Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)
Заметил, однако, что есть, правда, и неплохие меха, особенно из тех, которые везут с севера. Знал, что приказчики Ивана Андреевича на севере только и скупают меха. Тащат через всю Сибирь.
– Вот эти-то меха, – сказал крючок как бы невзначай, – сейчас людям умным придержать самый резон. – И глаза на приказчика искоса закинул. Увидел: у приказчика шевельнулась бровь. Крючок наподдал пальчиком озабоченно на поле у себя пятнышко незаметное, ковыряя. – Человек, ежели ум у него есть, за эти-то меха, по миновании известного времени, денежки сможет взять хорошие.
Попал в точку.
Приказчик заторопился. Каждому ум свой хочется выказать. И особливо тем, у кого не шибкий с ним достаток. Да и хозяина уж очень приказчику хотелось пнуть. Помнил, что знакомец новый в прошлом разговоре головой его обозначил в лебедевском деле.
– Я уж третий год, – сказал, – хозяину своему талдычу беспрестанно, что меха надо придержать.
Губы надул барабаном.
– Ну и как? – судейский склонился к плечику приказчика.
– Придерживаем.
И опять надул губы.
Заслуги в том, что амбары Лебедева-Ласточкина от мехов ломились, старшего приказчика не было. Но человеку слабому как по головке себя не погладить.
– Меха, – пел приказчик, на солнышке распаляясь, – сказочные. Цену не сложишь.
Крючок сообразил сразу же: три года купец меха держит, три года людей снаряжает на север, а на какие денежки? Какими шишами платит за меха? Чтобы товары на север сплавить, а потом меха наверх поднять, большие нужны капиталы. А купец не расторговался, и денег у него нет. Но всё же взял он их где-то. Где?
Мыслишки закружились в голове у крючка, как мыши в стогу лежалого сена, когда вилы туда сунут.
Так и так прикинул в момент крючок и сообразил, что к чему.
Тучка тут набежала на солнышко, и ветерком свежим потянуло. Приказчик картуз надел, передёрнул плечами. Крючок забеспокоился:
– Как бы не продуло. Здоровьице-то оно того... Дорого. В другой раз поговорим.
Раскланялись любезно. Больше того: крючок приказчику ещё и вслед помахал ручкой. Хиленькую ладошку поднял и покивал пальчиками деликатно. Понять жест этот можно было только так: жаль-де, мол, с хорошим человеком расставаться, но что делать? Ещё увидимся...
Улыбка обозначилась у крючка от уха до уха. Морщинки у глаз добродушнейшие пролегли лучиками.
И приказчик в ответ улыбнулся мило, головой подёргал, но как только он за угол завернул, крючок, подхватив полы, по городу побежал рысью, топая каблуками заметно, хотя только что ходил мягко ступая.
«Бум, бум», – летели каблуки по мостовой... Ну да крючку сейчас было не до мягкости в походке. Чуял: палёным пахнуло и денежку немалую схватить можно будет. Из слов, оброненных приказчиком, понял крючок, где собака зарыта. Знал он, где купцы деньги берут, когда нужда приходит. По этой части в Иркутске такие были мастаки, что руками разведёшь. Ну, например, Маркел Пафнутьич. Ежели Маркела Пафнутьича человек незнающий встретит на улице, так будь он хоть и жаден до невменяемости, а достанет и отдаст грош. Да и как не отдать: стоит кривобокий старичок в сопревших опорках, глаза слезятся, и по лицу видно – совсем заездили человека, сейчас упадёт. Но то, что сунут ему грош, неудивительно. Удивительно то, что Маркел Пафнутьич возьмёт его, да ещё и поклонится. А у него, у Маркела Пафнутьича, не грошей, а золотых жарких – мешки. И он в рост их даёт под вексельки, под вексельки.
Губки сложит бантиком и сладенько, сладенько скажет:
– Процентик с вас будет причитаться, процентик...
На счётах сухонькими, лиловыми пальчиками набросает костяшки так быстро, что и глазом не успеешь моргнуть, а он уже и цифирку назвал. Цифирка вроде бы и небольшая вначале получается, но время пройдёт – и она набежит, да ещё и так, что штаны снимут последние.
