Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

Бэби Блю задвигалась еще быстрее, закатила глаза и еще сильнее начала тереть свои груди. В зале стало совсем торжественно, словно в церкви. У края сцены стоял рояль. За ним сидел молодой человек в смокинге и играл. Его отсутствующий взгляд был устремлен в темноту, он тихо играл Концерт для фортепьяно си-бемоль минор Чайковского. Я его сразу узнал. Не было ни одной вещи Чайковского, которую я бы не узнал сразу. Мой любимый композитор…

– Ваше императорское величество так одиноки… и так тоскуют, – звучал голос из усилителя. – Соблаговолите, Ваше величество, взять скипетр…

Голая Бэби Блю схватила огромный скипетр из папье-маше.

– …и соблаговолите, Ваше императорское величество, раскрыть скипетр…

Бэби Блю открыла скипетр по длине, как футляр скрипки. Внутри лежал искусственный член огромных размеров. Бэби Блю испустила вопль блаженства, уронила скипетр и поцеловала фаллос.

– А теперь погладьте этим утешителем Ваш высочайший бугор Венеры…

Бэби Блю погладила. Парень за фортепьяно играл великолепно.

– …а теперь соблаговолите, Ваше императорское величество, пощекотать самый божественный клитор принцессы Анхальт-Цербстской…

Бэби Блю проделала и это, и из усилителя раздалось ее первое, тихое, прерывистое постанывание и воркование.

К нашему столику подошел официант:

– Здравствуйте. Что желаете?

– Мы хотели бы поговорить с господином Конконом, – сказал я.

– Молодым или старым? – спросил официант, в то время как стон из усилителя становился все громче.

– Как? А что, их двое? – ошарашенно спросил Берти.

– Да тише вы! – яростно зашипела пожилая толстуха, сидевшая рядом с грузным пожилым мужчиной в соседней ложе. «Вероятно, муж и жена», – подумал я.

– Отец и сын, – шепотом ответил официант. – Так с которым?

– С владельцем, – так же шепотом сказал я.

– …а теперь соблаговолите, Ваше всемилостивейшее величество, погрузить чудесный утешитель в Ваше величественное влагалище…

Бэби Блю засунула себе между ног фаллос, ее тихое повизгивание при этом было усилено репродукторами до истошного визга.

– Его нет, – прошептал официант.

– А отец? – тихо спросил я.

– Он здесь.

– Где?

– В мужском туалете.

– И когда же он выйдет?

– Вообще не выйдет. Он там, внизу работает, – раздраженно прошептал официант, начинавший тяготиться переговорами. – Так что же вам подать?

«Вечно я со своей манией преследования и боязнью получить выпить что-нибудь дурное! Разумеется, виски, – подумал я. „Чивас“ у них здесь нет. А стоит мне только заказать два открытых напитка, они подадут мне Бог знает что, и я еще заболею. Да, вечно я со своей манией преследования».

– Полбутылки виски «Блэк лэйбл», но закрытой, понятно?

– Это будет стоить сотню, – прошептал официант под сильным впечатлением.

Берти с раздражением посмотрел на меня, он ненавидел мое пьянство, я это знал. И потом он наверняка подумал: «Мне б его заботы!»

– Если окажется плохое, будет скандал, – объявил я. – Мы из прессы.

– Конечно-конечно, господа, минуточку! – Официант исчез, кланяясь на ходу.

Из усилителя донеслось громкое дыхание Бэби Блю, затем опять послышался голос:

– А теперь соблаговолите, Ваше величество, подвигать утешителем в самом восхитительном из всех русских влагалищ… и Боже упаси, не забудьте ляжки!

Бэби Блю раздвинула ноги еще шире, поласкала одной рукой свой сосок и задвигала фаллосом вперед-назад. Она быстро вошла в раж, иногда приподнималась, скулила, кряхтела, стонала и подрагивала. По публике прошла волна беспокойства.

– Ох, Эрнст! – тихонько сказала толстая тетка в соседней ложе своему толстому спутнику. – Если так будет продолжаться, гарантирую, что со мной кое-что произойдет!

– Закрой свой ротик и смотри вперед, Франци! – отмахнулся Эрнст.

Два австрийца в Сан-Паули…

– Я и так смотрю, – не унималась Франци. – Слушай, давай потом, когда вернемся в пансионат, ладно?..

