Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

– Мне тоже придется многое рассказать полиции, – кротко сказал Нотунг. Я спрятал пистолет. Мы вышли обратно в прихожую. Ирина держалась невероятно спокойно, это было заметно. Нотунг снова открыл входную дверь. Мы вышли на площадку. Никто не произнес слов прощания. Дверь захлопнулась и закрылась изнутри на засов и на замок. Я привел Ирину к лифту, который все еще ждал, закрыл обе двери, сетчатую металлическую и раздвижную, и нажал на кнопку первого этажа. И в тот момент, когда лифт с треском двинулся вниз, Ирина упала мне на грудь. Ее просто качнуло, она заплакала, и казалось, никогда не сможет остановиться. «Ну, старина, – думал я. – Старина, старина, разве может из этого не получиться сенсация? Которую напишешь ты, под своим именем. Под своим именем!»

Я гладил Ирину по спине и машинально говорил ей в утешение какие-то глупости, потому что я и сам не имел теперь ни малейшего понятия, что происходит и что будет дальше.

– Ян, – всхлипывала она. – Ян… Они с ним что-то сделали… Я уверена, они что-то с ним сделали…

– Нет, – сказал я. – Я так не думаю.

Я и сам не знал, как я думал. Я смотрел через плечо Ирины сквозь сетку лифта в полумрак подъезда и говорил:

– Я его найду, Ирина. Я пролью свет на это дело, даже если это будет последнее, что я…

Я не закончил фразу, потому что, взглянув вниз, увидел мужчину в расшитом шелковом халате, который стоял возле двери своей квартиры на втором этаже и энергично махал нам рукой.

14

Андре Гарно оборудовал свою квартиру в старинном испанском стиле. Мебель была темного дерева, стулья обтянуты дорогими тканями, в полоску – красную, коричневую и цвета зеленого горошка. Здесь были и высокие бронзовые подсвечники со множеством свечей, и скрытая подсветка, и настольные лампы, и старинные ширмы из пергамента. Стены были обтянуты обоями с крупной структурой красного и охристого цвета. В некоторых комнатах были проложены декоративные потолочные балки – в том числе и в салоне, где мы сидели. На стенах цвета охры висели картины, тарелки, старый циркуль, шпаги и очень красивые старинные часы.

Мы сидели вчетвером за низким столом – торговец антиквариатом, портье, Ирина и я. На Кубицком все еще было тяжелое зимнее пальто поверх пижамы. Он бормотал что-то про себя по-польски – от волнения и страха, как я уже знал с первой нашей встречи. Андре Гарно был высоким поджарым мужчиной с короткими седыми волосами, торчавшими вверх, как густая щетка, с чувственным лицом и красивыми глазами под густыми бровями. И сам он выглядел в этом элегантном халате, как поместный дворянин, да и говорил так же…

– Ну, именно этого мы и ждали, – произнес он с легким акцентом, выслушав мой рассказ о наших приключениях со слугой Нотунгом.

– Да, именно так, – подтвердил маленький поляк.

– А чего вы так боитесь? – спросил я.

– Тех, наверху, – ответил Кубицкий.

– Слугу?

– Слугу и этого Михельсена.

– А почему вы боитесь?

– Господин Михельсен несколько… ну, скажем, странный господин, – объяснил француз. – И гости, которых он принимает, такие же странные.

– Иностранцы? – спросил я.

– В том числе, – ответил Гарно. – Но и очень много немцев. В любое время дня и ночи. У большинства есть ключ от дома. Там наверху иногда так орут, что слышно здесь, внизу, даже среди ночи.

– А что орут?

– Не знаю.

– Как это не знаете, если здесь внизу слышно?

– Они орут друг на друга на каком-то иностранном языке, господин Кубицкий и я не смогли определить на каком. Может быть, на нескольких языках.

– Уже и стреляли там, наверху, – добавил портье с жидким венком волос вокруг большой лысины и посмотрел на меня поверх толстых стекол очков.

– Когда?