Другой огрызочек – Агафон Фирсанович. Светленький, благостный, голубые глаза безгреховно смотрят на мир. И всё больше по церквам, по церквам похаживает Агафон Фирсанович. Богу молится. Кладёт поклоны. А когда домой идёт из церкви, в руках трепетных просфору[9]9
Просфора (церк.) – белый хлебец особой формы, употребляемый в православном богослужении.
[Закрыть] неся, ну, скажешь – ангел. Удивишься даже, почему крыльев не видно у него за плечами. А ангел этот кистенём в годы молодые помахал и не одного старателя зашиб на тропах тайных. Варнак был из самых страшных и золотишка понабрал. Сколько? О том могилы знали в тайге. Так, под сосной холмик безвестный, притрушенный хворостом. А то и вовсе без всякого холмика человека за ноги, да и в овраг головой вниз. Тайга большая, пойди найди. Ох, понабрал... А теперь вот тоже вексельками баловался да всё больше о божественном вёл разговоры.
К этим-то голубкам и бросился крючок судейский. Торопился, пена закипала на губах. А как подойти к Маркелу Пафнутьичу, уж ему-то было ведомо.
– Маркел Пафнутьич, жаль моя, – загнусил слезливо крючок и золотой положил на стол. Сунул под самый нос: и слепой увидит. У ростовщика в глазах вспыхнул голубой огонёк. – Мне бы только, Маркел Пафнутьич, добродетель наш, взглянуть на векселёк, выданный вам Иваном свет Андреевичем, дружочком моим незабвенным.
И второй золотой на стол – шмяк. И тоже под нос.
Золотые исчезли, как их и не было.
Через час крючок объявился у Агафона Фирсановича. И, от молитвы праведной оторвав ангела, тем же приёмом взглянул на векселёк Лебедева-Ласточкина.
«Тайну, – говорят, – тайну ростовщик бережёт, деньги под вексель выдав». Ну да тайна эта для дураков только.
Теперь одно и осталось – явиться к Ивану Ларионовичу: так, мол, и так. Вексельки сам видел – нюхал, щупал и, полагаю, скупить их надо... Рожу при этом невинную скорчить. Пошмыгать носом...
Голиков на что уж битый был мужик, и то ахнул:
– Ну и подл же ты, ну и подл... Это же надо так выкрутить. Истинный ты подлец.
Но крючку слова эти простые, как с гуся вода. Он головку скромно опущенную поднял и спросил постным голосом:
– Сейчас скупать вексельки-то или погодим?
Голиков ладонями шлёпнул по коленкам, башкой мотнул, сказал:
– Скупай. Чего уж годить.
Тоже гусь был не из последних.
Вот так петельку на шею Ивану Андреевичу и накинули. Чуть-чуть на себя верёвочку потянуть осталось – и язык вывалится.
Из моря поднялась Камчатская земля, и первым её увидел Герасим Алексеевич Измайлов. За волной зачернело что-то и всё явственнее, явственнее начало проступать. Измайлова вдруг будто по сердцу ударило. Толкнул он в бок локтем стоящего рядом Шелихова и, кивнув подбородком вперёд, зрительную трубку передал молча. Отвернулся – вроде бы ветер да солнце ему глаза застят. Земля-то увиденная и из него выжала слезу. Три года в плаванье были. Три года – не три дня.
Шеей капитан закрутил, словно воротник ему был тесен, лягнул ногой в ботфорте. Пробурчал неразборчиво, что-де, порошит в глаза невесть чем.
По галиоту пронеслось:
– Земля, земля!
Камчатка, хоть и не родной Охотск, но уже окраина соседняя.
Мужики полезли на палубу, после темноты трюмной глаза тараща. Даже и те поднялись, что весь путь от Кадьяка не вставали от слабости. На карачках ползли по трапам, тянули шеи. Липли к бортам.
– Да где она, земля-то?
– Вона, вона, аль не видишь?
– Точно, братцы, земля!
– Земля, земля! – словно стон прошёл по галиоту.
Измайлов, комок сладкий проглотив, сказал:
– Григорий Иванович, а нам на якорь бы надо стать. Водички навозить. Наша-то стухла.
И мужики зашумели:
– Да, водички, это бы славно.
– Уж и не веришь, что вода-то сладкая есть.
