Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)
Такого Шелихов даже и ожидать не смел.
Бочаров на месте шалашей ватажки на Алеутах нашёл кучи золы да обрывки горелых шкур. Ватажников не было. Постоял, тронул носком ботфортов торчащее из пепла топорище, увидел: топора нет на обгорелой рукояти. И уже внимательнее, в другой раз, оглядел стоянку: зло поваленные у костра рогатки для котла, в стороне порушенные шесты для сушки юколы... «Нет, – подумал, – непохоже, чтобы ватажники погорели. Зачем бы рогатки у костра ломать, шесты валить? Непохоже...»
Феодосий, пришедший с ним на Алеуты, позвал капитана:
– Дмитрий Иванович!
Бочаров подошёл.
– Смотри, – сказал Феодосий и показал на откатившуюся в сторону от шалашей бочку, – пробита.
Бочаров, наклонившись, так и эдак повернул бочку. В двух местах дно было проломлено.
– Да, – протянул, – коли пожар был, бочки рубить ни к чему. Совсем ни к чему. – Взглянул на Феодосия. – Что такое? Где они?
Тот неопределённо качнул головой, оглядывая берег и стоянку. Земля и на берегу, и на стоянке была взрыта, как ежели бы здесь топтались, дрались, тащили что-то тяжёлое.
Всё это Феодосию не понравилось. «Не просто ушла ватажка Тимофея, – подумал он, – не просто... Так не уходят».
От пепелища, от глубоких борозд на земле тянуло разрушением, разбоем. И Феодосий так и сказал:
– Разбоем пахнет.
– А где держала ватажка добытые шкуры? – спросил Бочаров. – Тимофей не говорил?
– Нет, речи о том не было. – Феодосий пожал плечами. – Где же ещё? В шалашах. – Он наклонился, поднял кусок обгорелой шкуры. Глянул. – Нерпа, – потянул, – с лежанки. Они кота промышляли. – И, шагнув в середину пепелища, разбросал ногами угли, обгорелое рванье. – Котовых шкур, – сказал без сомнения, – искать нечего. – И, глядя на капитана, повторил: – Разбой. Я верно говорю.
Но Бочаров и сам видел, что так и есть.
Не высаживаясь на берег, ватага пошла к острову, где обстреляли байдару Тимофея.
Сидя под парусом, Феодосий сказал:
– Может, вечером подойти? С темнотой. Увидят байдары-то.
– Ничего, – ответил Бочаров, – пущай видят.
Пятнадцать байдар – парус к парусу – шли к острову. Бочаров с передовой лодьи оглядел идущие за ним паруса и подумал, что выглядит это грозно, но одно не давало покоя: «Грозно-то грозно, – подумал, – да стрелять бы не пришлось». Пепелище стоянки Тимофея, взрытая, истоптанная земля около сгоревших шалашей сильно его смущали.
Остров поднимался из моря. Как и байдары Портянки, первыми лодьи Бочарова встречали чайки. Они сорвались со скал и с оглушающим гомоном окружили подходившие к острову байдары. И сейчас же Бочаров увидел, что на одной из скал поднялся во весь рост человек. Минуту-другую он стоял неподвижно, будто считая лодьи, и исчез. Скрылся в кустах. Бочаров, стоя у паруса, помахал рукой идущему на соседней байдаре Кондратию. Там поняли сигнал и переложили парус. Байдара Кондратия начала отваливать в сторону. За ней пошло ещё пять лодей. Теперь флот Бочарова обтекал остров с двух сторон, обжимая его, как две руки.
– Помогай Бог, – сказал Феодосий за спиной у Бочарова. Но капитан его не слышал. Ухватившись за мачту, он напряжённо смотрел вперёд. Лодья уже обошла скалы, и глазам открылся подветренный берег острова, стоящие в малом заливчике три байдары. «Всего-то? – удивился капитан. – Где же лебедевская ватага? Вот те на... А мы, как волчью стаю, их обложили». Капитан увидел: из-за мыса выплыл парус Кондратия. И тут же, оборотившись к острову, капитан разглядел то, что не заметил сразу. Саженях в трёхстах от берега, у небольшого леска, торчали верхушки шалашей. Шалашей было много больше, чем нужно для команды трёх байдар.
От леса к берегу бежали люди.
Дальнейшее произошло в считанные минуты. Байдара под парусом подошла к берегу и с ходу, хрустя по гальке, чуть не до половины выскочила на намытый прибоем взгорок. Бочаров спрыгнул на берег, слыша, как за спиной одна за одной врезались в гальку подошедшие за ним лодьи.
