Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Я вошел последним, Хэм, Лестер и Берти шли впереди меня. Добрая Цшендерляйн, несчастная жертва кортизона, еще во время моей ссоры с главным редактором приготовила для меня крепчайший черный кофе, и прежде чем идти наверх, я заставил себя проглотить две чашки, хотя он был обжигающе горячим и в него было добавлено много лимонного сока. Вкус был отвратительным, но подействовало чудесно. Фирменная панацея Цшендерляйн. Она готовила его очень часто, почти ежедневно для кого-нибудь, хотя в десять часов утра довольно редко. После второй чашки меня вырвало в душевой, и потом я выпил еще одну чашку кофе с лимоном на раздраженный, теперь пустой желудок. Нельзя сказать, что я протрезвел, до этого было далеко, но и пьяным я уже не был. Цшендерляйн пообещала послать мне этого кофе в кабинет начальства, чтобы я мог выпить еще.

«Господь Всемогущий дал мне мои деньги» – девиз моего издателя Томаса Херфорда. В свое время Джон Дэвидсон Рокфеллер был самым богатым человеком в мире, мультимиллионером в долларах. Херфорд тоже был мультимиллионером, конечно, меньшим «мульти» и в немецких марках, но все-таки. И таким же набожным, как его титанический кумир. На старинной конторке лежала обтянутая свиной кожей и постоянно раскрытая Библия, мощный фолиант со страницами из пергамента и с красными, зелеными, синими и золотыми буквицами в тексте.

Кабинет Херфорда представлял собой огромное по размерам помещение. Шесть метров в высоту и площадью ровно сто двадцать квадратных метров. На полах повсюду ковры, некоторые из них громадные. Прямо-таки бесконечный стол для конференций и вдоль него множество жестких резных стульев с узкими резными спинками. Три уголка с креслами и низкими столиками. Напротив входа – античный письменный стол Херфорда, заваленный бумагами, книгами и журналами. Четыре телефона, из них один серебряный, а один, как говорили, из чистого золота. Серебряная переговорная установка для внутренней связи. Слева от письменного стола два телевизора: один настоящий, а второй – монитор, подключенный к компьютеру. Монитор был включен. Его экран был черным и мерцал. Как раз когда мы вошли, на экране появился длинный ряд цифр зеленоватым компьютерным шрифтом.

Резиденция Томаса Херфорда находилась на самом верхнем, двенадцатом, этаже, там же, где располагались его руководитель издательства и отдел исследований. Окна позади его письменного стола были трехстворчатыми и казались подражанием, только в гигантском масштабе, окнам в кабине самолета: одно – фронтальное с наклоном, два других под небольшим углом – тоже с наклоном и немного меньших размеров. Войдя в этот зал, каждый сначала чувствовал себя ослепленным огромным количеством света, направленного навстречу входящему. Пока я следом за остальными шел к письменному столу, за которым по силуэту узнал Херфорда, я увидел город в солнечном свете осеннего дня. В сотнях тысяч его окон отсвечивало солнце, и я даже рассмотрел долину Майна и Средние горы вдалеке. Кто попадал сюда в первый раз, невольно испытывал потрясение. Много лет назад я тоже был потрясен. Теперь же только подумал: «Хорошо бы Цшендерляйн поскорее прислала мне обещанный кофе».

Томас Херфорд встал. С уголка рядом с письменным столом поднялись двое мужчин. Я узнал похожего на черепаху доктора Ротауга и руководителя издательства Освальда Зеерозе.^[78] А между ними сидела Грета Херфорд, супруга издателя, «мамочка», как он называл ее и как ее называли все в издательстве, очень важная персона, так как для Херфорда вкус жены был еще важнее, чем его собственный. Она присутствовала на всех важных совещаниях.

– А, вот и вы, господа, – прогудел Херфорд, шагая нам навстречу. – Сожалею, что пришлось оторвать вас от работы, но Херфорд должен сообщить вам нечто значительное. – Он по очереди пожал нам руки. Я был последним на очереди и успел еще раз глянуть на экран монитора. Там появилось следующее сообщение зеленоватыми светящимися буквами:

