Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)
По трапу застучали шаги. Шелихов голову оборотил на стук. Вошёл Степан:
– Колокол на «Симеоне и Анне» затих.
– Ну вот, дождались, – с сердцем сказал Измайлов.
– Тише, тише зазвонил, – рассказывал Степан, – а теперь вовсе смолк.
Шелихов хотел было пойти послушать на палубу, но Измайлов остановил:
– Не ходи. Что там... И так ясно. Отнесло, знать, галиот в сторону. Маленько подождать надо.
Но Шелихов всё одно поднялся на палубу. Степан у трапа ждал, и Григорий Иванович чуть с ног его не сшиб. Хорошо ещё, что в Степане весу пудов семь и такого не просто сшибить. Шелихов стал рядом, взявшись рукой за вантину. Прислушался. Но куда там. Что услышишь? Тишь такая – в ушах звенело.
Пока стоял, лицо одело влагой, как вымыло, хоть утрись. Ударь сейчас колокол в тумане, брякни тихонько – как бы обрадовался. Но ни звука над морем. Ни всплеска. Шелихов спустился в каюту.
– Кхе, кхе, кашлянул Измайлов.
Шелихов, как и давеча, заходил по каюте мелкими шажками.
К концу дня другая тревожная весть облетела галиот. В трюме кормовом обнаружилась течь. Полезли за солониной, а под плахами захлюпала вода. Загудели тревожно голоса по галиоту. Слово «течь» на море страшное. В трюм полезли Измайлов с Устином. Григорий Иванович и Самойлов ждали у трюмного люка. Сердце у Шелихова билось тревожно. Наклонился он, в люк заглядывал.
– Ну, ну, что там?
Измайлов не ответил.
В темноте трюма видно было Шелихову, как между громоздившимися бочонками и мешками плавал неясный свет фонаря. Хлюпали рыбины.
Устин, спустившись в трюм, поводил носом, словно собака вынюхивая след зверя. Воды под настилом оказалось немного. Под рыбин Устин ладонь сунул, сказал:
– С полвершка.
Лизнул палец, пошлёпал губами:
– Свежая. Течь недавно открылась. Может, сегодня али вчера.
Поморщился. Сплюнул.
Пополз на карачках между бочками. Измайлов фонарь повыше поднял. Тревожился тоже гораздо: ещё того не хватало – течь.
Устин возился за бочками. Шептал что-то. Может, чёрта поминал. Но вряд ли. Мужик он был смирный.
– Ну? – спросил нетерпеливый Измайлов. Не мог ждать.
Устин по-прежнему возился за бочками, сопя. Потом бочку крайнюю толкнул, сказал зло:
– Прими на себя бочку-то.
Опять завозился.
Измайлов поставил торопливо фонарь, откатил бочку. Заглянул в открывшуюся щель, но спина Устина всё загораживала. Видно было только, как лопатки ходили сильно под армяком у мужика. Ворочал он что-то невидимое.
Измайлов хотел было дальше пролезть, но Устин попятился, попятился и вылез на свет. Ладони об армяк вытер, за бородёнку себя дёрнул, сказал:
– Видать, когда галиот спускали на воду, крайний шпангоут потревожили. Вот плахи чуток и распёрло. Ничего.
Пошёл из трюма. Повернулся на свет фонаря:
– Но своим я всё же задам таску. Недогляд вышел. Недогляд, – повторил Устин Шелихову, поднявшись из трюма.
Встал медведем на палубе. Голову опустил. Неловко, видать, мужику за работу свою. Совестлив был.
И Шелихов вопросов задавать не стал. Понял: мужик сам досмотрит, чтобы порчу исправить. Ушёл в каюту. Оттуда услышал, как по палубе застучали шаги. Тих, тих был Устин, а артель устюжскую так приструнил, что молодцы его завертелись волчками. И чрез самое малое время слышно было, как молотки в трюме заговорили.
Туман между тем стал убывать. Ветром потянуло. Измайлов велел паруса ставить, и, хоть видимость ещё была плохая, галиот пошёл на восток.
К первым Алеутским островам подходили ночью. Но прежде чем островам из моря подняться, увидели ватажники на горизонте багровые сполохи. «Заря? – подумали. – Так не ко времени. Колокол только-только полночь прозвонил». А сполохи всё ярче, ярче проступали, тучи, стоящие у горизонта, освещая снизу. Забеспокоились. Послали сказать о пламени непонятном, горящем за морем, Измайлову. Тот не шёл долго. А пламя уже, весь горизонт высвечивая, играло. Странно так играло. Тревожно. Ни на что видимое раньше не похоже. Мужички, глядя на сполохи, помалкивали.
