Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

– И старуха все еще на болоте?

– Да говорю тебе!

– Но этого не может быть! Туда же нельзя пройти! Это невозможно!

– Но она там! Она на болоте! И с ней люди, и она с ними разговаривает!

– Мужчины? – Хитцингер прищурила глаза.

– Вроде, да… Да, мужчины, мужчины! – Она и сама поверила в это, пока говорила. Конечно, мужчины, кто же еще может быть возле старой ведьмы! Райтер среагировала неосознанно, но вполне типично для ее характера: эта проклятая Готтшальк выследила ее в тот раз, когда она била мальчишку! Эта проклятая Готтшальк и сейчас была виновата в ее отчаянном положении. Ну, если уж ее застукали, то и она постарается, чтобы эта ведьма получила по заслугам, чтобы с треском вылетела отсюда!

Гертруда Хитцингер уже вскочила с постели. Она влезла в ботинки и плащ и заявила:

– Пусть это увидят и другие. Разбуди их. Давай, давай, Хильда!

Через несколько минут группа из восьми воспитательниц в спешке двигалась по песчаной насыпи, луговой траве и бетонным плитам плаца для построения, впереди – Хильда Райтер. Луна светила ярко, туман рассеялся. Чуть погодя женщины столпились у бетонной опоры, на цоколе которой недавно стояла Хильда Райтер.

– Ну и где она? – Гертруда Хитцингер всматривалась в сторону болота. – Я ее не вижу.

Никто не видел фройляйн Луизу.

– Но она была там! – крикнула Райтер. – Она была там! На холмике!

– Где?

– На каком?

– Их там много!

– Вон на том слева, где ветлы, – указала Райтер. – Или нет, не там… Дальше, справа! Возле сломанной сосны, видите?

– Сосну видим, а старуху нет.

– Ну, значит, ушла.

– Ушла? Как? По болоту? По воде? Это же невозможно!

– Совершенно невозможно! Сама посмотри! Через пару метров кончается песок и начинается болото. Ты там сразу потонешь!

– А сегодня еще прошел такой дождь!

– Ага!

Они галдели, перебивая друг друга:

– По трясине?!

– А твердой дороги нет!

– Да говорю же вам, Гертруда и я каждый раз видели, как она вдруг пропадала за деревней! – кричала Райтер. – Богом клянусь, все правда! Она была там и говорила с мужчинами! С мужчинами! Я это видела! Собственными глазами! Ослепнуть мне на этом месте, если вру!

Фройляйн Луиза вернулась в лагерь через час. Худой охранник, который был в ночной смене, отдал ей из своего барака честь, когда она отпирала и снова запирала собственным ключом калитку. Она приветливо кивнула ему, потом тяжело проковыляла дальше. Войдя в свою комнату и включив свет, она увидела женщин. Восемь женщин.

– Что это значит? – спросила она испуганно.

– Это мы у вас спрашиваем! – заявила Хитцингер. – Сейчас полвторого. Где вы были?

– Я… я… – У фройляйн перехватывало дыхание. – Я не могла уснуть… И пошла прогуляться.

– Посреди ночи?

– Ну.

– Где?

– Что – где?

– Где вы гуляли? В лагере?

– Ну, – запнулась фройляйн. – В лагере.

– Вранье! – заголосила Райтер. – Мы просили часового позвонить нам, когда вы подойдете к воротам и откроете. Вы были за оградой, не в лагере! Где вы гуляли, фройляйн Луиза. Где?!

Луиза Готтшальк не удостоила ее ответа.

– Где? – злобно допытывалась Хитцингер.

– Не ваше собачье дело, – не сдержалась фройляйн Луиза. – И если вы немедленно не уберетесь из моей комнаты, я позову господина начальника лагеря!

– Это мы уже сделали, – Хитцингер злорадно ухмыльнулась. – Он просил вам передать, чтобы вы зашли к нему завтра в восемь утра.

Фройляйн Луиза опустилась на кровать.

– Боже мой, – прошептала она. – Господи Боже мой…

15

– Фройляйн Луиза, – говорил Пауль Демель, – мы же всегда хорошо понимали друга, не так ли? Мы ведь друзья, да?

– Конечно, господин пастор, – отвечала Луиза Готтшальк.