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ЮЖНОНЕМЕЦКИЙ ГОРОД, КАТЕГОРИЯ ОПРОШЕННЫХ – КАТОЛИКИ, ВОЗРАСТНАЯ ГРУППА – 35–40 ЛЕТ, СЕМЕЙНЫЕ, СОБСТВЕННЫЙ ДОМ, ДЕТЕЙ – 1–2, ДОХОД – ОКОЛО 1850 МАРОК, ЧИНОВНИКИ И СЛУЖАЩИЕ, ПРЕДПРИНИМАТЕЛЕЙ НЕТ, ВСЕ СО СРЕДНИМ, ВЫСШИМ ИЛИ СРЕДНИМ СПЕЦИАЛЬНЫМ ОБРАЗОВАНИЕМ… ПРЕДСТАВЛЕНО: 72,7 % – БЛОНДИНЫ, 15,5 % – БРЮНЕТЫ, 3,8 % – РЫЖИЕ, НЕ ОПРЕДЕЛЕНО – 8,0 %… КАТЕГОРИЯ ОПРОШЕННЫХ – ЖЕНЩИНЫ…

– Что с вами, Роланд? – прогромыхал голос Херфорда. Я оторвал взгляд от экрана, я чуть не заснул стоя. Что, протрезвел? Раз больше не хихикаю. Издатель протянул мне руку и снисходительно засмеялся. – Опять приняли с утра? – Он больно сжал мою руку своей волосатой лапой. – Сознавайтесь, Роланд, я вам за это голову не оторву, мой мальчик! Опрокинули стаканчик, пока ждали!

– Господин Херфорд, я…

– На той стороне в «Деликатесах Книфалля». Как обычно.

– Да я… Как вы узнали…

– Херфорд все знает. Везде свои люди. Ха-ха-ха. И только что устроили жуткий скандал у Лестера. Херфорд знает, Херфорд знает все. Шпионы ему донесли. Ха-ха-ха. – Ко всем людям он обращался только по фамилии, за исключением закадычных друзей, и любил говорить о себе в третьем лице. Лестер смущенно кашлянул. После дебоша на восьмом этаже он не сказал мне ни слова. – Но на этом скандалу конец, понятно? Нам нужно кое-что обсудить. Херфорду нужны его мальчики. Все! И чтобы между собой не враждовали! Так что подайте друг другу руки и скажите, что не держите зла!

– Что значит – не держим зла? Господин Херфорд, эта пьянь так нагло на меня набросился, что я должен потребовать… – начал было Лестер, но Херфорд резко его прервал:

– Спокойно, Лестер. И еще спокойнее. Тут есть доля и вашей вины. Я вас знаю. Хороший человек. Отличный человек. Только не умеете обращаться с подчиненными. Никакого такта. Вечно разыгрываете из себя начальника. С художником так обращаться нельзя. – Он сказал это без всякой иронии. – Роланд мой лучший автор. Нервный, чувствительный человек. Поэтому он и пьет. Ну и пусть. Пока он так пишет! Он же феномен, этот Роланд!

Лестер показал себя трусливой свиньей. После того, что Херфорд только что сказал обо мне, он счел за лучшее подавить свою злобу. Я взглянул на него. Лицо у него было серое. Я понял, что сейчас-то он промолчит, но потом отомстит, о да, непременно.

А я?

Я ни на грамм не лучше этого Лестера! Такая же трусливая свинья. Я ведь действительно собирался бросить все к чертовой матери и уйти из «Блица» или добиться того, чтобы меня выгнали. Я на это рассчитывал! Я хотел покончить со всем, обязательно покончить. Если бы я это только сделал – я бы от многого избавился. Но у меня не было характера, по крайней мере, в последние несколько лет, и завод у меня тоже кончился, по крайней мере, после того, как Цшендерляйн напоила меня своим кофе и я уже не был таким пьяным. На этом мое бунтарство и кончилось! Теперь я уже не хотел оказаться в подвешенном состоянии, я думал о своем благосостоянии, о машине, о пентхаусе. Видите, я не пытаюсь врать и выкручиваться. Говорю, как было. Думайте обо мне, что хотите. Все будет правильно!

– Ну, подадите вы, наконец, друг другу руки или нет? – неожиданно проревел Херфорд.

Лестер торопливо протянул мне руку. Я ее пожал. Его рука была словно резиновая.

– Я не держу на вас зла, господин Лестер, – сказал я при этом. Так и сказал.

– Я тоже не держу на вас зла, – проговорил Лестер. Эти слова чуть не стоили ему жизни. Он на каждом задыхался. Хэм у него за спиной улыбнулся мне. И Берти тоже улыбнулся. На нем все еще был помятый дорожный костюм, но он побрился и наложил на лоб свежую повязку. Я отметил, что Хэм надел пиджак и галстук, а трубку оставил внизу. И он, и Берти мне улыбались, но у меня в голове вертелась только одна мысль: Лестер еще отомстит, обязательно отомстит. Его месть так же неизбежна, как аминь в конце молитвы. И я знал, что Лестер думал о том же самом…

– Вот теперь порядок! – прогудел Херфорд. Он жестом указал на обоих мужчин и свою жену. – Господа знакомы между собой, Херфорду никого не нужно представлять.

