

А правда говорят, что умение стрелять – это врожденное качество?

Ю. К.: Да. Главное – не зрение, не руки, не осанка. Главное – терпе-

ние и наблюдательность. Как-то я заболел пневмонией, мы были в лагерях

119

в Камышловском районе три месяца. Я приехал оттуда скелет скелетом,

как  из  тюрьмы.  И  там  соревнования  устроили.  Я  пришел  из  санчасти,

чтобы что-то взять, а у них идет какое-то соревнование, и каждый взвод

выставляет лучших бойцов. Кто-то стреляет, кто-то гранату мечет, кто-то

подтягивается. Мне говорят: «Юра, метни гранату». А граната была не

спортивная, а настоящая оборонительная. Нужно было добежать до ру-

бежа, на котором обозначен окоп, прыгнуть в окоп и бросить оттуда гра-

нату, посмотреть, как она долетела, и во время взрыва вернуться обратно

в окоп. Ну, я метнул дальше всех. Правда, я метал диск в свое время…

М. Н.: В  Севастополе  в  горах  полно  гранат,  оставшихся  в  скалах.

Там до сих пор костей, останков сколько угодно. Где-то лет пять назад

нашли два скелета. Остатки самолета нашли.

Ю. К. Что-то я все без хлеба ем…

Е. Д.: Принести?

Ю. К.: Да. Это я девчонкам в упрек. Три женщины сидят, которым

я посвятил стихи в черной книге49 – Дуреко, Шаронова, Никулина. И еще

загадочная  Елена.  Ну,  я  понимаю,  что  это  перебор.  Но  что  я  сделаю.

А больше там баб нет. Только Тамара.

М. Н.: Все правильно. Много не бывает. Вспомним Египет: вот Рам-

зес – фараон великий, потому что детей много. У фараона было 140 де-

тей, значит, велик.

Ю. К.: Марк Рыжков…

М. Н.: Если писать историю города и людей, которые его украсили,

туда должны войти Брусиловский, Волович и обязательно Марк Рыжков.

Он был профессиональный врач. Он был воплощенное милосердие, до-

брота, великодушие, бескорыстие. Мало людей, которые обладали набо-

ром этих качеств.

Ю. К.: А как вы познакомились?

М. Н.: Я  с  ним  познакомилась  следующим  образом:  сидели  мы

у Якова Андреева. И тут зашел Марк. Яков нас познакомил. Мы пошли

домой, прошли квартала три, он остановился и говорит: «Чем я могу тебе

помочь?» А это был период, когда у меня все болели. Я сказала: «Я не

могу пользоваться твоей любезностью…» Тем не менее он меня спасал,

маму спасал, Машу спасал, Гришу спас. И перед смертью своей он мне

сказал, какие лекарства можно, какие – нельзя.

Марк переводил армян и притом очень хорошо. На мой ум, это луч-

шие переводы с армянского. Переводил он следующим образом: он шел

напролом, не зная, как можно, а как нельзя. И поэтому все получалось.

49 Ю. В. Казарин. «Каменские элегии. Часть вторая» (2010).

120

А еще он не отличал плохих стихов от хороших. Движим он был только

одним: любовью к армянам и к армянскому языку.

Однажды он поехал в Ереван. Самолет прилетел ночью, а до первого

автобуса еще оставался временной зазор. Марк стал оглядываться в тем-

ноте и вдруг различил в небе розовый треугольничек. Он спросил: «Что

это я вижу?» Ему ответили: «Арарат». А Арарат видно очень редко, гора

находится  за  пределами  Армении.  Это  знак  доброжелательности,  ему

ужасно повезло. Его потрясла Армения и армянский язык.

