Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)
Серьёзный мужик был, а петух... Петух! Нуда оно, может, и лучше, ежели человек гребень вскидывать может. А то всё квёлый, квёлый – скушно. А так – алая на голове корона! Лестно ему, да и другим бодрее. Покрасуется человек сам на себя, другим покажет свою удаль – всем и жить легче.
Через полчаса галиот вышел на спокойную воду. Будто и не было страха и той чёртовой дыры со стремниной сумасшедшей.
Выведя корабль из пролива, капитан положил его в дрейф. Ждали отставшие галиоты. Паруса, приведённые к ветру в левентик, хлопали над головами... Команда спустилась в низы, только нёсшие вахту оставались на палубе да Измайлов с Шелиховым.
Солнце быстро клонилось к горизонту.
Григорий Иванович вглядывался в тёмные очертания скал, стараясь разглядеть в их тени белые паруса.
Но прошло и полчаса, и час, а ни «Святого Михаила», ни «Симеона и Анны» не было видно. Волна шлёпала о борта, говорила о чём-то тревожно и никак не могла договорить.
Мысль беспокойная в сердце, как иглой тыкала: «Что там у них? Не беда ли?»
Стуча каблуками ботфорт по палубе, Измайлов вдоль борти похаживал, заложив руки за спину. Покашливал в кулак хрипло, недовольно бормоча под нос.
При проходе коварного пролива немало случалось худого. И кораблик не один на дне здесь лежал. Душ людских погублено было множество.
И вдруг с мачты матрос крикнул звонко:
– Паруса у острова!
Измайлов волчком на каблуках крутнулся. Бросился к борту.
Но тут уже и Шелихов на тёмном фоне скал увидел долгожданные паруса.
Галиот «Симеон и Анна» вышел из тени острова, и его паруса, в лучи стоящего над горизонтом солнца попав, вспыхнули нестерпимо ярко, как факелы. И всё ближе и ближе подходил галиот, всё выше и выше вырастая из волн.
Ещё через час пролив прошёл «Святой Михаил» и к флотилии присоединился.
Каюта была тесна, но всё же уселись за стол – и Шелихов, и Голиков Михаил, и все три капитана галиотов. Наталья Алексеевна в чашки медные, китайские, разливала чай. Настоящий жулан лучшей доброты, вывезенный из Кяхты. От такого чая и до смерти уставший человек поднимался как встрёпанный.
Лица у собравшихся скучные. Сидели давно, но договориться не могли. А разговор такой кого веселит? За разговором известно, и ночь просидеть можно, но зачем? Долгой она покажется. А долгая ночь кому нужна? Разве что молодому мужу с молодой женой, да и то лишь сразу после свадьбы... А так – что уж?
Над головами сидевших дырчатый жестяной фонарь светил. Скудный свет освещал стол, покрытые оленьими шкурами рундуки вдоль бортов. На одном из рундуков полулежал крупный человек с седой бородой, с густыми бровями над глазами, горящими лихорадкой, – Константин Алексеевич Самойлов. Старый портовик, всё разумеющий. Третий день Самойлова ломала болезнь, много лет назад поразившая его у мунгалов в южных степях. Трясло Самойлова так, что зубы стучали, но сейчас вроде бы полегчало. Но всё же лицо его – тяжёлое, изрезанное глубокими морщинами, – выдавало немощь особой печатью, всегда лежащей на лицах давно и сильно больных людей.
Капитан «Трёх Святителей» Измайлов – лысый, с висящими по углам рта длинными усами, дожевав кусок вяленой оленины и вытерев пальцы о камзол, подвинул чашку с чаем.
Чай пили не спеша, по-сибирски. Чай – напиток, за которым думается лучше, и оттого здесь не торопятся опорожнить чашку. А жулан и вправду был хорош. Настаивался он до цвета багряного, и когда разливали его по чашкам, казалось, не чай, но драгоценное вино льётся. Так глубок был цвет. Более же цвета поражал в жулане аромат. Сильно пряно пахнут садовые цветы. И есть среди них такие, запах которых кружит голову, дурманит, пьянит. Совсем иной запах у лесных цветов. В нём нет той силы, но тонкий аромат их всегда бодрит, освежает и запоминается навсегда хотя бы только раз вдохнувшему их благоухание.