– По ковшику выпить, глядишь, и ожили бы.
А в запавших глазах боль.
Набедовались, намаялись, сердешные.
Мужики из тех, что посильнее, на ванты лезли землю получше разглядеть.
– Обзеленённая, братцы, землица-то. Травка стоит.
– Ветерок по-нашенски пахнет, чуешь?
Пеньки зубов щерились в улыбках.
– Дошли, братцы, дошли, – кричал кто-то, не веря, наверное, до конца, что дойдут всё-таки и увидят землю свою.
Велика любовь человека к родной земле. И странно – занесёт его судьба в дальние края, где и реки светлее, и леса гуще, а всё нет – не то! Своё небо, пускай даже оно и ниже, видеть ему хочется, по своему лугу пройти, из своего колодца испить водицы.
Живёт, живёт годами в чужой земле и вроде бы и корни глубокие пустил, навсегда осел, но нет – забьётся вдруг сердце и затоскует человек, заскорбит душой и вынь да положь ему родную землю.
И какие бы моря его ни отделяли от желанной земли, какие бы горы ни стояли на пути, леса преграждали путь – пойдёт он, пойдёт, бедолага, ноги в кровь сбивая, и пока не дойдёт – не успокоится сердцем. Бывает, конечно, что не доходят, в пути свалившись. Но и в остатний час будет он выглядывать избу над рекой, где бегал мальчишкой, плетень и калитку, распахнутую в поля. В закрывающихся глазах будет мниться, как кучерявятся над благодатной этой землёй облака и солнце светит, а навстречу путнику, возвращающемуся из дальних земель, идут родные люди и руки несут впереди себя...
– Так что, – спросил Измайлов, – воду брать будем?
И Шелихов, как ни хотелось ему побыстрее до Охотска добежать, только взглянув на мужиков, припавших к бортам, сказал:
– Да, возьмём.
Якорь бросили вблизи Большерецкого устья. За водой отрядили большую байдару, а на малой байдаре Григорий Иванович со Степаном пошли к посёлку Большерецкому взять рыбы свежей для команды.
Мужики за водой собирались с такой резвостью, как и на пожар не поспешают. Армяк на плечи, ноги в лапти и, смотри, уже на палубе стоит, да и орёт ещё:
– Ну, что там, с байдарой-то, пошто тянете?
Глазами крутит, аж страшно.
И другой рядом, и тоже в крик:
– Давай, давай! Тряси портками.
Спускаясь с борта, Григорий Иванович и думать не мог, что на «Трёх Святителей» ему не вернуться. Прыгнул в байдару, веслом оттолкнулся, и Степан тут же парус косой на мачту вздёрнул. Парус взял ветер хороший, и байдара полетела птицей. Григорий Иванович оглянулся, увидел, как Измайлов треуголкой махнул: мол-де поспешайте!
Старый был волк капитан, но тоже предположить не мог, что далее к Охотску путь ему самому придётся прокладывать. Многое бывало в дальних походах, и всего – хоть ты и бит десять раз – не учтёшь.
Шелихов за борт руку опустил и черпнул горстью воду, бросил в лицо. Здесь, в своём море, казалось, и вода была голубее, мягче, теплее. Засмеялся. На волосах, на бровях задрожали сверкающие капли.
– Хорошо, – воскликнул, – хорошо-то как, Степан!
Степан придерживал парус, но всё же обернулся:
– Хорошо... Лошадка и та, домой возвращаясь, бежит веселее... А мы небось люди...
Байдары одновременно уткнулись в берег. Шелихов, прежде чем пойти за рыбой, решил присмотреть, какую воду будут брать. Дотошный был человек. Всё своими глазами видеть хотел.
Мужики байдары вытащили на гальку. Глядь, за галечной прибойной полосой, в десяти шагах от моря, трава по пояс. И свежа, и зелена, ну прямо горит под солнцем. Никак не удержаться человеку, пришедшему с моря: ноги так сами в красоту эту и тянут. Войти хоть на минуту в духмяное царство, упасть и закрыть глаза.
Шелихов и сам не помнил, как очутился в травяном раздолье. Только увидел вдруг плывущие в небе облака, у самого лица застывшие стебли трав. Почувствовал – язык щекочет разгрызенная былинка. Не ведал, когда и прикусил-то её. Вкусная былиночка.