Мы раскланялись. Лестер быстро подошел к госпоже Херфорд и поцеловал ей руку. Косметика на лице у Мамочки была блеклая (выглядела она как труп), и одета была так же ужасно, как всегда. Поверх белого шерстяного платья – вязаный палантин песочного цвета, а к этому серые шелковые чулки и закрытые массивные туфли без каблука, на толстой подошве. На спинке ее кресла лежала немыслимо дорогая темно-коричневая норковая шуба. Ее седеющие волосы были покрашены в яркий фиолетовый цвет. На волосах красовалась коричневая охотничья шляпка с длинным изогнутым фазаньим пером. У Мамочки было приветливое лицо и добрые глупые коровьи глаза.

– Может быть, кофе для нашего звездного автора? – предложил доктор Ротауг. На нем, как обычно, был черный костюм, серебристый галстук, белая рубашка с жестким воротничком, и он смотрел на меня круглыми как пуговицы глазами без всякого выражения.

– Уже несут, – сказал Лестер с неприязнью в голосе. – Специально несут вслед за господином Роландом. Чтобы он не давал нам расслабиться.

– Мой бедный юный друг, – произнес шеф юридического отдела, когда-то сказавший Херфорду: «Попомните мои слова: когда-нибудь из-за этого роскошного парня мы получим крупнейший скандал в истории нашего издательства». Мне снова вспомнилась эта фраза, которую мне передали, когда я увидел Ротауга прямо перед собой, с лысиной во всю голову, всю в пигментных пятнах, и с прекрасной жемчужиной на серебристом галстуке.

Освальд Зеерозе, руководитель издательства, приветливо заговорил:

– Ну и ворчун, а? Знаю-знаю. А вот позавчера я был на одном званом ужине, ну, ребята, могу вам доложить! Пил все вперемешку!

– Ой, этого никогда нельзя делать, – сказала Мамочка. С ее гессенским акцентом, и всем своим видом она вполне бы сошла за мамочку из любой телевизионной семьи. Но уж никак не за супругу крупного издателя.

– Никогда в жизни больше не буду, милостивая госпожа, – ответил Зеерозе. В элегантном сером костюме, высокий и стройный, он выглядел как британский аристократ. Он, несомненно, был самой симпатичной личностью во всей нашей фирме.

– Прежде чем начать – заведующий художественным отделом Циллер, к сожалению, еще в самолете, на обратном пути из Штатов, поэтому Херфорд не мог пригласить сюда и его, – прежде чем начать, позвольте мне прочитать одно место из Книги книг, – начал Херфорд.

«Книга книг», – так и сказал.

Это тоже было давно известно. Здесь такой обычай. Не проходило ни одного совещания, ни одной конференции, чтобы в начале и по окончании не зачитывалось бы возвышенное слово из Книги книг. Мамочка поднялась, при этом ее охотничья шляпка слегка сползла, и молитвенно сложила руки, на которых не было никаких украшений. Так же сложили руки и все остальные, кроме меня, Хэма и Берти. Я стоял так, что мог видеть монитор. На нем мерцал компьютерный шрифт.

ИТОГОВЫЕ ДАННЫЕ ОПРОСА: 79,6 % ИЗ ОБЩЕГО КОЛИЧЕСТВА ВЫБОРОЧНО ОПРОШЕННЫХ ПРЕДПОЧИТАЮТ БЛОНДИНОК… 17,2 % – БРЮНЕТОК… 3,2 % – РЫЖИХ… АБСОЛЮТНО ОДНОЗНАЧНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ: ДЕВУШКИ НА ОБЛОЖКЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ БЛОНДИНКАМИ, ПОВТОРЯЮ – БЛОНДИНКАМИ…

Я слегка повернул голову и посмотрел на Херфорда, который подошел к конторке с Библией. Мамочка казалась ребенком рядом с издателем, крупным неуклюжим мужчиной. У него был квадратный череп с густыми вьющимися седыми волосами, мощная нижняя челюсть и кустистые черные брови. Насколько безвкусно одевалась его жена, настолько же почти с чрезмерным вкусом был одет он. Сегодня на нем был серебристо-серый костюм с легким блеском (от первого портного в городе), синяя рубашка с закругленными концами воротника, черный галстук и черные полуботинки. На галстуке сверкал платиновый зажим, на запястье – платиновые часы и на мизинце правой руки – кольцо с бриллиантом. Камень вспыхнул всеми цветами радуги, когда Херфорд слегка приподнял волосатые руки. С чувством он произнес: «Из первого послания Павла к коринфянам, тринадцатая глава, о цене любви…»

Пока он говорил, я смотрел на монитор, на зеленые буквы быстро бегущей строки.

