Текст книги "Шелихов. Русская Америка"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)
Другие, напротив, подъезжали на дедовской двуколке. Крепкая двуколочка, на железном ходу, сработанная из дерева выдержанного. Да ещё и так дерево подобрано, что кузовок ясеневый, рама дубовая. Оглобелька лёгонькая, из берёзы. Сиденьице на двуколочке с откидным задним щитком. Ось кованая. Любо-дорого проехать на такой двуколочке. Служила она деду, отцу, теперь внуку служит и ещё бог знает сколько служить будет. Так вот денежку-то и наживали. Покупаешь что – за деньгами не стой и бери вещь добрую, сработанную крепко. Она себя оправдает. Рассуждали так: вещь лёгонькая, без цены хорошей, только богатому по плечу. Поиграл – да и бросил.
На двуколочках подъезжали люди солидные. Только глянешь – и сразу видно: этот молотком копейку приколачивает к прилавку. И молоточек у него на пудик тянет, а то и поболее.
Третьи подходили своими ногами. Да ещё так: вдоль заборчика, вдоль заборчика, незаметненько. И здесь своё выказывалось. Иной, из пугливых этих, мошну имел такую, что какие там двуколки на осях кованых, рессорные коляски, – он карету золотую царскую мог купить, но всё одно тянул лазаря: нам-де куда уж до вас-то. Мы и ножками, ножками притопаем. Привыкли уж...
Этот, смиренник, копейку даже не приколачивал, но вгвоздивал прямо в свой гроб. У такого не забалуешь, и сквозь пальцы у него не протечёт и золотая песчинка. Головы не поворачивая, затылком видел, где за копейку пятак взять можно. И брал.
Соболями звали таких в Иркутске.
Так-то скажет кто, бороду разгребая дремучую, староверческую:
– Этот из собольков.
И всем понятно, что за тем стоит.
В гербе сибирской столицы соболь обозначен был за мех свой сказочный: медовый, червлёный, с сединой. Богатство в гербе Иркутска означал он. Но знали сибиряки – богат мех сей, золота дороже, но нет в тайге зверя более хитрого, скрытого, коварного, чем соболь. Особенно из баргузинских, самых редких и дорогих – у которого по спине шёлковой, по полю меховому, горящему огнём, чёрный ремень шёл с сединой.
– Соболёк, – говаривали. – Не иначе как соболёк...
Интереснейшая картина, когда люди, да ещё из тех, что побогаче, собираются вместе.
Походка, например. Ну, казалось бы, двигает человек ногами, и всё тут. Нет... Двигать-то он, конечно, двигает, но – как?
Вот идёт молодой купчик. Скок, скок – так ножки и торопятся: с каблучка на носок, с каблучка на носок. Да ещё и лаковые сапожки посверкивают. А что прыгает-то? Да и что за душой у него имеется? Вот эти лаковые сапожки, пожалуй, и всё тут. Чего уж скакать-то? Придержи шаг.
А вот ступает юфтовый[7]7
Юфть – сорт кожи, получаемый особой обработкой шкур крупного рогатого скота, лошадей, свиней.
[Закрыть] сапог. Смазной. На всю подошву. Раз, раз, раз... Так и чувствуешь – давит землю. Тяжко ступает, властно. И не захочешь, но отойдёшь в сторону. А не отойдёшь, так он поднимется и даст пинка. Да ещё так, что долго чесаться будешь.
Третий идёт... Спотыкается. Поставит ногу, как на плашку узенькую, повисшую над пропастью, обтопчется, тогда только вторую перенесёт, и опять топчется. Здесь уж и слепой скажет: этот навертелся на побегушках. Туда, сюда и обратно – набегался. А теперь по земле ходит и ждёт: вот-вот стукнут. Так уж и ногу боится поставить. А поставит, думает: «Вторую двигать али обождать?»
Четвёртый идёт, пятый... И каждый ставит ногу, как жизнь его сложилась. Смотри только – и увидишь.
Собрались. В зале гул, голоса, шёпоты:
– Зачем, Фёдор Пафнутьевич, думаешь, скликал нас генерал?
– Знамо, не по головке гладить...
– Это уж ведомо. Сколько ни живу, не видал, чтобы генерал да по головке гладил. Всё больше – по темечку. Да ещё чем потяжелее.
На шептуна покосились. Есть такие. Из тех, что всегда подбодрить рады. Людей любят шибко...
