Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)
– Он говорит, – перевёл тайон, – здесь, недалеко, в стойбище, белые люди. Их взяли в лесу. Быть может, и у них есть такие же брелоки.
Егор не сразу понял, что сказал тайон. Пересыпал брелоки с ладони в ладонь и вдруг всем телом подался к тайону. Только сейчас слова дошли до сознания.
– Какие люди? – переспросил. – В каком лесу их взяли? Кто? – Вспомнил: «Мужики в крепостцу с поиска не пришли». – Когда? – заторопился, забыв местный обычай ничем и никогда не выдавать волнения.
Тайон вскинул глаза с удивлением, как если бы Егор позволил себе нечто неприличное. Но Пуртов был так очевидно встревожен и напряжён, что тайон, моргнув тяжёлыми веками, с той же тревогой передал его вопрос человеку из леса.
Индеец, увлечённый новым приобретением, разглядывал нож. Безмятежно подняв глаза, он ответил:
– Здесь, рядом, солнце опустится к вершинам деревьев, и мы будем на месте.
Пуртов встал от костра.
Не прошло и десяти минут, как отряд в сотню человек двинулся вверх по реке. Впереди, указывая дорогу, шагал индеец, сказавший о белых людях, попавших в плен, рядом тайон и тут же Пуртов. Шагал он уверенно, твёрдо, словно случившееся не было для него необычным и неожиданным, что так и следовало начинать дальний морской поход. Егор был из тех людей, которые, может, и не вдруг принимают сложные повороты судьбы, но коли принимают, то делают всё обдуманно, настойчиво и до конца. Земля, откуда пришёл он сюда, на край света, дала немало таких молодцов. А были они исконно русскими, их не коснулись невыносимо тяжкие, смешивавшие кровь, ломавшие характеры неудержимые нашествия, накатывавшиеся чёрной тучей на южные российские пределы. Защитили их от сокрушительной хмари непроходимые леса, непролазные топи, грозные засеки и завалы. И там, за чертой этой, сохранили они в чистоте веру, кровь и силу свою. Из Великого Устюга, Тотьмы, Архангельска смело шли мужики ледовыми морями, тундрами, Сибирью, новые и новые земли для России прибирая. Были это натуры цельные. Вот он, Егор Пуртов, неведомого морехода пожалел и выменял ненадобные смешные брелоки. А сей миг шёл мужиков спасать, даже не думая, что из-за любой лесины может в грудь ударить стрела. Говорят, в человеке есть всё: плохое и хорошее, ложь и правда, измена и самоотречение... Но это, наверное, не так. Природа признает только чистый цвет. В радуге семь цветов. И все они ярки, ясны и отчётливы. Так и у человека должно быть всё отчётливо. Но а если перемешать краски – получится просто грязное пятно. И всё же, коли и вправду заложено в человеке разное, то надобно ему великую иметь заботу не смешать краски, но светиться чистым цветом. И первое и главное к тому – совесть людская, которую тревожить нельзя. Тогда и сладится: и жизнь, и работа, и любовь. Егор Пуртов совесть берег.
Индеец скользил меж стволов могуче вздымавшихся к небу деревьев, как в доброй воде рыба: и ладно, и ходко, и неслышно. Отряд поспешал за ним. Миновали распадок, перевалили через гору, и перед ними, на пологом склоне, открылась просека. Егор взглянул на индейца, приведшего их сюда, и с удивлением увидел, что у того не то от неожиданности, не то от растерянности странно изменилось лицо. Индеец смотрел вниз с горы, и у него трепетали губы, вроде бы он хотел что-то сказать и не мог. Там, где, вероятно, совсем недавно стояли вигвамы, чернели на земле утоптанные и выжженные пятна. Валялись разбросанные жерди и обрывки шкур. Стойбище было безлюдно.
Отряд спустился со склона.
Тайон разгрёб ногой золу у костра на месте вигвама и сказал Пуртову:
– Стойбище ушло недавно, угли сегодняшнего костра. Когда солнце было в половине неба, здесь готовили пищу.
– Где же они? – спросил Егор. – Надо искать.
– Это охотники, – возразил тайон, – искать охотника в лесу – всё равно что ловить ветер.
Пуртов вскинул голову.