– Пару раз. Однажды они потом кого-то унесли. Двое мужчин. Третьего тащили между собой. Его ноги тащились по полу. Засунули в машину и уехали.

– И вы не сообщили в полицию?

– Ну, конечно, – ответил Гарно. Он держал что-то в руке, похожее на серебряный штифт губной помады. Он им играл.

– И что?

– Нас допросили как свидетелей. Потом сотрудники пошли наверх. Пробыли наверху два часа. Снова спустились вниз, не сказали ни одного слова, исчезли и больше не появились.

– Этого же не может быть! – воскликнул я.

– Может, может, – сказал Гарно, выглядевший очень бледным. – Уж поверьте, бывает. А на следующий день был звонок господину Кубицкому. Если он еще раз вмешается в то, что происходит наверху, то познакомится с бетонной бочкой.

– С чем? – спросила Ирина.

– Бочка с бетоном. Звонивший подробно объяснил господину Кубицкому, что это такое. Его засунут в бочку, заполнят ее бетоном и бросят в Эльбу. Можете себе представить, как господин Кубицкий напуган. Вообще, такие звонки были еще пару раз. Да еще сегодня это происшествие с двумя машинами. Это же было чистое покушение на убийство!

– Вы в этом уверены? – спросил я.

– Абсолютно. – Гарно неожиданно схватился за грудь и застонал.

– Что случилось? – испуганно вскочила Ирина.

Гарно откинулся в высоком кресле назад и поднял руку. Он закашлялся, поднес маленький серебряный предмет ко рту и нажал на его колпачок. Раздалось тихое шипение.

– Астма, – объяснил Кубицкий шепотом. – У бедного господина астма. В такую бурю это еще хуже, чем обычно.

Это был баллончик с аэрозолем. С усилием вдыхая воздух, Гарно распылил содержимое баллончика в открытый рот. Лицо у него стало синюшного цвета, а тяжелое дыхание сопровождалось хриплым шумом. Мы сидели неподвижно. На улице бушевал ураган.

У меня в голове вращалась только одна мысль: «Астма. Мертвый французский друг фройляйн Луизы. Астма…»

– Вы не сможете ему помочь, – тихо сказал Кубицкий. – Нужно подождать, пока поможет лекарство.

Оно помогло быстро.

Через две или три минуты синюшная краска сошла с лица Гарно, хрип прекратился. Он опустил баллончик с аэрозолем.

– Извините, – сказал он. – Это действительно из-за этой ужасной бури. Тогда мокрота особенно легко обволакивает бронхи, не говоря уже о том, что они, конечно, судорожно сжимаются.

– То есть вы не можете нормально вдыхать, – сказал я.

– Нет, – отозвался Гарно. – Скорее перед таким приступом я не могу нормально выдыхать, понимаете? При выдохе в легких остается больше воздуха, чем обычно, и при следующем вдохе я получаю меньше свежего воздуха, чем требуется. Ладно, хватит об этом. Это же отвратительно. Pardon.^[60] Я вижу, вы торопитесь. Давайте короче. Тот мужчина, которого вы ищете, Mademoiselle^[61] и Monsieur^[62] – ему примерно лет тридцать?

– Да, – ответила Ирина.

– Рост примерно метр восемьдесят?

– Да!

– Короткие светлые волосы. Очень коротко пострижены? Можно сказать, по-армейски?

– Да! Да! Да! – Ирина вскочила.

– Продолговатое лицо, выглядит очень крепким, смуглая кожа и шрам на подбородке?

– Это он! – вне себя закричала Ирина. – Это он, да! Это Ян Билка!

– Имени его мы не знаем, – сказал портье.

– Как это? Если он жил у Михельсена как квартирант или даже как гость, он должен был зарегистрироваться в полиции, – заявил я.

– Да, – подтвердил Кубицкий и закусил нижнюю губу.

– Так что же, Михельсен не давал вам никакого заявления на регистрацию?

– Нет, – ответил Кубицкий.

– И вы его не потребовали?

– Нет. Он мне сказал, что сам зарегистрировал своего друга в полиции.

– И вы с этим согласились?