На палубу вышел Измайлов. Сонный, недовольный. Глянул на сполохи огненные, зевнул безмятежно, сказал:
– Что взгалтелись? Сопка это огнедышащая. К Алеутам подходим.
Взбодрился на свежем ветру и велел добежать до Шелихова.
Григорий Иванович вышел и крайне изумился. Стоял, смотрел во все глаза. Полнеба полыхало в пожаре. Вспомнил вдруг рыльскую свою каланчу, дорогу за Сеймом. «Вот она, – подумал, – та дорога, вот они невиданные картины». И горло перехватило волнение, аж задохнулся.
Из моря постепенно поднимался остров. Вначале тёмной точкой на горизонте встал, потом всё более и более возвысился и вот уже тёмной громадиной вздымался к небу, ребристой, страшной, чёрной, с охваченной огнём ослепительной вершиной.
Вся ватага была на палубе. Мужики стояли, опешив.
– Страсть-то какая...
– Да уж точно...
– Скажи кому – не поверят...
Чесали в затылках. Глаза на огонь щурили. Но у каждого своё выражение на лице было. У одного оторопь проступала в чертах, у другого удивление, но большинство с ухарством, молодечеством на чудо это посматривало: эй, мол, ты, невидаль заморская. И с тобой-де схлестнуться можно, и неведомо ещё, кому хуже придётся...
Так-то серые мужички могли смотреть. И от того-то они сыстари далеко ходили. Ухарство такое, молодечество, от роду данное, более парусов вперёд их подвигало.
– Ну, ребята, – сказал Измайлов, – теперь гляди в оба, а зри в три. Места здесь опаснейшие.
В эту ночь сам он не спускался в каюту. Стоял, как ворон чёрный, в глухом плаще около рулевого колеса и, как ворон же, каркал:
– Эй, впереди! Гляди зорко!
Мужички таращились в темноту.
На волнах плясали багровые блики отсветов. Свивались жгутами, вспыхивали и гасли, всплёскивались, бросаясь в глаза. Где уж разглядеть опасные буруны над гибельными камнями?
Взмолился кто-то из робких:
– Герасим Алексеич, ты уж вели бросить якорь. Подождём до утра. Там, при свете Божьем, полегче будет. Огни эти чёртовы силу поубавят.
Но Измайлов – пастух крепкий – велел по два рифа на парусах взять, а кораблик не остановил. Сказал:
– Привыкать должен. Ещё и не то будет. – Засмеялся. Бес в него словно вселился. Усами зашевелил по-тараканьи. – Хе, хе, хе...
От островов отошли чуть мористее и побежали дальше. Здесь, вдали от подводных камней, стало поспокойнее. Да и пляска огненная поутихла на волнах.
Измайлов правду сказал – острова были подлые. Камней вокруг них – не приведи господи. То и дело от носа галиота кричали:
– Буруны справа!
Судно, кренясь, сходило с курса.
И опять с тревогой:
– Буруны слева!
Уваливали галиот в сторону, но шли дальше и дальше. Вперёдсмотрящих Измайлов менял через каждый час. Уставали глазами. И гнал, гнал галиот. Тенями мужички сновали по падубе, лазили по вантам, как черти разбегались по реям. Смотреть было жутко, как портками трясли в чёрном небе над морской бездной. Ежели в такой ход сорвётся кто с реи – считай, всё. Отбегался. Чуть посветлело – даже и рифы отдали. Почему гнали так кораблик, Измайлов объяснил:
– Видишь ли, Григорий Иванович, нам, считай, повезло. Близ острова этого всегда дождь да туман. А мы, хоть и не с попутным ветром – в галфинде, но при ясном небе идём. Счастье подвалило. Пролив проскочим, а там до самой Уналашки посвободнее будет.
Светало. Шли проливом. Пролив узок, и течение сильное, встречное.
Измайлов беспокоился:
– Сейчас за остров зайдём, может ветер шквальный ударить.
Ватажники стояли у мачт.
– Поглядывай! – крикнул Измайлов, и в это время галиот из-за скал, прикрывающих от ветра, выскочил на простор.