– Может, они порешили мужиков? Не дай бог...
Тайон помолчал, шагнул к торчавшему посреди бывшего стойбища священному столбу и, наклонившись, внимательно оглядел его. Выпрямился, сказал:
– Люди живы. Иначе здесь была бы кровь. Крови на священном столбе нет.
– Надо искать, – повторил Егор, – искать.
– Я же сказал, – в другой раз возразил тайон, – это всё одно, что ловить ветер.
– Нет, – сказал Егор, – мужиков мы найдём!
– Тучи приходят и уходят, но небо остаётся, – сказал старик и поднял глаза на капитана Бочарова.
Взгляд его был раздумчив и горько-кроток, как у человека, много повидавшего за долгие годы.
– Приходят и уходят люди, – продолжал он, – а земля остаётся. Вечны только небо и земля.
Слова упали, как капли дождя.
Старик замолчал, и капитан, уже зная, что молчание продлится долго, не поторопил его. В этот вигвам, покрытый ветхими шкурами, он попал не случайно. Бочаров искал старика и вот нашёл и хотел выслушать до конца, как бы ни была медлительна его речь. О старике говорили с уважением: «Он видел две большие воды. Эту, что омывает наш берег и которую видим мы все, и ту, что лежит за краем земли и которую не видел никто из нас». И указывали на восток. А там вставали горы.
Капитан составлял карту Чугацкого залива. Он продвигался по берегу верста за верстой, и на жёлтом пергаменте, который Бочаров берег, как драгоценность, появлялись новые и новые линии, обозначавшие бухты и бухточки, скалы, рифы, нагромождения камней, галечные отмели, песчаные пляжи, что вместе составляли берег Чугацкого залива. Однако ни время, ни возможности не позволяли капитану заглянуть дальше чем за версту-две от прибойной полосы, вглубь материка. Бочаров был истинным мореплавателем и землепроходцем, и неизвестная даль томила, увлекала, тянула его к себе, вызывая необоримое желание узнать – что там, за взметнувшимися в небо горами, за встававшим чёрной стеной лесом, за низким окоёмом, притуплявшим взгляд.
Старик это знал.
Старики всегда знают много, но молодые не имеют терпения выслушать их. Юным годам некогда разбирать неторопливые речи старости. Бурля, взбрасывая струи, вскипая, с грохотом и страстью, они прокладывают своё русло, хотя бы и рядом с тем, которое уже пробито великими трудами и напором. Так было и так есть. Плохо лишь то, что, разбиваясь на множество рукавов, мелеет река жизни.
Бочаров умел слушать.
– Это было давно, – говорил старик. – Так давно, что не хватит пальцев на руках людей стойбища, чтобы посчитать луны, прошедшие с тех пор над землёй. Моя кровь, которую не согревают жаркий огонь и тёплые шкуры, была тогда горяча, как кровь щенка, гоняющегося за шустрой мышью в весенний день.
Старик рассказал, что в давние годы на их стойбище напали люди, пришедшие из далёких лесов.
– Они пришли со стороны встающего солнца, – сказал он, – и были не похожи на нас ни одеждой, ни обычаями. Их головы украшали орлиные перья, и они говорили, что происходят от Орла. Это было воинственное племя, и оно больше воевало, чем занималось охотой, хотя зверя и птицы было тогда так много, что даже неумелый стрелок одной стрелой мог убить двух или трёх уток.
Воинственные пришельцы перебили в стойбище охотников, старух и стариков, а женщин и детей увели в дальние леса.
– Однако детей, – сказал он, – взяли с собой только тех, кто был не выше колена старшего вождя племени.
И опять старик надолго замолчал. По тому, как под истончённой временем кожей виска трепетала и билась тонкая жилка, было заметно, что рассказ даётся ему тяжело.
Наверное, трудно подыскивающий слова старый человек видел больше, чем говорил, и то, что он видел, волновало его, несмотря на прошедшие годы. Говорят, время лечит раны, но, однако, старость оживляет и давно прошедшую боль. Седые охотники жалуются на раны, полученные в юные годы и затянувшиеся так, что и не заметно, куда ударили клыки зверя. Да, время врачует раны, но не излечивает их. Они навсегда остаются с нами. Годы только дают отдохнуть от мучительной боли, но приходит пора, и прошедшее вгрызается в нас с большей, чем прежде, силой.