ПРОГРАММА 24 А-Н: ГРУДЬ… ДАННЫЕ ОПРОСА… ИТОГ: ГРУДЬ ПОЛНОСТЬЮ ОБНАЖЕНА: ДА – 84,6 %… ГРУДЬ ОБНАЖЕНА НАСТОЛЬКО, ЧТО СОСКИ ОСТАЮТСЯ ЗАКРЫТЫМИ: ДА – 62,3 %… СОСКИ ГРУДИ ЗАКРЫТЫ ПЛАТЬЕМ: ДА 32 %… ЗАКРЫТЫ КУПАЛЬНИКОМ (ВЕРХНЯЯ ЧАСТЬ БИКИНИ): ДА – 69,5 %…

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий…»

…ПРИЖАТЫМИ РУКАМИ: ДА – 68,3 %… ПРИКРЫТЫЕ РУКАМИ: ДА – 85,4 %… РАСТЕНИЯМИ (ЛИСТЬЯ, ЦВЕТЫ И Т.П.): ДА – 87,7 %… УТОЧНЯЮЩИЙ ВОПРОС А: СОСКИ ГРУДИ, ПРОСМАТРИВАЮЩИЕСЯ ПОД ПРИКРЫТИЕМ: ДА – 92,3 %…

«…если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять…»

…УЗНАВАЕМЫЕ ПОД ТКАНЯМИ. НЕПРОЗРАЧНЫМИ: ДА – 52,3 %… ПОД ПРОЗРАЧНЫМИ ТКАНЯМИ: ДА – 68,5 %… СИЛЬНО ВЫДАЮЩИЕСЯ ПОД ПЛОТНОЙ ТКАНЬЮ: ДА – 71,5 %… ВЫДАЮЩИЕСЯ ПОД МОКРОЙ МУЖСКОЙ РУБАШКОЙ: ДА – 93,7 %… УТОЧНЯЮЩИЙ ВОПРОС Б: ФОРМА СОСКОВ… ОСТРЫЕ И МАЛЕНЬКИЕ С МАЛЕНЬКИМ ОБОДКОМ: ДА – 42,4 %… ОСТРЫЕ С БОЛЬШИМ ОБОДКОМ: ДА – 58,4 %… БОЛЬШИЕ И ПЛОТНЫЕ С МАЛЕНЬКИМ ОБОДКОМ: ДА – 67,1 %…

«…а не имею любви, – взволнованно произносил Томас Херфорд, – то я ничто. И если я раздам все имение мое…»

…БОЛЬШИЕ С БОЛЬШИМ ОБОДКОМ: ДА – 89,9 %… УТОЧНЯЮЩИЙ ВОПРОС В: ЦВЕТ СОСКОВ… РОЗОВЫЕ: ДА 49,3 %… СВЕТЛО-КОРИЧНЕВЫЕ: ДА – 55,6 %… ТЕМНО-КОРИЧНЕВЫЕ: ДА – 91,3 %… С ВОЛОСКАМИ: ДА – 11,3 %…

«…и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует…»

…УТОЧНЯЮЩИЙ ВОПРОС Г: ФОРМА ГРУДИ… ДЕВИЧЬЯ, НЕЖНАЯ: ДА – 45,6 %… ЖЕНСТВЕННАЯ, ЗРЕЛАЯ И ТУГАЯ: ДА – 60,3 %… ПЛОТНАЯ ОЧЕНЬ БОЛЬШОГО РАЗМЕРА: ДА – 95,4 %…

«…любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует…»

…ГРУШЕВИДНОЙ ФОРМЫ: ДА – 39,6 %…

«…не ищет своего…»

…В ФОРМЕ БУТОНА: ДА – 9,1 %…

«…не раздражается, не мыслит зла…»

…В ФОРМЕ ЯБЛОКА: ДА – 93,4 %…

«…не радуется неправде…»

…УТОЧНЯЮЩИЙ ВОПРОС Е: ЦВЕТ ГРУДИ… РУМЯНЫЙ: ДА – 87,7 %… ЗАГОРЕЛЫЙ: ДА – 67,8 %…

– «…а сорадуется истине, аминь», – произнес Херфорд.

– Аминь, – сказали Мамочка, Зеерозе и Ротауг.

Один из телефонов зазвонил.

– Чертовы придурки! – в ярости заорал издатель. – Они же точно знают, что сейчас Херфорда беспокоить нельзя!

Телефон продолжал звонить.

