Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)
Сказать такое непросто. Редко какой человек согласится, что не по себе взял воз, что не вытянуть ему его, как за оглобли ни хватайся, как ни упирайся ногами в землю, ползущую из-под каблуков. Чаще бывает по-иному. Телега остановилась, и колёса, гляди, вот-вот пойдут назад, а человек, шею раздувая, всё ярится, пеной исходит, кричит: «Давай, давай! Вот холм перевалим, а там само покатится!» Телегу и свернут в овраг. По сторонам колёсики полетят, затрещат, ломаясь, оглобли; треснет, в щепки разлетится кузовок. Но человек и здесь не согласится, что виной тому он сам. Встанет пугалом на краю оврага, ноги раскорячит и, пятерней скребя пузо и губы своротив на сторону, скажет:
– Эх, ребята... Камушек под колёса попал. Так бы вытянули. Камушек... Самая малость до вершины оставалась. А там хватили бы во весь опор!
Рукой взмахнёт или ободряюще игогокнет. И непонятно почему, а глядишь – ему другую телегу дают, хотя ясно, что он и эту в овраг загонит и расшибёт...
Кирки били скалу так, что каменные брызги летели по сторонам – с хрястом, со звоном.
Самойлов повернулся к Деларову, согнав с лица хмурость.
– Да, – повторил, – Григорий Иванович порадовался бы, ты прав.
Кряхтя и переругиваясь, столб поставили в ямину. Комель засыпали. Притрамбовали. Укрепили камнями, да выбирали ещё такие камушки, чтобы один к одному ловчее прилаживался. Столб-то навек хотели встремить в землю эту. Старались.
Устин, не доверяя никому, сам камушки подкладывал, киркой вгонял в землю.
Столб поставив, отошли в сторонку, глянули на дело рук своих. И, казалось бы, чего особого? Но в душах что-то захолонуло. Парень из устюжан, что больше других старался, руки по-особому заложил за спину. В родниковой чистоты бесхитростных глазах его вспыхнули искры. Парня под бок пихнули шутейно: что-де, мол, так-то выставился?
– А что, что, – отнекивался парень, – понятно дело-то. Мы, и вот – державы рубеж определили. Скажешь кому – не поверят... Нет, не поверят...
И от уха до уха рот растянул. Ну, только и скажешь, глядя на такого-то:
– Эх, паря! Пляши, коли душа песни просит!
Фёдор Фёдорович взглянул на чиновника, чуть-чуть голову склонив, и из-под век у него плеснуло стылым.
– Бумаги, – выговорил отчётливо, – сегодня же выправить.
Ласково так сказал, негромко. И дверь вроде бы не скрипнула, и шагов не слышно было, а чиновника не стало. Лицо различалось, мундир отчётливо виден был, крестик на мундире угадывался, а вот тебе раз – ни мундира, ни крестика, ни лица нет. И внимательнейшим образом вглядевшись в место, где за мгновение до начальственного слова чиновник обозначался, убедишься – не обман это зрительный, действительно пусто, как ежели бы и до того место это ничем занято не было.
Фёдор Фёдорович с минуту молча глядел в стол. Гасил, видать, под веками недобрые огни. Наконец, переломив себя, поднял глаза. Сказал:
– Письмо генерал-губернатора Якоби на имя государыни передано для ознакомления в Коммерц-коллегию и нами изучено.
Слова у него изо рта выходили круглые, ласкающие слух. Такие слова, что хоть на хлеб, как масло, мажь – и корка сухая в горло проскочит, не царапнув.
Тёмный строгий мундир на Фёдоре Фёдоровиче, белые кружева у горла, манжеты белые, паричок новомодный, строгий, с чёрным бантиком на затылке. Не понять – что за человек.
Григорий Иванович сидел, устремив взгляд на Фёдора Фёдоровича, а голова как железным обручем стянута. Не опомнился ещё. Всё так вдруг случилось. То крик, шум, чуть до кулаков не дошло, а тут – поди же – на «вы» величать его начали. По имени и по батюшке назвали.
– Угу, – сказал осторожно.
