Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)
Григория Ивановича он не видел с тех пор, как тот ушёл с Кадьяка. И сейчас, улыбаясь обмерзшими губами после первых сказанных приветственных слов, приглядывался к нему с жадностью. Рад был встрече.
Шелихов подвинул свечу, высветившую его крупное, с резкими чертами лицо, сказал, как и бывало, властно:
– Устраивайся. – Указал на лавку у печи, покрытую рыжей нерпичьей шкурой. – Я письмо прочту.
Склонился к бумаге.
Тимофей присел, устроив у ног топырившийся грубой кожей мешок. В дом Шелихова он как в свой пришёл, и было ему здесь и тепло, и уютно. Постучался затемно, в доме ещё и ставень не открывали и ни одно окно не светило.
Григорий Иванович шелестел листками и вдруг повернулся быстро:
– А металл-то где? Где металл?
– Да вот, – ответил Тимофей и достал из мешка железные бруски и плаху медной отливки.
Шелихов сорвался со стула, подхватил бруски. Воскликнул:
– Вот это радость!
Ударил бруском в медь, и она глухо загудела.
В дверь заглянул комнатный человек.
– Пойди, пойди сюда, – закричал Шелихов, обрадованный подарку с новых земель, – погляди! Кто бы подумал, что такое может статься!
Старик с сомнением взял тяжёлые бруски. Пожевал губами. Кашлянул, раздумывая. Послюнил палец, потёр брусок с осторожностью.
Шелихов головой крутнул, с улыбкой глянул на Тимофея – озадачил, мол, старика, вот озадачил, – шагнул к столу, склонился над письмом. Глаза вновь забегали по строчкам.
Комнатный человек с недоумением вертел в руках отливки. Откашлялся, тронул рукой жидкую бородёнку.
– Да, конечно, – сказал, – оно видно... Железная вещь, – взглянул на Тимофея блёклыми глазами. – На засов для дверей хорошо пристроить или ещё куда.
– Во, во, правильно, – не отводя глаз от письма, сказал Шелихов, – всё, всё теперь делать можно на новых землях – и засовы, и лопаты, и по такелажу, что для судов надо. – Глянул на комнатного человека. – Правильно соображаешь. Пойди, скажи, чтобы сани заложили.
Набросил нетерпеливым жестом сползавший с плеч домашний тулупчик и опять зашелестел листками письма. Но тут же хлопнул ладонью по столу.
– Так что же ты молчишь? – воскликнул вдруг. – Судно построили!
– Что говорить, – заулыбался Тимофей, – знаю – про всё отписано.
Григорий Иванович уставился на него расширившимися глазами.
– Нет, нет, – потребовал, – сам-то на судне был?
– Конечно, – ответил Тимофей, – судно ходко, на киле стоит твёрдо и при большой волне. Александр Андреевич говорил, что обошлось много дешевле, чем в Охотске или Петропавловске построить.
– Пишет, пишет об этом Баранов, – заторопил Шелихов, – другое скажи – в шторм ходили на нём?
– Э-э-э, – протянул Тимофей, – не то в шторм – в бурю злую ходили, и ничего.
– Ничего?
– Точно. На волну летит птицей, но чтобы на киле зашататься – того нет. Доброе судно.
– А под ветром как?
– Ходкое, говорю. Паруса берут ветер отменно. И в манёвре справно. Что говорить напраслину – судно по всем статьям не уступит охотским, а может, ещё и лучше.
Шелихов, слушая, подпёр кулаком скулу. Вздохнул.
– Да-а-а, – перевёл сбившееся от волнения дыхание.
Глаза устремились на Тимофея. Заполнились жизнью далёкой и от тесной комнаты, и даже от сидящего у печи Тимофея Портянки, хотя тот и принёс столь ошеломившие Шелихова известия. Тимофей, понимая, что Григорий Иванович сей миг в мыслях там, на Кадьяке, у верфи в Чугацком заливе, молчал. Однако теперь ему было открыто освещённое свечой лицо хозяина, и он, вглядевшись в него, понял, что изменилось оно, и изменилось сильно.