Армянский язык похож вот на что: в нем есть призвук такой, как буд-

то на металлическом блюде подкидывают железную мелочь. Этот язык

полюбить можно. Мне трудно представить, что можно полюбить англий-

ский или французский, но армянский – можно. Армяне – народ интерес-

ный: у них мифологическое сознание, они от всей души рассказывают,

что была великая Армения от моря до моря… Но при всей мифологиче-

ской,  красивой,  детской  привязанности  к  своему  отечеству,  полумифи-

ческому, я не встречала там людей, которые читают и знают армянскую

поэзию. Это не входит в «джентльменский набор» для массы людей.

Марк познакомился там со многими поэтами. А переводить он стал

исключительно для того, чтобы этот контакт с Арменией был максималь-

ным. Любовь была такова, что каждый год, когда он ездил на курорт, он

поступал следующим образом: договаривался с врачом и с курорта сры-

вался в Ереван. Я его абсолютно понимаю, потому что сама многие годы

ездила в Севастополь, в Севастополь, в Севастополь. Начал он переводить

все, что ему попадалось. Были и плохие, и хорошие поэты. Но он этого

не понимал и не замечал. Доблесть его переводческая был такова, что он

даже Паруйра Севака перевел, перед которым пасовали все московские

переводчики.  Обычно  московские  переводчики  переводят  плохо.  Даже

Пастернак переводит плохо. Они не соблюдают интонацию, поступь сти-

ха меняется… Ахмадулина плохо переводит. Я не хочу их за это ругать,

потому что они были при своих стихах… А Марк писал свои стихи, но он

понимал, что это не высокая поэзия. А это мало кто понимает.

Как-то ко мне в журнал «Урал» ходила женщина со своими стиха-

ми: ходила-ходила, женщина неглупая, приятная, но говорить не о чем…

Как-то я ей говорю: «Мне понятно Ваше желание выразить жизнь, ко-

торая уходит, время… Но ведь поэт – это еще избранник Господний…».

А она: «Ну, какая разница!» Вот типичный ответ графомана. А Марк по-

нимал. Вся наша дружба и содружество началось с того, что он стал мне

показывать  свои  тетрадки  и  листки.  Марк  Николаевич  спасал  и  лечил

весь город Екатеринбург. Кто бы к нему ни обращался, он всех спасал.

Ю. К.: Он был терапевтом?

121

М. Н.: Ну, он врач широкого профиля был. А вообще он был глав-

ным патологоанатомом города. Поскольку он человек был в высшей сте-

пени жизнеутверждающий, он в морге устроил так называемый живой

уголок: картины, музыка… Он в морге проводил очень много времени,

работал в две смены. Паруйра Севака он перевел просто классно. Самое

удивительное, что при своей жуткой загруженности, при своей занято-

сти, он был человеком невероятных достоинств. Расскажу одну историю:

то ли у него, то ли у его жены умер кто-то из родителей, и достался им

в наследство старый «москвич». И дальше началась у него адская жизнь,

потому что он возил всех: у кого-то бабушка приехала, кому-то картошку

привезти,  у  кого-то  кошка  заболела…  Отказать  он  никому  не  мог,  воз-

ил абсолютно всех. Возил-возил, изнемог совершенно! Но ему никогда

не приходила в голову мысль, что можно кому-то отказать. Но однажды

машина  сломалась,  и  нашелся  какой-то  автолюбитель,  который  взялся

эту машину чинить. Но починка затягивалась: то купить, другое купить.

А автолюбитель тот в полном кайфе от этого. И вот, с одной стороны, по-

чинка никак не кончится, а, с другой стороны, хорошо ведь… Вот чинят

они, чинят, и Марк говорит: «Вообще-то, мне эта машина не нужна». Де-

тали все стоят дорого, достать их трудно. Машина старая, никому не про-

дашь…  (полушепотом) Бери ее… И тут они нашли друг друга. Не знаю,

отдал он ему деньги или не отдал, но он ее продал.