Он был слишком мал, чтобы запомнить путь, каким его уводили из родного стойбища. Но то, что случилось позже, навсегда осталось в его памяти.
Он стал рабом. Перетаскивал тяжести, ставил вигвамы, разводил костры. Но никогда не забывал родной берег, и, чем больше взрослел, тем сильнее крепло в нём желание вернуться на землю отцов. С этим он засыпал и просыпался, но никогда и ни с кем не говорил. Молчал. Достаточно было слова, чтобы его проткнули копьём.
– Желание вернуться на родной берег, – сказал старик, глядя в огонь, – стало частью меня, как моя голова, рука или нога.
Он посмотрел на руку, словно хотел убедиться, что она на месте. С рукой было всё в порядке, и старик удовлетворённо согнул и разогнул пальцы, прежде чем заговорить вновь. Голос его стал твёрже.
– Зверь войны рано или поздно, но обязательно сожрёт того, кто разбудил его, – сказал старик, – так случилось и с племенем Орла. Другое племя сожгло его вигвамы, перебило воинов, забрало женщин и детей.
Раб спасся, бросившись в море и затаившись среди камней. Ночь победители жгли костры и плясали вокруг огня. Утром они ушли. От стойбища остался лишь пепел. Раб подобрал брошенный кем-то лук со стрелами и пошёл за солнцем.
Бочаров подбросил в очаг смолья, чтобы лучше видеть рассказчика.
– Почему за солнцем? – спросил капитан.
В глазах старика проснулся живой огонёк.
– Как-то один из племени Орла сказал, – ответил он Бочарову, – что меня привели оттуда, где садится солнце. Я запомнил его слова.
Раб шёл день за днём, убивал птицу или зверя, когда был голоден, спал в яме или под поваленным деревом и шёл дальше.
Бочаров знал способность индейцев запоминать свою тропу, даже и в том случае, когда она проложена и по совершенно незнакомой местности, и дотошно расспрашивал старика. Тот отвечал с терпеливостью, которую дают годы.
Старый человек рассказал, что он шёл долиной большой реки, но потом путь преградили горы, вершины которых были покрыты снегом в жаркое лето. Когда полетели первые снежные мухи, он пристал к племени охотников и зиму прожил среди них. Люди племени знали о море, от которого он ушёл, но ничего не слышали о другом море, что томительно звало раба и являлось ему во снах.
– Они качали головами, – рассказывал старик, – когда я расспрашивал их о родном береге, и сомневались, что там, где заходит солнце, лежит второе море. Даже самые старые, ходившие на много лун в сторону садящегося солнца, говорили, что там только горы и горы, которые не перейти...
Можно было остаться у охотников и взять к себе в вигвам девушку из их племени, но желание увидеть землю отцов с первым теплом повело его дальше.
Старик рассказал, как он шёл через горы, выискивал распадки, шёл теснинами, преодолевал реки, но не сворачивал с заветного пути. Солнце, только солнце было его путеводным знаком.
На третье лето раб вышел к морю. И тогда его стали называть Человеком, Который Видел Два Моря.
– А зверя морского, – сказал старик, – в тех землях, откуда восходит солнце, великое множество.
В Павловскую крепостцу Бочаров привёз карту Чугацкого залива и записанный рассказ старого индейца о втором море, к которому можно пройти посуху, двигаясь строго на запад.
– Может, попробовать пройти к этому морю? – спросил Баранов. – Потап Зайков рассказывал, что наши хотели пробиться на западное побережье материка Америки морем, но не прошли. Льды помешали. А посуху-то, пожалуй, пройдём. А? – И посмотрел вопросительно на капитана Бочарова.
Тогда же Баранов отписал Григорию Ивановичу о тропе старого человека.
Пуртов отбил мужиков у индейцев. И Шкляева, и Тарханова. И Шкляев на реке, где выследили и пленили их индейцы, набрал-таки глины для печи. Ещё и настоял, чтобы другие взяли по корзине.
– Нам с Тархановым, – сказал, – не дотащить, сколь для печи надобно.