Она сидела напротив Демеля в его кабинете. Она была совершенно спокойна и невозмутима, с невинной улыбкой на устах.

– Вам совершенно не нужно меня бояться, – продолжал Демель.

– Я и не боюсь, – проговорила фройляйн.

– Кофе?

– Да, пожалуйста.

Демель снял с электроплитки кофейник и наполнил две чашки, стоявшие на столе. Потом закурил сигарету.

– Боже, какой аромат, господин пастор. Я прямо без ума от этого кофе!

– Молоко? Сахар? Один кусок, два?

– Три, пожалуйста.

Демель снова сел.

Фройляйн Луиза пила с наслаждением.

– Да, – сказала она. – Вот это кофе. Никто в лагере не умеет готовить кофе, как вы, господин пастор.

– Фройляйн Луиза, – осторожно начал Демель, – мне нужно задать вам один вопрос.

– Задавайте, задавайте, господин пастор. Бог мой, какой кофе. За него можно и рай отдать!

– Воспитательницы Хильды Райтер здесь больше нет. Так что можете ее не бояться.

– Я ее никогда и не боялась, этой заблудшей, что бьет детей! Я вообще ничего не боюсь, господин пастор.

– Прекрасно. Но так ли это?

– На самом деле так!

– Почему же вы тогда не захотели сказать господину доктору Шаллю, где были вчера ночью? Может, вы все же боитесь господина начальника лагеря?

– Да, неправду я вам все-таки сказала, что ничего не боюсь, – засмущалась фройляйн Луиза. – Боюсь, конечно.

– Чего?

– Люди ведь разные бывают. И я часто натыкаюсь на непонимание. И с господином доктором Шаллем я тоже боялась не найти понимания. И что он не оставит меня с моими детьми, если я ему все расскажу. – Ее голова поникла.

– И из-за этого вы не стали отвечать господину доктору?

Фройляйн Луиза кивнула.

– А если я скажу вам, что господин доктор попросил меня поговорить с вами, потому что мы лучше знаем друг друга, и если скажу, что он называет вас своей самой ценной работницей и даже не думает отсылать вас отсюда – за что, вы ведь не сделали ничего плохого?! – тогда вы мне расскажете, где вы были сегодня ночью?

– Он, правда, так сказал, насчет лучшей работницы и что он об этом не думает?

– Да, фройляйн Луиза, слово в слово. Так расскажете мне?

Она подняла голову, и ее большие голубые глаза были исполнены доверия и облегчения.

– А как же, – кивнула она, – конечно, господин пастор. Все, что захотите узнать. Вы поймете! Мы же друзья, и я знаю, что вы хотите мне только добра.

– Так где вы были?

– На болоте, – с готовностью ответила фройляйн Луиза. – Далеко за оградой. Там, куда я всегда хожу. У моих друзей. Знаете, у меня есть еще друзья, господин пастор. Эти друзья лучше, чем многие люди.

– Так кто они?

– Ну, значит, – начала фройляйн, – русский танкист, потом пилот американского бомбардировщика, и чешский радист – он воевал в английской армии, – и один польский артиллерист, и украинец на принудительных работах, штандартенфюрер СС, и один норвежский коммунист, и свидетель Иеговы, немец, и французский пехотинец, и голландский социалист, и один на государственной трудовой повинности. Постойте, все ли? Раз, два, три… одиннадцать. Да, все одиннадцать. У них у всех были свои заботы и печали. Они мне иногда об этом рассказывают. У француза, у того была астма, жуткая астма. Теперь, слава Богу, нет.

16

На какое-то время в комнате пастора повисла тишина.

Фройляйн Луиза допила свой кофе, с блаженной улыбкой посмотрела на Демеля и спросила:

– А можно мне еще чашечку, господин пастор? Такой вкусный!

– Ну, конечно, с удовольствием, сейчас. – Пауль Демель был потрясен. Он взял большой кофейник и, заново наполняя чашку фройляйн Луизы, попытался придать своему голосу твердость: – Много у вас друзей… и из стольких многих стран!

– Спасибо большое, – сказала фройляйн Луиза. – И чуточку молока. И снова три кусочка, если можно. Да, из многих стран. И все такие разные по возрасту. С госповинности – тот самый младший. Двадцать три года, еще и неполных. Он умер здесь еще в тысяча девятьсот тридцать пятом. – Она отхлебнула кофе. – А вы знали, что этот лагерь уже тогда существовал?