А однажды он приехал на курорт. Пил чай в аэропорту, пиджак свой,

поскольку было тепло, повесил на спинку стула. Подошел к нему какой-

то  товарищ,  чтобы  что-то  спросить.  Пока  этот  товарищ  у  него  что-то

спрашивал, другой товарищ вытащил у него из пиджака кошелек. Когда

Марк пиджак надел, оказалось, что денег у него нет. Но, заметьте, он не

бросился Лере, жене, домой звонить, чтоб ее не волновать, он позвонил

какому-то приятелю. Никогда я не видела ни одной бабы-дуры, которая

бы желала своему ребенку, чтобы он добрым был, великодушным, мило-

сердным, всем помогал.  (Общий смех.) Это такой божий дар, это происхо-

дит само собой. А врач он был божьей милостью, это правда. Общаешься

с  ним  –  и  лекарства  не  надо!  Как-то  он  мне  сказал:  «Если  ты  хочешь,

чтоб я тебе сказал, что с твоей головой все нормально, пожалуйста, я тебе

скажу».

Ю. К.: А Яше он помогал?

М. Н.: Да.

Ю. К.: Он же умер раньше Яши?..

М. Н.: Да, ему было пятьдесят три.

Ю. К.: А Марк просто любил людей или для него имело значение то,

что ты – поэт?

122

М. Н.: Да, он имел склонность к людям талантливым… Это вне вся-

кого сомнения. Он сам переводил талантливо. До сих пор люди, которые

его знали, вспоминают его с благодарностью и восторгом. Никогда я не

слышала, чтоб он жаловался на жизнь или на людей.

Ю. К.: Он же был смертельно болен?

М. Н.: Я ему как-то говорю: «Марк, ну что вот ты опять с курорта

поехал в Армению?.. Может, лучше было остаться там…» Он ответил:

«Не имеет значения». Наверно, он знал.

Ю. К.: А Костя Мамаев как появился?

М. Н.: Мама Кости Мамаева преподавала у нас в школе литературу.

Преподавала она весьма своеобразно, но правильно. Я считаю, что учить

надо только тех, кому надо и кто может учиться. Недавно где-то я услы-

шала, что в Германии 6 миллионов неграмотных. Они знают, где кафе, где

заправка, но Рильке они читать не могут. Мы знали, что есть у нее сын

Костя. Марья Львовна, его мама, была очень интересная женщина. Как-то

она меня во дворе встретила и к себе зазвала. Она мне сказала очень инте-

ресную вещь: «За свою жизнь я испытала и очарования, и разочарования

в своей работе, поиски разных методик и так далее. Но я поняла, если ты

чему-то научил, куда-то двинул хотя бы одного человека – это неплохой

результат твоей жизни». У них была роскошная библиотека. В те годы об

их библиотеке ходили легенды, лучшей библиотеки в городе просто не

было. Ю. К.: Я бывал у них, но не видел библиотеку. Они мне ее не по-

казали.

М. Н.: Костя закончил УПИ. А он человек очень умный. А у тако-

го человека все получится: он может заниматься химией, математикой,

делать авиамодели и вышивать крестиком – все получится. Все, что он

делает, прекрасно. Он не стал работать по своей профессии. Получилось

это так: он поехал в Новосибирск на стажировку, ему дали какую-то зар-

плату, и он, имея эту зарплату, зашел в магазин. А тогда была эпоха друж-

бы с Китаем, и китайцы поставляли нам высокопробные вещи, не то, что

сейчас: книги, художественные альбомы, вазы. Я помню, что я покупала

китайские акварели целыми наборами. И вот Костя увидел очень краси-

вый какой-то альбом и купил его, потратив все свои деньги. Он целую

ночь на этот альбом глядел, а утром он решил прочитать, что написано

под картинкой. Купил словари, справочники. И вот таким способом он

выучил китайский. А потом на протяжении многих лет он в городе был

единственным переводчиком с китайского. Вот этим он и жил. Чем он

себе обеспечил свободный распорядок дня, что трудно было сделать. Ког-

да мне рассказывают про безумно тяжелую жизнь Бродского … Ссылка

123

в Новгородскую деревню! Никто не упоминает то, что он ни разу не зара-

батывал себе куска хлеба тем, что ему не нравится делать. Он всю жизнь

делал то, что ему нравится. Большего счастья в жизни не бывает. А Костя

нашел то, что ему нравилось. То, что он делает руками, очень красиво.