Огляделся. На полках, по стенам, книги в корешках золочёных, карты цветные, рисованные искусно, плахи дубовые на полу, натёртые до блеска воском. И тихо. Голосов за дверями не слышно – будто и не в канцелярии он, где в каждой комнате чиновников с десяток натолкано, да и иных прочих лиц важных немало, так что какая уж тишина. Размышлял. Говорили ему в Иркутске о Фёдоре Фёдоровиче, но туманно. Одно с уверенностью сказывали: большая птица. А как в Иркутск приехал, с чем уехал да с кем и о чём говорил – неведомо.
А голос добрый журчал:
– О землях, обживаемых в Америке, наслышан. Хорошее, хорошее начало положено.
Григорий Иванович упёрся покрепче руками в подлокотники кресла.
Фёдор Фёдорович хотел знать, как плыли к землям американским, на каких островах останавливались, о звере вопросы задавал, сколько людей, спрашивал, в поход ходило и сколько вернулось.
Григорий Иванович не успевал отвечать.
Рябов слушал со вниманием, но нет-нет на столе стоящую сферу земную пальцами поворачивал. Игрушка эта – бронзовая, литая хитро, видать, денег стоила немалых. Но пуще игрушки затейливой Григорию Ивановичу в глаза пальцы Фёдора Фёдоровича бросились. Тонкие пальцы, гибкие, белые. Рука такая о многом говорила, а прежде всего о том, что тяжестей каких или иных неудобств она не испытывала от рождения. Смущала Григория Ивановича эта рука.
Но слово за словом разгорячился он и заговорил смело. Понял: рука рукой, а человек, сидящий перед ним, разумеет дело. Пустое – гремит, брякает, а здесь не было грому. Говорить говорил Григорий Иванович, а в голове вертелось: «Приехал-то я не для рассказов». Но о главном сказать не мог. Мешало что-то. То ли Фёдор Фёдорович неожиданно мягок оказался, или же то, что сказывали о нём – птица, дескать, большая. А может, и другое что. Скорее же всего коридоры питербурхские с толку сбивали. Уж больно намотался.
Ёжился Шелихов, но наконец, собравшись с духом, навалился грудью на край стола, словно груз непосильный толкая, сказал:
– Сесть-то мы сели на землю американскую, но ежели правде в глаза смотреть, пристроились лишь с краешку. – Фёдор Фёдорович руки на стол положил, манжеты кружевные сминая, потянулся лицом к собеседнику. Не понял. – А понимать это так надобно, – продолжил Григорий Иванович, – вот мы крепостцы построили какие ни есть, промыслы разведали, большим, малым ли хозяйством обзавелись, а всё ненадёжно это.
– Так, так...
– Потому как один купец из-под другого землю рвёт, друг друга ослабляя.
Фёдор Фёдорович из-за стола поднялся и рядом с Шелиховым присел в кресло. Да ещё поторопил:
– Ну, ну...
Глаза к купцу присматривались внимательно.
– Да что говорить, – сказал Шелихов, морщась сокрушённо, – промысел, хоть и самый богатый зверем, опустошить в год-два можно до чистого камня. Бей только колотушкой без ума, и зверя не станет. А разве дело это? – Григорий Иванович наступать уже начал на Рябова. – Дело? Нет, – подбородок вскинул, как взнузданный, – на таком расчёте далеко не уедешь. Возьмёшь зверя раз, другой – и всё. Так?
Фёдор Фёдорович улыбнулся. Сибирский напористый купец нравился ему больше и больше.
Григорий Иванович в апартаментах начальственных вовсе освоился. И уж в подкрепление слов своих пристукнул кулаком по краю стола. Само собой как-то это получилось. Разговор за живое его взял.
– Чтобы зверя добыть, – сказал, – кораблики надо построить, а это деньги большие. Людей нанять в ватагу – тоже недёшево. Припас боевой, оружие, харчи – всё копеечка. А потом возьмёшь зверя – окупишь ли это разом? Вряд ли... А ежели и окупишь – большая ли прибыль останется? А ведь надо и кораблики подновить и опять же людей нанять, да и припасом обзавестись? Алтыном не обойдёшься. – Купец ладонь оборонил кверху, будто копейки на ней лежали. Побросал корявыми пальцами воображаемую медь. Сказал убеждённо: – Нет, не обойдёшься. – Откинулся на спинку кресла. – Невыгодное это дело.
– Так, – поддакнул Фёдор Фёдорович. – А как надобно поступать? – Улыбнулся осторожно.