Тимофей хорошо помнил Григория Ивановича на борту галиота «Три Святителя» перед отплытием в Охотск. И два лица Шелихова – то, что запомнилось Тимофею на Кадьяке, и то, что он видел сей миг, – наложились друг на друга.
Прежнее лицо Григория Ивановича каждой чертой, складкой, едва приметной морщиной говорило о напористости, неуёмности, непременном желании сделать задуманное. И глаза, излучающие силу, и чётко вычерченные, плотно сжатые губы, и твёрдо проступившие под кожей скулы – всё указывало на то, что хватит у этого человека решимости дойти до конца избранного пути. Но вместе с тем лицо это было спокойное, без суетливости и лишнего оживления. У Шелихова, что сидел перед Тимофеем, доставало воли и непреклонности, но Тимофей, вспомнив торопливо пробежавшие по засургученным углам конверта пальцы Григория Ивановича, понял, в чём отличие нынешнего Шелихова от запомнившегося на Кадьяке. В лице не было прежнего спокойствия и уверенности. Его черты стали даже резче и отчётливее, с определённостью говорили о воле и силе, но не было в них прежнего надёжного постоянства, устойчивости, лицо всё время менялось. Глубокая вода под ветром медленно набирает волну, чтоб раскачать её – много надо. Это речка перекатистая, что вброд перейти можно, под малым ветром рябью ломается. «Торопится лишь тот, – подумал Тимофей, – кто боится не успеть». И тут же смял, задавил промелькнувшую мысль, будто испугавшись, не хотел додумать до конца. И быстро, сбивчиво, непохоже на себя стал рассказывать о новоземельцах.
– Ныне, Григорий Иванович, у нас всё иное, чем прежде. Куда там! По скалам не лепимся в гнилых зимовьях. Нет! Крепостцы, что в Трёхсвятительской гавани, что в Чиннакском заливе – по всем правилам строены. И стены крепкие, и башни. А избы – иркутским не уступят. Теперь верфь поставили в Воскресенской гавани и второе судно заложили, металл выплавляем... Да что говорить! Скот разводим, поля хлебные засеяли. Тихон Сапожников – ты его знаешь, из первых он поселенцев – посеял фунт ячменя, собрал полтора пуда. Новые поля ныне распахали.
Шелихов поднялся от стола, сказал:
– Знаю, знаю... Ты меня вроде бы уговариваешь. Эх ты! – Обнял Тимофея, похлопал по плечу. – С таким-то вот жаром ты иркутянам рассказывай. Это нужно! Ох как нужно!
И хотел было что-то добавить, но не сказал. Замолчал, и тень ему на лицо набежала.
Дела компании, контору которой ныне Шелихов учредил в Иркутске, ото дня ко дню становились хуже.
Экспедиция в Японию, на которую Григорий Иванович возлагал большие надежды, состоялась. Однако всё произошло не так, как думалось Шелихову. Эрик Лаксман, сын академика, с которым Фёдор Фёдорович Рябов вёл столь успешные переговоры, отказался от предложенного Северо-Восточной компанией судна «Доброе предприятие». Он возглавлял экспедицию и его слово было последним. Недовольно морща губы, Лаксман сказал:
– Судно к походу не готово.
Григорий Иванович так и не узнал – когда и кто из иркутских купцов настроил Лаксмана враждебно к компании, но Эрик был непреклонен. Лаксман ходил по палубе галиота и по тому только, как он раздражённо ступал, было ясно, что поощрения компании ждать нечего. Отвернувшись от Григория Ивановича, Эрик Лаксман смотрел в море, глаза заметно щурились. Он разругал и стоячий и бегучий такелаж судна, трюмы для груза, каюты. Уже предчувствуя, чем это кончится, Шелихов всё же сказал:
– Судно ходило к американским берегам и порчи не имело.
Лаксман головы не повернул.