Его  деревянные  поделки  великолепны.  Помню,  как-то  Маша  с  Сашей

были  в  Швейцарии  или  Австрии  и  взяли  с  собой  несколько  Костиных

вещей. Они отнесли эти вещи в антикварный магазин, где им сказали, что

вещи прекрасные, но они продают не вещи, а имена. Человек он, конечно,

выдающегося ума. Его образ жизни свободного человека обеспечил ему

возможность делать то, что ему интересно. И надо сказать, что его книги

«Письмо и речь» и «Деревянный рай» – классные вещи.

Ю. К.: Мы тогда дали ему Бажовскую премию, да?

М. Н.: Да. Но в Екатеринбурге нет людей, которые могут это понять.

Художник и его вещь…

Ю. К.: Взаимоотношения человека и материи…

М. Н.: Да, да! У него много книг, но вот эти две…

Ю. К.: У него суждения странные. Я как-то даже с ним очень сильно

поссорился. Мы сидели у тебя в большой комнате, разговор зашел о «Ма-

леньких трагедиях» Пушкина. Я что-то сказал о том, что мне они нравят-

ся, а он ответил: «Маленькие трагедии» – это дерьмо». Не помню, что его

спасло. Может, ты была рядом.  (Смеется.)

М. Н.: Да, он относится к числу людей, которые на все имеют свою

точку зрения. Он в высшей степени самостоятельно мыслящий человек.

Но тут часто бывает такой крен: я самостоятелен в своих суждениях на-

столько, что не учитываю мнения других.

Ю. К.: Это нетерпимость.

М. Н.: Да, это нетерпимость. Но в целом то, что он пишет, очень ин-

тересно, этого никто никогда не писал и не говорил. Что касается такого

отношения к Пушкину: если он чем-то одним увлечен, он всецело на этом

сосредоточен. Но литературу он очень хорошо понимает.

Ю. К.: Может, про Андрея Петровича?

М. Н.: Андрей  Петрович  вполне  романический  герой.  Если  вста-

вить его в роман, интересный персонаж будет. Андрея Петровича я знаю

давно. Его исследование «Слова о полку Игореве» – это блистательная

работа, но здесь нет людей, которые могут ее оценить. Некоторую его ны-

нешнюю отъединенность я вот этим объясняю. Андрей Петрович отно-

сится к числу таких людей, которым нужна постоянная подпитка в виде

внятных и слышных оценок его работы. Это я всегда говорю, чтоб меня

оставили в покое, мне ни от кого ничего не надо. А для него это рабочий

режим, тонус. Я помню, как делалось это «Слово…», как они все обсуж-

124

дали. Понятно, что эта работа достойна большего. Андрей Петрович –

человек очень интересный. Отец его умер очень рано. Он был старше его

матери на 20 лет. Андрею было пять лет, когда отец умер. Он вообще во

внешней поддержке со стороны семьи, друзей очень нуждался. Это не

плохо. Когда он был молодой, он лазил в горы с альпинистами… Это для

него что-то значило. Один человек лезет в горы, а другой человек, буд-

дийский монах, мысленно там был тысячу раз. И то, что сейчас полный

упадок интереса к гуманитарной сфере, это для него очень болезненно.

Семья у него очень интересная. Надо сказать, что наши судьбы постоян-

но пересекаются. Наша дружба была обусловлена и решена, мы где-то

встречались, когда нас еще и не было.

Что касается его стихов… Ну, стихи бывают разные, вы знаете. Мне

ближе  другие  стихи,  но  его  профессиональная  честность  не  вызывает

у меня ни малейших сомнений. И еще одно: что мне очень нравится –

у него есть хороший вкус к истории и историческим событиям.