Так и с чаем. Есть чай с терпкими запахами, сладкими, острыми, но жулан, не обладая ни одним из этих ароматов в отдельности, все их разом объединял и благоухал нежно и тонко, как лесной цветок. И, так же как лесной цветок, не пьянил и не дурманил, но освежал и придавал силу.
Наталья Алексеевна знала эти качества жулана и оттого к разговору трудному его и подала на стол. «Устали мужики, – считала, – жулан их подкрепит».
– Думай, не думай, но раз миновали Курильский пролив, торопиться надо к островам Алеутским, – напористо говорил Михаил Голиков, беспокойно поглядывая юркими глазами, – беспременно торопиться.
Брякнул чашкой о стол.
Племянник Ивана Ларионовича из тех людей был, что всегда на своём хотят настоять. Есть такие – ты ему кол на голове теши, а он всё одно: туман-де на дворе... И роса...
Поди докажи, что там вёдро и солнце в зените. И видит такой, что прёт-то поперёк, хотя здесь и вдоль не пройти, а ему едино – давай поперёк.
Самойлов с рундука на него взглянул, но промолчал. Посчитал, видно, что время не пришло сказать слово. Взгляд его, однако, потяжелел. Видно было – не понравился ему разговор.
Измайлов, отхлёбывая маленькими глоточками, как в горнице в час добрый, а не на кораблике в опасном океане, сказал голосом мягким:
– Ну и жулан. Добёр. И ты, Наталья Алексеевна, мастерица заваривать. Уважила...
Морщинки у глаз его разошлись от удовольствия. Рад был чаю. Или хитрил: мол, чай меня только и беспокоит, а до остального и дела нет... Горячий был мужик капитан, но хитёр и в разговоре нетороплив.
Помолчали. Измайлов, ещё пару глоточков прихлебнув, продолжил:
– Ветер, ежели на Алеуты идти, – противный нам, трудненько будет. Людей изведём. Измотаем вконец.
И вновь прихлебнул чайку с видимым удовольствием.
– А как идти? – наступал Михаил Голиков.
Измайлов ему кивнул, сломав бровь:
– Ты чай, чай пей. Остынет. Да и сам охолонь. Пущай, вон Константин Алексеевич скажет. Он нам с тобой не чета, по океану многажды ходил, но молчит. А его слово золото.
Михаил живо обернулся к Самойлову, но тот и сейчас промолчал.
– Да, ветер непопутный на Алеуты, – сказал капитан «Симеона и Анны» Дмитрий Иванович Бочаров.
И Олесов, капитан «Святого Михаила», согласно с ним головой покивал.
Оба волной трепаны были и по морю предостаточно походили.
Сидели они рядом и за весь вечер по нескольку слов-то и промолвили.
Бочаров был высокий и, чувствовалось, славный человек с решительным и открытым лицом, которое, казалось, говорило: прикажут – пройду и через чёртов огонь. Силы на то хватит.
Олесов не выглядывал столь решительным и определённым человеком, а скорее был из тех мягких людей, которые добросовестно выполняют свою работу, но не совершают необыкновенных поступков. А ежели и приходится им рисковать собой и проявлять мужество и смелость, то и в этом случае сделанное считают обычным.
Наталья Алексеевна в который уже раз обнесла компанию чаем.
Голиков усмехнулся недобро, оглядывая сидящих в каюте наглыми и в то же время испуганными глазами. Так зверь лесной, под плаху попавший, смотрит на охотника. И страшно-то ему – вон у охотника ручищи какие, сейчас шею свернёт, – а всё же зверёк зубы скалит, слюной брызжет от зла.
– Мы, – сказал, – бобров бить вышли да зверя другого морского... Компаньоны-то по головке не погладят за проволочку...
Хмыкнул зло, скосоротясь. Племянник всё же был хозяйский и силу свою чувствовал. Да и помнил наказ Ивана Ларионовича: «Ты поглядывай там. Наш интерес блюди».
– А ты, Миша, – сказал вдруг Самойлов с рундука, – не гони вскачь: что потом делать будем, ежели сразу в карьер?
Компаньоны компаньонами, а зверя-то с умом бить надо. Бобр дорог, но и жизни людские не пустяки. Да и бобровая шкура тогда хороша, когда её не только добудут, но на торг привезут в целостности. Так-то, милок...
Олесов карту достал и расстелил на столе. Ладонями разгладил. Фонарь с крюка сняли, поставили на стол. Повеселее вроде стало. Головы склонились над столом.