Ветер обрушился на судёнышко с такой силой, что галиот чуть на волну не опрокинуло. Измайлов, лёгкие разрывая, гаркнул паруса перекладывать. И ежели бы он не насторожил до того ватажников и, паче чаяния, не так расторопно бросились они исполнять команду – купаться бы ватаге в море. Да только ли купаться?.. Но паруса переложили, и судёнышко выровнялось на волне. Пошло дальше.
Шелихов внимательно вглядывался в берег.
На острове, только чуть отступая от галечной отметины, карабкался вверх непроходимый кустарник. Тут и там, из кустарника, выглядывали голые скалы – серые, мрачные, неприступные. Словно пальцы корявые, высунувшись из земли, грозили: «Вот мы вам... Идите дальше... Сюда вам дороги нет...»
Судно, поспешая, шло вдоль острова. Мыс за мысом перед глазами открывался. Ровно у борта плескала волна.
И вдруг в шуме однообразном, но гораздо приятном для моряка, Шелихов различил новые звуки. Рёв будто какой-то, рокот, дальние крики.
Галиот между тем мыс, в море выдавшийся, обходил.
Звуки необычные всё усиливались.
Шелихов на Измайлова глаза вскинул и заметил, что и тот прислушивается. Измайлов к Григорию Ивановичу повернулся, сказал:
– Зверь морской...
За мысом открылось лежбище.
Берег будто колебался. Так много на берегу скопилось зверя сивуча, котиковой матки, нерпы... Лежали они от самой волны до крутых скал. Огромные туши двигались, кувыркались, тесня друг друга, возились на камнях. И над всем этим скоплением могучих тел стоял неумолчный, утробный рёв. С берега потянуло ветром, и в ноздри ударило острым, ни на что не похожим запахом лежбища. Пряно пахнуло рыбой, гниющей морской травой, и всё это сильно перебивал особый дух могучего зверя, вольно расположившегося на солнце.
Измайлов приказал убрать паруса. В клюзе загремела якорная цепь. Судно, на волне покачиваясь, остановилось.
Шелихов поднял подзорную трубу. Рядом стоящий Михаил Голиков горячо и быстро зашептал:
– Вот уж зверя-то. Давай к берегу, Григорий Иванович.
Стада этого никто не знал. Бывали здесь русские люди, и не раз, но ни от кого об этом стаде Шелихов не слышал. Сообщали – есть стадо на Командорах, на Тюленьем острове, а об этом и слуху не было.
– Ну, ну, – торопил Михаил.
Шелихов медлил с ответом. Молчал и Измайлов. Голиков же, в фальшборт вцепившись, вот-вот, казалось, прыгнет за борт. Богатство – да ещё какое! – лежало на берегу. И надо было только колотушку потяжелее взять в руки и бить направо и налево. Бить и собирать драгоценные шкуры ворохами.
Шелихов прикинул так: «Спустить сейчас ватагу на берег за зверем, потом шкуры мочить надо, мять, выделывать, сушить – времени пройдёт много. А «Симеон и Анна» у Уналашки ждёт. Нет, не до охоты сейчас. Останавливаться нельзя. Зверь ещё впереди будет».
– Нет, – сказал, – на остров пойдём.
– Как?! – изумлённо и испуганно воскликнул Михаил. – Вот он, зверь-то. Бери только...
Лицо у него сморщилось, собралось неестественно в кулачок. Губы нехорошо смялись.
– Нет, – ещё раз повторил Шелихов. – К Уналашке идти надо. Зверь от нас не уйдёт.
– Ну, знаешь, Григорий Иванович. – Михаил сжал кулаки. Жадность его жгла. – Да мимо такого богатства никто не проходил.
– Люди не ждут, – глянул ему в глаза Григорий Иванович, – разумеешь?
Голиков отступил на шаг и головой затряс. Забормотал слова неразборчивые.
Но Григорий Иванович ещё раз повторил, обрезав:
– Нет.
На том разговор и кончился.
К Уналашке подходили через несколько дней.
Шли в дождевой мороси, реденьком тумане, но с ветерком. Узлов пять судно делало, поставив брамсели. Туман разлетался под бушпритом, тёк над водой. А море всё в ряби дождевой. Посмотришь и плечами передёрнешь: знобко так-то станет. У мужиков лица были бледные, хмурые. Измайлов покрикивал. Бодрил команду.