Е. Ш.: Как Вы с ним познакомились?

М. Н.: Тогда  все  со  всеми  были  знакомы.  Тогда  познакомиться

можно было с кем угодно. Даже если б испанский король шел по улице,

с ним можно было бы познакомиться. Такое было время. Но это делалось

в приличных рамках, без панибратства. А сейчас в девять часов по улице

страшно идти… Отношения были тогда очень хорошие. Максимальная

человеческая  открытость.  Помню,  мы  были  у  Бори  Марьева,  а  он  жил

тогда в бараке, и в этом бараке у него рояль стоял. Так вот за роялем Тоня

мыла голову. И это никого не смущало. Никто в ту сторону и не смотрел.

Это было нормально.

Ю. К.: А Серега Кабаков?

М. Н.: К Сереге я отношусь особо. Он абсолютно мифологический

человек. Серега относится к таким людям, которых учить нельзя, так же

как Гоголя. Серега же поступал в университет, но после того, как он мне

три месяца объяснял, как много значит щит Ахилла… Он был способен

потрясаться Гомером просто до основания…

Ю. К.: Случай один расскажу. Серега был способен увлекаться чем

угодно,  он  мог  увлечься  Карлом  Марксом!  Однажды  притащил  Сере-

га сайгака на плече. Он работал на железной дороге вместе с Андреем

Комлевым, они работали в вагоне-холодильнике, мясо возили по стране.

И  вот  принес  Серега  сайгака.  Майя  с  травой  в  котле  его  приготовила.

А Серега говорит: «Вот читаю Маркса, умнейший человек…». Майя мол-

чит, нормально отнеслась к этому. Через некоторое время я, желая пошу-

тить, говорю: «Читаю Маркса, умнейший человек…», на что Майя: «Ты

что делаешь! Не читай это!»  (Смеется.)

125

М. Н.: Как  экономист  Маркс  очень  интересный.  Я  прочла  все,

я знаю, что говорю. Но, с другой стороны, Боря-то Марьев был увлечен

Марксом не как экономистом, а его революционной практикой.

Что касается моего знакомства с Марксом – очень смешно… Помню,

приношу я в университет три бухгалтерских книги – конспекты Маркса.

И мне говорят: «Ты что, правда это читала?» Я говорю: «Ну, да».  (Смеет-

ся.) Я к тому времени экономический факультет закончила, и это сочине-

ние экономическое показалось мне интересным.

Серега был таков: кого читает, тем и пишет, тем и наполняется. Ра-

ботал он одно время в цехе холодной прокатки. Нам его строили немцы.

Пока они его строили и работали там, все прекрасно работало. Как только

немцы уехали, листы стали слипаться. Наши стали думать так: неудобно

к немцам, они только уехали, надо решать своими силами. Решили по-

ставить двух таких мужиков (для чего Серега и пригодился), чтоб они эти

листы раздирали. И Серега рвал эти листы.

Вообще ему все было интересно. Постоянно его одолевали глобаль-

ные идеи. Интересно, как он говорил, что помнит себя в полгода: мама

или бабушка полоскали белье, а он, маленький, на сухом белье лежал,

играя ручками и ножками. И он говорит, что помнит, как он вот так плыл.

Серега говорил: «Да что я! Вот дед у меня был!..» Как-то дед у него ходил

в лес на охоту, ружье вот так  (показывает) положил и идет, силой своей

играючи. И тут в дерево прыгнула рысь, и дед от страшного возмущения

эту рысь схватил, задушил и в руке принес домой в полном негодовании!  

(Кричит.) Сереге от деда что-то точно передалось. У Сереги есть очень

хорошие стихи:  «…и болото промолчало, только бабка старая сказала: 

«Умрешь, дитя, тебя я не увижу…».

Ю. К.:  «Визгливые струи / любви деревенской / к горе подступили – / 

и смята, как шапка, гора».