– Да, – сказал Кубицкий и опустил голову.

– Он боялся, – объяснил Гарно. – После всего, что уже произошло там, наверху, у Михельсена… и потом ему же сказали, чтобы он не лез в дела Михельсена.

– Ну, хорошо, – сказал я. И, обращаясь к Гарно: – Вы тоже знали мужчину, соответствующего этому описанию, который жил у Михельсена?

– Да, конечно. Я видел этого мужчину пару раз. Хотя он большей частью сидел в квартире Михельсена, – ответил Гарно.

– Так он там все-таки жил! – воскликнула Ирина.

– Конечно. Мы же это все время и говорим!

– С какого времени? – спросил я.

– С конца августа, – ответил портье. – Но только, я вас умоляю, не выдавайте, что узнали это от меня!

– Значит, слуга лгал.

– Разумеется. Этот господин… Как, вы говорите, его фамилия?

– Билка, – сказала Ирина и сжала руки. – Ян Билка!

– Этот господин Ян Билка жил у господина Михельсена с августа до сегодняшнего дня. Вместе они и покинули дом.

– Они… – Ирина не смогла договорить.

– Садитесь, – сказал я и силой усадил ее рядом с собой.

– Да, вместе покинули дом, – подтвердил Гарно. – Господин Кубицкий видел это, и я тоже это видел.

– Когда это было? – спросил я быстро. – До того, как машина сбила человека?

– После того, – ответил Гарно. Он снова начал дышать тяжелее и поднял баллончик с аэрозолем. Мы смотрели на него с беспокойством. Он покачал головой и улыбнулся. – Уже прошло. Действительно противно при этой погоде… После того, господин Роланд.

– Через сколько после того?

– О, через какое-то время, – сказал Гарно. – Там же еще сначала была полиция, так ведь?

– Они вышли из дома ровно в двадцать часов и четыре минуты, – сказал Кубицкий. – Я посмотрел на часы. – Он провел платком по лбу, вытирая выступивший от страха пот. – Тут подъехали три машины. И потом этот господин Михельсен и этот господин Ян Билка спустились на лифте. Оба с чемоданами, Михельсен с одним, Билка с двумя. Сели в среднюю машину. Людей на улице было мало, и я мог все хорошо видеть.

– Я тоже, – продолжил Гарно. – Вон из того окна. В машинах сидели мужчины.

– Сколько? – спросил я.

– Всех вместе девять, – ответил Гарно. – Они вышли из машин и стояли на улице, здесь и на другой стороне. Руки в карманах. Выглядело так, как будто они обеспечивали безопасность.

– Вы можете узнать этих мужчин?

– Нет. Просто мужчины. Пальто и шляпы. Все были в шляпах, – ответил Гарно. – Михельсен и этот господин Билка сели в среднюю машину, в черную. Она была довольно большая, похожа на легковой фургон. Полностью закрытая. Мне показалось, что там что-то нечисто, и я на всякий случай записал номер. – Он взял со столика клочок бумаги. – Вот, пожалуйста.

Я взял бумажку. Номер был такой: HH-DX 982.

– Это, конечно, правильный номер? – спросил я.

– Абсолютно точный. Машина стояла как раз под фонарем. Остальные машины стояли дальше, в тени. Когда оба мужчины сели, все три машины очень быстро уехали. Мужчины, которые приезжали, бросились к машинам и уехали вместе с ними.

– А слуга?

– Он по понедельникам после обеда действительно свободен, – сказал портье. – Повариха и уборщица тоже. И слуга действительно вернулся домой только поздно ночью. – Он стукнул себя по лбу. – Мы совсем забыли, господин Гарно! А эта молодая дама!

– Конечно, как глупо, – сказал торговец антиквариатом. – Михельсен и господин Билка приехали с этой молодой дамой.

– С какой молодой дамой?

– С блондинкой, очень симпатичной. Еще совсем молоденькой. Она поселилась в августе у Михельсена вместе с господином Билкой.

Я почувствовал, что рука Ирины в моей руке стала холодной как лед.