И Григорий Иванович, ожидая этого вопроса, всем телом ринулся вперёд.
– Вот, вот, – воскликнул и пальцем в собеседника ткнул, – за самое главное мы схватились. Компанию надо сбить, и она у нас есть.
– Ну, так что же?
– А и это не всё, – вновь поскучнел Шелихов. Хитрющий стал с годами. Как уж здесь он лицом играл, ему бы и Голиков позавидовал, хотя Иван Ларионович мастак был складывать губы. Иной раз так представит, – ну, скажешь, сирота сиротой. Злой заплачет, глядя на такого.
– Не понимаю, – наморщил лоб Фёдор Фёдорович.
– Говорил я, что промышленники друг другу крылья подшибают, – наступал Григорий Иванович. – Так вот... Думали – объединим в компанию и на этом свару между купцами кончим. Ан нет! Другие находятся, которые, придя со стороны, всё так же дело рушат. Монополию надо дать компании на земли по Америке.
Сказал это твёрдо, а в душе защемило. Знал: гвоздь это всему, и ежели его не вколотить крепко – хорошего не жди.
Фёдор Фёдорович поднялся с кресла и, руки за фалды заложив, зашагал по кабинету. Григорий Иванович с опаской к нему приглядывался. Разглядел: мужик видный, и хотя на сибирский манер бледноват, но не хил, а уж о твёрдости его имел понятие. Видел, как Фёдор Фёдорович с чиновником обошёлся. Теперь ждал, что скажет. Слова готовил, ежели возразит.
– Да, – протянул Фёдор Фёдорович, – монополия...
Но сказал вяло. Бровь у него поднялась над глазом и углом сломалась. Видя, что сомнение какое-то зародилось у Рябова, Григорий Иванович заспешил:
– Пушчонки нужны для крепостиц на случай нападения, офицеров, хоть самое малое число для команды. Деньги надобны.
Наседал по-купечески. Помнил старое правило: покупатель сомневается, так рви за полу, вдуматься не давай. А уж когда денежку на прилавок положит – всё. Товар непременно ему всучишь. Но здесь не лавка была и Фёдор Фёдорович не покупателем штуки сукна стоял перед ним.
Взглянул Шелихов на Фёдора Фёдоровича, сжав губы:
– Ежели по-настоящему за земли эти взяться – дело для империи полезнейшим может выказаться. Так-то умом своим сирым разумею.
Повадка-то хоть и купеческая у него была, а главное высказал. И Фёдор Фёдорович это понял.
– А денег сколько просит компания? – спросил, остановившись против кресла Григория Ивановича, Рябов.
– Двести тысяч, – ответил Шелихов.
Рябов вновь заходил по кабинету.
– Через двадцать лет возвернем, – добавил Шелихов, – и с лихвой. Слово купцов сибирских – у всякого спроси – вернее золотого залога.
Рябов губы смял в невесёлой улыбке, но не ответил. Шагал, шагал. Каблуки стучали по вощёным плахам. Остановился. Потёр задумчиво сухой, костистый нос пальцами. На руке рубиново вспыхнуло кольцо.
Шелихов следил взглядом за Фёдором Фёдоровичем. Хотел мысли его прочесть. Но лицо Рябова не говорило ни о чём. Словно глухая дверь захлопнулась в неведомые комнаты. И опять не понять было, что за человек перед ним.
– Так, – сказал Фёдор Фёдорович как бы про себя, – пушки, офицеры... Двести тысяч, и вот... Монополия...
Шелихов ему определённо нравился, и чувствовал Фёдор Фёдорович в нём силу, которая позволит этому купцу совершить задуманное. Видел он купцов сибирских и уральских, которые брались за дела, казалось, и непосильные, но сдюживали. И понимал, что только и надо – не мешать людям этим сотворить своё дело. Высоко сидел Фёдор Фёдорович и многое знал, но молчал о многом. Так и сейчас, похаживая по кабинету и пальцами похрустывая под фалдами, молчал о том, что ему было ведомо.
Взял себя крепко за подбородок и ещё раз на купца взглянул. Плечи чугунные, крутые, шея не слабая, лицом узок и лоб высокий. Хорош... Перехватил упорный шелиховский взгляд. «Насторожился, – подумал, – догадлив, знать... Ну, да это для дела польза великая... Нутром чует, где тяжко будет».