Злой был и, когда один из пуртовских мужиков возразил: «Какая глина? Окстись, парень», – так глянул на него, так ощерился, что мужик молча подхватил корзину. Отступив в сторону, буркнул:
– Ишь, волчок!
Пуртов на то крякнул:
– Ну, мужик!
Однако корзину на плечо поставил. Такие, как Шкляев, были ему по душе. Подкинул корзину, устраивая поудобнее, и повторил:
– Мужик...
Печь сложили.
Иван шибко волновался. Обсуждал каждый кирпич: нет ли где трещины или раковины? Но печь под ударами отдавала ровными, гулкими звуками. Накопали руды, нарубили угля. Всё было готово к плавке. Ватага собралась у печи. В зеве топки, ещё нетронутой сажей, но, напротив, белевшей обмазанными глиной краями, видна была поленница дров, сложенная с тщанием. То Иван колдовал. Поверху дров чернел уголь, и тоже сложенный со старанием. Шкляев к этому даже Тарханова не подпустил. Всё сам, лицо у него за последние дни обтянуло. Глаза горели лихорадочным блеском. Так болел душой за печь. И всё подтягивал и подтягивал потуже верёвочку на армяке. Руки сами хватались за обтёрханные концы. Волновался – одно и скажешь.
Подожгли насквозь налитое янтарной смолой корневище сосны – смолюшку. Она сразу взялась жарким пламенем, затрещала, разбрасывая горящие брызги. Лица оборотились к Александру Андреевичу. Он помедлил мгновение, затем решительно протянул смолюшку Ивану. У Шкляева губы заплясали.
– Ты сердцем за это дело болел, – сказал Баранов, – каждому бы от боли этой благословенной, как от искры зажечься. Запаливай! Твоё право!
Иван взял смолюшку, сказал, преодолев горловой спазм:
– Этого не забуду. Сколь жить придётся...
Не договорил, шагнул к печи, сунул факел в дрова. И пока разгоралось пламя, не оборачивался к стоящему за спиной люду. И, только вспомнив слова Шелихова: «Как устроите жизнь на новых землях, так и жить будете», повернулся. Все стоящие вкруг заулыбались – такое счастливое было у Ивана лицо.
А он забеспокоился, засуетился.
– Идите, – сказал, – мужики, своим занимайтесь. Она ещё заговорит, – кивнул он на печь, – заворчит, как горшок с варевом у бабы на загнетке. Время надо. Я позову, всех позову!
И опять верёвочку на армяке потуже затянул. Плечи у него поднялись.
– Заговорит, милая! – крикнул, не в силах удержать радость. – Заговорит!
Заходил вкруг печи, как парень вкруг сладкой девки. И всё что-то подлаживал в жарко пылавшей топке, подбрасывал дровец и уголька, хотя пламя гудело и бушевало вовсю.
Мужики разошлись по крепостце. Из трубы повалил чёрный дым.
Иван сел на чурочку подле печи, сложил беспокойно руки на коленях. Дмитрий Тарханов стоял тут же.
– Ну что, доволен? – спросил.
– А как же? – встрепенулся Иван. – Честь-то какая нам. Где такое видано? Нет, вправду, заживём мы тут по-новому. – Покачал головой. – А я сомневался. Сильно сомневался.
– Да, – удовлетворённо закивал Тарханов, – Александр Андреевич, управитель-то, молодца.
– Куда там, – подхватил Иван, – смолюшку мне отдал. – И тут же повернулся к печи: – Но ты уж нас не подведи, родная, – не то взмолился, не то погрозил, – не подведи!.. – Встал, погладил печь по тёплому, живому боку. Оборотился к Тарханову: – Ещё уголька подбросим. Пламя должно белым держать.
Мужики взялись за лопаты.
Дым из печи прибивало к земле. Иван жадно потянул ноздрями.
– Хорош, – сказал, – куда как хорош.
Вдохнул дым в другой раз.
И, как и сказал Иван, печь заговорила. Вначале вроде бы нечто тяжёлое и грузное повернулось в ней, укладываясь поудобнее, вздохнуло, повременило маленько и пошло, пошло неторопливыми шагами.
– А? – насторожился Иван. – Слышишь?
Мужики прильнули к печи.