Издатель быстрым шагом подошел к письменному столу и поднял одну из многочисленных трубок – и не ошибся, он знал, какой телефон звонит.

– Что случилось? – рявкнул он. – Я же ясно… Что?.. Так, понятно… Внутренняя связь, хорошо… – Он положил трубку и нажал клавишу серебряной установки внутренней связи. – Херфорд! – Он отпустил клавишу.

Из динамика зазвучал подобострастный голос:

– Мне страшно жаль, если я тебе помешал, Томми, но это действительно важно…

– Что за срочность, Харальд? – спросил Херфорд, наклонясь над аппаратом, и снова нажал клавишу. В дальнейшем он много раз нажимал и опять отпускал клавишу. Харальд – это Харальд Фиброк, начальник отдела кадров, тоже важная птица на нашей фирме.

Мы все молча выслушали следующий диалог.

– Ах, вокруг меня одни идиоты, Томми! Мы же договорились, что увольняем Клефельда, разве нет?

– Ну и что? Все согласовано. В конце февраля молодой Хеллеринг может занять эту должность.

Молодой Хеллеринг, насколько я знал, был не таким уже молодым сыном нашего важнейшего оптовика, которому Херфорд был обязан и, видно, хотел оказать любезность. Упомянутый Клефельд, старый служащий, работал в отделе реализации, группа «Оптовики». Фридрих Клефельд на фирме уже двадцать лет, почти с основания «Блица». Я внимательно слушал. Наверняка они опять затеяли какое-то свинство!

– К сожалению, с молодым Хеллерингом не получится, Томми.

– Что значит, не получится? Должно получиться! Слушай, отец каждый день наседает на Херфорда. Херфорд обещал!

– Да, знаю. Поэтому еще несколько дней назад прямо поговорил с Лангом и Кальтером. Сказал им: Клефельда увольняем. Так что он должен был получить синий конверт вовремя.

– Просто и ясно.

– Да, и я так думал. Но знаешь, что случилось?

– Что? Не тяни, Харальд, у Херфорда гости.

– Ланг и Кальтер, эти козлы, забыли, когда нужно увольнять.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею…» – думал я, глядя, как лицо Херфорда все больше багровело от гнева и как он прорычал в аппарат:

– Забыли когда? Ты хочешь сказать, что они не уволили Клефельда вовремя?

– Именно так. Я вне себя. Сегодня утром…

– Эти негодяи! Эти задницы! Эти…

– Херфорд, прошу тебя, Херфорд! – подала голос Мамочка.

«…то я – медь звенящая или кимвал звучащий…»

– Именно так, Херфорд! Эти сукины дети! Сегодня утром приходят ко мне с поджатыми хвостами и говорят, что им страшно жаль, но они забыли.

– Страшно жаль! Сучье отродье! Какое свинство! У Клефельда год на увольнение, – продолжал бесноваться Херфорд. – Мы бы ему все компенсировали, если уйдет сразу! И место для молодого Хеллеринга было бы свободно! И нам нечего было бы бояться суда по трудовым конфликтам! У Клефельда же больная жена! Он постоянно опаздывал! Не выполнял свои обязанности с прежней добросовестностью! Однозначное нарушение договора! А если бы он обратился в суд, мы бы выиграли! Верно?

«…если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру…»

– Верно, Томми. Все правильно. А если бы даже и проиграли, потому что он ведь очень давно на фирме и практически не подлежит увольнению, мы бы с ним поторговались и что-нибудь выплатили. Ведь такой процесс требует времени, а мы бы его еще затянули. Он бы его не выдержал, уже по финансовым соображениям!

– Вот именно! Его старуха! Больница! Чего он вообще хочет? Мы еще с ним по-человечески! Так он получает зарплату за целый год, если уходит! Он бы с радостью получил расчет за целый год, этот Клефельд! У его старухи лейкемия, так что деньги нужны!

– Одна только консервированная кровь чего стоит! Ваша касса ее больше не оплачивает!

– Вот видите! И мы бы его очень удачно сплавили. Да к тому же этот дристун уже старик, шестьдесят три, кажется?

– Шестьдесят один.

– Шестьдесят один, ладно. Вот дерьмо, давно надо было его уволить!

«…так что могу и горы переставлять…»

– Если мы сейчас объявим ему об увольнении и придется ждать следующего срока, то его старуха уже помрет и что ему тогда проку в деньгах, он еще захочет отработать весь положенный год!

– Ну что за чертовщина! Надо что-нибудь придумать!

– Херфорд, в самом деле…

– Извини, Мамочка, но я не могу быть спокойным! Эти засранцы… Что тут можно еще сделать, Харальд? Херфорд должен оказать Хеллерингу эту любезность с его сыном! Ты же знаешь, что у старого Хеллеринга вся Верхняя Бавария.