Карта старая. На полях приписки разными почерками и чернилами разными. Может, людьми, которых и в живых-то нет. Здесь все беды капитанские: где и какие встретили течения, какие рифы заметили, приметы верные услышали, привязанные к местам. По карте, как по Библии, целые жизни прочесть можно.
Корявым пальцем Измайлов водил по карте:
– Вот Алеуты. А ветер сейчас – вот какой. Курсом бейдевинд идти надо. А лавировкой сколько миль намотаем лишних? – Обвёл глазами сидящих за столом. – А не дай бог – шторм? – Прищурился.
– Пуглив ты что-то стал очень, – усмехнулся Михаил.
Измайлов окрысился на него:
– Не пуглив я, но башка у меня на плечах пока есть.
Благодушествовал, благодушествовал, а вот не сдержался.
Шея у него надулась жилами. И быть бы большому лаю, но Шелихов, взглянув внимательно в лицо Михаилу Голикову – с желанием понять, что думает и чувствует сейчас этот человек, – брови к переносью сбил и сказал властно:
– Хватит, уймитесь.
Отвёл глаза от Голикова. И видно было, что он понял всё, стоящее за возражениями племянника Ивана Ларионовича.
Замолчали, насупясь. Невесело получилось. Ох, невесело. Не такого совета хотел Шелихов. Да на том вся жизнь строится: хочешь одного, ан выходит другое.
– Думаю так, – начал Самойлов, шкуру, прикрывавшую его, отбросив и опустив ноги с рундука, – к острову Беринга идти надо. Там осмотримся и определимся по погоде и ветру.
Все слушали со вниманием. Но только, коротко мнение своё сказав, Константин Алексеевич вновь замолчал.
Голиков посверкивал глазами. Ворот рубахи дёргал нервной рукой. Знать, кипело в нём. Снести не мог, что слова его по считают первыми.
Олесов вперёд посунулся, и все заметили, что он своё скапать хочет.
Ну, ну, – подбодрил Шелихов, – говори.
Олесов начал несмело:
– Да, вот, – и споткнулся. Скромный был мужик и чувствовал, что не он здесь хозяин и даже не он племянник хозяина. Но всё же должным посчитал высказать своё. Откашлявшись в кулак, продолжил: – Как сюда шли, мужики сильно выматывались. Ватага у нас хорошая – ничего не скажешь. Но мужики в морскую лямку ещё не втянулись. Руки многие побили. На ванты лезут и кровью же их пятнят... Вот как... – И уже уверенно сказал: – С противным ветром сейчас нам не уйти далеко.
В разговор встряла Наталья Алексеевна:
– Остров Беринга, что Константин Алексеевич упомянул. Ещё дед мой – Никифор Акинфиевич – упокой, Господи, душу его – говорил, что многажды на острову том ватажники отсиживались, набираясь сил, прежде чем идти к матёрой земле Америке.
Неторопливо молвила, веско, как поморка истинная, и имя деда упомянула почтительно. Баба, а резон в словах её был.
– Это верно, – сказал Самойлов.
– Так, так, – закивал головой Измайлов, – истина.
– Всё, – сказал Шелихов, – совету конец. К острову Беринга идём всей флотилией. Там оглядимся. А перед компаньонами, – он взглянул на Михаила Голикова, – я отвечу.
Голиков закусил губу. Не знал он, какая сила за Григорием Ивановичем стояла, и не понимал, что не ему скалу эту своротить. Да вряд ли и кто другой своротил бы её. За плечами Шелихова годы вынашиваемой мечты стояли. И болью, и потерями, и трудами великими вымощена была его дорога, и свернуть его с неё невозможно не только слабому и честолюбивому Михаилу Голикову, но и сильному и властному дядьке его Ивану Ларионовичу Голикову, равно как и хитрому и дотошному Ивану Андреевичу Лебедеву-Ласточкину или ещё кому и посильнее их. А бояться людей или чего другого страшного Шелихов давно забыл.
Как-то в Иркутске шёл вечером по улице. Снег под ногами хрустел. Думал о своём. Над головой в небе морозном дрожали звёзды. Хорошо думалось. Легко. Неожиданно из-за угла человек десять выбежало. В распахнутых шубах, расхристанные. Пьяные до беспамятства. Варнаки, видать, золотишко не поделив, догоняли кого-то с дрекольем.