За кирпичами вздохнуло и опять послышался звук неторопливых шагов. Словно кто-то зашагал неуверенно, шатко, но чувствовалось, с каждым разом нога становилась твёрже, дыхание доносилось чётче, и вот уже некто за раскалённым боком печи вроде бы присвистнул, крепко утвердившись на ногах, и пошёл, пошёл вкруговую за надёжно выложенной стеной. Загулял, зашевелился, зажил.
– Давай, давай, родная! – взмолился Иван. – Шевелись, шевелись, ходи веселей!
А живой за кирпичами набирал и набирал силу и уже не шагал, переступая с ноги на ногу, но катился за жаркими стенами быстрым катком, стучался в пазы, ворчал отдалённым громом, ухал молодецки...
Металл выпускали из печи, вновь собравшись крепостцой. А когда из летка ударила тугая белая струя, Баранов отступил от плеснувшего в лицо жара, крикнул:
– Ура!
Иван стоял молча, мял в руках шапчонку, радость переполняла его.
В то же лето Александр Андреевич писал Шелихову на Большую землю: «Металл получен отменный. И ещё одной новостью тороплюсь поделиться. В Воскресенской гавани спущено нами на воду трёхмачтовое судно. Названо «Феникс». Длина оного 73 фута». А того не написал, что сам сварил особый состав для обмазки нового корабля из Китового жира, охры, еловой серы и что обмазка та не только надёжно оберегала судно от гниения, но и значительно прибавила ему в скорости. Однако указал и выделил особо: «Металл выплавлен мастером Иваном Шкляевым, проявившим тщание в поиске руды и другого нужного к тому делу, а также горной науки унтер-офицером Дмитрием Тархановым». Тут же было сказано: «Судно построено вельми знающим мастером Яковом Шильдсом».
И ещё сообщалось Григорию Ивановичу, что «выплавлена добрая медь и из оной отлит колокол для церкви Трёхсвятительской гавани. Голосом колокол звонок, что свидетельствует о достоинствах меди и мастеров, её добывших».
Письмо заканчивалось словами: «Егор Пуртов всё ещё в плаванье».
Лодьи качало, переваливало с борта на борт, захлёстывало через планшир водой. Егор, привалившись к мачте спиной, силился не забыться и не закрыть глаза. Его трепала злая местная болезнь, изнурявшая человека то нестерпимым жаром, то странной непреодолимой сонливостью и ознобом. Егору мучительно хотелось уткнуться лицом в борт и уснуть. Хотя бы на минуту. Одну минуту, а тогда он поднимется и сутки, и двое будет вести лодьи. Но Пуртов знал, что это не так. После минутного сна не хватит сил ни на сутки, ни на полсуток, ни даже на час. Если только разрешишь себе – сонливость свалит на много часов. Но и долгий сон не даст выздоровления. Напротив – человек после тупой забывчивости вовсе ослабнет. Он такого позволить себе не мог и не закрывал глаз.
Лодьи выходили из устья мощной реки Атны.
Волна плеснула через борт и ударила по глазам. Пуртов с трудом поднял руку и отёр лицо. Холодная вода на миг освежила сознание. Егор отчётливо увидел идущие в кильватере лодьи и подумал: «Всё хорошо... Всё хорошо».
Поход был удачным. Добыли больше двух тысяч бобровых шкур, дошли до залива Льтуа, вошли в устье Атны, которую ещё называли Медной рекой, так как она, по рассказам, вела в неведомую страну, богатую медью, составили карту многочисленных рукавов устья. Теперь ватага возвращалась, и Егор хотел сам вывести лодьи по сложному фарватеру.
Течение напирало и сносило лодьи на мелководье, опасное каменистыми наносами. Егор крикнул рулевому, чтобы тот забирал правее. И опять туман сонливости накатил на него с новой силой.
– Эге, – сказал Демид Куликалов, перешагивая к Егору через банку, – да тебя сморило. – Позвал: – Егор, Егор! Слышь!
Пуртов, трудно ворочая красными воспалёнными глазами, оборотился к нему лицом, но чувствовалось – едва ли он признает Демида.
Куликалов присел, тронул руку. Рука была горяча, как раскалённый уголь.