Новее обошлось, к удивлению, миром.
Генерал вышел к купцам, как все генералы выходят: грудь вперёд, в лице значительность, и глаз не видно.
Губами генерал наигрывал некую мелодию:
– Трум, трум, тарарум...
Генералы так часто делают. Вот, кажется, нелепица. Народ вокруг, все суетятся, в мыле, а генерал играет губами. Но то, что нелепица это, скажет только глупец.
Вдумайся, коли башка на плечах есть и жить хочешь дальше неголодный. Ты, можно сказать, язык высунул. Затолкали тебя локтями, затыркали, бока трещат, а рядом стоит человек, глазами поверху водит неопределённо и губами наигрывает, как будто бы ничего и не происходит. Как ты о нём решишь? Ежели не дурак вовсе, наверняка скажешь: «Нет, это неспроста. Этот не нам чета». И будь человек тот даже в партикулярном платье, а подумаешь: «Генерал или лицо должностное высокое. Ишь приглядывается». И тут же локти свои подожмёшь, а то ещё и поклонишься.
Опять же, ежели ты не из глупых. Не из тех, которым только перья на хвосте веером распустить да заорать во всю дурацкую глотку: «Ку-ка-ре-ку!» А там – как говорено в пословице – хоть и не рассветай. Нет! Поклонится тот, кто вперёд смотрит.
И вот что важно. Ну казалось бы – сложи губы в куриную гузку и дуй в них. Звук обязательно будет. Но... не тот, не генеральский. Ты хоть разорвись, дуя так-то, никто на тебя и не взглянет. А ежели очень уж надрываться будешь, ещё и по шее дадут: что, мол-де, – люди терпят, а ты разыгрался... Чтобы при народе на губах выделывать штуки, генералом надо родиться. Отметину иметь особую.
В зале прислушались, как его превосходительство изволил губами обозначить генеральское своё положение, и подтянулись.
Генерал откашлялся и говорить начал о благотворном влиянии торговли на процветание государства. Говорил складно.
Щёки у него по-генеральски, страх всенепременный для процветания государства поддерживая, подрагивали солидно. Подбородок достойно на воротник мундира, реалиями украшенного более чем предостаточно, складками ложился.
– Торговля, – говорил генерал многозначительно, – она и есть торговля...
Купцы млели. Ничего более приятного сказать генерал не мог. Прямо масло лил на души. Потом генерал перевёл разговор с торговли внутренней на торговлю внешнюю.
Тут особенно Иван Ларионович Голиков насторожился. А с ним и другие купцы, посылающие суда за моря.
Утомившись от пространной речи, Иван Варфоломеевич присел в кресло, поданное специально для него, и милостиво ручкой жест сделал указующий правителю дел иркутского и колыванского губернаторства Михаилу Ивановичу Селивонову. Тот вперёд выступил.
Этот заговорил о том же предмете, но не в облаках генеральских витая, а ближе к земле.
Сказал о беспорядках и неурядицах в портовых делах, о ненадёжном оснащении судов, посылаемых купцами в моря, о жадности иных хозяев, что на суда потратиться жалеют и от того жизни мореходов подвергают опасности.
В зале кое-кто опустил головы.
Селивонов было разгорячился и начал уже купчишек по-настоящему брать за грудки, но, к общей радости, губернатор платочком китайским махнул и прервал своего правителя.
Селивонов отошёл в сторону.
Генерал спрятал платочек и опять о благе торговли заговорил. Между другими и имя Шелихова Григория Ивановича назвал и сказал, что экспедиции такие дело зело похвальное.
На том и кончилась аудиенция губернатора.
Генерал из залы вышел. И тоже приметить следовало, как выходил он. Иной ведь что? Плечиком, плечиком вперёд, и ручкой, ручкой при этом юлит, и головкой, головкой кивает. Потом нырь в дверь и – скрылся. Не то – генерал. Он зад свой всем показал. И шёл вольно, не спеша, дабы зад тот разглядеть могли явственно.
Купцы вслед генералу посмотрели и, не много поняв из речей его, стали расходиться.
Иван Ларионович, уже выйдя из дворца, сказал своему компаньону Ивану Афанасьевичу Лебедеву-Ласточкину:
– В толк не возьму: вроде бы и говорил дельно генерал, а ничего не сказал.
Пожал плечами.