Повернул голову. Рядом, раскинув руки, лежал Степан. Он тоже оборотил лицо к Шелихову, и Григорий Иванович с удивлением отметил, что глаза казачины с нелёгкой судьбой совсем не чёрные и шальные, как казалось ему всегда, а с рыжинкой тёплой внутри, с ласковой грустью, с загадочной и нежной думой.
Где-то голосом ударила птица, да звонко, отчётливо, счастливо:
«Пить-пить, пить-пить, пить-пить...»
Ах, сладка минуточка полежать вот так вот, и чтобы обязательно над головой щемящая душу высота неба. Дорогая минуточка. Чтобы и ты никому ничего не должен был, и тебе никто и ничем не обязан. А трава только колышется, колышется перед лицом, плывут кипенно-белые облака, и поёт тонкая флейта птичьего голоса.
С водой управились быстро. Бочки налили доверху, вкатили на байдару, и мужики отвалили. И часу-то на своей земле не были, а лица у них светились, будто умытые росой. С байдары крикнули:
– Побыстрее оборачивайтесь!
– Не тяни, Григорий Иванович, домой душа рвётся!
Махнули шапкой.
Григорий Иванович со Степаном, проводив мужиков, под малым парусом пошли вдоль берега к Большерецкому посёлку.
Ветер крепчал. Но до посёлка мили две было, не более, и Григорий Иванович считал, что они обернутся мигом.
До Большерецка идти не пришлось. На берегу увидели шалаши рыбачьи и сети на шестах. Переложили парус.
Рыбаки высыпали на берег. Мужиков с десяток. Чуть ли не за руки повели в шалаш.
Это на большой-то земле человек к человеку приглядывается долго, прежде чем поздоровается или иное какое скажет слово. Здесь не то. Здесь каждый человек – большая радость. И ему уж и не знают что сказать, как усадить его поудобнее, помягче да половчее.
Мигом рыбаки повесили котёл над костром и захлопотали собрать на стол. Гремели ложками.
– Без ушицы нашей, – сказал старший рыбак – мужчина, бородой заросший до глаз, – не отпустим. И думать не могите.
Засмеялся добро. Видно было сразу: свойский мужик и гостям рад. А костерок уже разгорелся, пахнуло от него сладким дымком, и жаркие языки пламени обняли закоптелый котёл.
Подали квасу в берестяных жбанчиках. Оно и худой квас лучше хорошей воды, а этот бил в нос, играл, искрился брусничным алым цветом. Такой квас хоть царю подавай на стол.
Мужики обсели мореходов и всё расспрашивали, расспрашивали:
– А баяли, ваша ватага пропала-де?
– А каковы земли за морем и как тамошним мужикам живётся?
Каждый норовил встрять со своим вопросом. Одному даже и по шее дали:
– Отстань, глупой, вишь, люди с моря... Намотались, знать...
И опять поднесли квасок:
– Да вы пейте, пейте! Мы вам и с собой дадим.
Шалаш рыбачий хоть и не изба, но русским духом и здесь веяло. В углу висела икона, под ней теплилась лампада, лавки чистые стояли, стол скоблёный. Домовито рыбаки жили, чисто. Шибко пахло навешанными на шестах поверху травами. От духа трав медвяного, от доброго кваску, а ещё больше от тепла людского Григорий Иванович обмяк душой. Так, казалось, и сидел бы в шалаше этом рыбачьем, слушал голоса русские, и ничего больше не надо.
О рыбе для ватаги договорились сразу же. Рыбаки, правда, улов только что свезли в Большерецк, но мешков пять-шесть рыбы доброй оставалось, а этого ватаге до Охотска вполне бы хватило.
– Расстарайся, – сказал старшой одному из мужиков.
Тот – одна нога здесь, другая там – слетал на берег, вернулся, сказал:
– Рыбу мы в байдару уложили, но вот в море-то идти я бы... – Лаптем шаркнул. – Поопасался. Ветер больно силён. Барашки белые по волне пошли. Того и гляди, из-за Курил сорвётся тайфун.