– Не могу ничего гарантировать, – сказал Эрнст.

– Что значит отец? – зашептал Берти. – Он ведь должен быть древним старцем!

– Вероятно, – прошептал я в ответ.

Из усилителей раздавались все более громкие стоны и отдельные вскрикивания.

– Скотина! Заставляет отца работать в сортире, – возмущался Берти, у которого было особенно развито чувство семейной спайки. – Ведь это же свинство!

– Я спущусь к нему, – тихо произнес я.

– Только сначала дождись, когда официант принесет твои виски, – потребовал Берти. – Иначе поссоримся. Сначала, будь добр, заплати. Ты и так привлекаешь к себе слишком много внимания. Конкона младшего здесь нет, ты же слышал. Нам нужно быть осторожными!

Из усилителя раздались стоны Бэби Блю:

– О! О! Я умираю! Я сгораю!

Официант пришел с бутылкой и подносом, на котором стояли два стакана, сосуд с кубиками льда и две бутылочки содовой. Он сунул мне бутылку под нос.

– «Блэк лэйбл». Запечатано. Пожалуйста, взгляните на полоску. – Он показал на фирменную полоску бумаги на горлышке.

– Хорошо, – кивнул я. – Спасибо.

– Сто пятнадцать, – произнес кельнер. – Пятнадцать процентов наценки за обслуживание. Пожалуйста, заплатите сразу.

Театр на сцене продолжался, и стоны из усилителей становились все необузданнее. Бэби Блю закатила глаза, все ее тело содрогалось.

– Момент, – сказал я, открыл бутылку, налил виски в один из стаканов и понюхал. Потом попробовал. Безукоризненный продукт. Я был единственным автором в издательстве, который не должен был предъявлять детальные счета по накладным расходам, так что я дал официанту сто пятьдесят марок. – Остальное для вас, – сказал я. Тот чуть на колени не упал. – А теперь мне приспичило, – объявил я.

– Только не посреди номера! Не полагается.

Концерт для фортепьяно близился к кульминации.

– У меня мочевой пузырь лопнет, – сказал я. – Где это?

– Я отведу вас, – сказал официант. – Только подождите еще минуточку.

Из репродукторов разносился рев Бэби Блю. Мужской голос произнес:

– Пусть он дойдет до твоего сердца, о Екатерина, и обдумай еще раз великодушно помилование князя Кропоткина!

Размахнувшись, Бэби Блю неожиданно отбросила фаллос и повелительно воскликнула:

– К черту утешитель! Мужчину, настоящего мужика хочу! Потом и обдумаю помилование князя Кропоткина. Только потом!

В следующую секунду из темноты на сцену вышли три гренадера-гиганта в полном военном облачении, в высоких головных уборах, с саблями и в сапогах. Они навытяжку выстроились в ряд рядом с Бэби Блю. В их роскошных униформах был лишь один изъян: из ширинок упруго торчали три огромных члена. «Разумеется, искусственные, – отметил я про себя. – Таких больших не бывает». Однако выглядели они абсолютно натурально. Пианист оборвал игру. В зале воцарилась мертвая тишина.

Из соседней ложи я услышал стоны сраженной толстухи:

– Уй! Уй! Надо же! У меня такого никогда не будет!

– Уймись ты наконец! – шикнул на нее толстый спутник.

Бэби Блю ухватилась за самого роскошного из трех гренадеров и потянула его за член к себе. Он бросился на нее. Свет погас.

10

– С мятным вкусом, господа, – как раз произнес пожилой мужчина, когда я спустился вниз по лестнице. – Абсолютная новинка. Идет нарасхват. Производители не поспевают.

Двое мужчин стояли рядом со стариком в выложенном голубым кафелем помещении перед туалетом. Помимо раковин и зеркал там стоял столик, на котором было аккуратно разложено все, что могло здесь понадобиться: высокая стопка полотенец, большие и маленькие расчески, масло для волос, одеколон и упаковки бумажных платков. Тут же стояла тарелочка с мелочью. Один из ящиков стола был выдвинут, и я увидел датские порножурналы и упаковки презервативов.

– Если господа желают понюхать, – продолжал старик. Он поднес к их носам открытую коробочку с тремя презервативами. Оба, бывшие в подпитии, послушно принюхались.