Капитан ступил шаг, другой и остановился. Перед ним толпой стояла лебедевская ватага. Впереди стеснившихся мужиков уверенно, уперев ноги в землю, столбом торчал Стенька Каюмов. В руках у него было ружьё.
– Что это вы, – усмехаясь, кривя губы, начал он, – выскочили на нас, как тати?
Не отвечая, Бочаров разглядывал Стеньку.
У Каюмова было худое, с запавшими висками тонкокожее лицо, к которому, внимательно приглядевшись, невольно почувствуешь холодок неприязни. Уж очень остры черты такого лица, жёстки морщины, и прицельно бьют из-под бровей напряжённые глаза. Бочаров знал, что от людей с такими лицами можно ждать всякого, и оттого медлил. Они стояли слишком близко друг к другу, чтобы одним взглядом окинуть всю фигуру Стеньки, и капитан намеренно не опускал глаз, чтобы посмотреть на его руки. Без того угадывал, что пальцы Стеньки судорожно сжимают ложе, пляшут на курке, и не хотел подтолкнуть Каюмова взглядом на следующее движение: вскинуть ружьё и дёрнуть курок. Бочаров не боялся, нет. Он был уверен, что у него достанет резкости выбить ружьё из рук Стеньки, но не желал свалки. А знал: свалка будет, ежели он сцепится с Каюмовым.
Из-за плеча Бочарова неожиданно, горой, выступил Кондратий и, рокоча хриплым, необыкновенной силы голосом, надвинулся на Стеньку, как клещами прихватил пальцами ложе ружья.
– Не балуй, – сказал, – не балуй.
В следующее мгновение ружьё оказалось в руках у Кондратия. Он ударил его о колено, переломив приклад пополам словно хворостину, отшвырнул обломки в сторону.
– Вот так-то лучше, – сказал и отступил за спину капитана.
Всё разом переменилось. У Стеньки потерянно дрогнуло лицо, мужики лебедевской ватаги разноголосо зашумели. Раздвигая толпу, вперёд выступил Степан Зайков – брат Потапа, которого Бочаров похоронил здесь же, на Алеутах, весной. Капитан назад откачнулся.
– Степан, – воскликнул, – ты?
– Я, – загудел тот, – что, диво?
– Да как же ты ватагу нашу побил?
Каюмов затерялся среди мужиков. Бочаров поискал его взглядом и не нашёл. Стенька скрылся за спинами ватажников.
– Не побили мы никого, – сказал Степан. – Вон, – показал рукой в сторону скал, – в заливе байдары чинят.
– Там байдар добрый десяток, – выступил вперёд Кондратий, – как сюда шли, видели.
– А шалаши попалили, шкуры побрали? – наступал на Зайкова капитан. – Это как?
– Поговорим, поговорим, – примирительно гудел Степан, – нам огромадный урок задал хозяин, а лежбища пополам не разделишь. – Он сжал пальцы на горле. – Во куда урок тот подпирает!
– По байдаре стреляли, людей чуть не положили. Тимофея Портянку в голову ранили. Кто ружьё поднял?
– Стенька, но я ему не потатчик. Да ты охолонь. Чего сердце зря горячить? Договоримся.
– Что же раньше-то не договаривался, а пальбу по людям открыл? – наступал Бочаров.
– Стенька то, Стенька, – добиваясь примирения, гнул Степан, – охолонь!
Зайков лукавил. Он был братом знаменитого морехода, но от Потапа у него было немного. Известно: и у одного дерева – разные ветви, что о людях говорить. Степан был корыстен, коварен и тропил дорогу по жизни вовсе не на путях брата. Сейчас он понимал, что справиться с ватагой Бочарова не сможет, и, задавив в себе злость и досаду, сдавал назад. Боялся: ворохнись он – Бочаров хвост прищемит. Видел, какие молодцы у капитана. Один Кондратий чего стоил. Знал: мореходы, солёными ветрами битые, штормами испытанные, не чета Стеньке Каюмову, у которого пальцы на курке ружья заплясали. Тому с кистенём на дорогу, вот там он боек. Степан и не вышел навстречу Бочарову, потому как ждал – чем дело обернётся. И увидел: жидковат против мореходов Стенька. Жидковат. Оттого из толпы выступил.
– Ладно, – сказал, – кто худое помянет, тому глаз вон. Мы шкуры вернём и байдары вернём. А людей, – он повернулся, – вон они, забирай.