Остров Уналашка показался слева по борту. Выступил из моря крутой гривой сопок. Прибойная волна толкалась в прибрежные камни, одевала их пеной. К бережку такому не подойдёшь. Расшибёт. Распорет о камни.
Надо было искать подходящую гавань.
Пошли вокруг острова.
Шелихов беспокойно шарил глазами: где паруса «Симеона и Анны»? Бежал взглядом по волнам, по бухточкам, врезающимся в остров. Но парусов не было.
Ладонью лицо, мокрое от дождя, вытирая, Шелихов всё вглядывался и вглядывался в колеблющиеся в тумане очертания острова. Угрюмые берега. Тяжёлые скалы. Туман ползёт серый по скалам, по кустарнику. Цепляется за ветви. На такую землю человеку не очень-то хочется, хоть он и давно истосковался по берегу. Это как в избу зайти заброшенную. Толкнёшь дверь, висящую косо на ржавых петлях, и она застонет, жалуясь, и нехотя сени перед тобой откроет. Полы щелясты, по которым давно никто не ходил, дрязг и мусор в углах, а в лицо пахнет нежилым духом древесной гнили и холодного горького дыма. И дальше, через порог, ступишь только по великой нужде.
А есть избы, что и за версту к ней тянет путника. Дымок над крышей весёлый, и оконца приветливо светят, как улыбку дарят. Здесь уж ноги сами поспешают.
Так и острова в океане. Есть такие, что навстречу моряку из воды, как праздник, встают.
– Земля! – закричат с мачты. – Земля!
И в голосе этом столько ликующей радости, что иной, и век на сухопутье проживя, такого не услышит.
Но есть и иные, к которым судно и из дальнего плаванья подходит, а его будто тянут на верёвке.
Хмуро и неприветливо взглядывала Уналашка на моряков.
Шелихов осунулся за последние дни, нос вытянулся. Волновался много.
Вдруг, как в сказке волшебной, за скалой открылась бухта – и широка, и удобна, и защищена от ветра. А бережок за гладью бухты – ну луг прямо-таки российский. Ровный, зелёный, манящий. Избёнки только на краю его не торчало, да коровёнок с колокольцами на шеях не было видно.
Измайлов повеселел, глядя на лужок тот. Мигнул Шелихову на зелёную травку.
У капитана губы были синие. С ночи стоял на вахте. Сырость проняла до нутра.
Галиот дальше за скалу прошёл и здесь – правда, как в сказке – не избёнка, не стадо бурёнок пёстрых, а мачты корабельные открылись взору.
– Мачты! – ахнул кто-то на палубе.
Галиот «Симеон и Анна» спокойненько на якоре стоял, в глубине бухты укрывшись от ветра. Паруса убранные на реях чистенько занайтовлены, и российский флаг полощет на корме.
От неожиданности такой Измайлов даже запоздал манёвр сделать для входа в бухту. Поперхнулся. Закашлялся. Руками взялся за бока. Но развернули галиот всё же и в бухту лихо вошли. Увидели – на стоящем на якорях галиоте засуетились люди. Шелихов разглядел, как на палубу капитан Бочаров выскочил, напяливая капитанскую треуголку на голову, а мужичонка какой-то тощий, с верёвок, между мачт протянутых, стал срывать порты да рубахи. Ватажники с «Трёх Святителей» узнали его:
– Смотри, Мишка-то Кривой, подштанники рвёт!
Мужичка вертлявого, видно, Бочаров пугнул крепким словом, и тот нырнул в низы галиота. И тут дымком с берега потянуло таким знакомым и зовущим, что многие стиснули зубы. В груди защемило. Увидели: за галиотом, на зелёном лужку, костерок горит и над ним висят котлы. По запахам, принесённым ветром, не пустые.
– Ну, – сказал Измайлов, – во второй раз «ура» будем кричать Бочарову?
– А что, – радостно ответил Шелихов, – я готов хотя бы и в десятый, ежели и дальше таким молодцом будет.
И сорвав шляпу, закрутил ею над головой.
У Измайлова от радости усы стояли торчком. Лицо порозовело.
Через полчаса суда ошвартовались борт о борт, и вся ватага высыпала на берег.
По плечам друг друга мужики похлопывали, в спины кулаками бухали, и уж разговоров было, разговоров – казалось, и не унять. Рады были – так удачно всё складывалось.