– Черт возьми! – воскликнул один. – И в самом деле. Обалдеть, чего они сегодня только не придумывают. Только для чего мятный вкус?

– Ну так для свежего дыхания, идиот, – пояснил второй. – А, старичок?

– Могу предположить, – произнес отец Конкон, на котором была надета белоснежная куртка. – Могу предположить. – Он поклонился.

Я зашел в соседнее помещение и встал к писсуару, чтобы не возбуждать подозрений у двух покупателей. Автоматически зажурчала вода, мягко зажужжал вытяжной вентилятор. У Конкона старшего было безупречно налаженное хозяйство.

– Я возьму одну упаковку, – произнес первый мужчина. – Посмотрим, как оно действует.

– Я тоже возьму одну, – сказал второй и бросил полотенце, которым вытирался, в проволочную корзину. – Маленький сюрприз, хе-хе.

Оба расплатились и нетвердой походкой отправились вверх по лестнице. Молодой пианист наверху играл серенаду «Восход солнца». Я вышел к отцу Карла Конкона, помыл руки и поздоровался.

– И вам прекрасного доброго вечера, сударь. – Он улыбнулся мне. Согбенный, вызывающий жалость старик. Он уже держал наготове полотенце. Работал он механически, словно робот, на лице застыла подобострастная улыбка. Я бросил взгляд в ящик с журналами и особыми презервативами. Судя по надписям на упаковках, Конкон старший торговал особо чувствительными презервативами, то есть снабженными резиновыми звездочками или резиновыми усиками либо с бугристой поверхностью, «безопасными презервативами со спермоубивающим покрытием», еще он продавал «удлинители» и даже довольно большие коробочки, в которых покоились «пневмо-презервативы», что бы это ни значило.

Музыка поменялась. Я услышал «Love is a many splendored thing».^[85]

– Господин доволен? – спросил старик.

– Да, – ответил я.

– Уникальная программа, – пробубнил он. Я заметил, что он был довольно дряхлый. Рассеянный и с легким приветом. Но не сумасшедший. В общем, старикан. Он даже не заметил, как по лестнице спустился Берти, и слава Богу, потому что Берти держал наготове маленькую «Никон-Ф». – Каждый вечер все забито до отказа, и так до самого утра, – с гордостью произнес старик.

– Потрясающе, – отозвался я, в то время как Берти щелкнул нас обоих и прошел в соседнее помещение, откуда продолжал снимать. – Господин Конкон, не так ли?

Он испуганно вздрогнул.

– Откуда вы знаете… кто вы?

– Петер Эндерс, – сказал я.

– Полиция?

– Нет.

– А кто же?

– Знакомый вашего сына. Хотел с ним поговорить. Но его нет, да?

– Нет. Я не знаю, где он, – сказал старик. – Такой хороший сын. Лучший сын, о котором только можно мечтать.

– И заставляет вас здесь работать?

– Не заставляет! Я сам хочу! Дома так одиноко. Я совсем один, моя жена умерла двенадцать лет назад. Здесь я могу немного отвлечься. Мне нравится работа. Карл все время говорит, чтобы я прекращал. Но я ему говорю: оставь мне эту маленькую радость, Карл. Вы действительно знакомый моего сына?

– Да. А что?

– За этот вечер приходили уже трое знакомых, – сказал старик. – Двое вместе, третий отдельно.

– И что они хотели?

– Все поговорить с Карлом. Все говорили, что это очень срочно. Что случилось? – Его кадык в непомерно большом вороте рубашки поднимался и опускался.

– Я с ним договаривался о встрече. На сегодняшний вечер, – солгал я. – Я не представляю, что произошло. Что-то должно было случиться, иначе он был бы здесь. Как выглядели эти трое?

Он сделал беспомощный жест.

– Я не в состоянии запоминать ни лица, ни голоса. Я совершенно здоров, понимаете… просто уже довольно стар. Моментально забываю любое лицо. Ужасно… Трое мужчин, вот и все. Те, что пришли вместе, были в пальто и шляпах, это я помню. А тот, что пришел один, был в одном костюме. Все были ростом с вас. Больше я правда не помню.

– Они с акцентом говорили?