Последний дубину над головой вскинул.
– Э-э-х, – вырвался из глотки его даже не крик, а звериный вой. Глаза белые, безумные. Увидел Григория Ивановича и кинулся к нему. Дрогни в то мгновение Шелихов хоть на волосок – всё кончилось бы. Но Григорий Иванович только глянул на него, а и шаг не сменил. Как шёл, так и шёл. И веко у него не моргнуло.
– Не тот, инший, – крикнул набежавший следом варнак.
Толпа бросилась дальше по улице.
Шелихов понял: сейчас мимо пробежала смерть.
Нет! Испугать его было нельзя.
Чай допили молча и разом поднялись от стола.
Простучав каблуками по трапу, капитаны вышли на палубу. Поднялись наверх и Шелихов с Самойловым.
Тихая ночь стояла над морем. Небо звёздами высвечено. Полная луна висела над горизонтом. Чуть в стороне от неё две звезды яркие, как два сияющих глаза. Смотрят внимательно: эко вы там, люди, дерзость-то в вас ещё есть?
От луны море играло бликами.
У борта галиота малые байдары качались на волнах. Из байдар голоса были слышны. Мужики о чём-то говорили негромко.
– Ну, – сказал Шелихов, – с Богом.
Крепко пожал руки и Бочарову и Олесову.
С борта спустили верёвочный трап. Первым через борт, царапнув его ботфортом, полез Бочаров. За ним – Олесов. Уже за борт спустившись по грудь, покивал головой оставшимся на палубе.
Ни ему, ни Шелихову с товарищами неведомо было, что увидеться им доведётся не скоро... Да оно, может, и хорошо, что будущее для человека закрыто. Кто знает, как бы жил человек, ежели бы ему всё, что впереди, было ведомо. Достало бы у него сил для жизни такой?
По воде зашлёпали вёсла. Байдары ушли в море, к темневшим поодаль на волнах галиотам.
Шелихов, взявшись за влажные ванты, смотрел вслед байдарам. Вода, срываясь с гребущих вёсел, вспыхивала в лунном свете текучим жемчугом.
– Не нравится мне ночь, – сказал штурман Самойлов, покашливая, – не нравится.
– Тихо вроде бы, – глухо ответил капитан Измайлов.
– Да вот то-то и не нравится, что очень уж тихо.
«Дзынь!» – ударил колокол на «Симеоне и Анне».
«Дзынь!» – тут же звонко откликнулся «Святой Михаил».
И густо, басовито ударил колокол «Трёх Святителей»:
«Дзынь! Дзынь!»
– Идите, – сказал Измайлов, – спите. А мне вахта капитанская, собачья, до рассвета.
И поплотнее стянул на груди тулупчик.
С моря тянуло сырым и знобким ветром.
Шелихов проснулся от великого шума и топота ног над головой. Не понимая ещё, что к чему, – кинулся за сапогами. Но кораблик вдруг так качнуло, что он головой вперёд слетел с рундука. Как бык рогами – лбом в переборку въехал.
– Гриша, что это? – тревожно в темноте Наталья Алексеевна вскрикнула.
– Молчи, – ответил Шелихов, шаря руками у рундука, – лежи пока.
Сапоги наконец отыскались. Бормоча сквозь расшибленные о переборку в кровь губы крепкие слова, Шелихов кое-как сапоги натянул и кинулся прочь из каюты. Услышал: скрипит кораблик, шуршит, шпангоутами опасно потрескивает.
Когда по трапу взбегал, галиот вновь качнуло сильно, но Шелихов всё же удержался на ногах. Вылетел на палубу пулей.
«Ну, началось, – подумал, – вот и началось».
По лицу хлестнуло ветром. Тут же Григорий Иванович увидел необычно зелёное море, стремительно летящие барашки волн и вдали галиот «Святой Михаил». На вантах галиота висели люди, убирая паруса.
По уходившей из-под ног палубе Григорий Иванович до Измайлова добежал. На мокром лице того усы висели сосульками, но глаза ничего были – бойкие. Страху в них не чувствовалось.
– Шквал, – крикнул он Шелихову, – сейчас ещё ударит!
Паруса на гроте и фоке «Трёх Святителей» были зарифлены, и только прямые паруса на бушприте, вынесенные вперёд, вздувшись пузырями, держали судно носом к волне.