– Знаю, знаю. Но тут ты ничего не сможешь сделать. Дальше еще хуже.

– Еще хуже? Что там еще?

– Шеф группы сбыта «Оптовики» ничего не знал об увольнении. Мы же хотели держать все в тайне, верно? Так вот, они вчера устроили для этого Клефельда праздник, собрали деньги, купили подарки, цветы, шнапс… настоящий маленький праздник, и напечатали ему грамоту…

– Вот дерьмо поганое!

…ГРУДЬ ПОЛНОСТЬЮ ОБНАЖЕНА: ДА – 84,6 %…

– …а в грамоте написано, что издательство благодарит его за двадцать лет самоотверженной деятельности и что ты надеешься еще на много лет плодотворного сотрудничества!

– Я-а-а?!

«…а не имею любви – то я ничто…»

– Да, к сожалению, Томми. Они перенесли твое факсимиле на грамоту по новому методу. Выглядит точно как твоя настоящая подпись. Теперь уволить Клефельда никто не сможет! Если он с этой грамотой пойдет в суд по трудовым конфликтам…

– Прекрати! Мне уже плохо! Какие кретины! Все нужно делать самому! Слушай внимательно, Харальд: проследи, чтобы Ланг и Кальтер были уволены прямо сегодня…

– Хорошо, Томми. Я и сам хотел.

– …а потом просмотри личные дела. Кого в отделе реализации мы можем уволить в ближайшее время. Конечно, не какого-нибудь нужного человека. Но молодой Хеллеринг должен попасть в отдел сбыта! У отца вся Верхняя Бавария, слышишь! А Херфорд скажет отцу, что это только, чтобы войти в курс дела, а потом он получит должность Клефельда…

…СОСКИ ГРУДИ, ВЫДАЮЩИЕСЯ ПОД МОКРОЙ СВОБОДНОЙ МУЖСКОЙ РУБАШКОЙ: ДА – 93,7 %…

– Сделаю, Томми.

– И ты лично отвечаешь мне за то, чтобы Клефельд в следующий раз вовремя получил извещение об увольнении!

– Понятно, Томми, понятно. Можешь на меня положиться. Будем молить Бога, чтобы его старуха до того времени не померла и ему срочно были нужны деньги!

«…и если я раздам все имение мое…»

– При лейкемии это иногда длится долго.

– Тьфу, тьфу, тьфу!

«…и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею…»

– Немедленно просмотри личные дела, чтобы я принял молодого Хелленринга хотя бы временно…

– Сейчас. Я перезвоню. Пока, Томми.

– Пока, Харальд.

…БОЛЬШИЕ С БОЛЬШИМ ОРЕОЛОМ: ДА – 89,9 %…

Херфорд выключил аппарат, выпрямился и сказал:

– Еще язву желудка заработаю в этой конторе, проклятие! Какое вонючее свинство! Ну, эти двое у меня немедленно вылетят! – Он поправил жилетку, и через несколько мгновений на его все еще искаженном от ярости лице снова появилась отеческая улыбка. – Так, с этим покончено. И без того забот полон рот, так нет, обязательно сваливается еще что-нибудь эдакое! А потом люди думают, что Херфорд зарабатывает деньги во сне.

– Зависть, – с готовностью подбросил Лестер.

– Да, зависть, – согласилась Мамочка. – Ужасная это вещь, зависть, правда? А сколько пришлось господину Херфорду повкалывать, чтобы создать все это. – Я глянул на Хэма, но тот из предосторожности смотрел в окно. «А сколько пришлось господину Херфорду повкалывать». Бедный господин Херфорд! – Прими пилюли, ты опять так перенервничал, – сказала Мамочка. Херфорд выловил маленькую золотую коробочку из кармана жилетки, раскрыл ее, и я увидел там множество разноцветных пилюль. Херфорд был знаменитым пожирателем пилюль. Он глотал их горстями. Говорили, что у себя на вилле в Грисхайме он держит целый шкаф, полный медикаментов. А сейчас он принял две синих пилюли и запил их несколькими глотками воды, налив ее из графина в стакан.

– Если бы Херфорд так не любил свою профессию, он бы давно уже все бросил, – сказал Херфорд.

Свою профессию и свои миллионы. Может быть, больная лейкемией госпожа Клефельд протянет подольше, чтобы можно было хотя бы в 1969 году заставить господина Клефельда немедленно уволиться с порядочной компенсацией…

– Итак, господа!