И тут на крышу шалаша словно навалился кто-то тяжёлый. Рванул, и не устрой жильё рыбаки так прочно, шалаш свалило бы. Мужики разом повскакивали с лавок и высыпали на берег.
Море было не узнать. За минуты считанные его измяло, раздёргало, вздыбило злыми волнами. Валы чугунно-серые стремительно неслись к берегу и, разбиваясь о гальку, с шумом и грохотом, высоко взбрасывались брызгами и пеной. Кипело море, ярилось, и не понять было даже – какая сила за столь краткое время так взбаламутить его могла. Волны, одна обгоняя другую, с шипением и злобой лезли на берег, выкатываясь уже чуть ли не к самым шалашам.
Старшой рыбак крикнул своим мужикам, и те бросились шелиховскую байдару вытаскивать на берег, снимать сети с шестов, покатили подальше от моря, за шалаши, бочки, рядком стоявшие на берегу. Степан кинулся помогать рыбакам. Шелихов, заслоняя ладонью глаза от сёкшего лицо песка, выглядывал в море галиот. Но за поднявшейся над морем пеленой галиота не было видно.
– Вона, вона кораблик-то, – крикнул в ухо Шелихову старшой и показал рукой.
Григорий Иванович увидел галиот среди вздымающихся тяжёлых валов. Развернувшись носом на волну, с занайтовленными парусами галиот дрейфовал вдоль берега. У бортов вспучивалась белая пена. Шелихов вмиг понял, что капитан отдал якоря, но они не держались за грунт и ползли. Тут же Шелихов подумал: дно здесь скальное и якоря обязательно зацепятся. Испугало иное: как только якоря за грунт возьмутся, судно потеряет в плавучести и с каждым новым обрушивающимся на него валом всё больше и больше будет брать воды на борт и затонет.
– Уходить им надо, – надрываясь, кричал старшой, – беспременно уходить. – В рот старшого лезла борода. Он рукой свалил её на сторону, крикнул в самое ухо: – Уходить, понимаешь, уходить! Смотри, – и, повернув Шелихова за плечо, показал на небо.
С востока, наваливаясь с высоты на камчатский берег, стремительно неслись чёрные, как сажа, тучи.
– Тайфун, – крикнул старшой.
Неожиданно черноту туч прорезала изломанная стрела молнии, и бешеный удар грома обрушился на землю.
То, что галиоту уходить надо, Шелихов видел и сам. Но дать команду – «уходите» – не мог. Всё, что дорогого в жизни у него было, – там, на судне, пляшущем на волне, оставалось. Всё...
Ветер сорвал шапку с головы у Шелихова, обдал градом мелких камней, поднятых с берега. Острый осколок рассёк лоб, и кровь залила глаза.
Подбежал Степан:
– Григорий Иванович, зашибло? – Выхватил из-за пазухи тряпицу. – Дай перевяжу!
Шелихов отстранил его, выдавил хрипло:
– Костёр, костёр давай! – У Степана в лице мелькнул испуг. Он оглянулся на галиот и хотел было что-то сказать, но Шелихов, уже зло, крикнул: – Костёр! Не видишь? Погибнут!
Мужики накидали на берег сена, морской травы, придавили раздираемую ветром дрязгу тяжёлым плавником. В руки Шелихову кто-то сунул фитиль, и он, заслоняясь полой кафтана, запалил костёр.
Поднявшийся столб дыма означал: «Уходите! Немедленно уходите!»
Рыбаки завалили пылающий костёр мокрыми водорослями, и дым, хотя и сваливаемый ветром, густо поднялся в небо. Шелихов швырнул фитиль в гудящее пламя и оборотился залитым кровью лицом к морю.
Дым ел глаза.
Чёрные тучи во второй раз прорезал ослепительный росчерк молнии, и ещё более сильный, чем прежде, удар грома расколол небо.
Чернота упала на галиот и скрыла его от глаз стоящих на берегу. Шелихов двуперстно раскольничьей рукой омахнулся: «С нами крестная сила».
– Вы обещали нас удивить, любезный Александр Романович, – сказала императрица, – так удивляйте.