– Эта молодая дама тоже уехала? – пробормотала она.

– Конечно, тоже! Ну, как глупо, что мы о ней чуть не забыли. Просто мы оба так взволнованны, – объяснил Гарно.

– Кто была эта молодая дама? – спросил я. – Вы случайно не знаете ее имя?

– Нет, – ответил Гарно. – Имя не знаем.

– Но один раз я встретил Михельсена вместе с ней в прихожей, – сказал Кубицкий. – Я поздоровался, и он и она тоже поздоровались, и Михельсен пробормотал какое-то имя, я его не разобрал. А потом он сказал еще кое-что.

– Что? – спросила Ирина.

– Он сказал, что эта молодая дама – невеста его друга, который у него в гостях, – ответил Станислав Кубицкий.

15

– Не сердитесь, господин Роланд…

Я сидел, глядя прямо перед собой, там же, в задней части магазина деликатесов Книфалля – прошло только сорок два часа – и все еще ждал, что они позовут меня в издательство, чтобы сообщить, какого мнения эти проклятые бабы о моем новом продолжении.

Передо мной стояла Люси, лицо у нее горело. Было видно, что она собрала все свое мужество.

– Я знаю, что это не мое дело, но…

«Должен признать, ваш студень из телятины выглядит очень аппетитно!»

«Две большие банки гусиной печенки…»

«Одну упаковку Реми Мартэн, одну – Блэк Лэйбл, одну – Кампари…»

Там, в зале, стояли мужчины и женщины. Работы невпроворот.

– Да, и все же? – спросил я Люси.

– Почему вы всегда пьете до обеда так много? – спросила белокурая Люси. И поспешно добавила: – Конечно, это ваше дело. Только я… – ее голос сильно задрожал, – …я очень беспокоюсь за вас!

– Вы беспокоитесь?! – Я посмотрел на Люси. Меня вдруг охватило сильное чувство жалости к самому себе. «Это хорошо, – думал я. – Это очень хорошо. В первый раз девушка говорит мне такие слова. Те две потаскухи, например, с которыми я развлекался сегодня ночью, обо мне совсем не беспокоились. Они проспались после пьянки, а когда проснулись, включили приемник на полную громкость, помылись, позавтракали, сделали прически и накрасились. И все остальные точно так же. Только эта Люси, она обо мне беспокоилась…»

А Люси разошлась, заговорила без запинок.

– Когда вы приходите, вы все время пьете, бормочете про себя и с каждым разом выглядите все хуже. Что с вами, господин Роланд?

– А что со мной может быть? У меня все замечательно!

– Господин Роланд!

Я отпил глоток чистого виски, поморщился, и вдруг эта юная девушка показалась мне единственным добрым человеком на свете. Конечно, это действовал выпитый мной алкоголь и огромные дозы виски прошлой ночью, это мне показалось под воздействием «Дешевого Якоба». Его воздействием можно объяснить и мое дальнейшее поведение.

У каждого человека есть, так сказать, критическая точка, независимо от того, пил он или нет. Достигнув этой точки, он выкладывает все, что у него на сердце, не самому близкому человеку, а кому-то, кто в этот момент рядом и выглядит симпатично, с кем он едва знаком – какому-нибудь бармену, водителю такси, проводнику спального вагона, маленькой продавщице в дорогом магазине деликатесов…

– Ну, ладно, – сказал я. – Дела у меня идут вовсе не замечательно. Все у меня дерьмово. – И мне казалось совершенно естественным, что я говорил это блондинке Люси с очень темными глазами, о которой я ничего не знал, кроме того, что она была родом из Брандобердорфа.

– Как это? – Люси посмотрела на меня и покачала головой. – Вы зарабатываете так много денег. Вы знаменитый. Все люди читают то, что вы пишете…

– А-а-а-а! – взвыл я от отвращения. – Меня погубит то, что я пишу!

– Не понимаю! – испуганно сказала Люси. – Если это вас так мучит, почему же вы тогда пишете?