Херфорд снова подошел к конторке с Библией и снова с головы до ног являл собой образ человека чести. (Голые девушки на обложках должны быть только блондинками! Как выяснилось, брюнеток немецкие читатели не хотят.) Теперь я смотрел на него внимательно, мне было искренне интересно, что он хотел нам так срочно сообщить. Мы сидели в глубоких креслах, и я думал, что Мамочка рассматривала своего мужа как светлый образ святого. Они были созданы друг для друга. До войны, когда Херфорд еще работал в рекламном отделе другого иллюстрированного издания, Мамочка была его секретаршей.

– Господа… – Херфорд осекся. – Что там еще? – Предварительно постучавшись, в кабинет вошла не первой молодости и ни в коей мере не симпатичная секретарша с самой заурядной внешностью (секретарш на двенадцатый этаж подбирала Мамочка). Она принесла мне кофе. – Ах, так, – произнес Херфорд с терпеливой улыбкой акулы, – для нашего сочинителя. Конечно, госпожа Шмайдле,^[79] поставьте господину Роланду.

Шмайдле налила мне полную чашку кофе из большого кофейника, а я добавил из графина огромную дозу лимонного сока. Я все еще был довольно пьян. А пришла пора протрезветь.

– Прошу прощения, что помешала, – проговорила Шмайдле и выскользнула за дверь, стареющая серая мышка.

– Ничего, ничего, приветливо отозвался Херфорд. – Ну, пейте же, Роланд. Очень скоро вы нам понадобитесь, – сказал он, обращаясь ко мне. Я кивнул.

– Херфорд пригласил вас, – начал издатель, заложив большой палец в карман жилетки, где находилась коробочка с пилюлями, – чтобы обсудить с вами принципиальный вопрос. Мы с Мамочкой размышляли об этом несколько недель.

– День и ночь, – вставила Мамочка.

– И мы считаем, что просто обязаны это сделать, – продолжал Херфорд.

– Что сделать? – тихо спросил Ротауг, юрист-черепаха. Он всегда говорил очень тихо, никогда не волнуясь и не повышая голоса.

– У нас в стране демократическая пресса, – говорил Херфорд, вдохновляясь собственными словами. – И Херфорд может с гордостью сказать, что «Блиц» всегда находился в самых первых рядах демократических изданий. Ну, а журнал с таким тиражом, как у нас, несет особую ответственность, не так ли?

– Иногда мне кажется, что господин Херфорд не выдержит груза, который лежит у него на плечах, – сказала мне Мамочка. Я кивнул ей с серьезным видом.

– «Блиц» всегда сознавал свою ответственность, – говорил Херфорд. – Херфорд напоминает вам о временах при Аденауэре, когда стала возрастать опасность коммунистического влияния в профсоюзах и в СПГ. – «Никогда она не возрастала», – подумал я. – В то время нашей естественной обязанностью было препятствовать экстремистским устремлениям и ложным направлениям, и поэтому мы твердо придерживались праволиберального курса.

«До сегодняшнего дня у нас никогда и не было никакого другого курса, кроме праволиберального», – подумал я и посмотрел на Хэма, по-прежнему смотревшего в окно.

– Ну, а при теперешнем коалиционном правительстве все сильнее проявляются праворадикальные тенденции. Именно поэтому – мы с Мамочкой уже коротко изложили эти идеи господину Штальхуту и попросили его провести широкое изучение общественного мнения и подготовить его анализы. («Ну, вот, – подумал я, – ну, вот!») – Поэтому именно теперь нашей задачей является как можно быстрее устранить, с помощью того мощного инструмента, который находится в наших руках, эти пугающие проявления – вспомните хотя бы о росте НДПГ – и вернуть народ на правильный путь.

– Господин Херфорд всегда думает о народе, – сказала Мамочка. – И я тоже.

– И мы все тоже, милостивая госпожа, – добавил руководитель издательства Освальд Зеерозе.

– Глас народа – глас Божий, – сказал, ни к кому не обращаясь, доктор Ротауг. Уж не знаю, думал ли он о том, какого рода анализ мог провести Штальхут, но произнес он это с непроницаемым лицом, ни один мускул не дрогнул. Когда он говорил, даже рот у него не двигался, он его почти не раскрывал.

– В авторитарных государствах пресса вынуждена представлять одно-единственное мнение, – продолжал Херфорд. – В демократических государствах она должна его контролировать. – Он положил руку на Библию. – Это наш священный долг. (Так и сказал – «священный»!) Чтобы контролировать это мнение общественности и направлять его на правильный путь, мы приняли решение какое-то время вести «Блиц» леволиберальным курсом. Ради свободы нашего народа! Ради его блага! – Мне стало немного не по себе, где-то, крадучись, бродил «шакал». Я продолжал отчаянно пить кофе с лимоном. С каким удовольствием я выпил бы глоток «Чивас». Боже Всемогущий!