У императрицы в этот день было счастливое, лёгкое настроение. Проснувшись, она увидела встающее над Невой солнце, так редко балующее Питербурх, прозрачный, как лёгкая кисея, туман над водой и выплывающие из него челны рыбаков. Идиллическая эта картина и настроила её так приятно и воздушно. Неожиданно она вспомнила приглашение графа Воронцова взглянуть на редкое собрание камней и посчитала, что посещение Коммерц-коллегии будет хорошим развлечением.
– Удивляйте, удивляйте, Александр Романович, – повторила императрица.
Воронцов склонился в поклоне и указал приглашающим жестом на распахнутые двери главной залы Коллегии.
Императрица чуть приподняла унизанными перстнями пальчиками пышную юбку и вошла в залу.
В её осанке, поступи и жестах выражались отчётливо упрямая воля, твёрдый характер и резкий ум. Многими пороками наделённая, Екатерина вместе с тем огромной работоспособностью обладала и видела и знала так много, что преподнести ей некую неожиданность представлялось делом весьма сложным. Каким бы императрица ни предавалась излишествам, она неизменно поднималась с постели в шесть часов поутру и садилась за стол, мало напоминающий стол первой дамы империи, так завален он был книгами, записками дипломатов, учёными проектами, письмами. Агенты императрицы рыскали по всей Европе, скупая редкости и произведения искусства. И всё-таки, войдя в главную залу Коммерц-коллегии, она изумлённо подняла брови, и из уст её вырвалось неожиданное:
– О-о-о...
На столах перед окнами залы были выставлены хрустальные блюда с замечательными по красоте и разнообразию красок самоцветами.
Залитые солнцем, сверкали зелёный малахит и багрово-красный орлец с Урала, нефриты Саянских гор и тёмно-синие лазуриты Байкала. Голубые, цвета морской волны, сибирские аквамарины и исключительные по глубине цвета уральские изумруды. Белые, голубые, палевые топазы. Зелёные уральские александриты, ярко-розовые сибириты, блестящие, подобно алмазам, фенакиты, изумрудно-зелёные гранаты. Всё это горело ярким пламенем, переливалось тысячами красок, вспыхивало огненными искрами, поражая воображение.
– Откуда богатства сии? – воскликнула Екатерина.
Александр Романович, скромно державшийся за спиной императрицы, неслышно выступил вперёд.
– Ваше величество, это дары восточных земель империи вашей.
Круглые, немецкие глаза императрицы сузились, и в прозрачной, холодной глубине их вспыхнула настороженность. Императрица, до краски на щеках, пожалела о невольно сорвавшемся с её уст восторженном: «О-о-о...»
Она услышала за плечами восхищенный щебет придворных дам и довольное покрякивание сопровождавших её вельмож:
– Божественно!
– Восхитительно!
– Прелестно!
Восторг нарастал, и казалось, ещё один-два аккорда – и оркестр голосов загремит так, что и ушам станет больно.
– Какие краски!
Но Екатерина не повернула головы.
Одним из главных качеств императрицы, как отмечали современники, было её умение мгновенно оценить обстановку, и сейчас Екатерина твёрдо сказала себе: Александр Романович Воронцов поставил её в позу, в которой она не вольна распорядиться так, как ей хочется.
Она поняла – о волшебном блеске камней, что были на выставке, сегодня же узнает весь Питербурх. Об этом будут говорить на балах и маскерадах, в гостиных и в спальнях, задёргивая полог перед супружеской постелью. Молва расцветит эти камни даже более яркими красками, чем наградила их природа. «Ах, вы не были?..» – «Ах, вы не видели?..»
Императрица приблизилась к столам со сверкавшими самоцветами и склонила голову, словно бы с восхищением разглядывая выставленные богатства.
Собрание это было плодом трудов Фёдора Фёдоровича, соединивших воедино коллекции Демидовых и Строгановых, сокровищницы тобольского духовенства и похороненные в подвалах Академии наук раритеты, собранные многочисленными экспедициями. За этим-то он и ездил по Питербурху от дома к дому, кланялся, улыбался, убеждал сии редкости представить взору венценосной.
Императрица взяла с блюда налитый голубизной топаз и приблизила к лицу. Вся синева весеннего неба, казалось, была перелита в этот камень. Но Екатерина меньше всего сейчас думала об этом.
Императрица угадывала, что собрание сие повернёт головы питербурхского общества к востоку. В то время как она сосредоточивала всё внимание на землях южных.