Иван Афанасьевич тоже был в недоумении.
А резон генерал-губернатор имел свой, собрав купцов. Помнил он, всё помнил, что говорено было Фёдором Фёдоровичем Рябовым у камина. Но к твёрдому мнению, на чью сторону стать – то ли тех, что толкали к расширению торговли и освоению новых земель, или тех, что забвению предавали обе эти отрасли, – не решил. И по долгом размышлении пришёл к выводу, что ни один из этих стульев не выбирать до времени. Подождать. А пока, дабы ни та, ни другая сторона упрекнуть не могла в бездеятельности, собрал купцов. И речь произнёс. Теперь всё стало на свои места. Ежели сторонники решительных мер вопрос зададут – ответить им куда как легко будет. «Как же, как же, ваше превосходительство. Радеем и живота не жалея. Купцов вот призвали, и много, много говорено было о торговле, и о дальних плаваниях, и о благотворном освоении земель».
Возразить на это будет нечего.
Спросят иные. И то же сказать можно твёрдо и с уверенностью: «Как же, как же, ваше превосходительство. Никаких действий, а тем более затрат на занятия эти – как-то торговля и мореплаванье – нами не допущено».
И здесь не возразишь.
Одним словом, Иван Варфоломеевич истинно по-генеральски решил.
Шелихов торопил ватагу. Знал – в людях есть заряд, на действие отмеренный. Как натяжение в тетиве лука. Растратить эти силы нельзя до времени. Не дойдут тогда люди до намеченного места. Натянул лучник звенящую от напряжения жилу и разом бросил стрелу. Вот тогда она, со свистом рассекая воздух, попадёт в цель. Но ежели на самую малость спустить тетиву – не лететь далеко стреле. Тут же, в шаге, в двух, в трёх – обессиленная – уткнётся она в землю.
А ватага до намеченного места ещё не дошла. И какая дорога там, впереди, ждала её – как знать? Оттого и торопил. А всё же задержка случилась на острову Уналашка.
За зверем, как ни шумели многие, не пошли. Разговоры были всякие. Рвали глотки. До богатства-то многие охочи. А оно вот, казалось, перед тобой лежит. «Греби, Сеня, двумя руками».
Больше всех в драку лез Голиков. Но Шелихов на своём настоял. Не шумел, не кричал, а тихо-тихо, но линию свою гнул. С Самойловым поговорил, с Измайловым, с Устином из Устюга, да и с другими мужиками, кого в ватаге слушали, и убедил. Нашёл слова. Хотя человеку от богатства отказаться, которое он, почитай, в руках держит, трудно. А на Мишку Голикова – кафтан на себе рвавшего – глянул только, и тот пошёл по берегу, посвистывая, камушки шевеля ногами. Посмотреть со стороны, так скажешь: «Плевать молодцу и на Шелихова, да и на других вместе с ним, у него своё, и он за это своё и схватит за ребро. Достанет до живого. Постоит за правду...»
Но Мишка-то был не прав. И пыль в глаза ватаге пускал понапрасну. Его знали. И почему орал – тоже было понятно.
Пузырями исходит такой, зубы скалит, и вокруг все смотрят да дивятся: «Правду-матку не боясь режет». Ликование в толпе и радость. «Такому, – думают, – ни рука, ни слово неправедное не страшны. Он себя хочет выказать». А на него-то – с пузырями на губах – стоящий выше прищурится и пузыри тот вытрет с губ. Как их и не было. Но пойдёт-то, пойдёт как: опашень внакидку! Гуляет, скажешь, молодец. Никто ему не указ. Своё, своё он несёт. И опять подумают в толпе: «Ну, повезло... Сподобились наконец-то увидеть». А походка-то его – всё та же пыль в людские глаза. Чаще так бывает. По-другому редко.
Задержались на Уналашке по неожиданной причине. На второй день, как счастливо встретили галиот «Симеон и Анна», Григорий Иванович послал Степана с товарищами осмотреть остров. Думал так: «Пока мы здесь на галиотах кое-что починим да подделаем для дальней дороги, пускай посмотрят да опишут здешние берега, проведают, какой зверь имеется и птица. Минералы, какие будут, соберут».
Степан ушёл с товарищами, но неожиданно, к вечеру, вернулся.