Шелихов велел разводить костры и вешать котлы. Радость так уж радость. Сказал:
– Съестного припаса не жалеть.
Костры мигом из плавника сложили и навесили котлы. Огонь весело заплясал под котлами. Наталья Алексеевна засуетилась: там сольцы подбросить, здесь полешко под котёл подсунуть или мужичка какого, жаждущего пробу снять, пугнуть. Пенку-то схватить охотнички всегда есть.
Бочаров рассказал, как они, заблудившись в тумане, сутки ждали «Трёх Святителей», а затем только пошли к островам Алеутским, Но острова обошли не с севера, как «Три Святителя», ас юга. Дотошно описал, где и что видели, сказал, что зверя по южному берегу Уналашки приметили много гораздо. Тут в рассказ встрял Голиков.
– Надо бы байдары на воду поставить и за зверем пойти.
Всё беспокоился о добыче.
– Да, зверя взять можно хорошо, – Измайлов его поддержал.
Ватажники загорелись.
– Это точно. Что там впереди ещё будет, а и здесь трюмы набьём доброй рухлядишкой.
Шелихов рта не открывал.
Самойлов сказал, что за зверем людей можно и берегом послать:
– Путь-то недалёк.
Взглянул на Григория Ивановича. Тот хмурился. И Самойлов, поняв, что у Шелихова своё на уме, замолчал.
Степан вперёд выступил:
– Посылай, Григорий Иванович, я охотников через остров поведу. А то всё море да море. Запахом травы дыхнём, – по лицу его пробежала тень.
Варево поспело. Котлы сняли с огня.
Наталья Алексеевна калью сварила с колбой и мяса от всей души положила. Солонина, правда, пошла в котёл, но свежая, жирная. Калья вышла на славу – душистая, с искристыми кругами светлого жира. Так-то давно ватажники не едали. Всё всухомятку: сухарь да рыба солёная или мясо сушёное. А тут прямо как в избе своей, у хозяйки – щи с пылу да с жару.
– Э-э-х! – даже вздохнул кто-то. Знать, точно хозяйку вспомнил, щи на стол мечущую рогачом из печи.
Всей ватагой расселись на лужку. Славно так, дружно, весело, с разговорами. И Шелихов, поскучневший было, опять посветлел. И это Самойлов тоже приметил.
Вечером Константин Алексеевич разговор о походе за зверем завёл вновь.
Григорий Иванович сидел в каюте при свече. Карту разглядывал. На галиоте никого не было. Ватага у костров вела разговоры. Соскучились по твёрдой земле. На кораблики и подниматься не хотели.
Самойлов к столу присел и осторожно начал разговор: что-де, мол, правду люди говорят, за зверем идти надо. Григорий Иванович упорно вглядывался в карту. Головы не поднимал. Но Константин Алексеевич тоже упорный был и настаивал на своём. Всяк всегда в свою правду верит и своё хочет довести до конца.
Шелихов неожиданно карту отодвинул и, прямо в глаза портовику старому глядя, молвил:
– Эх, Константин Алексеевич, позже хотел я объявить тебе мысли, годами мной выношенные, но уж раз так пришлось – слушай.
Таил, знать, таил в себе заветное, и вот решился сказать. Видно, время приспело. Всему время приходит. Вот и для Шелихова... Посидел он с минуту, другую, снял пальцами нагар со свечи, чтобы посветлее было, и карту посунул ближе к Самойлову.
– Вот, видишь, земля? – Пальцем очертил острова Алеутские и прибрежные земли матёрой Америки. – Всё это русскими людьми открыто и описано. Великим трудом это сотворено, и жизней здесь положено русских зело много.
Самойлов взгляд от карты перевёл на лицо Шелихова. Лицо у Григория Ивановича осветилось сильным возбуждением.
Волновался он, видно было, хотя – как знал Самойлов – чувство это не выказывал даже в опасные минуты. А вот сейчас не сдержал себя. Необыкновенное было у него лицо.