В вантах свистел ветер.
– Шторм идёт, – пересиливая голосом свист, прокричал Измайлов. И тут же, оборотившись к мужикам, заорал: – Черти драные, крепить всё на палубе! Люки задраивать! Леера[5]5
Леер (мор.) – трос, верёвка на судне.
[Закрыть] тянуть!
А мужики и так как оглашённые суетились.
Ветер сдирал с плеч Измайлова тулупчик. Полы за спиной у капитана бились, как крылья.
Шелихов огляделся.
Галиоты «Святой Михаил» и «Симеон и Анна» под сильным ветром уходили на север. «Святой Михаил» шёл с большим креном на левый борт. На галиоте «Симеон и Анна» с фок-мачты сорвало брамсели, и паруса бились на реях изорванными лоскутами.
Море было изумрудно-зелёным и словно горело, как ежели бы его снизу неведомый костёр освещал. По волнам метались пенные полосы. Извивались змеями.
Новый шквал – с грохотом и воем – обрушился на «Три Святителя».
Сбитый волной с ног, через палубу пролетел ватажник и, сильно ударившись плечом о колонку рулевого колеса, скорчился у ног Шелихова.
Григорий Иванович живо наклонился к нему, и, подхватив под руки, повернул лицом к себе. Это был Степан. Чёрную повязку, лоб его прикрывавшую, сорвало, и Шелихов увидел багровый шрам клейма. Но сейчас было не до этого чёртова знака, железом калёным на лбу выжженного у казака. Всё лицо у Степана было залито кровью. Шелихов выхватил из кармана тряпицу, но новая волна, хлестнув через борт, потащила их обоих по палубе. И быть бы Степану в море, не удержи его Григорий Иванович у фальшборта, за которым неистовствовали волны.
Галиот подняло на попа, но он всё же перевалил через вал и, ухнув обнажённым днищем, покатился вниз.
Шелихов с трудом поднял тяжеленного Степана, безвольно повиснувшего на руках, и, шатаясь, понёс к трапу, ведущему к трюму кораблика.
На трапе споткнулся и уронил бы обеспамятевшего казака, но к Шелихову навстречу кинулась Наталья Алексеевна. Помогла удержать Степана, снести в каюту.
Шелихов замешкался: куда бы положить молодца? Хотел было на стол, но подумал – примета плохая, да и сбросит при качке. Положил на рундук. Крикнул Наталье Алексеевне:
– Досмотри!
И вновь бросился на палубу.
Шторм разбушевался во всю силу. Волны захлёстывали палубу. Галиотов «Святой Михаил» и «Симеон и Анна» не было видно. Да и где их увидеть? Волны ходили выше мачт. Вода не успевала в шпигаты сбегать. Шипела, пенилась, билась.
Несмолкающий гул, грохот и вой стояли над морем.
Галиот, как сани с горы – когда уже и кони не держат, да и ямщик вожжи потерял, – с гребней валов в разверзающиеся пропасти летал. Мотался из стороны в сторону. Какое-нибудь судёнышко поплоше давно бы перевернулось. Знать, устюжане кораблик хорошо сработали, раз он держался и на такой бешеной волне.
Шторм набирал всё большую силу. Вода светлела, наливаясь пугающим свечением – как будто в костёр, горевший под морем, кто-то неведомый, злой, яростный, задавшийся целью сломить, раскидать, разломать всенепременно кораблики, подбрасывал всё новые и новые полешки.
Ветер, казалось, кричал:
– Ну я вам... Ерои...
Измайлов приказал себя накрепко привязать к мачте. Валило его волной несколько раз, и он сильно расшибся о борт.
Пошёл дождь. И тут же по палубе застучали, запрыгали градины изрядные, с голубиное яйцо. Били людей пребольно. Градом палубу завалило, и по ней, как по льду, катались ватажники. Редко по здешним местам бывало, чтобы в начале сентября да град. На их долю суровую как раз пришлось.
Особо ярый вал байдару сорвал с палубы. Байдарой той одному ватажнику повредило голову, другому вышибло плечо. Байдару закрутило на волнах, как щепку, и унесло.
Зашибленных поволокли в низы. И тут Григорий Иванович увидел, как из люка на палубу лезет Степан. Видать, очухался мужик и в стороне от ватаги, бьющейся со штормом, стоять не захотел.