– Нет.

– Он здесь с конца тысяча девятьсот тридцать четвертого! Что вы на это скажете? Уж если у нас в Германии строится лагерь, то это навсегда. И всегда найдется, кого сюда поместить. Вообще-то, сначала это был лагерь для отбывавших госповинность. Они должны были осушать это болото. Они тут недолго пробыли. Только до тридцать седьмого года. Потом он стал лагерем для политзаключенных, сначала немецких, а потом из всех стран, на которые мы нападали. Концлагерь, да. Так сюда попал свидетель Иеговы, бедолага, и норвежский коммунист, и голландский социалист. Все они умерли здесь. И погребены в болоте. Да-да, господин пастор, не смотрите так! А вы что думали?! Там, за оградой, лежат сотни мертвых! Болото полно мертвецов! Нацистов так устраивало, что здесь болото. Проще и быть не может, так?!

– Да уж проще не может, – сказал Демель. Сгоревшая сигарета обожгла ему пальцы, и он поспешно загасил окурок.

– Ну, а после политических они сделали из концлагеря лагерь для военнопленных, и военнопленные стали поступать сюда отовсюду. Чех, мой земляк, француз, поляк, русский. Из других лагерей, которые были переполнены, отправляли сюда людей. «Нойроде» ведь огромный лагерь, да? Здесь они и умерли, эти военнопленные, о которых я говорю. Ну, а когда все их лагеря были уже так переполнены, что они уж и не знали, что со всем этим делать, тогда-то нацисты и разделили этот наш лагерь на две части и вторую половину забили теми, кого пригнали. На принудительные работы. Так и этот украинец попал сюда, здесь и умер от воспаления легких… Да, а уже к концу войны они поместили сюда сбитых летчиков. В специальном отделении на задах лагеря. Для англичан и американцев. Так и мой американец здесь приземлился.

– И умер, – едва слышно закончил пастор.

Снаружи слышался детский смех.

– И умер. А как только война закончилась, сюда пришли англичане, и они приняли лагерь! Были в полном восторге от уединенной местности и идеального расположения. Поместили в лагере нацистских бонз и высоких эсэсовских чинов. Среди них и моего штандартенфюрера. Ну, и три года это был лагерь для нацистов. Потом у нас уже была блокада, и появились первые беженцы из ГДР, так? Лагерь снова перешел к немцам, убрали сторожевые вышки, отключили ток в колючей проволоке, покрасили бараки свежей краской, цветочков немного посадили, чтобы выглядело приятней – и лагерь опять был полон! На этот раз детьми. До сегодняшнего дня. Можно сказать, господин пастор, что с момента его сдачи в эксплуатацию он ни дня не пустовал! – Фройляйн Луиза невольно рассмеялась от этой маленькой шутки.

– Так значит, ваши друзья – сплошь мертвецы из болота, – с тяжелым чувством произнес пастор. Он заставил себя улыбнуться.

– Я же говорю! – кивнула фройляйн Луиза сияя. Для нее все, что она рассказала, было совершенно естественным. Дела обстояли так, а не иначе.

Пастор решил заглянуть в личное дело фройляйн Луизы и проверить, не находилась ли она когда-либо под наблюдением психиатра. «С тех пор как она здесь, у нее почти нет друзей среди взрослых, – думал пастор грустно. – Я, доктор и мой католический коллега. Ну, может, еще начальник лагеря. Только ее дети». «Многие из взрослых терпеть ее не могли» – пришло Демелю в голову. И еще он подумал о том, что она всегда производила впечатление чуть экзальтированной, замкнутой и несговорчивой.

– Откуда вы столько знаете об этом лагере? – спросил он.

– Мне рассказали старики в деревне. Они еще помнят.

– И давно вы ходите на болото к своим друзьям?

– Ну, я бы сказала, уж года два, наверное. А до этого, года три назад, они поговорили со мной, представились и рассказали, кем они были раньше.

– Так вы только слышали их голоса?

– Только голоса, да. Но уже скоро я точно знала, кому какой голос принадлежит. Совершенно точно. Как и сегодня. Часто они появляются, когда я работаю. Ну, или по ночам. Особенно по ночам. Я имею в виду голоса. Видеть их в лагере я не могу, еще и сегодня не могу. В лагере они невидимые, понимаете?