Удручённый своей беспомощностью что-либо изменить во мнении Лаксмана, Григорий Иванович напряжением всех сил держался, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Год, два раньше он бы не побоялся крепких слов, нашёл убедительные выражения и всё бы расставил по своим местам. Однако сейчас приходилось просить. «Просить? – подумал Шелихов. – Да я только и делаю, что прошу. Прошу и кланяюсь в Питербурхе, у губернатора, у купцов. Прошу и кланяюсь!» И обида, горечь постоянного унижения ударили в голову. «Для чего прошу? Люди за краем света для державы сыскивают, а я прошу на хлеб для них». Увиделся Питербурх, глухие бесконечные переходы в канцеляриях, чиновничьи лица, в которых не то приветливый огонёк светил – свеча не чадила, бумаги, бумаги... И уж вовсе до жгучей боли пронзило воспоминание, как деньги от царицы получил для компании. Тогда по молодости, по задору, – обрадовался. А теперь размыслил... Деньги-то полюбовник царицын, играя, бросил. Не державная рука – властная, сильная, на доброе подвигающая, компании их определила, но прихоть фаворита. «И то за то, что за океан ходил, по сугробам через всю Камчатку полз, – прошло в мыслях, – через горы зимние шёл, в реках замерзающих тонул, товарищей терял в пути?» Шелихов прыгающими пальцами ухватился за ворот, рванул его: вдруг душно стало.
Лаксман отстранился от борта, поправил треуголку на голове, повернулся лицом к Шелихову. Григорий Иванович, ломая себя, сказал:
– Наслышан: отец ваш, державе служа, сыскал многие чины и награды. Известны заслуги его в изучении восточных пределов России к державной пользе. Компания продолжает то славное дело. Не подвигнет ли это вас во мнении к некоему снисхождению?
У Эрика Лаксмана глаза было оживились, но тут же и налились прежней холодностью.
Но это было ещё не всей печалью в бедах Северо-Восточной компании. На строительство только одного галиота уходило столько средств, сколько достаточно было бы город, и немалый, поднять. От якоря до пенькового каната – всё надо было тащить к морю через Россию от Питербурха или Москвы по бесконечным дорогам. Сколько лошадей ломалось на пути, сколько мужиков гибло! А компания уже не галиоты – крепостцы за океаном строила, форты, причалы возводила. А пушки, ядра, порох? Вон как обрадовались металлу. Надежда всколыхнулась: на месте железо и медь в дело пустить. Брусочки-то железные, по одному считая, с Урала везли. То же и медь. И всё яснее становилось, что купецким капиталом новоземельское дело, как разворачивалось оно, осилить нельзя. Здесь держава была нужна. Лебедев-Ласточкин одно знал: зверя взять. Все затраты – колотушка, чтобы в лоб бобру въехать, да бочки вонючие, в которых шкуры замачивали. И прибыль была. Но шелиховцы-то, шелиховцы – города строили...
– Ладно, – сказал Григорий Иванович Тимофею, поднимаясь от стола, – тебя здесь обиходят, располагайся, а я в контору. – Кивнул комнатному человеку на Портянку: – В баньку его и пельменями попотчуй. – Улыбнулся: – Веничка не жалей.
И не задерживаясь вышел.
После бани Тимофей сел к столу и, как ни жарок был полок, как ни сладко напахивали парком пельмени, задумался.
Комнатный человек суетился у стола, гнул стариковские, воробьиные колени, шаркал валеночками.
– А что, – спросил Тимофей, – как дела-то у хозяина? Тебе лучше других видно – всё в дому.
Старик вскинул на него глаза и ещё больше засуетился. Застучал тарелками.
– Что молчишь-то?
Комнатный человек поставил тарелку, Тимофей ждал. Знал – старик не прост.
– Я тебе так, милок, поясню, – сказал комнатный человек, – судейский крючок Ивана Ларионовича у нас вертелся. Ежели правду сказать – никчёмный мужичонка. Злой, нехороший корешок. Но, однако, Григорию Ивановичу служил исправно. И уж как к дому подходил, кланялся, – старик показал в окно, – вон от того угла. Его ещё и не видит никто, но он, на всякий случай, голову склонит. И такой ласковый был, такой любезный. А вот ноне стоял я у ворот и гляжу – крючок идёт.