– Нет, на нормальном немецком. И они все спрашивали, где Карл. А я сказал, что не знаю. И они снова спрашивали, потому что не верили этому. – Берти, стоявший неподалеку, продолжал фотографировать. Очень пьяный мужчина спустился по лестнице и, покачиваясь, ввалился в туалет, где заперся в кабинке. Я услышал, что пьяному было очень плохо. Невероятно плохо. Сверху доносилась фортепьянная музыка. Пианист играл «Мальчик, вернись скорей назад!»

Пьяный выблевывал из себя душу.

– Когда же эти трое были здесь? – спросил я.

– Двое, которые вместе, были около девяти. А тот, который один, может быть, в десять. Сразу после того, как Карл позвонил мне.

– Он вам звонил?

– Ну я же говорю. До того, как пришли эти двое. Они позвали меня наверх, в гардероб, там есть телефон. Есть еще и второй, в кабинете Карла. Раньше, когда мы держали гостиницу на Кастаниеналлее, я помогал в кабинете. Тогда я еще был способен все запоминать и даже умел печатать, понимаете?

– С какого времени у вас уже нет гостиницы?

– Уже шесть лет… не окупилось… налоги… и нервотрепка. Здесь намного лучше! Никакого сравнения.

– А что ваш сын сказал вам по телефону?

– Послушайте, а какое вам собственно дело… – Он немного оживился.

– Я его ищу. Я его друг.

– Но он никогда не упоминал вашего имени.

– Деловая дружба. Он не хотел трезвонить об этом.

– Что за дела?

– Ну разные. Вы же понимаете.

– Да, я понимаю. – Казалось, это его удовлетворило. – В общем он сказал, что не может прийти сегодня и завтра, скорей всего, тоже нет. У него срочные дела. Какие – он не сказал. Но он мне позвонит завтра вечером. В это же время. И еще сказал, что находится неподалеку. Я не должен волноваться, все в порядке. Он всегда боится, что я о нем волнуюсь. Я ему скажу, что вы здесь были, когда он позвонит. Где он может вас застать?

– К сожалению, нигде. Я уезжаю. Вы правда не имеете понятия, где он мог бы быть? Это очень срочно.

– Другие господа тоже так говорили. Они, впрочем, не называли, как вы, своего имени. И что могло случиться?

– Вот именно, что? Раз он позвонил вам, значит, дела не так уж плохи, – сказал я и положил двухмарковую монету на тарелку.

– Спасибо, господин Эндерс, большое спасибо. – Он вдруг вспомнил: – Вам не нужны пара презервативов? Очень симпатичные. С приятным мятным вкусом. Новинка. Идут нарасхват. Я вам покажу. Производители не поспевают…

11

На углу Детлевштрассе и Зайлерштрассе была почта.

У меня было еще достаточно монет, и я позвонил из автомата около почты во Франкфурт. Берти стоял на часах перед будкой. Я позвонил Тутти. Прошло много времени, прежде чем отозвался ее заспанный, до странности нечеткий голос:

– Да? Алло? Тутти Райбайзен слушает. Кто это? – Было такое впечатление, что рот у нее набит камешками. Вдруг она вскрикнула: – Ай!

Потом я услышал голос Макса Книппера – в их спальне стояла двуспальная кровать. Он явно пытался забрать у нее трубку, и это ему удалось, потому что тут же раздался его решительный голос:

– Чё за свинство! Какая сволочь звонит в пять утра? У вас чё, яйца горят, мать вашу?

– Макс, это Вальтер Роланд. Сейчас всего полпятого, – подал я голос.

– Этот меня страшно радует, что сейчас только половина. Извини, Вальта. Я не хотел обидеть. Тока если я чё не могу терпеть, так этот сраный телефон, который будит нас с Туттиляйн, стоит нам только наконец заснуть. Старик, умница Тутти вкалывала до двух.

– Отдохнула от Ляйхенмюллера?

– Что значит отдохнула? Мы ж купили собственную новую квартиру, ты ж понимаешь, за нее надо расплачиваться, тут уж ничего не попишешь. Старик, ну мы сёдня хапнули! Три дядьки, и все из провинции. По двести с рыла за один минет. А щас у Тутти пасть болит, она языком еле ворочает.

– Не понимаю.

– Ну старик, Вальта! Это ж каждый раз целую вечность длилось! Сплошь пожилые господа! Ну да черт с ними. На выходные я ее повезу в Таунус, там она сможет малость отдохнуть. А то ище надорвется, крошка. Где ты торчишь? Влип в передрягу? Приехать к тебе?