– Понимаю, – сказал Демель. – Но они разговаривают с вами, и иногда вы им отвечаете, так?

– Так, господин пастор.

– А сейчас?.. Я имею в виду… есть здесь сейчас кто-нибудь из ваших друзей? Здесь, в комнате?

Фройляйн наклонила голову набок, немного послушала, устремив взгляд в пустоту, потом кивнула:

– Да, господин пастор. Француз и украинец. Я только подождала, согласятся ли они, чтобы я вам это сказала. Они согласны. И еще они считают, что будет правильно, если я вам все расскажу. Почему бы и нет? Они оба говорят, что вы хороший человек, с пониманием.

– Ах, знаете…

– Нет! Нет! – воскликнула фройляйн. Потом снова отпила глоток.

Она выглядела очень счастливой. «Такой счастливой она давно уже не была», – думал Демель.

– Ну, так вот, – продолжала Луиза Готтшальк, – а года два назад, однажды ночью пришел студент, мой любимец. Когда я его вижу, у меня просто сердце разрывается.

– От радости?

– От радости и от печали, одновременно. Я и сама не знаю, что это такое. Как будто вся моя жизнь, какую я прожила, – в одном этом мгновении, когда я его вижу, этого студента, худого, маленького, бедного. Наверное, я выражаюсь непонятно, я же всего лишь глупая женщина, но ведь господин пастор понимает, правда?

Пауль Демель кивнул и подумал: «Каким же одиноким должен быть человек, чтобы с помощью фантазии создать людей, для него абсолютно реальных, только чтобы почувствовать радость иметь друзей, чтобы больше не быть одиноким!»

– Ну, так вот, пришел он ко мне, этот студент, и спрашивает меня, почему бы и мне не навещать их иногда, как они приходят ко мне.

– То есть чтобы вы приходили к своим друзьям на болото?..

– На болото, да. Тогда, в ту ночь, я даже увидела этого студента в лагере! Странно, да? Он был в своей робе: тиковый костюм, серый, и сапоги. Доходяга, совсем мальчишка. Боже мой, у него лопатки торчали! Наверное, всю жизнь не доедал. Но такой умница! Я уже сказала, что он мой любимец?

– Да.

– Я их всех люблю, очень-очень, но студента – того больше всех.

– Куда же вам надо было на болоте? – спросил Демель тоскливо.

– К холму, на котором стоят одиннадцать ветел, господин пастор уже знает. Довольно далеко.

– Но туда же нет дороги! Там не пройдешь! Там сплошная трясина!

– Уж поверьте мне! – рассмеялась фройляйн Луиза. – Дорога есть. В каждом болоте есть такие дороги. Обычно их знают только крестьяне, которые ходят зимой резать камыш для застилки пола в хлеву. Потому что хлеб у них здесь плохо растет. И такую дорогу один крестьянин мне показал. Надо пройти через всю деревню до конца, потом еще метров пятьдесят, и там начинается дорога. Вообще-то, это не дорога. Это совсем узкая тропа, можно даже сказать, ряд кочек…

– Ряд кочек, – подумал Демель. И по этим кочкам фройляйн Луиза ходила уже два года. Балансировала. На узкой тропке между… – усилием воли он оборвал свою мысль и спросил: – И вам никогда не было страшно, фройляйн Луиза? Это же смертельно опасно!

– Не для меня, господин пастор! Не для меня! А что? Я же иду к своим друзьям, которые меня ждут и с которыми я потом соединяюсь там, на холме.

– Среди ветел, – добавил Демель.

Она энергично замотала головой и снова засмеялась:

– Когда я туда прихожу, это уже не ветлы, это мои одиннадцать друзей. Это, знаете, обман зрения для тех, кто не может видеть моих друзей. То есть, собственно говоря, для всех людей. Они, и когда я там, на болоте, тоже видят только ветлы. Но это мои друзья. Ветлы исчезают, когда мы там вместе.

– Но Райтер видела не ветлы, – напомнил пастор. – Она видела людей. Мужчин.

Фройляйн задумалась.