– Что же, – сказал, – надо думать. Помогай Бог, – добавил, – помогай Бог.
Шелихов конфузливо растянул губы:
– Вы уж простите меня, невежу, но у нас на это так отвечают: «Вот и сказал Бог, чтобы ты помог».
Фёдор Фёдорович ободряюще улыбнулся.
Удача большая – в столице найти человека, который за руку тебя поведёт, руку подаст на многочисленных ступеньках и покажет, как двери отворить, закрытые на крепкие запоры. А всего и оказывается, что надо знать, на какую тайную шишечку на дверях следует надавить, и они сами распахнутся перед тобой. А на лесенку в сотню ступеней и вовсе всходить не след, но обойти её надо по тропинке, неведомой другим. А тропинки такие есть в Питербурхе. И много их. И протоптаны они хорошо. Гладко. Но вот запутаны, как заячий след. Петельками, петельками проложены. Да ещё и так, что бежал зайчишка, а потом скок в кустики и дунул в обратную сторону. Глаз да глаз нужен тропки эти прочесть. А есть, есть молодцы, которым ходы эти доподлинно известны. И они-то и с закрытыми глазами пройдут по этим следам.
После встречи с Фёдором Фёдоровичем закрутились дела Шелихова волчком. Бумаги по походу он тут же получил. Хрустящие, с подписями витиеватыми, с печатями орлёными – ворох бумаг. Так в руки ему и сунули – дескать, на, держи. И поход по бумагам тем был, и земли обжитые ватажниками указывались в картах. Не верилось даже. А всё выручили тропочки, петельки заячьи. И уже чиновники в коридорах канцелярий с Шелиховым раскланивались, и прелюбезно. Да ещё и так: поклонится, не доходя пяти шагов, и нараспев, радостно:
– Здравствуйте, Григорий Иванович.
И улыбка во всё лицо, а ещё намедни норку драли и, глазом не сморгнув, поспешали мимо, будто не видя.
А гляди-ко, люди-то, оказывается, милейшие. Сама доброта брызжет из глаз и лица добродушнейшие. Так-то возьмёт тебя ласково за руку – ну прямо брат родной. И голоса не хриплые вовсе у этих ребятушек, не осипшие от питербурхской сырости, но певучие, звонкие, радостные. Ангелы и то, поди, так не щебечут.
Теперь о Шелихове говорили:
– Сильный. Этому его высокопревосходительство споспешествует.
При входе в коллегию как-то два чиновника, глядя вслед Шелихову, говорили:
– И малого времени не пройдёт, миллионщиком станет. – Губы сладким бубликом округлил говоривший: – Миллио-о-о-нщиком...
А второй, вытянув шею, даже в рот ему заглянул, будто ждал, что миллион этот самый сей момент прямо так изо рта и вывалится. И под мягоньким набрюшником, соседкой любезной связанным, жар чиновник почувствовал необычайный.
Речь-то шла о миллионе. Сказать, и то жутко!
А Григорий Иванович, бойко стуча по ступенькам каблуками, меньше всего думал в эти минуты о миллионе-то. А правду сказать, и в мыслях не держал вовсе. Другое было в голове. В ушах топоры стучали, пилы пели, слышны были голоса людей, и казалось ему, видел он, как сходят со стапелей новые кораблики, бьют в разлетающиеся волны и в пене и брызгах победно устремляются вперёд многочисленные форштевни. Пела душа у него, и думалось, что как никогда близка сказочная дорога, увиденная с колокольни за Сеймом. И кони скачут по ней, и гривы их ветер отдувает. На завтра загадывая, не удержался и слетал на верфь питербурхскую. Посмотреть – какие закладывают кораблики. А посмотреть было на что. На стапелях красавцы, лебеди белые стояли. Мастера питербурхские, прямо сказать, поразили его своим умением. «Вот, – подумал, – этих-то умельцев к себе перетянуть». С одним, другим перебросился словом и надеждой обзавёлся.
– Э, паря, – нажимал, – у нас не край, а рай земной. Дерево – какое душа пожелает. Работай знай, а мы не постоим за благодарностью.
Мастера посмеивались. Но Григорий Иванович понял: ежели постараться – мастеров можно сманить.