И опять на карту Шелихов посмотрел. Голосом взволнованным продолжил:
– В поход этот собираясь, не мошну набить хотел я, а державы Российской для тщась. Люди русские, животы свои не жалея, открыли сии земли, а стали ли они частью неотъемлемой России? – Ударил кулаком по карте. – Нет! Ни поселений здесь российских, ни городков тем более, ни портовых каких сооружений. Ни даже флага или знака державы не поставлено: что-де, мол, русская это земля. – И, уж совсем загоревшись, сказал: – Вот и решил я, не щадя себя, закрепить их за державой, а для того основать здесь поселения русские, городки поднять, землепашество завести. Где мужик зерно бросит и злаки хлебные вырастит, та земля уж навек его.
Самойлов с удивлением на Шелихова глядел и молчал. Потом сказал:
– Ну, замахнулся ты, Григорий Иванович... Да такое свершить – одной жизни не хватит.
И, словно прицеливаясь, взглянул на купца и с удовольствием видимым, но и с сомнением одновременно. Есть такой взгляд у людей: хорошо-то, мол, хорошо, но вот потянешь ли ты, что обещаешь?
– Хватит сил, – с уверенностью ответил Шелихов. – Мы начало положим, а там уж тот, кто за нами пойдёт, довершит.
Наклонился к Самойлову. И такая вера в глазах у него была, такая надежда звучала в голосе, столько смелости в нём чувствовалось, что Самойлов подумал: «Да, этот многое сотворить может. Такого не остановишь».
– Помнишь, мешки-то, кожей обшитые, грузили мы в Охотске? – спросил Шелихов. – Голиков ещё, Иван Ларионович, интересовался: что за мешки-де такие?
– Да, – протянул Самойлов, не понимая ещё, о чём сказать хочет Григорий Иванович.
– Отговорился я тогда шуткой, что-де сухари это сладкие. Так вот не сухари это, а хлебное зерно. Рожь, пшеница. И семена разные: репы, огурцов, капусты.
– Ну? – черепом лысым блеснул Самойлов.
– Так вот, как на место прибудем – перво-наперво поля засеем и огороды взращивать станем.
– Огороды?
– Да. И хлеб.
И Самойлов, всю жизнь промаявшийся по охотничьим артелям, по портовым городкам морским, зарабатывавший всегда кусок хлеба горький из чужих рук, вдруг понял, что столкнулся с чем-то высоким, с тем, что не видано было им никогда.
Люди необычной смелости его окружали и большого риска. Такие люди, что ни черта, ни бога не боялись. За край света шли! А всё одно за спиной у них было – добычу взять. Добычу! А здесь нет, здесь другое. Не для себя хотел человек, а для всех. И не на словах. Слов-то красивых говорено много и многими. Шепчет иной умильно и глаза мигают от шепотности:
– Полюби ближнего...
А дубину ему дай, так он ближнего-то – при случае – по макушке шмякнет и не охнет. А этот себя не жалел. За горизонт пойти – труд великий. В походе таком, бывало, и из-под ногтей кровь сочилась.
– Да, – протянул Самойлов. Череп лысый потёр. – Да...
Шелихов, высказав заветное, у свечи сидел молча и на огонёк смотрел. Огонёк вверх тянулся узеньким язычком. Свеча оплывала светлыми каплями воска.
В редкие минуты мы видим настоящие лица людей. Почти всегда черты окружающих нас выражают только то, что человек показать хочет. Как в дверь приотворенную видим сени, комнату, стену. Но не весь дом. Лицо Шелихова, как дверь настежь распахнутая, открывало сейчас его до конца. И красивое, чернобровое, твёрдое лицо это ещё красивее стало. Будто высветилось изнутри ярким светом. И столько было в нём притягательной силы, что Самойлов с трудом отвёл глаза. Издавна известно, что лица одна лишь мысль красит. А ежели за фасадом пусто, то ты на него хоть флаги навесь, а всё едино – глаз не остановят. И чем мысль выше, тем лицо краше.
По лицу Шелихова видно было, что он весь в своих мечтах. И что видятся ему, наверное, за огоньком этим слабеньким раздольное поле хлебное на землях новых, крыши изб, ребятишки белоголовые, возросшие в местах этих чужедальних, но уже родными для них ставших.
– Кхе, кхе, – кашлянул Самойлов.
Шелихов оборотился. Спросил:
– Ну что, Константин Алексеевич, веришь в мечту мою? Аль нет?
Самойлов, прямо не ответив, сказал:
– Большое дело. Трудов немалых стоить это будет...
– А ты-то как? Пойдёшь за мной?