– Да, – озадаченно сказала она. – И как раз такая злая баба. Как же это может быть? Я-таки думаю, она видела ветлы, а решила, что это мужчины! Обманулась, потому что хотела, чтобы я там за оградой разговаривала с мужчинами, и она могла меня в чем-нибудь обвинить. Так, наверное, и было. У злых людей тоже много силы, господин пастор, вы ведь знаете?

– Да, – ответил он со вздохом. – Значит, на холме вы соединяетесь со своими друзьями.

– Соединяемся, да! Там я в безопасности! Под их защитой! Там со мной ничего не может случиться! Поскольку я это знаю и так твердо в это верю, со мной еще никогда ничего не случалось на тропке. И никогда ничего не случится!

– Когда вы идете к холму, ваши друзья вас уже там ждут?

– Да, все!

– Как они выглядят?

– Ну, точно, как выглядели при жизни. Я чувствую их дух, и поэтому вижу их совершенно отчетливо.

– Значит, они все еще на этом свете? Еще не упокоились с миром?

– Ну, конечно, упокоились! И какой чудный мир они обрели, господин пастор! Объясню вам все это, как объяснили мне мои друзья, господин пастор. Ну, значит, сначала умерший после своей смерти еще годы бродит по земле, потому что он ведь с этой земли. В это время он еще может являться людям. Потом он, наконец, уходит в другой мир. Сначала на самый нижний уровень другого мира.

– Уровень? – переспросил Демель.

– Да. Уровень. Представьте себе это вроде лестницы со многими-многими ступеньками, господин пастор. – Фройляйн загорелась. Щеки у нее раскраснелись, глаза сверкали: – Внизу, у основания лестницы, – там человеческое бытие. А на самом верху, в конце лестницы, – там Божественное бытие, там святые. Мои друзья, они на ступени посередине…

– Понимаю…

– Пока еще не со святыми! Ниже. На пару ступеней ниже святых.

– На предварительной стадии, – сказал Демель и поперхнулся дымом своей сигареты.

– Да, на предварительной стадии. Это вы хорошо сказали. И знаете, господин пастор, что самое чудесное: на том уровне, на котором живут мои друзья, есть только дружба, только мир, там только добро.

– Значит, ваши мертвецы все были хорошими людьми?

Фройляйн заколебалась:

– Да нет, так нельзя сказать, нет… теперь да, теперь они, конечно, хорошие, иначе они никогда не попали бы на тот уровень, понимаете?

– Понимаю.

– Я имею в виду, если бы все мелочное не слетело с них. На том уровне, на котором мои друзья живут между людьми и Всезнающим Господом, там у них еще остались воспоминания об их телесной жизни на этой земле, о положении, которое они здесь занимали, об их национальности и об их профессиях. Чех, например, был архитектором в Брюнне. Норвежец – поваром. Голландец – издателем школьных учебников в Гронингене. Американец – специалистом по рекламе в Нью-Йорке, на Мэдисон Авеню. – Она произносила иностранные слова правильно. «Как же так? – размышлял пастор. – Как она могла их правильно произносить?» – И так далее. Штандартенфюрер производил майонез в Зельце под Ганновером. Русский работал клоуном в цирке в Ленинграде. Поляк был профессором, преподавал математику в университете в Варшаве. Украинец был крестьянином. Француз работал репортером судебной хроники в одной газете в Лионе. – Снова все было произнесено правильно. – Свидетель Иеговы – тот был служащим сберегательной кассы в Бад-Хомбурге. А тот, что отбывал трудовую повинность, самый молодой, тот умер раньше их всех, он был студентом философии из Рондорфа под Кёльном. Будет очень неприлично, если я попрошу еще чашечку кофе? Нет? Вы просто ангел, господин пастор!

– Рассказывайте дальше, прошу вас, фройляйн Луиза, – попросил Демель.

– Ну, вот, это все они еще помнят. И свои сущности… Свои личности… – да, можно так сказать – их они тоже пока в основе своей сохраняют. Но вот что самое чудесное: они все друзья, группа друзей, ведь все они уже на одном из высших уровней. Там уже нет ничего низменного! Ни ревности. Ни ненависти. Ни агрессивности. Ничего сексуального. Вообще никаких инстинктов. Они совершенно лишены инстинктов, мои друзья.

– Лишены инстинктов, – повторил Демель.