Бочаров увидел: от леса поспешало с десяток мужиков. Они врезались в толпу, и за спинами Степановых ватажников завязалась возня. Толпа расступилась. Капитан увидел, что Каюмов (у него в кровь было разбито лицо, кто-то из мужиков, знать, приложился с душой) вертелся над землёй, ища камень. Глаза были белые от ярости. Но Стеньку уже хватали за руки свои, оттаскивали в сторону. Один из мужиков тимофеевской ватаги крикнул, показывая капитану на Каюмова:
– Этот, этот – тать! Он всё затеял, наших мордовал, как зверь! Прибить его след!
– Хватит, – сказал Бочаров. Он знал, Стеньку побили поделом, но понимал и то, что всему голова здесь, на Алеутах, Степан Зайков, а далее и посильнее хозяин сидит. Вспомнил слова Кильсея: «Аукнулось в Иркутске, мы здесь отголосок слышим».
– Всё, – сказал, – хватит, пошутили. – Шагнул к Зайкову: – Шкуры котовые, что взяли разбоем, снесите к нам в лодьи. Байдары ватажные – сей же час сюда пригнать. И запомни, Степан, – в голосе Бочарова прозвучала угроза, – пальцем тронешь наших на островах – пеняй на себя. Это я тебе говорю – капитан.
Степан Зайков посмотрел на Бочарова. И хотя Степан улыбался – нехороший, ох нехороший был у него взгляд.
В Чиннакский залив пришёл галиот с Большой земли. Первый корабль нового порта. Его встретили залпом из пушек. Пороху было жаль, но Баранов всё же распорядился:
– Стрельните, браты, стрельните!
Пушки рявкнули, и белый дым взметнулся над башнями.
С галиота ответили тройным салютом.
У борта подходившего судна толпились новички, таращились круглыми от удивления глазами, вертели шеями, нетерпеливо стремясь разом всё высмотреть и разузнать. Бывалые стояли спокойно, но и они удивлялись, глядя на крепостцу. Такого на новых землях ещё не было. Уж больно широко, крепко поставлена крепостца. А когда ударили пушки и дым взметнулся над башнями, полетел по ветру, и вовсе стало видно, что стоит крепостца надёжным оплотом, и хотя она и на краю державы, а у стен её не забалуешь.
Кто-то сорвал шапчонку с головы, крикнул:
– Ура!
Глаза у людей заблестели.
Ухватившись крепкими руками за леер, на корме, жадно вглядываясь в берег, стоял Иван Шкляев, которого Шелихов вытребовал из Охотского острога. И хотя и на его лице был живой интерес к увиденному на берегу, однако смотрел он строго. «Оно и в новом платье бывает, – думал Иван, – да в старом разуме. Как здесь сложится?» Намыкался за жизнь человек и с осторожностью последнее слово говорил. Да оно и понятно: два раза на худой мост только дурак ногу ставит. А Ивана назвать дураком никак было нельзя.
Рядом со Шкляевым стоял корабельный мастер Яков Шильдс, на знания которого сильно рассчитывал Шелихов. Шильдс был воинским человеком, по выходе в отставку давшим согласие на предложение Шелихова отправиться на новые земли.
– Лес, лес какой! – воскликнул Шильдс, указывая Шкляеву на берег. – К корабельному строительству вполне пригодный.
Шильдс знал, что Иван добрый рудознатец и кузнец, и, как всякий мастер перед другим мастером, имел к нему уважение. Хороший лес был для него залогом хорошего труда, и Шильдс понимал, что эту радость мастер, хотя бы в ином деле, примет.
– Да, лес куда уж там, – ответил Иван, – хорош...
И хотел было поделиться своими думами (Шильдс нравился Ивану спокойствием и несуетливостью, и он не раз приглядывался к нему за время плаванья через океан), но галиот, убрав паруса, подвалил к причалу. Борт мягко коснулся причальной стенки, и, дрогнув, судно остановилось.
Люди бросились к трапу.
Баранов был счастлив. С галиота сгружали скот, пушки, съестные припасы, книги, железо, канаты, якоря. Но больше обрадовали управителя прибывшие с галиотом люди.
Якова Шильдса он расцеловал, сказав, что теперь-то непременно они начнут на новых землях корабельное дело.
Обняв Ивана Шкляева, пообещал завтра же пристроить в кузне, чтобы начать примериваться к литью металла из местной руды.
Обласкал землепашцев, повёл к себе в дом и показал необыкновенные по размерам плоды, произрастающие на острову: репу чуть не в пуд весом, кочаны капусты, которые руками охватить было трудно. Новички дивились чуду, удивлённо качали головами.
Обиходив вновь прибывших, Баранов вернулся на причал, заботясь о грузах, и пробыл здесь до вечера, пока всё, до последнего гвоздя, не было надёжно укрыто в новых пакгаузах, ещё сочившихся по стенам смолой.