Да, почему? Хороший вопрос. Теперь мне пришлось бы сказать: «Потому что я уже стал слишком продажным, морально разложился и влез в долги, чтобы попытаться предпринять что-нибудь порядочное». Так и было сказано? Нет, сказано было:

– Я писал другие вещи. Раньше. Совсем другие. Лучше.

– Но и теперь тоже неплохо! Я же читаю! – Люси покраснела до корней волос. Она, конечно, знала мой псевдоним. – И все мои знакомые читают! Это же так интересно… так много можно узнать… и так научно…

– Дерьмо все это, – сказал я шепотом. – Самое настоящее дерьмо! Только никому не рассказывайте, что я так сказал, фройляйн Люси!

– Никому! Честное слово! – она стояла передо мной, сжав маленькие кулачки.

«И еще тунца, пожалуйста…»

– Скажите, а у вас не будет неприятностей? Вам можно вот так просто со мной разговаривать?

– Вы же постоянный клиент! – успокоила меня Люси. – А кроме того, тут пока нечего делать.

– И все-таки. – Я встал со стаканом в руке и заметил, что уже захмелел. – Давайте лучше поговорим возле стойки. Там это будет не так бросаться в глаза. – Я пошел впереди осторожной походкой пьяных, которые знают, что должны себя контролировать. Она пошла за мной следом с бутылкой «Чивас» и скользнула за стойку. Я взобрался на табурет и аккуратно поставил стакан. – А вы чего выпьете?

– В такое время! Что вы, господин Роланд!

– Вы тоже должны что-нибудь пить. Хоть что-нибудь. Иначе я не смогу вам ничего рассказать, – упрямо настаивал я.

– Ну, ладно, тогда стакан томатного сока, если можно…

– С водкой. И водки побольше.

– Нет, без водки, пожалуйста.

– Без вод… – ну, хорошо. Как хотите. – Я внимательно смотрел, как она принесла стакан, достала из холодильника кувшин с темно-красным томатным соком, как наполнила стакан.

– Ну, хоть перца добавьте, – сказал я.

Она послушно добавила перца из большой деревянной мельницы.

«Филе, пожалуйста, хороший, большой кусок филе…»

– Так на чем я остановился? – спросил я.

– Что вы когда-то раньше писали другие вещи, лучше…

Люси подняла стакан, кивнула мне и выпила. Я выпил «Чивас».

– Да. Писал. Это было, когда я только пришел в «Блиц». – Я вертел стакан в руке. – В то время это было не только крупнейшее, но и лучшее немецкое иллюстрированное издание. С настоящим уровнем! Его признавали за границей! Как «Лайф»…

Люси, не имевшая, очевидно, никакого понятия о том, что такое «Лайф», кивнула.

– Все это заслуга Хэма…

– Кого?

– Нашего шефа литературной редакции. Пауль Крамер – так его зовут. Мы называем его Хэмом. Он прилагал все силы, чтобы сделать из «Блица» самый лучший журнал – так много лет подряд! В то время работать в «Блице» было честью! Мы печатали рассказы Хемингуэя и Сомерсета Моэма, романы Яна де Хартога^[63] и Ремарка… и новеллы Эрнста Лемана, Ирвина Шоу и Трумена Капоте,^[64] «Завтрак у Тиффани», например…

– Грегори Пек! И Одри Хёпберн!^[65] – проговорила Люси, задыхаясь от волнения. – Я видела этот фильм. Он просто прекрасный! Помните, как они вдвоем искали кота под дождем?

– Да.

– А песню? «Moon River»?^[66] – Люси напела несколько тактов.

– О Господи, да знаю я эту песню! – воскликнул я сердито.

Она испугалась.

– Все, молчу. Пожалуйста, рассказывайте дальше!

Но я уже был выбит из колеи. Я сидел и рисовал из мокрых кружков, которые оставались на стойке от моего стакана, причудливые фигуры. Люси молчала…

– Так вот, этот Крамер, – все-таки заговорил я и хлебнул виски. – Я вообще только от него узнал, что такое журналистика! Он поручал мне писать объемные статьи, когда я был готов… Историю медицины… исторические серии… научные… – Я улыбнулся. – Одна, моя самая любимая, называлась «Пчелиное государство»!