– Ну да, – подтвердила фройляйн. – Потому что они всего лишь духовные сущности. Инстинкт – это же просто тюрьма для тела. Видите ли, в этом-то отсутствии инстинктов они и едины, и едины со всеми святыми, вот. И я принадлежу к их группе, они меня приняли, и мы встречаемся на болоте и разговариваем друг с другом…

– О чем вы разговариваете? – спросил Демель.

– Обо всем, что происходит в лагере. К этому у моих друзей самый большой интерес. И о моих заботах. Если я не знаю, как мне лучше поступить с каким-то мальчиком или девочкой, если ребенок трудный или больной, или сбежал, или что-то плохо, тогда они советуют мне, – фройляйн склонила голову набок, прислушалась и кивнула.

– Что там? – спросил Демель.

– Француз, – ответила фройляйн. – Он же слушает!

– Да, конечно. И где он?

– Возле окна, сзади вас, господин пастор. Француз просит сказать вам, что они никогда не дают мне точных советов – он сказал «конкретных», – они не дают мне ни приказов, ни указаний. Они, например, не говорят: «Возвращайся в лагерь и будь особо ласковой и снисходительной к злому ребенку, он злой только потому, что видел так много зла». – Нет, они говорят: «Делай побыстрее то, что решила, потому что это у тебя получится». – Ну, и я, конечно, совершенно точно понимаю, о чем идет речь! Это же однозначно, правда?

– Гм-гм! Да, конечно. Совершенно однозначно. Предупреждают ли вас иногда эти голоса, фройляйн Луиза?

– Конечно, они это делают! Часто! Но тоже всегда таким образом, чтобы я сама искала смысл. Они же не могут говорить по-другому.

– Почему?

– Ну, потому что конкретного на том свете нет, – ответила фройляйн Луиза. – Это же ясно, как Божий день, господин пастор!

17

– Шизофрения, – сказал я.

– Конечно, – подтвердил Пауль Демель. Он пригладил рукой короткие волосы. – Бедная фройляйн! Все это я рассказал вам только потому, что тем временем и так все узнали. Потому что воспитательницы хотят, чтобы в их бараках ее больше не было. Потому что женщины практически вытолкали ее, и она укрылась здесь. Потому что травля против нее, вопреки всем моим усилиям как-то сгладить ситуацию, приняла такие формы, что и доктор Шалль вынужден подумать, не отправить ли фройляйн Луизу на пенсию. Это большое несчастье…

– Я сойду с ума! – резко сказала Ирина. Она сидела возле телефонного аппарата и смотрела на него не отрываясь, будто хотела загипнотизировать: – Не может же он быть занят часами!

– Бывает, – отозвался я.

– Девушка на коммутаторе забыла про меня!

– Уверен, что нет. – Я положил руку на плечо Ирины. – Наберитесь терпения. Еще немного. Сейчас вас обязательно соединят.

– Обязательно, – подтвердил пастор.

– Тогда вы собирались выяснить кое-что из ее прошлого, – напомнил я. – Проходила ли она когда-нибудь курс лечения у психиатра.

– Да, – отозвался он.

– И что? – я бросил взгляд на диктофон. Он работал.

– Родилась и выросла в Райхенберге, – начал Демель, вынимая вилку шнура электроплитки из розетки. – В порядке. Снова отлично нагревается. Да. Рано потеряла родителей. Десять лет в приюте. По складу характера была милой доброй девочкой, открытой и отзывчивой. С восемнадцати лет работала воспитательницей в Вене. В двадцать четыре была временно направлена в Исполинские горы. В богемскую часть. Буквально рядом с Белым Лугом.

– Что такое Белый Луг?

– Верховое болото, такое же, как здесь, – ответил он. – Да-да, вы видите, все сходится. Подождите, еще больше сойдется. Там, в Исполинских горах, фройляйн Луиза пережила свою первую, относительно позднюю любовь. Насколько я смог установить, вообще ее единственную любовь. Этот молодой человек – немного моложе ее – пошел однажды на Белый Луг и в этом болоте погиб. Его труп так и не нашли. Мне также не удалось выяснить, был ли это несчастный случай или молодой человек имел склонность к меланхолии или чему-то подобному.

– Как бы то ни было, умер он молодым, – сказал я. – До своего срока. Задолго до срока, который, возможно, был ему отпущен. Как и те… – Я не договорил.