Вернувшись в дом затемно, Александр Андреевич с удовольствием зажёг хорошую свечу (Шелихов специально для него прислал ящик), сел к столу. Свеча горела ровно, без копоти, распространяя мало приметный, но всё же ощутимый запах плавящегося воска. Пряный, с горчинкой, запах этот, напомнив о тугом, натужном гуде отягощённой взятком пчелы, как въяве, распахнул перед управителем российское поле, о просторе которого говорят: «Здесь хоть сюда, хоть туда, хоть инаково». Баранов головой тряхнул, потрогал пальцами тёплый, живой воск свечи. «Неизбывно, – подумал, – живёт в каждом из нас Русь». И, не торопясь, с осторожностью разрезал конверт шелиховского письма, пришедшего с галиотом.
Целый день носил его в кармане камзола, сдерживая нетерпеливое желание немедля узнать, что пишет Григорий Иванович, с тем только, чтобы прочесть спокойно, как сейчас, в тишине и имея время подумать над строчками. Александр Андреевич вытащил из конверта письмо, развернул и, приблизив к свече, начал читать.
После приветов и пожеланий здоровья Шелихов перечислял посылаемые с галиотом товары и особо подчёркивал, что посылает «классические исторические, математические, моральные, экономические книги» и просит «пустить их в работу». Относительно строительства напоминал он Баранову, что «селения заводить следует сколько можно вкусом и выгодами в строении, дабы сии селения за город в самом начале ответствовать могли, а не за деревню». Просил строить широкие улицы, большие площади, где со временем «должны были быть воздвигнуты обелиски в честь русских патриотов». «А для входа или выезда, – писал он далее, – след сделать большие крепкие ворота, кои наименовать по приличеству «Русские ворота», «Чугацкие», «Кенайские» и оные, ежели нужно будет, держать закрытыми, а впускать в них людей или выпускать с докладу вашего. На редутах вкруг города, для бережения новоземельского народа, поставить хотя до двадцати пушек так, чтобы оные во все стороны действовать могли».
Управитель, ещё раз перечитав строчку «для бережения новоземельского народа», сложил листы и встал из-за стола.
Прошёл через комнату, вышел на крыльцо и присел на влажную от опустившегося тумана ступеньку. «Тревожится о нас Григорий Иванович, – подумал благодарно, – вот как пишет: «для бережения».
Баранов прислушался к голосам крепостцы. Он не раз выходил так вот на крыльцо и, сидя на ступеньке, слушал ночную темноту.
Это говорят только, что ночь тиха, – нет, в ней много голосов. И в безветрие, под вызвездившимся небом, наполнена она звуками. В редкие минуты отдыха Баранов, обретя душевный покой, о многом размышлял, и многое ему говорили ночные шорохи, шелесты, шёпоты. Сквозь темноту проглядывали свежеобтёсанные брёвна недавно поставленных изб, и за белизной плах и брёвен угадывался для чуткого уха звон топоров, людской голос, хеканье и выдохи мужиков, рассекающих живую ткань дерева, как ежели бы плахи и брёвна в сутолоке и неразберихе таили в себе звуки, но с наступлением ночи, в безмолвии, выплёскивали тайну. Не молчала и дорога, текущая меж изб к стенам крепостцы. Нет-нет, в летучем лунном свете та или иная грань на изломе выстилавшего дорогу галечника взблескивала кошачьим глазом, и за неверным взблеском слышался топот множества ног, глухие удары трамбовок, утолачивающих неподатливый камень. Но ещё явственнее, различимее угадывались управителем за темневшими скатами крыш людские голоса. Люди говорили со сна, бормотали, вскрикивали, словно рассказывая о пережитом за день. И каждый рассказ отличался от другого. Порой он был труден и даже болезнен, так же, как до боли был труден день. В иное время – покоен, уверен, с нотами удовлетворения, как покоен, уверен и успешно завершён был дневной труд. Сегодня в ночном рассказе угадывалась радость. Торжествующие аккорды пели над крышами. В каждом доме был вновь приезжий, и Александр Андреевич угадывал его голос, жадно ловимый новоземельцами.
Баранов ухватился за влажное от росы перильце и, поднявшись, шагнул в двери.
Разбудил его Иван Шкляев.
– Обещано, – сказал, – поутру кузню показать.
– Да, да, – заторопился Баранов, – как же, идём.
Кутаясь со сна в широкий армяк, достававший чуть не до пят, Александр Андреевич вышел под дождь. Глянул на затянутый тучами горизонт, сказал:
– Ничего, через час-два развеется.