Вскорости Григория Ивановича принял президент Коммерц-коллегии. Когда Шелихов вошёл в кабинет высокий, граф, кивнув, указал округлым жестом на кресло.
Шелихов неловко приткнулся на краешек. Робел. Как ни говори, а впервой принят был лицом столь вельможным. Не знал, как и начать разговор. Понятно: в мелочной лавке дёгтем торговал недавно, а этот делами державными ворочает. Прикусишь язык. Вскинул глаза на графа, увидел: лицо без улыбки, из-под кустистых бровей глаза смотрят неторопко.
Александр Романович заговорил первым:
– Здравствуй, купец, – сказал голосом, в котором чувствовалось расположение. И сразу же после паузы, выдержанной мгновение всего, продолжил разговор, да так, словно слова читал с писаного, больно плотно складывались они у него.
Шелихов в слова вслушивался и понял: этот говорит, зная для чего. Дело у него есть. Оно всегда понять можно, ежели труд себе задашь, пустой разговор человек ведёт или же всерьёз произносятся им слова. Многие люди, языка своего не щадя, так – бряк, бряк – зря его треплют. А иной одно слово произнесёт, и видно – этот себе на уме. В его речь надо вдуматься.
Заговорил же Александр Романович о том, чего Шелихов и не ждал:
– Развитие мореплавания в океане Великом, – сказал Воронцов, – может послужить не только освоению новых земель, но и должно способствовать торговле обширной с Китаем, Японией, островами Филиппинскими, а там и далее – с Индией. Путь от восточных портов российских в страны эти – кратчайший для нашего флота.
Властно говорил граф, уверенно. Чтобы так говорить, за плечами многое надо иметь, и такому враз не научишься. Здесь годы нужны, да и не просто годы, а прожитые на горе. Голос такой, как одежда царская.
– В Индию, – ещё раз повторил граф.
«Эко куда хватил, – ахнул про себя Шелихов, – вот это да...» Такого он не держал и в мыслях. Спине стало зябко.
Заметив смущение на лице Шелихова, Александр Романович подтвердил:
– Да, да, в Индию. Першпектива весьма и весьма лестная и, я думаю, по силам российским негоциантам.
«Ежели, конечно, поднапрячься, – подумал Шелихов, – то оно можно и в Индию... Это, беспременно, покрепче, чем зверя колотушкой бить...»
Поплотнее сел в кресле. Сказал:
– Англичане в Петропавловск ходят с Гаваев, из Макао товар везут. Торгуют в большую прибыль.
– Вот, вот, – оживился Воронцов, – англичанин прыток. Блохой скачет. А мы на сборы тяжелы.
И заговорил, голос повысив, о том, как наладить морскую линию в страны океана Великого и далее в океане Индийском. Говорил, как рысака гнал, но видно было, что этот всадник повод не распустит и лошадка его копыта ставит точно, куда он и уготовил, обдумав всё наперёд. Широко распахнул горизонт Александр Романович, заглядывая вдаль на многие годы.
– Пётр Великий путь для России в Европу через Балтику открыл, нам же надобно, заветы его исполняя, проложить дорогу в морях восточных, потому как богатства великие лежат в Сибири и на Востоке Дальнем, и поднять их легче будет, ежели мы пути перед этими славными землями откроем морями.
– Да что уж, – ответил Шелихов, смущение отбросив и глазами заблестев, – нам бы только подсобили, а мы в кашу восточную с головой влезем. Вот как...
Махнул рукой по макушке. «Разговор-то, – подумал, – хороший получается. Вот так бы сразу-то».
Воронцов посмотрел на него, сказал, слова отделяя друг от друга:
– Молодца, купец, молодца...
И пальцами тонкими, с тяжёлыми перстнями, по лбу провёл многодумному. На виске пальцы затрепетали, будто боль Александр Романович какую-то хотел унять.
– Да уж, – встрепенулся Шелихов, – дороги морские нам многие ведомы, и до слёз обидно смотреть, как иноплеменные купцы нас обходят. А мы их не хуже. Наши люди к морскому делу способны. Подучиться малость – и до Индии дойдём беспременно. Да и ходили наши мореходы в те моря...
Вперёд подался, и крепкое, сильное его лицо отвердело. На такое лицо глядя, с уверенностью можно было сказать: этот не оплошает. И дойдёт и до Индии.