М. Н.: Познакомилась я с ним так: принес он мне четыре тетради ру-

кописей. Я их все добросовестно прочитала. Притом он еще не умел ни-

чего записывать в строчку, это выглядело как линейное письмо. И вдруг

в последней тетради на странице написано: « Это звонница-колокольница 

расплескала звон по околице…» Я ему сказала: «Сережа, год ничего не

читай. А вот это прочти еще сто раз и вот к этому вернись». У него есть

классные вещи. Про Катулла50 я не говорю: « Лесбия белый цветок / на 

груди у себя потеряла. / Лесбия, где мой цветок? / Лесбия, дай посмо-

треть».

50 Стихотворный цикл Сергея Кабакова «Темы Катулла».

126

А человек он вот какой: звонит мне и говорит: «Майечка, ты пред-

ставить себе не можешь!.. Сегодня еду в трамвае и вижу человека –  (ше-

потом) Есенин!» Вот Серега такие вещи слышит и понимает. Такому че-

ловеку в нашем мире, денежном, рациональном, очень трудно.

Ю. К.: Помнишь, была история, где нужно было шкаф переставить?

Мы с Сашей Калужским пробовали – никак. Шкаф был набит книгами.

В этот момент пришел Серега, и один взял его и перенес куда надо.

М. Н.: Мы как-то провожали кого-то из Перми на поезд. А у Сереги

в двенадцать часов начинается смена. Он рассчитал, что ему надо в по-

ловине двенадцатого уйти, чтоб успеть. В половине двенадцатого поезд

уходит, и мы с Серегой побежали. А я была в сапогах на каблуках. Бежать

я, как Серега, не могла. Тогда Серега взял меня под мышку и, имея меня

под мышкой, жутким галопом понесся. Он был просто богатырь: у него

голубые глаза, рыжеватая борода…

Ю. К.: Да…  Я  был  Добрыня  Никитич,  Серега  –  Илья  Муромец,

а Валера Мухачёв – Алеша Попович.

М. Н.: Мы же все хотели сделать такую фотокарточку…

Ю. К.: Кельт! Саша Верников…

М. Н.: Ну,  Кельт…  Про  него  говорить  трудно.  Кельт  –  ужасно  та-

лантливый человек. Он, в сущности, писатель высокой прозы. С Кельтом

я познакомилась, когда ему было восемнадцать лет, он учился на первом

или на втором курсе иняза. Принес рассказы.  Первый я прочла, это было

неплохо. Потом я прочла два других и сказала ему: «Саша, если ты ког-

да-нибудь захочешь получить Нобелевскую премию, ты ее получишь».

Совершенно своя интонация, стилистически безупречная вещь – а перед

тобой мальчик восемнадцати лет. Кельт у меня жил месяцами. Кельт был

человеком очень интересным. Хотя он и учился на первом курсе, он жил

сам  по  себе,  с  родителей  дотаций  не  брал.  В  институт,  где  он  учился,

он ходил только раз в месяц – получать стипендию, чему все препода-

ватели были рады, потому что он язык знал лучше, чем они. А ситуация

у него сложилась такая: его во младенчестве отдали няньке, которая была

многоязычной. Ну и понятно, что Кельт заговорил. У него жуткая склон-

ность  к  языку,  он  язык  учит  просто  запросто.  Когда  Маша  моя  писала

диссертацию, ей нужны были французские философы, а в переводе их не

было, так вот она их всех перевела сама. И когда Кельт это увидел, он взял

у меня Марселя Пруста на французском языке и первые четыре страницы

заглядывал в словарь, больше – нет. Редкие способности!

Ю. К.: Он же очень артистичен… Темперамент бешеный.

М. Н.: Да, Кельт зверски темпераментный человек. Однажды при-

шел, несет вот такую коробку, в коробке – бутылка вина и стаканчики.