Уходил на байдаре, а возвращался – берегом. Байдару тянули бечевой. Увидели и то, что ежели уходил он впятером, то шло по берегу со Степаном человек десять, а то и более. Брели толпой вдоль прибойной волны.
Добежали до Шелихова. Григорий Иванович поспешил на палубу.
Степан с неизвестными людьми уже совсем близко подошёл. Григорий Иванович глянул и увидел, что Степан ведёт с собой жителей местных. Лица у них были не такие, как у русских: смуглые, с кожей блестящей. Глаза раскосые, и в скулах куда шире наших.
Григорий Иванович сошёл с галиота. Трапик, перекинутый на берег, качнулся под ним пружинисто. Чайки на воде закричали с присвистом. И голоса подходивших неожиданных гостей зазвучали так же непривычно громко, поражавшими ухо сюсюкающими звуками.
Степан выступил вперёд. Голову сбычил, сказал:
– Григорий Иванович, к тебе вот... Старейшину, говорят, видеть хотим.
Показал рукой на остановившихся на берегу алеутов.
– Здесь вот два их старших.
Григорий Иванович посмотрел на алеутов. Были они одеты в глухие нераспашные одежды из птичьих шкурок, в длинные камлейки из кишок морского зверя. Шелихов одежды похожие видел у эскимосов и у ительменов. На головах у алеутов – деревянные шапки с козырьками. И одежда, и шапки – пёстрые. Красок в них разных много.
Впереди гостей стоял один, более высокий, чем другие, с рыбьей костью в носу и с цветными рисунками на щеках и лбу. Он смело шагнул навстречу Шелихову и, глядя чёрными, необыкновенно подвижными и живыми глазами, заговорил быстро-быстро.
Кильсей, таёжник, подсказал Шелихову:
– Говорит – как и с прежними русами, на острове этом бывшими, – хотели бы они обменять меха на ножи и топоры. Обнищали с железным припасом.
Шелихов, прежде чем ответить алеутскому старейшине, спросил Кильсея:
– А на языке-то каком они лопочут?
– Язык у них на эскимосский смахивает.
– А ты откуда эскимосский знаешь?
– Э, – осклабился Кильсей, – да я по тайге бегал и к эскимосам частенько добирался. Так что не сомневайся – толмачу точно. – Почесал в затылке. – Нами земли эскимосские хожены-перехожены...
Пока Шелихов с таёжником этими словами обменивались, старейшина алеутский всё взглядывал и взглядывал на Григория Ивановича острыми глазами. И вдруг вперёд шагнул и лицом к нему посунулся. Григорий Иванович от неожиданности чуть было назад не качнулся, но улыбку различил на губах у алеута и замер. И хорошо получилось, а то бы всё испортил одним движением.
Алеутский старейшина ещё ближе к нему подался и носом коснулся носа.
Ватажники вокруг засмеялись. Степан сказал:
– Это он с тобой, Григорий Иванович, побрататься хочет. Обычай у них такой.
Шелихов обхватил алеута за плечи. Почувствовал – крепкий мужик, как литой. Такого не сразу одолеешь.
Сказал, улыбаясь:
– Ну, вот и брат у меня на острову дальнем появился. – Повернулся к ватаге, повеселев. – Что стоите без дела? Котлы вешайте. Гостей по-русски встречать будем.
Алеуты до российской пищи оказались большими любителями. У себя дома – сказывали они – пищу они едят сырую. И мясо и рыбу, но из котла мясо полюбилось им очень. Шелихов всё время беспокоился, чтобы куски подкладывали побольше.
Алеуты мясо брали степенно, ко рту подносили с поклоном, и видно было, что довольны они приёмом. С лиц смуглых не сходили улыбки.
Алеуты рассказали, какой зверь и где на острове есть, когда они на добычу выходят. Рассказали, что живут в больших землянках, вмещающих человек до ста и более. Огня же в землянках тех не держат.
Во время разговора с галиота к ватаге вышла Наталья Алексеевна.
Алеуты проворно, как один, встали, поклонились ей низко и оказали другие знаки почтения.
Кильсей, поговорив со старейшиной, рассказал, что на острове женщину почитают за первую в семье, и она пользуется особым уважением.
Степан, совсем с алеутами обвыкнувшийся, сказал со смехом:
– Вот-вот, а у нас бабу не побьёшь – так, скажут, не любишь...
Наталья Алексеевна поднесла алеутам цветные бусы, вызвав у островитян великий восторг.