– Молодца, молодца, – повторил Воронцов и, поднявшись от стола, указал Григорию Ивановичу на кресло у жарко пылающего камина. Тем, кто близко знал Александра Романовича, ведомо было, что к камину он усаживал тех только, что крайне пришлись ему по душе.
Александра Романовича многое интересовало, и входил он в мельчайшие подробности. Выспросив нужное, ещё раз в конце разговора сказал:
– Молодца, Григорий Иванович, молодца! По записке Селивонова доклад императрице составлен. Будем уповать на решение милостивое.
Шелихов начал было:
– Генерал-губернатор Якоби компании нашей действия поддержать готов...
Увидел: Александр Романович согнал улыбку с лица.
– Якоби, Якоби, – невнятно проговорил Воронцов, – что ж Якоби...
Веками прикрыл глаза. Губы у него скучно сложились.
Но словно отмахнулся от досадного, кивнул головой:
– Ну да это, купец, не твоя печаль... – Помолчав, добавил: – В Иркутск новый губернатор указом императрицы назначен. Генерал Пиль.
В дверь стукнули осторожно. Александр Романович брови поднял удивлённо. В кабинет президента Коммерц-коллегии сунулся чиновник с лицом испуганным, сказал задушенно:
– Ваше высокопревосходительство, Александр Матвеевич Дмитриев-Момонов изволили пожаловать.
Воронцов поднял брови, сказал:
– Проси.
Чиновник исчез, и дверь тут же распахнулась широко. С улыбкой любезнейшей на устах через порог ступил Александр Матвеевич.
– Друг мой, – сказал он ласковым голосом, – решил заглянуть с пустячной просьбицей.
Александр Романович шагнул навстречу:
– Рад, рад...
Александр Матвеевич лицо к Шелихову оборотил вопросительно.
– Купец Шелихов, – сказал Воронцов, прочтя вопрос во взгляде неожиданного гостя.
– Ах, как же, как же, – пропел Александр Матвеевич, – наслышан, наслышан... Колумб росский... Небось меха сказочные привёз в столицу?
Но тут же оборотился к Воронцову.
Шелихов из коллегии вышел, а сердце у него рвалось из груди птицей. Глянул, а небо – всегда низкое над Питербурхом, тесное, серое – вдруг распахнулось голубой далью. Да ещё так, что по голубизне, режущей глаз, полоса закатная багровая. Ну, праздник, скажешь, на небесах, не иначе. Снег с деревьев сыплется игольчатый и в закатном этом полыхании играет всеми цветами радуги. В тени стен дворцовых на мостовой наледь сиреневым отливает, а шапки снежные на столбах чугунных оград – алые. «Ну и ну», – только и сказать о такой красоте.
Извозчик к Григорию Ивановичу на саночках:
– Вот на быстрых!
Но Шелихов отмахнулся от него. Пройтись захотелось, по ледочку звеня, по снежку похрустывая. Пело у него в груди.
Заскучал Александр Романович при упоминании имени генерал-губернатора Якоби не случайно. Петух только, не спрашивая – как-де, мол, там, светает али ещё нет, – кричит:
– Вставайте, православные, и всё тут!
А верноподданному империи, да ещё и губернатору, генералу, – так нельзя. Он должен спросить. А вот когда скажет кто-либо из тех, что повыше сидит на шестке, – да, выглянуло ясное, – тогда и кукарекай. Хуже, ежели невпопад закричишь. Тут уж точно с верхнего шестка клюнут в головёнку.
А Иван-то Варфоломеевич, не спросившись, крикнул. Заскучал, заскучал в сидении своём иркутском. К дворцу ближе захотелось. А оно-то к солнышку поближе хочется каждому генералу, да не каждому удаётся выскочить.
В курятнике своём, заметить надо, жилось ему вольно. Посиживал на шестке не низком – из дверей не дуло, – поглядывал, ежели хотелось, вокруг, а то и, глаза смежив, сладко дремал. Насидевшись так-то, слетал во двор: крылышки размять, пройтись, клюнуть зёрнышко, другое, испить водички. Ведомо: птица по зёрнышку клюёт, а сыта бывает. Так и он: наклёвывался зёрнышек. А недостаток какой почувствует, чуть-чуть ножкой гребанёт – и, глядь, вот они, милые, зёрнышки-то лежат. Да какие ещё: кругленькие, золотистые, свеженькие.