– Как и те друзья, которые появились у фройляйн Луизы здесь, – закончил за меня пастор Демель и кивнул. – Далее, после пребывания в Исполинских горах – провал на полгода. Я не знаю, что там было.

– Возможно, первый приступ шизофрении, – сказал я и погладил вздрагивающее плечо Ирины. – Спокойно, – сказал я, – спокойно. Разговор обязательно будет. Могут дать в любой момент.

Она подняла на меня глаза и вымученно улыбнулась.

– Полагаю, вы правы, – произнес Демель. – Скорее всего, она была в какой-нибудь клинике. Потом, после выздоровления, она снова работала воспитательницей, всегда только воспитательницей, и всегда в лагерях. В лагерях всех типов.

– И при режимах всех типов, – добавил я.

– И при режимах всех типов, да, – согласился пастор. – Именно потому, что по документам она значилась как душевнобольная. – Он сказал это без всякого цинизма. – Скорее всего, она в то время уже была такой же, как сегодня. Чуткой и отзывчивой, но необщительной. Недоступной, когда речь шла о взрослых. Только детям она дарила свою любовь. Поэтому все режимы направляли ее в лагеря. И еще потому, что она даже в самых страшных условиях – в холоде, голоде и нужде – никогда не забывала о своих детях, заботилась о них из последних сил. Хотя порой ей встречались люди, которых она очень ценила и с которыми умела наладить контакт. Немногие. Слишком немногие. Уже двадцать лет она здесь, господин Роланд, уже двадцать лет! Вы не представляете себе, как тут все выглядит, когда по-настоящему спускаются туманы, или зимой, когда нас на метр заваливает снегом! В Цевен фройляйн ездит раз в месяц. А в Гамбурге или Бремене не была уже много лет. Ну, вот я и думаю, что из обрывков воспоминаний о людях в ее жизни, с которыми она нашла контакт, и из рассказов крестьян о множестве мертвецов здесь, в болоте, со временем возник…

Тут снова зазвонил телефон.

Одним прыжком Ирина оказалась у аппарата и подняла трубку:

– Да… да… Благодарю вас… – Нам она сказала: – Сейчас соединит.

– Ну вот, – сказал Демель.

Ирина ждала. Вдруг ее лицо вытянулось от удивления.

– Что такое? – спросил я.

– Музыка в трубке, – ответила она. – Музыка… и какая, Боже мой!.. Вот послушайте… – Она подала мне трубку.

Я услышал, как сквозь шумы помех тихо, словно дуновение ветра, доносится протяжная, грустная мелодия в исполнении многих скрипок.

– «Хоровод», – сказал я и передал трубку обратно.

– Моя любимая песня, – сказала Ирина. – Старомодно, да? – Она вполголоса напела несколько тактов.

Я смотрел на нее, и мне вдруг стало ясно, что Ирина, несмотря на профессию, которую она избрала, и на ее интеллект, была беспомощным, беззащитным существом. Ее, конечно, легко было обмануть. Ее, конечно, легко было обидеть. Она, конечно, верила всему, что говорили близкие ей люди. Людям было легко с Ириной Индиго. А Ирине Индиго, этой девочке с грустными глазами, было с людьми трудно, я вдруг почувствовал в этом уверенность. Всю свою веру, всю свою любовь она отдала человеку, который был ее женихом, которому она сейчас звонила, этому капитану по имени Ян Билка.

– Яну тоже так нравится «Хоровод», – говорила в этот момент Ирина. – И как раз сейчас я его слышу… хороший знак, правда? – В следующую минуту она закричала: – Ян! – После этого быстро заговорила по-чешски. Мы с пастором смотрели на нее. Она захлебывалась словами, но вдруг резко замолчала, и ее лицо исказилось от гнева. – Алло! Алло! – закричала она. – Алло, фройляйн! – Она стукнула по рычагу.

– Что-то не так?

– Нас прервали… – похоже, позвонила фройляйн Вера с коммутатора, потому что Ирина опять заговорила резко и отрывисто: – Фройляйн, связь неожиданно оборвалась! Нас прервали… Нет-нет-нет, связь уже была прервана, когда я стукнула по рычагу!.. Прошу вас, наберите еще раз… Пожалуйста!.. Да… да… Хорошо… Благодарю вас.