– Нет, – ответил я. – Я только должен тебя кое о чем спросить, Макс. – Я рассказал ему, где находился и – в самых общих чертах – о том, что произошло. Я опять безостановочно, как тогда на Центральном вокзале, бросал монету за монетой в телефон. Вокруг была кричаще пестрая неоновая реклама и толпы проституток и пьяных, а перед телефонной будкой маячила широкая спина Берти. Очевидно, здесь никогда не ложились спать. Я закончил: – Ты же знаешь здешнюю публику, Макс, и, может, знаешь этого Карла Конкона, он голубой…

– Ясное дело, я знаю этот дерьмо. Голубой – ради Бога, его личное дело. Не имею ничего против. А чем он ище занимался, ты знаешь?

– Да, знаю. Раньше у самого Конкона была гостиница на Кастаниеналлее. Можно предположить, что с тех пор он знаком с владельцами других отелей в этом районе и что у него среди них остались друзья, готовые его спрятать, если нужно. Потому что он ушел на дно, пересрав перед кем-то.

– Потому что завалил дело в лагере?

– Да. Похоже, те господа имеют на него зуб и охотятся сейчас за ним. Он не смог вытащить Ирину. Ты знаешь владельцев гостиниц для любовных парочек тут поблизости?

– Оф коз, старик, – ответил Макс. – Я хоть и пробыл только год в Сан-Паули, но нет такого человека из этого бизнеса, которого бы я не знал. – Я услышал воркование, потом слова Макса: – Да, он в Гамбурге. Помощь ему моя нужна. Я те потом все объясню, Туттиляйн… Что? Да. Я должен передать те самый сладкий поцелуй от Туттиляйн.

– Передай и ей от меня, – сказал я. – Ну так как? Где бы мог скрываться Конкон? У кого из друзей? Кто способен держать язык за зубами, чтобы он ненадолго мог уйти на дно?

– Дай подумать, – проговорил Макс. – Настоящие друзья, значит?

– Да.

Он поразмыслил и продиктовал мне названия пяти гостиниц, находившихся вокруг Реепербан и улицы Кляйне Фрайхайт. Я записал названия в свой блокнот. Дождь все усиливался. Буря ослабевала.

12

Особых надежд мы не питали. Если уж Карл Конкон действительно решил уйти на дно, то его друзья будут стоять насмерть и молчать. Наш план хотя и был слабоват, но ничего лучшего нам в голову не приходило. И в первом, и во втором, и в третьем отеле мы называли себя Карстеном и Эндерсом и говорили, что нас ожидает Карл Конкон. Все было безуспешно. За стойками невыразимо унылых отелей заспанные ночные портье недоверчиво трясли головами. Никакого Карла Конкона там не было. Ничего не получалось. Ни просьбами, ни угрозами. Портье оставались враждебными и неразговорчивыми. Никакого Карла Конкона. Один сказал, что когда-то слышал это имя, другие утверждали, что даже имени такого не слыхивали.

– Двигаем дальше, – сказал я. – Улица Кляйне Фрайхайт, отель «Париж».

– Дурацкая затея, – проворчал Берти. – Я до костей промок, старик.

– Я тоже, – ответил я и поехал вниз по Реепербан до Нобистор, проехал немного по Хольстенштрассе и очутился на улице Кляйне Фрайхайт. Здесь было совсем тихо. Я припарковал машину перед сомнительным пристанищем с поврежденной вывеской «…ТЕЛЬ ПА..Ж» и увидел пожилого служащего в зеленом фартуке и в фуражке, который выметал мусор, скопившийся после бури у входа. Мы вылезли и опять стали изображать из себя парочку геев, как и везде до этого, что было не так уж просто, главное было – не переборщить.

Служащий прекратил работу и уставился на «опель», а потом на нас. Лицо его выглядело изможденным, серовато-желтые усы были дурно подстрижены.

– Добрый вечер, милостивые господа, – произнес он со странным акцентом. – Что угодно?

– Доброе утро, – приветствовал я его, держа Берти под ручку. – Мы бы хотели комнатку. А где же портье?

– Он неважно себя чувствует, милостивый государь. Ему пришлось прилечь. Я все сделаю.