Капли дождя били в обращённое к небу лицо, но управитель, помедлив ещё мгновение, поглядел внимательно на летящие тучи и повторил:
– Непременно развеет. Нам дождь вовсе ни к чему. – Пояснил Ивану: – За лесом идти надобно.
Шагнул с крыльца. Шкляев, глядя, как управитель бойко шагает по лужам, подумал: «Дельный мужик».
В кузне ковали осадную решётку для главных ворот крепостцы. Дело тонкое, требующее особого умения. Малиновые полосы решётки в горне набирали жар. Двое коняг, обнажённых по пояс, раздували мехи. Над горном снопом вздымались искры, жалили разгорячённых работой людей.
Иван взглянул на полосы, сказал:
– Не пережечь бы. Пожалуй, пора.
Кузнец оборотил к нему освещённое бьющим из горна огнём лицо, но ничего не ответил.
Иван взял стоящий у наковальни молот, взвесил в руке, спросил:
– Нет полегче?
– А чем этот негож? – спросил кузнец.
– Тяжёл для такой работы, – ответил Иван.
Кузнец вразвалку шагнул в сторону, вытащил из-за верстака другой молот. Полегче. С длинной рукоятью.
Шкляев взял его, чуть подкинул, ловко подхватил цепкими пальцами, улыбнулся:
– Хорош.
Кузнец взглянул на него с интересом.
– Давай, – крикнул Иван конягам.
Вымахнув клещами из горна полосу, те подали её на наковальню. Иван вскинул молот и ударил резко, с оттяжкой. Кузнец заслонился рукой от брызнувших из-под молота искр. Иван безостановочно бил и бил по металлу. Покрикивал только:
– Поворачивай, поворачивай, ребята!
Кузнец, наклонившись к уху Баранова, спросил:
– Уральский? Из демидовских?
– Точно, – ответил Александр Андреевич, не в силах отвести глаз от Ивана.
А тот не работал, играл, молот ходил кругами, и было даже непонятно, как и когда он перехватывает рукоять. Полоса под молотом вытягивалась струной, вздрагивала, вспыхивала огнём и казалось, вот-вот сорвётся с наковальни, но, как только малиновое тело полосы, вспучиваясь, отрывалось от чёрной, блестящей махины наковальни, её тут же настигал хлёсткий удар, и она никла под силой молота.
– Вот это молодец, – ахнул кузнец, – умелец! Да ему цены нет! Александр Андреевич, – он ухватил управителя за локоть, – ты взгляни... Ай-яй-яй! Цены нет, точно!
Лицо Ивана во время работы было необыкновенно.
Работа меняет лица, проявляя на них сущность людскую, и, чтобы судить о человеке, прежде надо взглянуть на него в работе. Пот – великая роса труда – смывает с человеческих лиц лишнее, и промытые черты с очевидностью скажут: кто стоит перед тобой.
– Всё! – крикнул наконец Иван и опустил молот. – В горн! И углей куль!
– Ну, Иван, – развёл руками управитель, – ну...
Так же, как Иван, обрадовал Баранова корабельный мастер Яков Ши льде.
Человек иного характера, чем Шкляев, Шильдс молча осмотрел новый карбас, заглянул под днище и попросил топор. Всего минуту-то и оглядывал лодью, но, видать, много до того насмотрелся, так как тут же, примерившись к килевому брусу, тюкнул обушком, и брус лопнул. Шильдс поднял спокойные глаза на Баранова, сказал:
– На изломе килевого бруса был сучок. А сие недопустимо. Лёгкий удар, и карбас погибнет. – Положил топор, достал из кармана большой клетчатый платок, вытер руки. – Подбор древесины для килевого бруса должен быть тщателен.
Шильдс спрятал платок, ткнул пальцем в место слома:
– Работника, подобравшего лесину, наказывать не следует, надобно учить. Сучок был скрыт, и он его не увидел. Распознать сей порок – есть мастерство, и, как всякое мастерство, даётся оно трудно. Надо учить, – повторил строго.
Не улыбнулся, не расцвёл праздником, как Иван, но видно было, что и это мастер милостью Божьей.
В тот же день Кильсей, ходивший с Барановым показывать землепашцам будущие их угодья, вдруг остановил управителя и, насторожившись лицом, сказал:
– Постой, постой, – поднял палец. – Слушай.
Баранов удивлённо взглянул на летящие облака.
– Что ты?
– Послушай, – сказал тот, – журавли курлычут. Прощаются. Всё. Осень, – качнул головой. – Ах как плачут... Теперь жди ветров, а там и холода придут.