Тут подкатился Михаил Голиков. Заговорил об обмене шкур. Своё всегда помнил. Нож показал хороший, уральские, добрые топоры.
Старейшина нож взял в руки и долго рассматривал. Языком щёлкал: хорош, мол, хорош...
Костры догорали. Да в них уже и нужды не было. Утро поднималось над морем. Потянуло туманом с воды, и чайки закричали.
Утро было хорошее, солнечное, тёплое. Море дышало свежестью, сильным и острым запахом водорослей.
Шелихов, долго приглядывавшийся к алеутам, заговорил со старейшиной, чтобы тот отпустил с ними в море, сколько может, своих мужиков. Мол-де путь среди островов они знают, да и помогут ватажникам. Алеуты – по всему видно было – мужики не слабые.
Старейшина заулыбался, сказал:
– Брату готов помощь во всём оказать.
Поднялся от костра и, сняв чудную шапку, Григорию Ивановичу передал. Отблагодарил за подарки.
Шапка и вправду была чудной. Большая, коробом, и обшита цветными шкурками – и птичьими, и мелкого зверя. Расшита богато ворсинками нерпы, перьями, кожаными шкурками.
Но отдарил, вправду уж по-царски, алеутский старейшина Шелихова, когда меха привезли для обмена.
На двух спаренных байдарах посылали за мехами к алеутам Степана да Михаила Голикова, наказав, чтобы быстро обернулись, но те пришли только через два дня. Байдары нагружены горой мехами. Шкуры привезли и котовые, и огненной лисы. Мех – как шёлк. Выделка самая добрая.
Голиков петухом ходил, только что не кукарекал. С ватажниками пришли десять алеутов. Этих старейшина отрядил с Шелиховым идти в поход. Мужики весёлые пришли, сытые, и их уже ватажники по-русски начали учить. Говорили те смешно – в ватаге хохотали на то гораздо, – но алеуты оказались понятливыми людьми.
Меха разбирая, Голиков с особой осторожностью достал котовую полсть, шитую так сложно мехом разным, что и понять было трудно, как это люди такую красоту смогли сделать. Швы на мех были наложены столь тонко, что и разглядеть нельзя. Только под мездрой едва угадывался рубчик, но наружу ни одна жилка не выглядывала. Волосок к волоску лежали в шитье, да так, что два сшитых куска казались одним. Только лишь цвет разнился, но то было положено по рисунку.
Много видел меховых рукоделий Шелихов, но такому мастерству искусному поразился искренне.
Полсть эта через время для Шелихова большую службу сослужила, но сейчас, держа её в руках, он только головой от восхищения покачал. Велел снести полсть на галиот.
Ватажники между тем полезли на ванты. Всё было готово к продолжению похода.
Флотилии предстоял последний переход. К острову Кадьяк. Благополучно прошли с северной на полуденную сторону гряды островов Лисьих, проливом между островами Унимак и Акунь, и до Кадьяка оставалось рукой подать. Но тут-то ещё одно испытание выпало на долю ватаги.
Когда шли проливом, ветер был силы такой, что на парусах по два рифа взяли, и всё одно галиот бежал так, что пену из-под бушприта забрасывало на палубу. Но всё было бы и хорошо, ежели б только не бортовая волна, встретившая галиот, как вышли из пролива. Ветер в лицо, а яростные волны в борта ударили, будто из пушки по галиоту кто начал палить. Судно задрожало, а потом пошло враскачку, да так, что колокол на носу сам по себе зазвонил. Язык колокольный размотался и бил, бил в медь.
Измайлов, пряча лицо в тулупчик от ветра, велел отдать рифы. Надеялся – паруса галиот из воды поднимет и качка поубавится, – но так не вышло. Галиот под полными парусами набрал скорость, а качка только усилилась.
Рифы опять взяли и на гроте и на фоке. Качка не стихала, а галиот уже черпал бортами волну. По палубе вода ходила, доставая до колена.
В шпигатах кружили воронки.
И в самую эту болтанку галиот словно наскочил на камень. Клюнул бушпритом в волну – все, кто был наверху, так и покатились по палубе – и стал заваливаться набок. Измайлов всплеснул руками, точно собрался лететь, шапку потерял, но устоял на ногах. Заорал срывающимся голосом:
– Всем по местам!
Мужиков от голоса его как подбросило с палубы.