– Ну хорошо, номер на один час, – произнес Берти низким голосом. Я играл зрелого мальчика с панели, которого снял гомик постарше. В Вене различают активных и пассивных гомосексуалистов, я был пассивным.

– Пройдемте со мной, господа. – Он проследовал вперед и вошел в гостиницу через вход шириной в две комнатные двери. На стойке горела лампа с зеленым абажуром. Крутая лестница вела наверх. Позади стойки виднелась комнатка с открытой дверью. На походной кровати на спине лежал худой мужчина в одежде и громко храпел. Когда воздух выходил у него через рот, храп перемежался свистом. В эти моменты вокруг распространялось такое облако перегара, что казалось, будто он дышит мне прямо в лицо. В холле воняло шнапсом.

– Очень болен ваш портье, – сказал я.

– Да, очень, – равнодушно подтвердил худой служащий. – Пришлось выпить много шнапса.

– Пришлось?

– От болезни, – пояснил служащий.

Портье был пьян до бесчувствия, его не смог разбудить бы даже взрыв атомной бомбы. Служащий подошел к доске с ключами, висевшей на стене за стойкой. Это была самая дерьмовая гостиница из всех.

– И скажите, пожалуйста, нашему другу, господину Конкону, что мы здесь, – сказал я.

– Конкону? – удивился служащий.

– Карлу Конкону, – раздраженно повторил я. – Ух, до чего же мерзкая погода. Мне холодно, Петер.

– Сейчас будет хорошо, сокровище мое, – сказал Берти.

– У нас нет господина Карла Конкона, – произнес служащий.

– Да нет же, – упрямо повторил я. – Он нас сам сюда пригласил, наш друг Карл. В «Джентльмен’с пабе». На маленькую пирушку. Вы должны его знать. Вы уже давно дежурите?

– С семи, милостивый государь.

– Кто вы? Русский?

– Украинец, – ответил служащий. Меня снова бросило в холод. Одновременно я сказал себе, что мы все еще живем на этом свете и не надо позволять делать из меня дурака. – Из Чаплино. Был военнопленным. – «О, Боже», – подумал я. – Сдался в плен вместе с товарищами. Потом, в сорок пятом, испугался того, что со мной может случиться, если я вернусь домой. Так что скрывался. Потом услышал, что дома все умерли и остался здесь.

– Все время в Гамбурге?

– Да, все время в Гамбурге. Всегда здесь. Сан-Паули. Слуга. По-немецки до сих пор не могу хорошо говорить. Совсем один. Это не интересует господ. Можете получить номер двенадцать. – Он протянул Берти, опытным взглядом определив в нем активного, то есть того, кто будет платить, ключ, на котором висел большой деревянный шар. На шаре стояло «12». – Полотенца и мыло наверху. Час стоит двадцать марок. С вашего позволения.

Берти положил тридцать марок на стойку и сказал:

– Карл Конкон. Приземистый такой господин, довольно полный.

– Мы его еще называем толстячок, – захихикал я.

– Он должен быть здесь, – настойчиво сказал Берти. – Мы действительно договорились.

Служащий посмотрел на нас снизу вверх полуприкрытыми глазами.

– Толстый? – переспросил он тихо и очень быстро, словно боялся разбудить портье (абсолютно напрасная забота).

– Весьма, – снова захихикал я.

– Розовая рубашка, очень яркий галстук, много духов? Сильно пахнет духами?

– Да, – подтвердил Берти. – Это он.

– Но фамилия господина не Конкон.

– А какая же?

– Этого я не знаю. Он пришел семь или восемь часов назад. Разговаривал с господином Вельфертом – шефом. Тот был еще здесь. Я обоих видел. Но он ничего не сказал про пирушку. И фамилии не называл, этот господин. Наверняка уже спит.

– Наверняка нет. Он ждет нас.

– Я не могу уйти отсюда, – сказал служащий.

– А зачем уходить?

– Сообщить господину. Телефонов в номерах нет.

– Неважно, – сказал Берти. – Мы постучимся. Старые добрые друзья. Какой номер? – Он положил еще десять марок на стойку.

– Семнадцать, милостивый государь. Премного благодарен, – сказал украинец.

Он удивленно посмотрел на меня.

– В чем дело? – Я продолжал все время по-идиотски хихикать.