Мир с Турцией не так уж прочен оказался, и блистательные победы любезного ей Григория Александровича Потёмкина не дали тех плодов, каковые ожидались. Крым был присоединён к России, но Порта никак не хотела примириться с этим. На границах было неспокойно.
Екатерина, благодаря многим усилиям, добилась в Европе наивысшего признания и распоряжалась в европейских делах как полновластная хозяйка. Достаточно было только вспомнить, как, желая сохранить равновесие между Австрией и Пруссией, Россия властно потребовала от противников прекращения военных действий, и один лишь окрик из питербурхского Зимнего дворца прекратил кровопролитие. Более того: Россия была гарантом заключённого между соперничающими сторонами договора.
Но и Европа уже была тесна для императрицы. Она устремляла свой взор за моря.
Россия вмешалась в борьбу Англии с восставшими североамериканскими колониями, по настоянию Екатерины была принята декларация о вооружённом нейтралитете на морях.
Международная политика была блеском игры умов высоких... В тяжёлых канделябрах горящие свечи, пышные залы столиц, изысканные речи, тайные шёпоты, полуулыбки, многозначительные взгляды... И только единожды произнесённое имя Екатерины заставляло монархов, повелевающих миллионами, скромно опускать глаза. При одной мысли об этом сердце императрицы наливалось гордыней, пухло от ощущения всесветной славы и могущества.
А что могла обещать ей Сибирь? Колосс, который миллионы и миллионы рублей съест, а отдача будет так отдалённа во времени, что сама она вряд ли когда-нибудь ею сможет воспользоваться. Нет, это не для неё...
Екатерина была хитра, как демон. Она улавливала движение мысли питербурхского света задолго до того, как мысль эта приобретала ощутимые формы. И никогда не шла против ветра, но всегда стремилась направить его туда, куда считала необходимым.
И произошло то, что случается обычно на подобного рода встречах. Под расписным потолком залы, залитой солнцем, звучали оживлённые голоса, непринуждённый смех, глаза людей были ярки и дружелюбны, но говорилось одно, думалось другое, делалось третье.
– Извольте, ваше величество, взглянуть сюда, – граф Воронцов указал с поклоном на стол, заставленный образцами руд. – Эти скромные каменья не так ласкают взор, как восточные самоцветы, но именно им предстоит составить славу России. Это металлы, в Сибири обнаруженные. Серебро, медь, свинец, железо... – Воронцов мягко улыбнулся. – Говорят, когда создатель над миром пролетал, рассеивая по земле богатства, над Сибирью у него замёрзли руки – и он вывалил на заснеженный дикий край всё разом. Нет металла, которого бы не оказалось в Сибири и на востоке империи вашей.
– Вот не ведала, – императрица остановилась возле стола с рудами, – что вы, Александр Романович, мастер сказки сказывать.
– Сии сказки, ваше величество, – ещё шире улыбнулся Воронцов, – науки подтверждают.
Ответ вполне можно было счесть дерзостью. Но Екатерина, преодолев минутное замешательство, под маской своей обольстительной улыбки, лишь покивала надменным лицом графу.
О, эта блистательная улыбка императрицы! Сколько раз она выручала её. Но больше всего императрица была обязана ей в страшные дни царского переворота. В дни убийства супруга своего – Петра III, вспоминать о которых в империи не смел никто, улыбка Екатерины была для заговорщиков и сигналом к началу действий, и обещанием победы, и надеждой на неземное счастье. Она была пленительной, нежнейшей и кружила молодые головы гвардейских офицеров, заставляла чаще биться их сердца, к безумствам звала.
Когда кареты с императрицей и сопровождавшими её лицами отбыли, Александр Романович прошёл в свой кабинет.
Здание коллегии гудело, как потревоженный улей. В коридорах звучали излишне восторженные голоса чиновников, на лестницах, в обширном вестибюле раздавались стуки и шумы, но в кабинете президента стояла тишина.
Александр Романович прошагал, поскрипывая башмаками по навощённому паркету, к камину и остановился. На лице графа было раздумье.