А то вдруг взыграет кровь у него, и тогда он, не спеша, подходит к курочке. Так-то бочком, гребешок раздув и подняв хвост. Смело подходит, вольно. Не опасаясь отказа.
Днём одним, очень уж солнечным, петушок на заборчик вспорхнул и видит: рядом другой курятник, и тоже курочки похаживают, и не квёлые. Зёрнышки разбросаны, вода прозрачная стоит в корытце. «Ай-яй-яй, – подумал, – и мне бы туда».
Головку поднял и разглядел: а за первым курятником – второй, а дале как будто – третий... Ну и заорал без спросу. Тут его и клюнули с верхнего шестка. Да и клюнули крепко.
Козлов-Угренин, полковник, портовый начальник охотский, – петушок помельче был. Хвост не так у него пёрышками расцвечен, гребешок не так ал, но он знал своё.
Якоби дружкам в Питербурх послал горшочек с маслицем жёлтеньким, а Козлов-Угренин – два. Да ещё из тех, что побольше. Генерал подкинул соболька, а Козлов-Угренин рухлядишки мягкой связочку. Отрывать-то было от чего. Не зря в Охотске сидел годы. Не обездолил себя, подарочки те передав. Голодным не остался. Сундучишки ещё были, и не пусты.
По завидной опытности в делах этих самых подарочками полковник не ограничился. Но поскрёб, поскрёб в зашеине, и тропочками, тропочками известными полковничьи дружки забегали, зашустрили. Оно, конечно, и Якоби гончих пустил, но, видать, собачки у полковника были проворнее. Успели наперёд забежать. А в деле кляузном наперёд забежать многое значит.
У окошечка во дворце губернаторском в Иркутске Иван Варфоломеевич сидел и в мечтах уж высоко парил. Крикнул-то он во всю глотку – дескать, вор на воре в империи сидит и кончать-де с этим надобно... Генерал думал, что вот-вот похвалят его за бдение. Надеялся – пред светлые очи вызовут. Расслабился от мечтаний. Так-то сладко в груди зашевелилось что-то. И вроде бы уже и колокольный звон московский слышал. На карете доброй, заставленной прозрачными стёклами, в столицу-матушку генерал въезжал.
Но это в мечтах, а тут въяве под оконцем дворца губернаторского заскрипели колёсики. «Ну, – решил Иван Варфоломеевич, – курьер из Питербурха с вызовом. Дождался наконец-то!»
Под ложечкой у него сладко ёкнуло и разлилось по всему телу блаженством неземным. Жаром выступило на лбу и по другим местам.
Ко дворцу подкатила колясочка. И офицер, когда дверцу ему отворили, ступил на мостовую. Шарф офицерский, длинный, закинул назад, шагнул на ступени подъезда. Но что-то больно жёстко шпоры у него звякнули, как шилом острым кольнуло.
Якоби, ждать не в силах, кинулся торопливо навстречу. А спешил зря, как оказалось.
Дружки полковничьи одному шепнули, другому на ушко пропели, третьему молвили трепетно, и слова пошли по тропочкам. От человечка верного к человечку ещё более верному, из уст в уста, от ушка к ушку – и к даме придворной, что в соседней с императрицей спаленке посиживала ночами, дошли. А дама эта самодержице шепнула легко, не уважает-де и высказывает сомнения. А намедни, больше того, орал гораздо и неприлично о ворах...
Отшатнулась, округлив глаза, будто бы испугавшись сказанного.
– Как о ворах? – самодержица подняла брови.
– А вот так... И это в то время, матушка царица, когда стараниями вашими империя процветает. Да ещё как процветает! Сказка волшебная! И всё – вы, вы, матушка-заступница, и только вы...
Руками всплеснула и дрожащие пальцы прижала к щекам. Помнила, помнила о маслице в горшочке и о шкурах мягоньких.
– Да как он смеет? – возмутилась заступница.
– Молвить страшно, – дама выразила испуг, – но крик ето слышали многие.
– Постой, постой. Да правда ли это?
Губы у дамы придворной запрыгали, лицо жилочкой каждой задрожало:
– Истинно, истинно, ваше величество.