Шелихов, тоже сбитый с ног, метнулся к Измайлову:
– Что случилось?
Галиот лежал бортом на волне. Палуба вздыбилась косогорьем, как во сне нехорошем.
Трофим, стоявший у рулевого колеса, торопливо крестом обмахивался:
– Господи! Спаси и помилуй...
Измайлов на него глянул, и у того рука опустилась.
– Руль держи! – крикнул капитан. На шее у него надулись жилы.
Трофим забыл креститься.
А галиот всё больше и больше ложился на левый борт. И вот тут ясно стало, почему не каждый становится капитаном.
– Право руля, – гаркнул Измайлов и дал команду убрать паруса, а по вантам-то и лезть страшно было, мачты нависали над водой. Но Измайлов так заорал, что и самые робкие поползли к клотику.
Галиот, резко изменив курс, увалился направо, и левый борт пошёл из воды.
Ватажники мотались по реям. Бледные, бородатые, усатые лица мелькали между вант. Над головами серое небо, внизу чёрная вода, одетая пеной. Рты, наискось разинутые, хрипели:
– Сарынь, что другому смерть, – тебе песня!
Паруса зарифили, и галиот ещё больше выровнялся на киле. Судно встало вразрез волне.
Подошёл галиот «Симеон и Анна». С борта его начали байдару спускать.
Шелихов подумал, что самое опасное позади. Волна била галиоту под бушприт, но на палубу уже не захлёстывала.
– В трюме груз навалило на борт, – сказал Измайлов, – раскачало и навалило.
Измайлов был спокоен, и казалось, что и не он вовсе пять минут назад орал, как бешеный. Глаза глядели, как всегда, с вызовом. Но ежели бы не он, да голос его иерихонский, сказать трудно: купалась бы сейчас в холодном море ватага или нет.
– Трюм открыть, – повернулся капитан к ватажникам, – мигом.
Подскочил Степан. Ухватился за медное кольцо. Под армяком спина обозначилась каждой мышцей. Лицо вздулось от натуги. Крякнул и отвалил тяжеленную крышку люка.
В трюм опустили фонарь. Неверный свет вырвал из темноты ящики перевёрнутые, бочки.
Степан глянул на Шелихова и, не спрашиваясь, полез в темноту.
Измайлов оказался прав. Груз при качке сломал переборку в трюме и посунулся на левый борт. Галиот и повалило. Мешкать нельзя было и часа. Всё могло произойти. Ветер навалится, ураган налетит внезапный, и в случае таком судно, потерявшее много в плавучести, на волне не удержится. Галиот бушприт в небо задрал, как руку, тянущуюся за помощью. Но попробуй ухватись за облака-то. Ватажники по палубе ходили, хватаясь за ванты.
– Ты, Силантий, по палубе-то ногами не мельтеши. На зад садись и при, как с горки, – покрикивали.
– Эва, сопли подбери!
Но шутить шутили, а за борт с опаской поглядывали. Да и как не поглядывать? И в безветрии подвижка груза могла усилиться, и галиот никак бы не устоял на киле.
Шелихов дал команду подвести с заветренной стороны «Симеона и Анну» и ошвартовать борт о борт. Манёвр сей сложен, и тут уж только на морское искусство Дмитрия Ивановича Бочарова уповать следовало.
– Галиот как подпорка будет для нас, – сказал Измайлов.
Всю команду «Трёх Святителей» вызвали на палубу. Мужиков по борту расставили с баграми. Измайлов, налившись гневом, цыкнул, и шутники замолчали. Лица насторожились. «Симеон и Анна», убрав паруса, медленно-медленно надвигался с заветренной стороны. «Толкнёт, – подумал Измайлов, – и опрокинет».
Пальцы у него поджались в ботфортах. Лицо осунулось, под скулами желваки проступили так, будто бы он кусок сухой жевал и прожевать не мог.
Галиот подходил всё ближе и ближе. У рулевого колеса капитан стоял. Вся фигура Бочарова выдавала напряжение. Руки к спицам колеса припаялись накрепко.
Ещё ближе подошёл галиот. Под бушпритом резалась волна, растекалась вдоль смолёных бортов. На борту уже и швы между плахами стали заметны. Шелихов застыл рядом с Измайловым. Ждал, всей плотью ощущая, – сейчас ударит.