Вылез и, раскорячившись, приседая, побежал к своему месту, у фок-мачты, держась за леер. Глаза у него – приметил Григорий Иванович – от зла были белыми.
Новый вал налетел, и Шелихову уже не до Степана стало.
Измайлов сорванным голосом засипел:
– Право руля!
Шелихов оборотился к рулевому. Тот грудью на рукоятях колеса лежал, хрипел от натуги, а руль переложить сил не хватало. Шелихов метнулся к нему и навалился на рукояти.
– Вправо, – сипел Измайлов, рвясь из верёвок.
Шелихов налёг из последних сил. Губы закусил. В спине что-то хрустнуло. Колесо подалось. Галиот к волне развернулся носом...
С той минуты Шелихов не ощущал, идёт ли или остановилось вовсё время, но команды Измайлова выполнял исправно, то и дело вытирая крепко рукавом глаза, забиваемые градом, дождём да солёной до горечи забортной водой.
Когда шторм пролетел, Шелихов не заметил, только колесо рулевое вдруг стало податливее, да и лицо больше не било градом.
На носу галиота неумолчно звонил колокол.
– Туман, – сказал Измайлов, – видишь, Григорий Иванович? Туман...
Капитан стоял рядом. Шелихов через силу отвалился от колеса. Увидел – с востока стеной полз белый клубящийся туман, закрывая и море, и темнеющее небо.
Колокол всё бил и бил, как гвозди в голову вколачивая.
Смолк внезапно.
Измайлов шею вытянул, словно на плаху кладя. Лицо у него застыло.
Так постояли с минуту.
– Нет ответа, – вновь обернувшись к Шелихову, сказал капитан.
И только тогда Григорий Иванович понял, что шторм прошёл, но они потеряли «Симеона и Анну» и «Святого Михаила». На колокольный бой галиоты не отвечали. «Как же так, как же так, – тревожно пронеслось в голове, – отнесло их аль погибли?»
Григорий Иванович с трудом разлепил губы:
– Смолу надо зажечь и из пушки ударить. Авось услышат или огонь различат.
Он не хотел верить, что суда погибли или отнесены далеко, и убеждал себя, что пушечный бой они услышат наверное.
А туман уже лёг на судно. Сначала верхушки мачт закрыло белой, кипящей пеленой, затем утонули в тумане борта, и наконец, руку вперёд протянув, Шелихов и пальцев не различил своих.
– А? Герасим Алексеевич, – сказал, едва ворочая стянутыми солью губами, Шелихов, – что же ты медлишь?
Колокол всё бил, но звук его доходил как сквозь плотную ткань, китайскую дабу.
Туман такой необычной плотности, что человека и возле не разглядишь, моряки называли «белой шубой». Шёл он за штормом, рождаясь на перепаде температур. И ежели судно попадало в этот туман, капитаны ход останавливали, отстаиваясь на волне и надеясь только на случай.
Измайлов распорядился убрать паруса. Судно сбросило ход.
В бочонке принесли смолу. Но смола горела плохо. Шипела, брызгалась, дымила. Огонь едва был виден, словно пламя свечи, зажжённой в бане: язычок чадит, потрескивает, плавится в радужном ореоле, а света от него нет.
Брызги горящей смолы на мокрую палубу падали, и мужики их давили лаптями.
Из пушки ударили и раз и другой, но звук гас. Галиоты знать о себе не давали.
Всё же Шелихов приказал пламя держать и бодрить всячески. Упорен был в надежде. Море за бортом безмолвно колыхалось. С мачт капало, и капли о палубу шлёпали, как ежели бы кто-то босой бегал: то тут объявится, то там, то в третьем месте услышат его. Потом капель по-иному застучала: редко, но тяжело – как солдат ходит, впечатывая каблуки:
«Бум! Бум! Бум!»
Но и этот звук смолк. И уши, настороженные ответные корабельные звоны услышать, словно наглухо заткнули тряпицей.
Туман, туман клубился над морем.
Степан дырявые лапти ковырял пальцем. Лапти никуда не годились. Рвань. Выбросить только и осталось.
Рядом голый мужик плясал у костра. Тело синее. Замёрз гораздо. Лез в огонь.
– Смотри, Тимофей, зад поджаришь, – сказал Степан.
– Ничево, – сквозь стиснутые зубы ответил мужик, – зазяб больно. Вода-то лёд...