– Ничего, – серьезно произнес украинец. – Ничего, сударь.

– Пойдем, сокровище мое, – сказал Берти и снова взял меня под руку. Мы поднялись по крутой лестнице и попали в узкий коридорчик, освещенный двумя тусклыми лампочками, явственно демонстрировавшими, что по сравнению с верхом внизу было еще чисто.

– Фу, гадость, – тихонько сплюнул Берти.

– Заткнись, – шикнул я. – Старик, он наш.

– А если он не обрадуется встрече? – спросил Берти.

– Еще как обрадуется, – сказал я и вытащил из пальто свой «кольт-45».

– Ну и ну! – присвистнул Берти. – Тогда я тоже, пожалуй. – Он вытащил из-под кожаной куртки камеру «Хасселблад» и открыл объектив. Мы медленно пробирались по коридору. За некоторыми дверями было шумно. Где-то взвизгнула девушка. Потом оглушительно захохотал мужчина. Из-за одной двери доносились звонкие удары плетки или чего-то еще, и низкий женский голос воскликнул: «Гоп-гоп! Но-о, моя лошадка, поскачешь ты, наконец?»

Мы прошли мимо номеров 12, 13, 14, 15, 16.

Номер 17.

Берти подошел к двери, подняв камеру с прикрепленной фотовспышкой. Я подергал ручку. К моему удивлению, дверь тотчас же открылась.

Все было тихо.

– Это я, Конкон, – произнес я. – Роланд, репортер из лагеря. А со мной Энгельгардт, который вас снимал. Не делайте глупостей. Наряд полиции тоже здесь. Мы все вооружены. Если у вас есть оружие, бросьте его на пол и включите свет.

Никакого ответа.

– Включите свет! – повторил я.

Ничто не шелохнулось.

Берти встал в проем двери, словно с ним ничего не могло случиться, и сделал первый снимок. Яркий свет на секунду осветил комнату.

– Всевышний, – прошептал я, проскочил вперед, нащупал выключатель возле двери и нажал на него.

Комнатка была маленькой, с коричневатыми, отстающими от стен обоями. Шторы были задвинуты. Я увидел раковину, два стула, стол и широкую латунную кровать. На кровати, в одежде, лежал на спине Карл Конкон. Кто-то вонзил ему в грудь, по самую рукоятку, кинжал. Это было сплошное кровавое месиво, хотя кровь уже не вытекала, а спеклась, и труп убитого уже начал коченеть.

13

– Да, я знал об этом, милостивые господа, – сказал слуга. Мы стояли внизу, у выхода, защищенные от ливня. Улица была совершенно пустынна, а за нашими спинами храпел и присвистывал пьяный ночной портье. Украинец был очень беспокоен, явно мечтая поскорее отделаться от нас, но, как только мы спустились вниз, я сразу объявил ему, что, если он не ответит на наши вопросы, мы тут же вызовем полицию и его как следует вздрючат. Потом мы предъявили ему наши журналистские удостоверения. Он жутко испугался, ведь он и вправду принял нас за голубую парочку, которые рвались к гомику Конкону.

Он решил, что пусть уж лучше мы сами обнаружим этот ужас наверху, – объяснил он нам. Он не хотел иметь с этим ничего общего. Он и с нами не желал говорить, пока я не сказал ему, что мы, на всякий случай, должны уведомить полицию. А если он будет разговорчив, мы готовы ему немножко помочь. Иначе вставим ему по полной программе. А так еще заплатим ему. К нему вернулась бодрость.

– Сколько?

– Пятьсот.

– Тысячу, – сказал он. – С вашего позволения, милостивый государь.

Милый пожилой украинец.

Сошлись на восьмистах и на том, что он подпишет известное заявление. Этого он поначалу тоже не хотел, но мы опять припугнули его полицией и пообещали, что его фото появится в «Блице». К счастью, он был не только алчный, но и глупый, и идея с фотографией купила его с потрохами. Он согласился. И вот мы стояли в дверях гостиницы, мерзли и расспрашивали украинца.

– В общем, сначала пришли два господина, – рассказывал слуга, – около десяти.

– Как они выглядели?

– Не знаю. Я как раз убирал комнаты. Только голоса слышал и шаги в коридоре. Голос господина Вельферта, директора, я тоже узнал. Он потом сразу ушел.