– Да как он на такое решился?
– Из ума, видать, по старости выжил.
Дама присела ниже, и худые плечи её от испуга вроде бы поникли.
Екатерина разволновалась:
– Ах! – И ещё более: – Ах! Ах! Поди же ты...
И всё. Дальше речь вести – пустое занятие.
Иван Варфоломеевич навстречу курьеру питербурхскому торопился по переходам и лесенкам. Бухал ботфортами. В оконцах, в наборных стёклышках цветных, играло солнце.
«Вот радость-то, – шумело в голове у генерала, – вовремя я рот разинул».
Вышел навстречу офицеру, едва переводя дыхание.
Тот, под шляпу махнув, руку за отворот мундира запустил и подал генералу запечатанный конверт.
Пальцами торопливыми генерал пакет надорвал и выхватил бумагу. Глянул, и вдруг всё поплыло перед ним, поплыло, грудь всколыхнулась, и упал бы генерал, но слуги поддержали. Не дали брякнуться оземь. Приняли на руки.
В бумаге коротко, но крепко начертано было рукой всемогущей: «...От дел отставить... В вотчинные имения препроводить до особого распоряжения...»
Ниже кривой росчерк, что равно и милость, и казнь определить может окончательно. Судьи нет после этого.
Офицер стоял истуканом. А как только генерал очухался малость, сказал бестрепетно:
– С приказом велено не медлить.
Ну, а что, спросят, полковник Козлов-Угренин выиграл от того? Вопрос такой будет наиглупейшим. Кто крикнул: вор-де начальник охотский портовый? Губернатор. А где губернатор? Царицей от дел отставлен. Так чего крик его стоит?..
– Генерал Пиль губернатором в Иркутск назначен, – сказал Григорию Ивановичу граф Воронцов.
– Пиль? – переспросил Шелихов.
Не думал в момент сей ни о Якоби, ни о неизвестном ему ещё Пиле. Море видел он синее, и единственным его желанием было поскорее вырваться из серого, разгороженного дворцовыми решётками Питербурха. На берег океана. И чтобы волна била в берег и чайки кричали над головой. Ветра, ветра солёного хотел он.
Тем ветром солёным, бодрящим кровь, наполнены были паруса галиота «Три Святителя», с хорошей скоростью шедшего вдоль сумрачных берегов Якутатского залива. Галиот чуть на борт уваливало сильным этим ветром, и, может, следовало рифы на гроте или фоке взять, с тем чтобы уменьшить скорость, но капитан, понимать надо, хорошо знал эти места и команды такой не давал.
Справа по борту тянулись унылые, тёмные берега. Чуть ли не от прибойной полосы громоздились сопки, поросшие мрачным лесом. За ними, в отдалении, вздымалась вершина горы Святого Ильи, с которой в залив низвергались три огромных ледника. Они скользили вниз грязно-белыми широкими языками, и казалось, что шум прибоя, доносившийся с берега, – не грохот волны, но треск и стон земли, с трудом держащей мощные тела ледников.
Залив полон битого льда, небо над ним нависло низким, серым, клубящимся пологом, и галиот – с тонкими, гудящими под ветром мачтами – на чёрной воде залива был словно пушинка малая, оброненная чайкой на крутые валы.
Вода, всё сильнее и сильнее забрасываемая на палубу, сбегая в шпигаты, скручивалась в воронки, пенилась.
Мужик, стоявший у носового колокола вперёдсмотрящим, с опаской косился на кипящую в шпигатах воду и нет-нет, оборачиваясь, посматривал на торчащего неподвижно на мостике капитана. Беспокоился, видать. Да оно забеспокоишься – больно уж берег был неприветлив. Чёрен.
С опаской взглядывал на капитана рулевой, зазябшими, красными руками ворочавший тяжёлое колесо, но капитан, казалось, не замечал этих взглядов. Рулевой перехватывал спицы, наваливался на колесо всем телом, держа галиот вразрез волне. Лопатки под армяком выступали буграми. Сил немало надо галиот так-то удержать под ветром.
Засунув обе руки по локти в карманы всегдашнего своего тулупчика, капитан Измайлов внимательно, из-под чёрной, до самых бровей надвинутой шапки, разглядывал берег. Тулупчик у него на спине пузырило ветром.