Вольно идёт и на меня не глядит. Только шасть мимо ворот, и всё.
– Так, – протянул Тимофей. – Ну, крючок не фигура.
– Не скажи, милок. Что ни есть фигура. По нём о ком хоть судить можно.
– Ивана Голикова слуга. По хозяину и шапку ломает.
– А что Иван Голиков? – возразил комнатный человек. – Был, да весь вышел. Капитал дочкам роздал. Сам по церквам и монастырям поклоны бьёт.
– Больно наплутовал?
– Не знаю, но раз молится – значит, есть о чём Бога просить.
– Крючок, говоришь?
– Да хотя бы и крючок, – закивал головой комнатный человек.
– Так, – протянул Тимофей и надолго уставился в окно, будто увидел там важное.
Пельмени на столе истекали ароматным парком.
Старик помолчал, сказал со вздохом:
– Пришла беда – пойдёт косяком...
– Закаркал! – Тимофей отвёл взгляд от окна, посмотрел зло на старика. – Беда, беда... Дело-то вон как разворачивается на новых землях. Какая беда?
– Э-э-э, – протянул комнатный человек, – худо ты соображаешь! Развора-а-а-чивается... – передразнил Тимофея, – поглядишь, скоро как заворачиваться начнёт. Али я не слышу, как вякают по Иркутску купцы?
Тимофей, не найдя, что ответить старику, подвинул тарелку с пельменями. Хотел было пугнуть крепким словом, но знал, что тот душой болеет за хозяина, промолчал. Минуты две-три в комнате стояла тишина. Наконец Тимофей, так и не притронувшись к пельменям, сказал:
– Ничего, поправим дело. Есть у меня думка, есть.
В конторе, несмотря на ранний час, были люди. Отворив дверь, Григорий Иванович увидел, как новый приказчик, иркутский купец Поляков, острослов и книгочей, встряхивая пышными волосами, о чём-то оживлённо говорил сидящим на лавке пайщикам компании: Михайле Сибирякову и братьям Петру и Ивану Мичуриным, похожим друг на друга, как близнецы.
Поляков, увидев Шелихова, оборотился к нему, воскликнул:
– Вот и Григорий Иванович! – кивнул на купцов: – Я им о нашем разговоре насчёт Курильских островов говорю...
– Постой, постой, – остановил его Григорий Иванович, шагнул к столу и довольной рукой, широко, по-царски, выложил перед купцами привезённые Тимофеем бруски и медную плаху, – подарок от Александра Андреевича Баранова.
– Неужто металл? – изумился Поляков, подхватил бруски. – Металл. Ну, Баранов, ну, Александр Андреевич!
Младший из Мичуриных, длиннолицый Иван, колупнул медную доску ногтем, поднял глаза на Шелихова.
– Он что, колокола будет для тамошних дикарей отливать? Так они вроде в нашего бога не верят?
Пётр, старший, ткнул его в бок локтем:
– Молчи, коли не соображаешь.
Младший поджал губы. А вообще-то братья Мичурины были незлобливы, жили промеж собой дружно и купцы были дельные. Вступив во владение капиталом, несмотря на кажущуюся нерасторопность, за дело взялись умно и хватко. Но да Мичурины были известны в Иркутске как народ крепкий, и успехи братьев никого не удивили. В компании Шелихова имели они по два пая и в интересы новоземельские влезали с головой, ломились, как медведь в медовую колоду.
Вроде и сухопутные люди были – деды и прадеды на земле сидели, а их море за живое зацепило. Знать, был в крови огонёк первооткрывательства! Да оно и понятно: в Сибири, почитай, у каждого из-за спины землепроходец выглядывает. Народ здесь бедовый.
О металле Иван шлёпнул так, не подумав. Был он человеком далеко не глупым.
Шелихов достал письмо Баранова, прочёл о том, что спустили на воду судно. Это и вовсе всех обрадовало.
Поляков, подбрасывая медную плаху в ладонях, сказал:
– Непременно надо к губернатору. Штука сия тянет поболее шкурок. Под такие козыри надо выбить, чтобы ещё людей дали на новые земли.