Ирина ждала. Пальцами свободной руки она барабанила по крышке стола. «Жаль, что нет Берти и он не может ее сфотографировать», – подумал я и спросил:

– А что, собственно, случилось? Что вы сказали?

– Я… я…

– Спокойно, – сказал я, – только спокойно. Что вы сказали?

– Я сказала: Ян, это Ирина. Я на Западе. В лагере «Нойроде». Ты можешь забрать меня отсюда, если приедешь со своим другом и…

– И что?

– И тут связь прервалась.

– А кто ответил?

– Ян, конечно!

– Вы уверены?

– Абсолютно! – закричала она вне себя от злости.

– Нет никакого смысла злиться на меня, – сказал я. – Я тут ничего не могу поделать.

– Мне очень жаль. Извините меня.

– Ладно, – ответил я и подумал: «Маленький мальчик. Фройляйн-шизофреничка. Беглый капитан. Если так и дальше пойдет…» Здесь лежал зарытый клад, фунт золота, я это чувствовал, я всегда чувствовал, когда выходил на след сенсации. Я спросил:

– Что сказал ваш жених?

– 2 20 58 64.

– По-немецки?

– Да.

– И больше ничего?

– Но потом же я заговорила!

– Потому что узнали его голос?

– Ну, конечно!

– Это был точно его голос?

– Говорю же вам, да. Это был голос Яна! Его голос! В этом нет никакого сомнения! – Она прислушалась: – Есть гудок! – Она схватила трубку двумя руками. – Гудок… Еще гудок…

Заходящее солнце освещало ее кроваво-красным светом. Я взглянул в окно. На западе голые ольхи и березы резко выделялись черным цветом на фоне пылающего неба.

– Все еще гудки… – Ирина вдруг начала всхлипывать. – Этого не может быть! Он же ответил!

Я взял у нее трубку. Она была влажная от пота. Я прислушался. Звучали длинные гудки.

«Свободно».

«Свободно».

«Свободно».

Ирина громко всхлипнула.

Пастор подошел к ней.

– Не надо, – сказал он. – Пожалуйста, не надо. Сейчас мы выясним, что случилось. Не бойтесь.

– Но это же был его голос! Он только что был там! Как такое может быть?

– Минуту, – сказал я, стараясь не выдать своего волнения, положил трубку, снова поднял и набрал коммутатор.

– Фройляйн Вера, это Роланд. Не сердитесь, пожалуйста. В Гамбурге никто не отвечает.

– Я набрала 2 20 68 54, – раздраженно сказала телефонистка.

– Конечно, конечно. Может быть, неправильно сработало реле. Попробуйте, пожалуйста, еще раз. Прошу вас… Ради меня. – Мое воздействие на женщин. Просто потрясающе! В самом деле. Мне нечего жаловаться, хоть я и был таким старым пьянчужкой. Пока еще я получал любую, какую хотел. Женщины считали меня charmant.^[20] Когда я напивался, я объяснял это Берти и прочим в редакции по-французски: «Totes les femmes sont folles de moi».^[21]

– Ну, ладно, ради вас, господин Роланд. У меня в самом деле много других дел, понимаете?

– Ну?! Пожалуйста! Благодарю вас, фройляйн Вера!

– Этот парень… недавно… который хотел взять меня с собой… его судили за вымогательство? – заговорила, заикаясь, Ирина. В ее темных глазах отражалось ярко-красное солнце, и они сверкали. В просторном кабинете все окрасилось вдруг в красный цвет, все стало кроваво-красным. – Вы думаете, он хотел меня похитить? Вы думаете, это связано с Яном? С Яном что-нибудь случилось?

«Да, – подумал я, – уж это точно». А вслух сказал:

– Что за глупости. Разумеется, никто вас не собирался похищать. У этого грязного типа были насчет вас другие планы. И что значит: «случилось с Яном»? Вы же говорите, что только что слышали его голос.

«Фунт золота? Пять фунтов! – думал я. – Чистое золото, старина!»

– Опять гудки, – сказал я. Она протянула руку за трубкой, но я отодвинулся от нее. На этот раз я хотел быть первым, если кто-нибудь ответит. Я смотрел на свои часы и ждал, пока гудки «свободно» не прозвучат в течение трех минут.