– Вы считаете, что Вельферт позвал этих людей? – спросил я.

– Не знаю. Господин Конкон, когда пришел, был страшно напуган, все произошло очень быстро и тайком. Господин Вельферт сказал ему: «У меня ты в безопасности, Карл».

– Не слишком-то безопасно оказалось, – заметил Берти.

– Они друзьями были, господин Вельферт и господин Конкон.

– Да, – кивнул я, – это видно. «Этот Вельферт, очевидно, поставил в известность о приходе Конкона тех двоих, кто бы они ни были. За сколько, интересно». – Что эти двое хотели от Конкона? – спросил я. – Вы же подслушивали.

– Да, – ответил украинец, не моргнув глазом, уставясь на меня. – Я точно получу восемьсот?

– Совершенно точно. Вот вам четыре сотни для начала. – Я дал ему четыре сотенных. Он стал разговорчивее.

– В общем, в номере у господина Конкона было много шума. У этих людей были большие претензии к нему.

– Какие?

– Что он девушку не забрал из лагеря. Из какого лагеря, какую девушку – этого я не знаю.

– Так, ясно.

– Но он должен был ее привезти. Это было его задание. Он должен был предотвратить ее встречу здесь с каким-то человеком. Фамилия этого человека… фамилия… забыл. Они часто называли его фамилию, эти двое, которые приходили к господину Конкону, царство ему небесное.

– Постарайтесь вспомнить! – сказал Берти. – Фамилия!

– Милка. Ян Милка, – воскликнул служащий. – Вспомнил! – Он вздрогнул, потому что пьяный портье за его спиной с кряхтением перевернулся на другой бок. Однако храп и свист тут же продолжились.

– Ян Милка, прекрасно, – произнес я. – Значит, с ним девушка не должна была вступать в контакт. И заданием Конкона было это предотвратить?

– Да, мужчины страшно волновались. Этот Милка должен быть важным человеком. Очень важным.

– Важным для кого? – спросил Берти.

– Насколько я понял, для американцев.

– Для каких американцев?

– Не знаю. Они этого не сказали. Только, что из-за господина Конкона теперь все в большой опасности. Все, что так хорошо шло.

– Что хорошо шло?

– Какое-то дело. Этот Милка должен был что-то продать, насколько я понял. Американцам продать. С ними о цене торгуется. Уже давно. Все время требует больше. Американцы психуют из-за этого Милки. Но им нужно. Живет где-то под защитой.

– Под защитой кого?

– Американцев. Или кто на них работает, с вашего позволения.

– Каких американцев?

– Не знаю, милостивые господа.

– А как вы сами думаете?

– Ну, Милка – чех, как сказали мужчины. Беглый. Если он что-то имеет продать американцам, – что это может быть? Что-то политическое, думаю. Мужчины сказали, Милка и американцы почти договорились. Теперь Конкон все испортил. Милка должен исчезнуть, очень быстро. Пока девушка все-таки не пришла. Или репортеры. Это, наверное, вы, да?

– Да, – ответил я. – Куда исчез Милка?

– Не знаю. Мужчины сказали: «Перевезти в надежное место», – больше ничего. Девушка придет. Репортеры придут. Очень сердиться мужчины на Конкона. Сказали, не уходить из комнаты, пока они не разрешат. Конкон очень бояться. Все время: «Сожалею, извините!» Говорил: «Я ведь так много и хорошо на вас работал».

«Минутку, – подумал я. – Тут что-то не так. Тут какая-то ошибка. Какая-то несуразность. Конкон оказал соцлагерю много услуг. Почему же люди оттуда упрекают его в том, что он нарушил планы американцев?»

Я спросил:

– Как говорили мужчины?

– Не понимаю, милостивый государь.

– Иностранцы? Акцент? Ломаный немецкий?

– Нет, совершенно правильный немецкий. Бегло.

Все становилось еще запутаннее.

– А потом? – спросил Берти.

– Потом они ушли, с вашего позволения. Успел как раз спрятаться в соседней комнате. Мужчин не видел. Дальше работал. Комнаты убирал, семь комнат. В это время мужчины наверное пили с портье. Один час, два часа. Был полуживой от пьянки, когда я потом наконец спустился. Мужчин нет, портье на кровати.

– Вы же лжете, – спокойно произнес я.