– Да, – сказал Демид, обращаясь к ватажникам, теснившимся на корме, – плох. Как сплывём с реки, надо к берегу. К костру его поближе, а то вовсе занеможет.
Лодьи тем временем по широкой дуге обошли мелководье, миновали мыс, горбившийся каменистой грядой, и глазам открылось море. В лицо пахнуло морской свежестью. И вот ведь как ни мощна река, как ни привольно её течение, но всё едино – дух над ней не тот, не морской. Пресен, болотцем тянет, запах размытой земли обязательно в нём угадывается, и не глядя сказать можно: на реке как ни далеко берега, но они есть. Другое – море. Только глоток испей свежести его ветра, возьми в себя. Губами отведай, что обсолонятся на мгновение, и вдруг объявится тебе здесь всё иное, чем на реке, будь она и широка, и многоводна, и глубиной богата. В морском ветре особица есть, даль угадывается, размах и влекущая к себе, но и тревожная, опасным грозящая сила. А впрочем, и с человеком так случается: глянешь на иного – и довольно. «Эге, – скажет бойкий, – дядя шутить бросил, когда я молочко пил». Знать, проглянула, выказала себя сила. Вот и ветерок на морском берегу. Ветерок ведь, ветерок... Ещё не шторм, тихий, волосики шевелит ласково, но знаешь – он в два пальца свистнет по-разбойничьи, и не устоять перед ним. Нипочём не устоять.
Лодьи повернули к берегу.
Через малое время Демид, командуя у костра, обихаживал Пуртова.
Первое дело в ватаге было беспокойство проявить о занемогшем товарище. Много в трудной ватажной жизни прощалось мужикам, но в одном спуску не было: ежели занемог кто – ему первый кусок, упал – подними и тащи, хотя бы ты сам и на карачках полз. Этого держались свято. Слишком крута, жестока была жизнь, иного не позволяла.
Костёр, разгоревшийся шибко, сдвинули в сторону и из-под углей ссыпали горячий песок в шкуры.
– Ничего, – сказал Демид, – чем жару больше, тем лучше.
Куликалов уложил гнездом шкуры с горячим песком, устроил на них обеспамятевшего Пуртова, накрыл тёплым. Только голова над гнездом виднелась.
– Завтра, – сказал Демид, – встанет.
Гнездо из горячего песка называли ватажной баней. Да это и была, почитай, баня. Не то, конечно, что на полке лежать, веничком берёзовым выгладить да водичкой сполоснуть и вновь на полок в самое пекло, но, однако, прожигало отменно. Песок подолгу берёг тепло.
Голова Егора как неживая выглядывала из шкур. Демид склонился, прислушался к дыханию, но, видать, остался недоволен. Лицо было хмурым. Сел к костру.
Мужики, сморённые дневными трудами, засыпали у догоравших огней. Но не раз и не два поднимался от костра дремавший вполглаза Демид, подходил к Пуртову, прислушивался. Что-то не нравилось ему. И только к предрассветному часу, когда небо обсыпалось особенно яркими звёздами, подойдя к Егору, он с удовлетворением услышал, что тот задышал ровно, глубоко, спокойно. Ни стона, ни хрипа не выходило из груди. Дыхание лилось свободно и широко, облегчая изнемогшее в болезни тело.
– Ну, вот и добре, – сказал Демид, поправил сбившиеся шкуры и, отойдя к костру, лёг и только тогда уснул.
Пуртов услышал крик чаек и открыл глаза. Небо высветлилось и поднялось ввысь, море накатывало волну на берег с едва различимым шелестом, как это бывает в безветренный погожий день. Чайки кричали над головой, выговаривая недовольное:
– Ра-ра-р-р-р...
Егор почувствовал: сознание отчётливо и обострённо воспринимает и краски, и звуки. Это было как в морозную, ясную пору, когда, выйдя из тёмной избы, вдруг поразишься обилию света, яркости, искристости распахнувшегося перед тобой дня и услышишь режущий скрип полозьев саней, где-то далеко поднимающихся в гору...
Лагерь спал.