– Я пойду, – просто сказал Самойлов. И не добавил, а подумал: «Может, там-то, на землях новых, жизнь совсем по-иному сложится? Лучше, добрее? И мужик, проклиная, что и на свет народился, не будет кушак затягивать до станового хребта с голодухи? Может же так быть...»
Великий это обман и великое счастье – людские надежды. Завтра, всё завтра. Но не будь надежды, что человеку останется? Падает он под тяжестью нужды, злобы, обид, измен, но поднимается и идёт дальше. Верит – завтра будет лучше. А будет ли лучше? Исчезнет ли нужда, утихнет ли злоба, смягчатся ли обиды и покается ли предавший? Но человек верит и этим живёт...
– Пойду, – повторил Самойлов, – пойду, Григорий Иванович.
Вот так вот, однажды увиденная с крутого берега Сейма узенькая дорожка в лугах да померещившиеся на ней в жарком мареве люди в одеждах странных, кони горячие, вдруг услышанные голоса необычные в ветре над рекой, Шелихова Григория, купеческого сына, из богом забытого на курской земле Рыльска, привели на дорогу широкую, ведущую в историю. Но не знал он, что здесь тоже сильные мира сего распоряжаются и судьбы людские вершат. И это их поле. И здесь они определяют, расти ли горькой полыни или добрым злакам, или вовсе пустым оставаться полю. И сила за ними на поле этом есть. В чинах она, в титулах, в связях родственных, что крепче кованых цепей. И трудно, ох трудно тому, кто на поле это впервые ступит. При удаче чашу вина сладкого поднесут ему, но бывает, что оборачивается вино это горьким и жгучим напитком унижений и обид, разочарований и падений на острые камни.
Не знал Шелихов и того, что будут у него здесь и покровители могущественные, и всесильные противники. Ещё только-только ступив на эту запретную землю, нашёл он уже и друзей, и врагов своих, хотя о том и не думал.
Ранним утром, ещё и воробьи за окном не зачирикали, Иван Ларионович Голиков услышал, как в дверь бухнули кулаком. Да так, будто вороги в город вломились или случился пожар.
Иван Ларионович шубейку накинул, подштанники поддёрнул, подскочил. Глянул, а у дверей солдат. Иван Ларионович оконце толкнул, высунулся.
– Ты что, – крикнул со сна севшим голосом, – охальничаешь!
Солдат лицо курносое к нему оборотил. Щёки красные, глаза дерзкие.
– Открывай, – сказал грубо, – депеша.
Ивана Ларионовича робким никто не счёл бы, но тут у него ноги обмякли. Пальчиками он в раму вцепился. Переспросил:
– Депеша?
Но солдат отвернул нахальную рожу и вновь заработал кулаками. Доски, на что уж дверь крепкой была, затрещали. Видать, солдат в Иване Ларионовиче не признал хозяина. Лицом скромен, да и одежда не по купцу. На плече у домашней шубейки прореха и шерсть торчит клочьями. Глаз у солдата зоркий. Всё разглядел.
Иван Ларионович шубу поприличнее накинул, спустился вниз.
В сенях бабка трясучая крестилась у дверей. Шептала:
– Спаси Господь, кто это там...
Старик плешивый, комнатный холоп, слабыми руками хватался за железные засовы.
Эти уж и вовсе обмерли.
«Набрали чертей, – подумал Иван Ларионович, – а хозяин сам беспокоиться повинен».
– Вон, – цыкнул, щеками замотав, – прочь ступайте!
На лбу вспухла злая жила.
Холопов как сдуло.
Иван Ларионович откинул засов. Брякнуло железо.
Солдат – рожа гладкая: видать, на постое у хозяйки не последним человеком был – грязью заляпанными ботфортами на половики чистые влез нагло. Ещё и притопнул каблуками.
– Голикова мне, – гаркнул, – Ивана Ларионовича.
Глазами стрельнул по сторонам.
Сени ничего, тёплые были. По стенам сундуки, накидками цветными покрытые. Пахло сушёными травами да полами чистыми, скоблёными. Духовито пахло. Вкусно.
Иван Ларионович развернул депешу. Бумага казённая с орлами в руках хрустнула.
В депеше сказано было, что вызывают его к губернатору. А зачем и для чего – неведомо.
Солдат стоял столбом. С ботфортов на пол скоблёный, на половики сползала грязь.
Купец подступил к солдату. Тот многого сказать не мог, но объявил, что к купцам Свешниковым, и Поповым, и Сибиряковым, и Ласточкиным такие же бумаги сегодня разосланы.