Галиот придвинулся ещё ближе. Ватажники подняли багры. У мужика, что всех ближе стоял, видел Шелихов, бородёнка вперёд подалась и кадык на шее из воротника выпрыгнул крутой, как кулак. Пальцы мосластые побелели на рукоятке багра.
Ещё ближе галиот подошёл, ещё, и...
Толчка не было. Тюкнули с хрястом багры, и галиот дёрнуло вперёд.
Бочаров судно подвёл по касательной к «Трём Святителям» и оттого обошлось без удара. Только потянуло «Трёх Святителей» за «Симеоном и Анной», и суда встали.
– Эх! – разом выдохнули груди.
Единым махом с палубы «Трёх Святителей» подали концы, и через минуту оба судна стояли в связке.
Измайлов по ляжкам себя хлопнул:
– Молодцы, братцы, – сказал, – молодцы!
Усы растопырил по-тараканьи. Одного мужичка по спине хватил, второго по шее. И уже не зная, как выразить радость, забегал вокруг рулевого колеса.
Судна стояли, как спелёнутые. Канаты поскрипывали на кнехтах. Так, в связке, и идти можно бы было. До Кадьяка немного-то и оставалось. Пришвартованный галиот плавучесть «Трёх Святителей» намного усилил. Но всё же решили попробовать уменьшить крен.
Самойлов засомневался. Устин походил, поглядел на кнехты, на канаты, связывающие суда, поцыкал сквозь зубы и высказал опасение, как бы кнехты при качке не выдрало.
Измайлов побойчее этих солидных мужиков был й загорячился, достали старую карту трапезниковскую, а там сказано, что у острова Кадьяк, при подходе, течение зело быстрое и опасность для мореходов есть. Он и успокоился, сказал:
– Трюм осмотрим и, ежели возможно, кое-что вытащим из груза. Облегчим галиот, крен, гляди, уменьшится.
Зажгли фонари.
В трюме было наворочено, как ежели бы там черти плясали. Всё вперемешку: ящики, мешки, бочки, коробья. Но пригляделись, оно и ничего. Осторожненько да не спеша – многое можно разобрать. И ящичек за ящичком, мешок за мешком, бочку за бочкой из трюма начали вытаскивать.
Груз сразу же переносили на галиот «Симеон и Анна». Мужики бегали так, что бронзовые спины блестели от пота.
Завал Устин со своими молодцами разбирал. Осторожненько мешки да ящики вытягивали из кучи.
Устин с умом за каждый ящичек брался, примериваясь подолгу. Понимал: сделает что не так – быть беде. От него сейчас зависели жизни людские.
Фонарь, качаясь на крюке, освещал его зачугуневшее от напряжения лицо. Глаза щёлками узкими, на шее жилы. В голове одно было: посыплется груз и перевернёт галиот или проломит борт. И своим помощникам он не говорил даже, а шипел:
– Тихо, тихо... Вот так, так... Вытащили... Ещё взялись...
А груз сел тяжело. Навалилось коробьё да мешки плотно.
И, ощупывая ящички, Устин кряхтел:
– Бери, бери... С угла тяни потихоньку.
Когда поленница рухнет, ну как, кажется, разобрать её, чтобы дальше завал не пошёл? Но одно полешко освободит осторожный человек, другое, – глянь, и разобрал. Дурак, он, конечно, за то полено потянет, которое ближе, и только натворит беды. Спешит: «Давай, давай! Смелее, ребята!» Полешки падают, руки ему бьют. Другие со стороны смотрят и всплёскивают ладошками: «Смотри, себя человек не жалеет...» А он своё: «Хватай больше, тащи дальше!..» Ну и завалится гора. Тогда уж и умному не разобраться. В сторону отойди. Дела не будет. Так: шум, крик, суета. Поперву оно, может, и схватит такой умелец кое-что, даже и похвалят его, погладят по головке, но поленница всё одно рухнет... Так и здесь могло быть, не окажись сноровистого Устина... Да и все прочие были под стать один другому.
...Трюм освободили. Галиот ровно встал на киль. И хотя наломались до дрожи в ногах, но сделали дело. Шелихов с командой сидел на палубе. Уходился – спину огнём жгло. Казалось, не подняться. А рад был, улыбался, но фонарь далеко стоял, и лица Шелихова никто не видел. Да оно и глядеть некому было. Сидели, лапти разбросав и пот вытирая. рёбра ходуном ходили.