Тело было ловко и легко. Болезнь ушла так же, как и налетела, враз. Егор глубоко вдохнул ветерку, чувствуя гортанью, как он вливается в него свежей струёй, ступил и раз и другой по берегу, с радостью ощущая упругость и надёжность мышц, как это случается при выздоровлении от жестокой немочи. Глянул на море и увидел судно. На мачте корабля полоскался британский флаг. Пуртов мгновение помедлил, разглядывая судно, шагнул к спящему Демиду, тронул за плечо.
– Ожил? – подняв голову, спросил Демид.
– Ожил, – ответил Егор. – Да ты меня чуть вовсе не закопал в песок. – Засмеялся.
– То-то что песок. – Демид поднялся от погасшего костра. – Песок-то тебя и поднял.
Ничего на это не отвечая, Егор кивнул в сторону моря:
– Глянь. Англичанин.
Демид вгляделся, сказал удивлённо:
– Хе, я под утро уснул. Знать, только подошёл. Сейчас будет шлюпка.
Британцев знали и Пуртов и Куликалов, встречались в Петропавловске и даже торг с ними вели. И всё же Демид сказал:
– Остеречься надо. А вдруг пираты?
Задержав взгляд на судне, посчитал пушки по борту.
– Да нас громада, – кивнул Егор на лагерь, – вон, кто посмеет? Вовсе глупым надо быть.
– Ну, гляди. А по мне, лагерь поднять надо и людей предупредить.
– Ладно, – согласился Егор.
Опасения Демида оказались напрасными.
Шлюпка и вправду вскоре пришла. Британские моряки, здоровые большерукие парни, навалившись по команде на вёсла, вымахнули её до половины корпуса на песок. Офицер соскочил на берег, не замочив ног. Был он немолод, с тёмным от загара лицом; судно пришло из южных широт, и солнцем офицера пропалило, видать, до костей. По-русски говорил сносно. Бывал в Петропавловске да сказал, что и в Архангельск с купцами не раз заходил. Расспросив, кто такие и откуда, сказал, что капитан королевского флота Джордж Ванкувер приглашает русских мореходов на судно.
– Спасибо, – ответил Егор. – Мы вот с Демидом, – кивнул на Куликалова, – сходим к вам. У меня дело есть к вашему капитану.
Он порылся в кармане и достал тяжёлую золотую цепь с брелоками, что выменял у индейцев. Протянул англичанину, назвавшемуся офицером флота Пэджетом. Тот с интересом взял цепь. Сказал:
– Что это?
Егор рассказал, как заполучил вещицу.
Пэджет выслушал и с большим вниманием оглядел и цепь, и брелоки. Воскликнул:
– Следы шрифта! Смотрите, несомненно, латинское «S» и «F»! – Вскинул упрямый британский подбородок. – Вы совершили благородный поступок, господин Пуртов. Я убеждён – это печальная память о британском мореходе. Брелоки наверняка английской работы.
– Я хочу передать их вам, – сказал Егор.
– Нет, нет, – возразил офицер и даже ладонь поднял, отстраняясь, – для меня это большая честь, но я прошу передать вещицу в руки капитану. – Он протянул цепь Пуртову.
Британские моряки навалились на вёсла, и за бортом заговорило море. Шлюпка была как игрушка мала, но шла ходко, легко, летя по глади залива, словно оброненное чайкой перо.
Пэджет, сидя на руле, увидел, как внимательно приглядывается к шлюпке Пуртов.
– Прекрасная шлюпка, – сказал офицер не без заносчивости, – сделана по чертежам нашего капитана. Вам говорит что-нибудь имя Джордж Ванкувер?
Пуртов пожал плечами.
– Наш капитан знаменитый мореплаватель, сподвижник великого Кука, – сказал офицер, – трудно назвать широту, где бы не побывало судно под его флагом.
Офицер не успел договорить, как резкий шквал ударил о борт шлюпки. Пэджет мгновенно переложил руль, и шлюпка ровно стала на киль. Было даже удивительно, как быстро он среагировал на внезапный удар ветра. «Да, – подумал Егор, – моряки они отменные, что говорить». Улыбнулся офицеру.
К судну Пэджет подвёл шлюпку и вовсе лихо. Резко положил руль вправо, вывел шлюпку за ветер и, вновь переложив руль, вплотную подвёл к борту.
Сверху сбросили штормтрап.