Так значит, Херфорд и Мамочка обнаружили в себе любовь к левым! «Господь Всемогущий дал мне мои деньги». Херфорд и левые. Дьявол и Господь Бог. Вода и огонь. Нюхом охотничьих собак Херфорд и Мамочка уловили, что Большая Коалиция ХДС/ХСС и СДПГ продержится самое большее до ближайших выборов в следующем году, что в ХДС/ХСС появились симптомы усталости, что СДПГ все больше активизируется, что она, по всем предположениям, готова сформировать совместно с ФДП новое правительство на основе Малой Коалиции. И сейчас можно было, отбросив условности, хотя что значит – можно было, сейчас единственно правильным решением было попытаться первыми добраться до большой кормушки и жрать, сколько влезет!

– В свое время наша перемена курса на праволиберальный была превратно истолкована, – все еще держа руку на Библии, продолжал Херфорд, – и наши враги тут же начали тыкать нам в нос, что с помощью этих маневров мы пытаемся повысить тираж.

– Если теперь, с переходом на левый курс, тираж опять увеличится, нас снова будут упрекать, – грустно сказала Мамочка.

– Такие вещи, к сожалению, неизбежны, милостивая госпожа, – изрек доктор Ротауг с лицом игрока в покер. – Не принимайте это близко к сердцу.

– Господин Херфорд, конечно, выше этого, – ответила Мамочка. Ее темно-коричневая норка сползла на пол. Лестер рванулся с кресла и благоговейно поднял ее.

– Благодарю вас, дорогой господин Лестер. Праведнику приходится много страдать, – проговорила Мамочка.

– Справедливые слова, – поддержал директор издательства Зеерозе. – Но пока он верит, что делает правое дело, это не должно его беспокоить.

«Похоже, у нас падает тираж, – подумал я и не сомневался, что Берти, не промолвивший до сих пор ни слова, и Хэм думали так же. – Или, по крайней мере, наметилась тенденция к падению. Смена караула в Бонне, кажется, запаздывает. Было бы нелепо считать Херфорда и Мамочку глупыми. У них инстинкт крыс, всегда знающих, что будет с кораблем. Придет время, и они снова на него вернутся – и притом, благодаря своему тонкому нюху, раньше всех остальных!»

– Добрые намерения, – говорил далее Херфорд, – далеко не всегда связаны с последующим признанием заслуг. До сих пор у они у нас всегда были. Херфорд, конечно, не знает, что будет, когда по велению совести мы сделаем поворот влево. Но даже если они и принесут нам такое признание, это будет только лишний раз свидетельствовать о правильности и порядочности наших намерений.

Мне вдруг вспомнилось одно высказывание Хэма: «То, на чем в последнее время терпели неудачу все идеологи, это вовсе не злобность человеческая, а человеческая narrow-mindedness,^[80] – то, что человек, к несчастью, способен мыслить только мелкими, примитивными и ограниченными понятиями.»

20

«Никто, – говорил мне тогда Хэм, – никакое мировоззрение или движение не может позволить себе открыто и прямо пропагандировать абсолютное зло. Потому что большинство людей в основе своей не злые! Они глупые, эгоистичные, беспардонные. Но не злые. Поэтому невозможно было бы привлечь на свою сторону большие массы людей с помощью программы, откровенно провозглашающей зло. По этой причине всем „измам“ и идеологиям, какие только были на свете, как и нынешним католической церкви или коммунизму, приходилось сначала обращаться к людям с благостными и достойными лозунгами».

Этот разговор происходил в его просторной квартире, в которой он жил один, вдовцом. Квартира находилась в старом доме на Фюрстенбергер-штрассе возле Грюнебург-парка. И из окна были видны прекрасные деревья и широкие лужайки, и поднявшиеся там высотные дома.

Эта квартира была слишком большой для Хэма, он пользовался не всеми комнатами. Здесь он жил еще со своим отцом до его смерти тридцать лет назад. Хэм собирал старые партитуры, у него была большая библиотека биографий музыкантов, произведений по истории музыки и критики всех значительных музыкальных сочинений. Он был обладателем самой крупной из известных мне коллекции грампластинок и сложной стереоустановки. У него сохранилась виолончель, и иногда, когда я бывал у него, он играл что-нибудь для меня. Из современных композиторов он предпочитал швейцарца Отмара Шёка.^[81] Его он любил больше всего, принадлежал, конечно, к числу членов Общества Отмара Шёка и имел в коллекции все пластинки с записями его музыки.