На том и порешили: идти в губернаторство и просить людей. Стоять на своём твёрдо.
– Такого, – Поляков всё баюкал в ладонях медную плаху, – с новых земель никто иной не привезёт.
Подарок Баранова разбудил самые горячие мечты:
– Мы металл и на дальние острова повезём, – с надеждой сказал Шелихов, – а то меха, меха. Убеждён – нужда великая объявится в таком товаре. Металл всем надобен. – Отодвинул в сторону бруски. – Ладно, – сказал, – это впереди. – Посмотрел на купцов. – О чём разговор вели, когда я пришёл? Ты, – глянул на Полякова, – больно горячился?
– О Курилах говорили.
– Что говорить, – Шелихов положил руки на стол и, оглядев купцов, сказал: – Много говорить – ничего не делать. Надо Русь потихоньку на Курилах заводить. Вот по весне и пошлём галиот. – Оборотился к братьям Мичуриным: – Вам заняться след подготовкой сей экспедиции. В Питербурх поедете, в Москву.
– Это дело – такое мы мигом.
– Здесь не мигом, но с толком надо, – возразил Григорий Иванович, – спешка ни к чему. У нас зима впереди. Успеем, ежели по-хорошему. – Повернулся к Полякову: – Мы намедни прикидывали, что для экспедиции надобно.
Приказчик подвинул по столу исписанный лист. Шелихов взял лист, глянул, передал братьям.
– Вроде бы всё обдумали, но вы поглядите. Может, что и забыли.
И, уже больше не поясняя ничего, обратился к Михайле Сибирякову. Знал и всегда стоял на том, что ежели доверил человеку дело – пускай сам вертится, иначе и дело загубишь, и человека испортишь. Повторял часто: «Кому воз вести, тому и вожжи в руки».
– А к тебе, Михайло, – сказал, – другая просьба.
Сибиряков вопросительно взглянул на Григория Ивановича, тронул бороду тонкими пальцами.
Был Михайло цыгановат лицом. И на руки глядеть – не в лабазе купецком ему сидеть надо бы, но на скрипке по ярмаркам играть. Знать, из Сибиряковых кто-то цыганку любил. И в характере у Михайлы цыганское было. Кого хочешь уговорить мог.
– Ты с людьми, Михайло, – продолжал Шелихов, – лад быстро находишь.
У Сибирякова в глазах промелькнула усмешливая тень.
Шелихов поднял ладонь, загораживаясь от возражения.
– Это так. И хотим просить тебя подобрать для экспедиции мореходов. Палуба не улица, на ней не особенно разойдёшься. Люди лоб в лоб на палубе живут. И первое, мой тебе совет, поговори с Василием Звездочётовым. Мужик он крепкий и на островах Курильских бывал. Лучшего не сыщем, ежели он согласие даст и пойдёт на острова. А мы, – Григорий Иванович кивнул Полякову, – к губернатору.
Губернатора, однако, Шелихов с приказчиком не застали. Сказано было, что генерал по срочному делу занят. Принял купцов чиновник по особым поручениям, первое доверенное лицо губернатора Иван Никитич Закревский. Человек, хорошо известный в Иркутске.
Разговор сильно удивил Шелихова.
Закревский слушал купцов, уперев пальцы в пальцы поставленных локтями на стол рук. И то некую сферу изображал хитро переплетёнными пальцами, то острым углом они у него становились. Глаза чиновника скользили по лицам гостей, однако, что думал он, сказать было так же трудно, как и определить фигуры, в которые складывались холёные, с блестящими ногтями длинные и гибкие его пальцы.
А мысли чиновника были и вправду хитро переплетены. Закревский только что вернулся из мрачно настороженной столицы. Здесь только и разговоров было о Париже. И, глядя сейчас на двух мужиков, сидящих перед ним, – а то, что это мужики и дети, и внуки мужиков, он знал и кожей чувствовал, – подумал: «Какая же неуёмная в них сила заложена? Откуда такое и к чему это приведёт?» Острое раздражение проснулось в нём, но он не дал ему воли и начал разговор издалека. Чуть коснувшись аристократической рукой выложенных на стол металлических брусков, Закревский улыбался:
– Сей предмет будет мной представлен генералу, но я позволю сказать о другом, господин Шелихов.