И опять заплясал.
Степан от поясного ремня отрезал узенькую полоску, помял в руках, подёргал. Лапти снял и, с сомнением повертев перед глазами, начал умело и ловко вплетать ремешок в лыко.
Мужик голый всё у огня плясал. Гнулся, поясницу тёр ладонями крепко, – видно, боялся застудить спину. Спина-то для мужика нужна здоровая. На неё одна надежда. С ломаной спиной худо.
В злопамятную ночь, когда попали в туман, кое-как всё же отстоялись. Синяки и шишки, набитые в шторм, обгладили да обмяли. Утром туман сошёл. Потянуло ветром, и галиот понемногу, понемногу к северу потянулся. А кораблики, потерянные ночью, так и не объявились. Море не роща под деревней, где каждое деревцо знакомо, – не доаукаешься. Стреляли из пушки, стреляли, били в колокол – в ответ молчание. Только волны шумят.
– Всё одно, – сказал Шелихов, – идём к острову Беринга. Даст Бог, и они придут.
Подняли паруса. До острова дошли благополучно. Но здесь приключилась беда. Уже входя в бухточку, напоролись на камень. В ясный-то день. Но кто эту бухточку знал? Камень под водой был. Его разве чёртовым глазом разглядишь. Спасло то, что ход у галиота был невелик. Ткнулись только, почитай, в камень и ниже ватерлинии, у носа, попортили две плахи. Течи, однако, не было. Но плахи всё же надо менять. С такой порчей в море не пойдёшь.
Галиот в бухту завели, облегчили, сняв часть груза на берег, и треснувшие плахи обнажили.
Невесело так-то дошли. Но всё же дошли. Вот он берег. Рядом. А ноге на земле всегда веселее. Оно хоть и драным лаптем, а пришлёпнуть можно. Шлёп, шлёп – глядишь, и пляска вышла.
Шелихов послал десятерых на берег сыскать лес подходящий. На отмелях плывуна много. Но плывун плывуну рознь. Лежит ствол на гальке и могуч он вроде бы и крепок, а тронешь – гнилой. Неизвестно, сколько лет его по морю носило, прежде чем сюда, на остров, занесло. На волнах качаясь, истлел.
Повозятся, повозятся мужички вот с такой находкой, да и дальше идут. Плюнут только. Другой ствол найдут – тоже не годится. Вымок. Его, прежде чем в дело пустить, год сушить надо.
И опять по берегу бредут мужички.
Но лес всё же нашли. Однако далеко, на дальнем конце острова. Связали стволы да три дня пёрли на лямках. Спины гнули, глаза таращили от натуги. Но к бухте, где галиот стоял, доставили. Наломались, а были довольны. Лес тот, что надо.
Устюжане козлы поставили, стволы развалили на плахи и начали латать галиот. Ну, в воде, конечно, накупались. Не тащить же галиот на берег. Эко, какая громадина! На то сил и времени много надо.
Мужик, голым у костра плясавший, Тимофей, – самый и был закопёрщик в воду нырять. Сейчас стучал зубами. Продрог до пуповой жилы. Ну да русскому мужику зубами лязгать дело привычное. Он, почитай, от рождения ходит в гусиной коже.
– Прикройся тряпками, – шикнул на мужика Степан, – хозяйка идёт.
Тимофей торопливо набросил армяк. Сел, ноги голые под себя поджал.
Подошла Наталья Алексеевна. В руках скляночка. Сказала:
– На, выпей здоровья для.
Строга была к бесовскому напитку. Скляночку отдав, пошла и ополоснула руки в море.
Мужик перекрестился – тоже веры старой был человек – и скляночку опорожнил. Вытерся рукавом и запрыгал. Колотун его бил. Но в лице всё же появилась краска. Ожил.
Степан сушняка подбросил в костёр, искры взвились. Сказал:
– Ты и впрямь на угольки задом садись. Веселее будет.
Мужик не ответил. Только сжал губы. Не до смеха было ему.
Григорий Иванович видел, как Наталья Алексеевна к мужикам подошла, как скляночку передала. Вина не одобрял, а здесь сам послал:
– Пойди, дай мужику. Гляди ещё остынет.
Берёг людей. Как стали у острова, перво-наперво послал троих собирать луковицы сараны и колбу. Первое средство от цинги были и колба эта и сарана. Медвежий лук. А от цинги и на острову этом да и по всем северным местам немало людей полегло.