Офицер задорно посмотрел на русских. Извечное морское щегольство проглянуло в нём. Но Пуртов с Куликаловым тоже не сплоховали. Егор взлетел по штормтрапу, едва касаясь плясавших под ногами перекладин. И Демида как ветром забросило на высокий борт. Пэджет поджал губы, но глаза выдавали удовлетворение.
Русских провели в каюту капитана.
На подходе к судну, ступив на палубу, и сейчас, поднимаясь в каюту капитана, Егор отметил: на корабле всё, от киля и до клотика, сработано с великим тщанием и заботой.
В просторной каюте капитана пылал камин. От камина навстречу русским поднялся крепко сложенный человек. Пэджет выступил вперёд и что-то сказал на своём языке. Егор разобрал только фамилии: Пуртофф и Куликалофф. Фамилию Демида офицер произнёс с трудом. Повернулся к русским и, поведя рукой, представил капитана:
– Сэр Джордж Ванкувер!
Капитан усадил гостей и повёл разговор так, словно бы он расстался с ними вчера вечером. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Джордж Ванкувер мореходов считал единой семьёй, на жизнь и на смерть повенчанных с морем. Неким братством – о чём говорил с убеждённостью.
Переводил Пэджет.
Капитан хорошо знал об открытиях русских мореходов и с уверенностью назвал Беринга, Дежнева, Креницына, Левашова.
– Это мужественные люди, – сказал он, – человечество будет вечно помнить их имена.
Узнав, что Пуртов и Куликалов обследовали устье и нижнее течение Медной реки, он попросил поподробнее рассказать об этом. Развернул на столе лист пергамента. Егор взял перо.
– О-о-о... – удивлённо протянул капитан, брови его взлетели вверх. – Русский мореход к тому же и изрядный картограф!
И забросал Егора вопросами о фарватере реки, о возможностях пройти вверх по течению судну с большой осадкой, как их «Дискавери».
Разгорячился, отбросив букли парика, взял перо и решительными линиями набросал очертания Американского материка на север от Медной реки. Это были уже российские земли, и Пуртов, подняв перо, на чертеже, набрасываемом Джорджем Ванкувером, у пределов российских владений начертал крест, сказал:
– Отсюда на север – земли, принадлежащие Российской державе.
Капитан глянул на него и положил перо. Пэджет заторопился, переводя его слова:
– Капитан хотел знать, чем богаты сии земли. Григорий Шелихов, чья книга о путешествии к берегам Америки недавно переведена и издана в Англии, пишет о несметных их сокровищах.
Пуртов улыбнулся.
– Мы пока мало знаем о наших землях.
И ни о железе, ни о меди и угле не сказал ни слова. Промолчал.
– А как далеко русские земли в глубину материка? – спросил капитан.
– Мы обозначили пределы, – ответил Егор.
Пэджет помолчал, в глазах у него промелькнуло некоторое неудовольствие, но тут же и растаяло. Он явно симпатизировал Пуртову. С улыбкой он сказал:
– Это надо понимать, – Пэджет собрал морщины на лбу, – на чужой каравай – рот не разевай? Так у вас говорят?
Пуртов легко рассмеялся. Заулыбался и молчавший всё время Демид, ответил:
– Говорят, говорят... И так у нас говорят.
На том разговор закончился. Ванкувер пригласил русских мореходов к завтраку. К столу были позваны офицеры судна. Когда все собрались, но ещё не сели за стол, Егор достал цепь.
– Это малое утешение, – сказал он, – но пускай всё же вещица сия попадёт на родину своего хозяина.
Капитан дослушал Пуртова и с просветлённым лицом пожал ему руку. Ладонь у капитана, хотя и в щегольском кружевном манжете, была крепка. С человеком, у которого столь сильные руки, не забалуешь.
– Ну что же ты, – нетерпеливо сказал Шелихов, – давай.
– Сейчас, сейчас, – ответил Тимофей Портянка, доставая письма из заиндевевшего в санях кожаного мешка, и передал Шелихову большой плотный конверт влажными от растаявшего снега руками. На серой бумаге остались тёмные пятна. Пальцы Шелихова полетели по засургученным краям конверта, и это торопливое движение запомнилось Тимофею.