Чиновник на мгновение замолк, взглянул с задумчивостью на Григория Ивановича и, изменив официальный тон на задушевный, проговорил любезно:
– Уважаемый господин Шелихов. Имя ваше широко известно. Достаточно сказать, что её величество императрица неоднократно обращала взор к вам и к делам вашей компании. Кто из купцов на священной Руси может в пример привести подобное благорасположение матушки нашей?
Шелихов с удивлением выпрямился на стуле и посмотрел на чиновника.
Всё так же играя мягкими переливами голоса, Закревский продолжил:
– Добавлю, хотя к сказанному и добавлять не должно. Скажу, однако: имя купца Шелихова известно и за пределами России. Книга о путешествиях ваших переведена и на германский и аглицкий языки. Галиоты компании ходят через океан, и компания владеет огромными землями по побережью матёрой Америки. Так не должно ли, – здесь раздражение всё же прорвалось в голосе чиновника, – купцу сыскивать пределы?
Шелихов, уперев взор в лицо Закревского, чётко, разделяя слова, сказал:
– Едино смысл вижу в действиях державы для.
Закревский помолчал и, как бы разом устав, ответил:
– Бывают, бывают времена, господин Шелихов, когда польза отечества требует не действий, но, напротив, отсутствие оных.
И долго, долго в упор разглядывал Шелихова. Он хотел и не мог понять, что движет сидящим перед ним человеком. Наконец Закревский опустил глаза, ткнул пальцем в медную плаху:
– Казус сей я непременно представлю губернатору.
– Напрасно так, – мягко, намеренно не замечая раздражённый тон чиновника, сказал Шелихов, – не казус это, но мыслю – будущее новых земель.
Закревский на то ничего не ответил.
Возвратившись поздно вечером домой, Шелихов обнаружил в комнате терпеливо дожидавшегося его Тимофея Портянку. Тот приветливо заулыбался, но Григорий Иванович только вяло кивнул в ответ и, подвинув стул, сел молча. Посмотрел в окно.
Странное равнодушие овладело Шелиховым после разговора с Закревским. Многажды говорено ему было и людьми разными: куда-де прёшь, рожа не умытая, чёрная кость? И в Питербурхе не один чиновник останавливал, да и здесь, в Иркутске, были советчики, ан нет – слова их не доходили до него. Отскакивали. А сейчас вот на – что-то сломалось в нём. Словно ноги ему перешиб Закревский, чиновник державный.
У Тимофея сошла с лица улыбка, которой он встретил Шелихова. Он сказал твёрдо, как хорошо продуманное:
– Хозяин, я дело предложить хочу, – добавил: – Стоящее дело.
Посмотрел на Шелихова с ожиданием.
Григорий Иванович поднял глаза, в которых по-прежнему светилась только усталость.
– Ну-ну, – ответил, – какое же дело? – И слабая, недоверчивая улыбка тронула его губы.
Но Тимофей будто не заметил её, а скорее, не захотел замечать.
– Баранов, Александр Андреевич, – продолжил он с тем же напором, – отписал тебе о сухом пути на западное побережье материка Америки, что от старого индейца выведали, так вот – давай ватагу собьём, и я её поведу. Пройдём, ей-ей, пройдём... А земли сии зверем богаты, как ни одни иные. Слышишь, хозяин?
Шелихов смотрел на Тимофея в упор. В глазах, вроде бы засыпанных серым пеплом, уголёк горячий проглянул.
Тимофей пружинисто, рывком поднялся от стола, заходил по комнате.
– Ежели сей же час вернуться в Охотск, я успею на последний галиот и с весной в поход. Ну, хозяин, думай!
Шелихов пошевелил бровями, через силу улыбнулся.
– Хозяин! – наседал Тимофей, – думай же, думай! Мы пройдём!