– «Пчелиное государство», – повторила Люси с благоговением. – Это, должно быть, была прекрасная статья!

Я опрокинул стакан.

– Еще один, пожалуйста.

– Господин Роланд…

– Еще один!

– Боже, как сердито вы умеете смотреть! Конечно… сию минуту…

– Благодарю, фройляйн Люси… И еще крупные криминальные происшествия: я на них специализировался! Я был сам себе изыскателем. Это я тогда понимал…

«Что же это может быть – изыскатель?» – несомненно, размышляла Люси, но усердно кивала.

– В то время Хэм давал мне задания по каждому крупному преступлению. И не только в Германии! По всей Европе! Даже в Бразилии – та история с монахинями-убийцами. По этому поводу я два раза летал за океан в Рио. – Я сделал глоток. – Да, – сказал я, – поначалу был огромный спрос на литературу, все хотели наверстать упущенное! Это было как жажда в пустыне, жажда знаний, настоящая мощная волна! Потом страна стала интенсивно развиваться, и пошла волна любопытства. Крупные криминальные происшествия и политические скандалы. Потом у нас была – ну, скажем, историческая волна. Был такой интерес к прошлому во всем народе. Какими же они были на самом деле, эти старые добрые времена? И тогда появились наши самые большие серии об императорах и королях, о Гогенцоллернах,^[67] Виттельсбахах…^[68] – иногда такая серия могла состоять из сорока пяти, пятидесяти частей, без преувеличений!

Я отхлебывал виски, погрузившись в воспоминания.

– После этого, когда мы снова стали преуспевать и вообще дела пошли в гору, нахлынула волна интереса к жратве. Помните? «Не каждый же день вкушать икру»! Тогда ведь этот Зиммель написал роман, в котором тайный агент страстно увлекается кухней, и напечатаны все рецепты приготовления блюд. Вышел не у нас – в «Квике». Но мы все по его примеру немедленно открыли у себя в иллюстрированных изданиях регулярные страницы рецептов – какой бы журнал вы сейчас ни пролистали, обязательно найдете одну-две страницы на тему кухни и жратвы…

– Да, и правда! – засмеялась Люси. – А рецепты в «Блице» – тоже ваши?

– Нет, их готовил не я. Но после волны интереса к жратве пришла волна строительства… «Ура, мы строим дом!» Это уже было мое… и все другие серии тоже…

«Молочного поросенка пятьсот граммов…»

«Тостов три пакета, и один батон из муки грубого помола, пожалуйста…»

Я отпил еще и замолчал. Люси терпеливо смотрела на меня, поэтому я посмотрел на свои руки и вспомнил…

Как раз в то время, после серий на темы дома, к нам пришли Герт Лестер и его команда.

В то время «Блиц» и начал деградировать, благодаря «утонченному» вкусу господина Лестера и господина Херфорда, а также благодаря нашему несравненному отделу исследований под руководством любезного господина Штальхута.

Какие битвы приходилось тогда выдерживать Хэму ради одной-единственной хорошей статьи! Ради того, чтобы не все материалы переделывались на слезливый или военный, или сексуальный, или криминальный лад. Какие были скандалы! Как героически держался Хэм! Тщетно. В конце концов оказалось, что все напрасно. И поэтому он тоже смирился, уже давно.

– Это что такое, парень? Надо же соответствовать…

Журнал стал заполняться дерьмом, оно выдавалось во все в больших и больших количествах, рассчитанное на самые низменные инстинкты. Начали печатать дерьмовые романы, ориентируясь на вкусы самых слабоумных в стране, иногда их писали до пяти авторов, целой «бригадой»: мужчина – диалоги мужских персонажей, женщина – женских, был специалист по действующим моментам сюжета, еще один – по развитию сюжета и по описанию отдельных сцен, и еще один по чисто повествовательной, описательной части. И все это до мелочей предварительно запрограммированное на компьютере, по его последним расчетам.