Глазами зашнырял, подлец, по сеням.
Иван Ларионович понял, что полтину служивому сунуть надобно, а то и больше потеряешь. Очень уж боек солдат.
«Эх, – подумал, – пожалеть надо хозяина, к которому такого молодца на постой привели. Особливо ежели дочка у него есть или жена молодая».
Сунул от греха полтину, хоть жалко было до слёз.
Солдат под треуголку махнул рукой и, ещё более, чем прежде, каблуками нахально топая, вышел на крыльцо.
На роже светило: «Легко, легко ты от меня отбился». И ещё и другое прочесть можно было: «Мне бы в дом только протиснуться, а уж там я бы насчёт молодаек разобрался». Ну, о думке такой догадаться было нетрудно, так как известно, что солдат об одном только думает и на том стоит.
Гостя незваного счастливо выпроводив, Иван Ларионович к себе пошёл и, присев на лежанку, задумался: «К чему бы вызов тот? – И так прикинул и эдак и решил: – Может, по «войне нужной»?
Губернатор давно с иркутянами воевал, настаивая грозно, дабы хозяева домов и усадеб, выходящих на улицу, убрали нужники подальше в глубину своих владений. По весне нечистоты, стекая со дворов, улицы запруживали так, что и не пройти, и не проехать. А уж о благоухании и говорить нечего. В улицах смрад стоял, фонари гасли. И казалось, куда как проще – переведи нечистые постройки на зады, и дело с концом, но иркутяне в бой вступили с губернатором. Нет и нет! При дедах так было, при отцах, так пусть и при нас останется. А ежели кому не нравится, пущай-де пальцами нос зажмёт и с богом проходит мимо. На то они, пальцы-то, и дадены.
Иван Ларионович вспомнил лужу, оставленную солдатом в сенях. Поморщился. Сам же велел ночью нужники очистить и на улицу спустить дрязг. Вот и спустили.
Встал с лежанки от огорчения, походил по покоям и на икону, в углу висящую, взглянув, обмахнулся крестом.
В кулак покашлял. Сел на лежанку.
Умом раскинул, решил всё же:
«Навряд ли губернатор из-за такой, прости господи, безделицы себя будет беспокоить. Здесь, должно, иное...»
В этот час в Иркутске не один Иван Ларионович гадал. По многим домам чесали в затылках, ерошили бороды. И шуму, гвалту, лаю было предостаточно. В каждом доме своё.
– Порты, порты какие даёшь, дура! Вон те дай! Не в хлев иду, во дворец!
– Коней, коней выводите. Да вели заложить гнедого. Пущай поглядят.
– Ты бы поел, милай, а то ещё и в кутузку посадят. Начальство, оно завсегда своё знает...
В иных домах прочихаться было трудно от табаку китайского, которым пересыпали сундуки. Кафтаны доставали лежалые, праздничные порты.
Торопясь закусывали. Осетринкой там, мясцом холодным, как уж пришлось. Не до жиру. Бабы, конечно, как угорелые носились. Ну да бабе побегать даже в радость. Глаза вытаращит круглые и летит:
– Да что там?
– Да куда там?
– Да для чего такое?
И, как бы испужавшись до смерти, прижмёт пальцы к губам:
– Страсть-то, бабоньки...
– И-и-и, милая, и не говори.
А в глазах – весёлые искры.
Ну, как ни гадали, ни охали, а пошли по вызову.
Всяк по-своему к губернаторскому дворцу явился. Одни чёртом в коляске на рессорах подлетали. На новый манер коляски-то такие. Привезённые из Питербурха. Больших денег стоили, но у купца ежели душа загорится – о каких деньгах речь? Вынь и положь – и всё тут!.. На рессорных колясках всё больше из новых купчики подлетали. Из тех, что, в кабак придя, дурака ломят:
– Не хочу в дверь идти, руби стену!
И рубили. Деньги-то глаз не имеют. А смотришь – этот-то, для которого портили стену, через неделю-другую в кулак свистит. Лёгкий народ. У такого вся надежда на фарт. А фарт, что ж? Сегодня подфартило, завтра, послезавтра, но когда-то и голова нужна. Расчёт купеческий верный. Вот из коляски-то рессорной и пересаживался такой, фартовый, в телегу, на солому...