Цинга – страшная болезнь. Подбирается незаметно, а, глядишь, человек ослаб и даже малую вещицу не держит в руках. На ходу спит. Глаза стоялые. Потом на ногах чёрные отметины появляются. Это уж совсем худо. Жизни приходит конец.
Здесь на острове – знал Шелихов – могила капитана Беринга. От цинги проклятой капитан сей славный погиб. Да и не он только, а, почитай, вся его ватага. Вот сарана и колба-то от болезни этой спасали. Но они были не по всем островам. На матёрой земле – в Охотске, в Иркутске – косой коси, а на островах ещё надо найти.
– Непременно розыщите, ребята, – сказал, – землю носом ройте, а розыщите.
Но не только цинга заботила Шелихова. Шла вторая половина сентября. Лучшее время уходило для дальнего похода к берегам Америки. А всё было неизвестно – где же отставшие галиоты? Как неизвестно было и то – целы ли они или вовсе погибли в шторм? Ждать надо. А сколько ждать?
Дни золотые проходили. Лист жёлтый стелющихся по камню талины, ольхи и рябинника уже давно на земле лежал, трава жухла и паутина над островом летела – последний знак ушедшей осени.
По ночам Григорий Иванович велел на берегу жечь костры. Благо, плывуна море на гальку прибрежную нанесло достаточно. Костры пылали по всем ночам, вздымая высоко пламя, но на море, сколько ни всматривались ватажники, не было заветных парусов. Только белые барашки да чайки крикливые.
– Однако, – говорили мужики, – знать, далеконько их штормом угнало.
– А может, братцы, и в живых-то их нет...
– Молчи...
А погода стояла самая что ни на есть лучшая. Ветер ровный и солнце. Так бы и отдал приказ к отплытию. Команда прямо из горла рвалась. Но нет!
– Ждать, – говорил Григорий Иванович, убеждая себя и других, – придут галиоты. Обязательно придут.
И всё чаще и чаще взглядывали люди на море. Несёт мужик брёвнышко или плаху, остановится, ладонь козырьком над глазами поставит и смотрит, смотрит. А на море всё то же: волны под солнцем да чайки. Прищурится мужик, руку опустит. А у рта горькие складки. Пойдёт дальше. Глядишь, второй остановился и тоже на море смотрит. Глаза скучные.
Ждать-то всегда трудно. А ждать вот так на острове, в океане заброшенном, тяжелее во много крат.
Сомнение всё больше и больше царапало души.
Устюжане между тем дело своё сделали. Плахи треснувшие заменили и так место порченое залатали и засмолили, что и не отыскать. Да и не только плахи поставили, но и многое другое, побитое в шторм, починили. Байдару новую взамен смытой соорудили. Галиот был готов к походу. Как новый, стоял на воде. Тени от мачт плясали на волне, рвались вперёд, но кораблик был на якоре.
В один из дней к Шелихову пришёл старший из устюжан. Потоптался в дверях каюты, теребя шапку в руках, похмыкал в бороду. На приглашение Григория Ивановича прошёл вперёд и сел на рундук.
Старший из устюжан на слова был неспешен, да и Шелихов его не гнал.
Мужик носом пошмыгал, поглядел с любопытством вокруг, как будто бы и не его рук дело каюта эта была, наконец сказал:
– Григорий Иванович, вот как разумею я. Сели-то мы здесь на острову надолго, видать? – Взглянул на Шелихова пытливо. – До весны? А? Или как?
Шелихов посмотрел на мужика, подумал: «Такой попусту слова не сболтнёт, ежели и самые мои тайные думы узнает».
Пересел поближе, хлопнул по коленке:
– Ты, Устин, – сказал, – не тяни, говори, с чем пришёл.
– Так, так, – помялся Устин, – значится, точно – до весны сели. – Опять в бороду похмыкал, собрал морщины на лбу. – Ну, что ж... Я так и знал... Ватажники, конечно, недовольны будут. Зиму здесь непросто просидеть. Да ещё по весне идти дальше. Туда-сюда, а в случае и лучшем раньше чем через полтора годика к своим домам не прибьёмся... – За бороду взялся всей пятерней. – Да...
– Ты подожди гадать, – сказал Шелихов, – когда уйдём да когда придём. Говори, что у тебя.