Воронцов постоял минуту-другую, взял с каминной доски бронзовый нож для разрезания бумаги и, неспешно крутя его в холодных, с хорошо отполированными ногтями пальцах, кашлянул. Затем, так же неспешно, взял нож за костяную ручку и тускло поблескивающим остриём ударил по каминной доске. Тонкий, высокий звук заполнил комнату. Александр Романович стоял, глядя в окно. Когда звук угас, граф осторожно положил нож на то же место, где он лежал ранее, шагнул к столу и сел. Лицо его изменилось. На лбу и на щеках разгладилось всего две-три складки, но с уверенностью можно было сказать, что лицо графа теперь выражало удовлетворение.
Воронцов понял настроение императрицы, но он видел и то, что выставка в Коммерц-коллегии оставит след в головах людей и придаст ему – графу Воронцову – новые силы. Он играл за одним столом с сильными мира сего, и каждый козырь в этой игре был важен.
– Подходим, – сказал Измайлов серым от тумана голосом и указал пальцем, – вона, огоньки видны.
Впереди, в белёсой дымке, над оловянно блестевшей водой, Наталья Алексеевна увидела неяркий огонёк. Но тут же, рядом с ним, вспыхнул второй, третий. И огни выступили отчётливо.
Наталья Алексеевна рукой взялась за мокрые ванты, голову опустила. Было страшно. У Натальи Алексеевны даже зубы стукнули. Впереди – Охотск. Знала: сейчас явятся Козлов-Угренин, Кох... Налетят, как вороны, а защитника, Григория Ивановича, с ней нет.
Она стянула платок на груди, тайно перекрестилась. Стиснула накрепко зубы, чтобы никто не увидел, как дрожит лицо. Прыгают губы. Ещё дед говорил ей: слабость-то нечего людям показывать. Слабость не красит.
Услышала: зашлёпали по палубе лапти, заговорили мужики:
– Подходим, братцы, подходим!
Вся команда была на палубе. Дождались. Выпало счастье. Каждому на берегу подмигивало своё окошко. Вглядывались мужики: горит свет-то ай нет? Но где там угадать? Вон огней высыпало сколько... А всё же всматривались, всматривались до боли в глазах. И уже кто-то и хохотнул:
– Саня, назад сдай! Придержите его, братцы, за борт прыгнет!
«А Гриши-то нет», – ещё раз с горечью подумала Наталья Алексеевна и прикусила губу, чтобы не закричать в голос.
– Что, матушка, – тронул её за плечо мягкими пальцами Измайлов, – из пушки будем палить или в колокол ударим?
Галиот всё подвигался и подвигался вперёд по тихим, словно оплавленным волнам, да так ещё шёл, что и ветра не слышно было и под бушпритом вода не говорила, но только чуть поскрипывал над головой такелаж. Впереди уже было не три, не пять, но множество огней, рассыпавшихся по берегу.
– Герасим Алексеевич, – сказала вдруг Наталья Алексеевна, – а что, ежели подойти без пушечной пальбы и колокольного боя?
Измайлов наклонился к ней, хотел лицо разглядеть, но только чёрные провалы глаз увидел в свете фонаря да плотно сжатые губы.
– Что так? – спросил удивлённо. – Да и нельзя. Обязан я при входе в порт обозначить судно.
Наталья Алексеевна шагнула к нему ближе, взяла за руку:
– Боязно мне, батюшка, – сказала голосом тонким, – налетят хуже воронья, сам знаешь. А мне перед Григорием Ивановичем ответ держать.' – И ещё ближе подступила. – Ты скажешь, коли спросят, мол-де, хозяйка так велела, а я баба – дура, мне многое неизвестно может быть. – Заторопилась обсказать всё, что думала. – Подойдём тихо, груз снимем. Пакгаузы у нас добрые. Утром я уж как ни есть, а отвечу. Но груз-то под замками будет крепкими. А? Герасим Алексеевич? Так-то надёжнее.
И голос у неё стал потвёрже. И не понять сразу: не то просит она, не то приказывает. Вот как повернулось-то дело.
Измайлов от неожиданности даже заперхал горлом.
– Вот так так, – сказал вдруг повеселев, – баба-дура... – Головой крутнул. – Я уж и сам думал, как оборониться... Но ты и меня, матушка, обскакала... Обскакала...
И живо велел убирать паруса.