Степан, отдышавшись, повернулся к Шелихову:
– Григорий Иванович, ну ты сноровист. Не ожидал я даже...
Тоже наигрался мужик. По три мешка брал на спину. Благо, она у него была широкая.
Шелихов не ответил. Соображал: «Наломаться, конечно, наломались, но дело довести до конца нужно. Перегрузить припас с «Симеона и Анны» и в трюм уложить...»
Чувствовал – канат вдавился в бок, а повернуться не было сил. И руки как ватные. Но встал.
– Поднимайся, – сказал Степану, – поднимайся.
Степан глянул на него и, выдохнув, – эх, где наша не пропадала! – разом вскочил с палубы.
– Фонарь, – крикнул, – на ванты! Вставай, ребята!
И опять забегали.
Шелихов шёл и каждый шаг считал:
– Раз, два, три...
Ящик давил на плечи неодолимой тяжестью. В висках ломило. Палуба шаталась под ногами, фонари на вантах плясали. «А ведь качки-то нет, – подумал, – нет качки... Не сдюжу я, не сдюжу, упаду».
И ещё подумал, что зимовка сказывается. Раньше бы урок этот играючи сделал. А вот сейчас сил поубавилось.
В глаза бросился привалившийся к пушке Мишка Голиков. Рот раскрыт. Воздух хватает, аж грудь прыгает.
«Нет, – подумал Шелихов, – надо сдюжить, надо».
И ногами вцепился в палубу, как когтями. Пошёл. Ещё шаг и ещё... Запнулся было. Ящик на уши полез, острым углом вцепился в затылок. В глазах поплыла палуба, но подкинул ящик на спине и пошагал дальше. Донёс, сбросил. Выпрямился. Рядом Степан остановился. Сказал:
– Ты бы, Григорий Иванович, поберёгся.
Утёрся рукавом.
– Пошли, – ответил Шелихов и через фальшборт шагнул на палубу «Трёх Святителей».
Степан, ступая следом, спросил:
– Тебе, Григорий Иванович, за товарища на нож не приходилось лезть?
Шелихов не ответил.
– А полез бы, верю, – неожиданно сказал Степан. – Люб ты сердцу моему казачьему, люб...
Шелихов спрыгнул в трюм.
К утру груз с «Симеона и Анны» перетащили. Устюжане в трюме поставили переборку. Леса не было, но там подрезали, здесь подстругали, в третьем месте подтесали, а всё же переборка стояла. Так-то было надёжнее.
Люк, придерживая за медное кольцо, Шелихов захлопнул сам. И уж тогда только упёрся обеими руками в поясницу, сказал, как простонал:
– Ох, ребята, сейчас поплясать бы...
– Этот же трюм, – сказал Степан, – в Охотске два дня грузили.
– Ну, в Охотске петух не клевал, – улыбнулся Кильсей. – Я вот бегал с мешком и нет-нет, а за борт взгляду. Подгоняло...
Засмеялись.
– Ну, – шагнул Шелихов к капитану, – поднимай паруса. Теперь осталось немного.
Оперся спиной о мачту, чувствуя, что сил больше нет. Всё. Укатали сивку крутые горки. Ноги дрожали, и он последние силы употребил, дабы унять дрожь, не выказать стоящим на палубе.
– Я пойду, – сказал, – прилягу, ты разбуди, ежели что.
Пошёл в каюту.
Шелихова Измайлов разбудил к вечеру. Тронул за плечо, сказал:
– Вставай, Григорий Иванович. Кадьяк виден. Вставай.
Кадьяк выплыл из моря горбатым медведем. В косых лучах заходящего солнца остров был тёмен и, казалось, опасности таил в себе неведомые.
На волнах качались бесчисленные чайки. Распахивали крылья вслед уходящему солнцу, кричали.
Остров приближался, заслоняя горизонт. Глядя на чаек, Шелихов неожиданно спросил у Измайлова:
– Знаешь, как птица сия в полёт поднимается?
Измайлов с недоумением взглянул на Шелихова, брови поднял. Ответил неуверенно:
– Крылья размахнёт и...
– Нет, – сказал Шелихов, – сначала воздуху полную грудь наберёт, а потом уж крыльями размахнёт... Так вот теперь я полную грудь воздуха набрал. Чуешь? – толкнул Измайлова в плечо. – Полную грудь.