127

Знаете, где он ее взял? Отобрал у мужика около Центрального гастроно-

ма. Вот такие шутки. Шутил по-крупному. Это все было от избытка мото-

ра. Кельт был зверски умен, зверски талантлив и как-то готов с самого на-

чала. Я всегда ему говорила: «Саша, я боюсь только одного… Идеально,

когда чувственный опыт идет вровень с интеллектуальным или даже не-

сколько его опережает. Но у тебя интеллектуальный опыт опережает все

остальное настолько, что я боюсь, что ты будешь доверяться своему уму

и будешь подтягивать все остальное с помощью мозговых, логических

построений. Это опасно». Но Кельт пошел в цирк, в чудачества, и для его

возраста это было нормально. Сейчас он пишет стихи – очень хорошие.

Но он и прозу, думаю, будет писать. Кельт с самого начала имел все задат-

ки для писателя высокопробного. Он не увлекался сюжетом, не придумы-

вал его, его интересовали глобальные вещи: человек и время, человек и

место, человек в пространстве временном и географическом. И при этом

он ведь был жутко молодой! Некоторые из ранних его рассказов, напри-

мер, «Бухара», хороши и сейчас.

Кельт не уехал отсюда, хотя мог бы, вот почему: Кельт жутко любит

землю, он страшно к ней привязан как к источнику энергии, как к живо-

му телу. В Москве этого не слышно. Кельт жутко к земле привязан, рас-

статься с ней не может. Некоторая его приостановка в прозе и переход на

стихи понятен: землю лучше слушать в стихах. Стихи у него есть очень

хорошие. Но я думаю, что он еще к прозе вернется.

вечер шеСтой

Ю. К.: Ты сказала, что Бродский – поэт европейский…

М. Н.: Я бы не сказала, что поэт он абсолютно европейский. Он –

поэт русский, но с большими поправками, которые внесло время. А по-

скольку он человек, вне всякого сомнения, жутко талантливый, он стал

слышать эти изменения раньше и раньше начал их осуществлять. Когда

он писал «Ни страны, ни погоста…»51, когда он распространялся на папи-

росной бумаге, все его держали за здешнего, а потом, когда текста стало

больше, чем жара, я сказала: «Вы увидите, он отсюда уедет. Он эту гео-

графию осуществит. Он это пространство отработает». Новые русские –

это  ведь  не  только  те  люди,  которые  наворовались,  катаются  на  яхтах;

это люди, для которых взаимоотношения  человек – душа – Бог – роди-

на изменились абсолютно. Если посмотреть сначала, то это даже очень

интересно:  вот  «Путешествие  за  три  моря»  Афанасия  Никитина,  когда

я дочитываю до конца, я просто встаю: он говорит, как прекрасны другие

земли, но потом говорит: «Русская земля! Нет такой другой! Храни ее

Боже!» А в XVIII веке – Державин, Тредиаковский. « Начну на флейте 

стихи печальны / Зря на Россию сквозь страны дальны…»52. Очутившись

в  Париже,  вот  он  что  говорит-то!  А  заканчивает:   «Россия-мати!  Свет 

мой  безмерный! »  И  эта  строка  одна  держит  на  плаву  стихотворение…

Мы же говорили о Блоке: оставить родину – это предательство.

Ю. К.: А «Письма русского путешественника»?..

М. Н.: Когда началось деление, которое грубо назвали славянофиль-

ством и западничеством, началось размежевание, которое долго не было

заметно.  Я  тут  посмотрела,  как  Феликс  Разумовский  говорит  о  турец-

кой  войне.  Это  заметно  вот  где:  военачальник,  вот  Суворов,  вот  Куту-

зов – « слуга царю, отец солдатам…». И вот это « Богатыри – не вы!.. »53.

51 И. А. Бродский. «Ни страны, ни погоста…».

52 В. К. Тредиаковский. «Стихи похвальные России».

53 М. Ю. Лермонтов. «Бородино».

129