А если мы получали хороший готовый роман для журнальной публикации, то «в соответствии с потребностями журнала» полностью переворачивали его с ног на голову. Эту идею переделок принес на фирму Лестер! Какая была шумиха вокруг романа того умершего всемирно известного американца. Лестер нанял тогда двух парней из рекламного бизнеса, двух продувных бестий. Правопреемник этого американца прислал потом письмо и спрашивал, кто же под именем его автора выдал такое низкопробное дерьмо, поскольку собирался подавать на него в суд. Господин доктор Ротауг доказал тогда этому господину, что, по условиям договора, он вообще ничего не может сделать. Но, конечно, после этого мы больше никогда не получали романов от хороших авторов. О таких вещах сразу становится известно. Ну, что ж, мы сами наловчились стряпать свои романы из подручных средств! И обманывали читателя, и врали без зазрения совести. Так что же, нужно было рассказывать все это девушке Люси? Мои глаза жгло от усталости. Я пил, не замечая, что виски течет у меня по подбородку. В глубоком раздумье я смотрел на Люси. Может быть, моя жизнь сложилась бы по-другому, если бы когда-то я полюбил такую девушку, полюбил по-настоящему? Эта Люси была хорошей девушкой. Может быть, под ее влиянием я бы вел себя иначе – возражал бы, ушел бы, когда в «Блице» все переменилось. Да, такой Люси это бы, пожалуй, удалось. Такая сама бы пошла вкалывать, если бы дела у меня какое-то время шли дерьмово. Да только такими девушками, у которых на лице написана порядочность, я никогда не интересовался. И начинаю только теперь, когда уже слишком поздно. Смешно! Я хрипло рассмеялся.

– Почему вы смеетесь?

– Так, ничего.

– Я что-то не понимаю… Все же было чудесно… Вы, должно быть, были тогда счастливым человеком, – сказала она растерянно.

– Да, был… и никогда не пил по утрам, никогда!

– Но что же случилось потом? – так же растерянно спросила Люси.

– Тираж, – ответил я с такой горечью, как будто это был мой злейший враг, корень всех бед. – Проклятый тираж!.. И этот… и этот компьютер… – И заговорщицки прошептал: – Это тайна, фройляйн Люси, никому не говорите! У нас там есть компьютер, который определяет, что нужно писать… Хэм получит инфаркт, прежде чем сможет теперь поместить в журнале хоть одну хорошую статью…

– Компьютер?

– Ага, компьютер! За ним следит уважаемый господин Штальхут… А за мной следят уважаемые дамы нашей фирмы, за каждой строчкой, которую я написал… каждую строчку рассматривают под микроскопом эти милые дамы, как вот сейчас, поэтому я и здесь…

– Я знаю, – прошептала Люси.

Я водил пальцем по черной поверхности стойки и рисовал буквы из влажных кружков, оставленных стаканом. Потом произнес:

– Тогда просто было другое время. Оно уже не вернется… – Нервным движением я прикурил сигарету. – У меня проблемы, да? – Я засмеялся: – Это все только отговорки для пьянства! Вы же знаете: у каждого пьяницы обязательно должны быть отговорки, чтобы объяснить причины своего пьянства: у одного – собака издохла, у другого – любовная драма, у третьего – проблемы с детьми. Не качайте головой, фройляйн Люси! Я – пьяница. Остерегайтесь меня.

– Вы несчастны, – произнесла фройляйн Люси очень тихо. И только теперь мы по-настоящему посмотрели друг другу в глаза, а там, в магазине, господин Книфалль протрубил: «Чудесные ананасы, милостивая госпожа!»

Возле стойки зазвонил телефон.

Мы оба вздрогнули, потом Люси взяла трубку. Коротко ответила, положила трубку и сдавленно проговорила:

– Вас просят туда.

Я осторожно встал. Люси с несчастным видом наблюдала, как я пытался надеть пиджак. Черт побери, я набрался, как сапожник. Ну, и что? Ну, и наплевать! Я рассчитался – заплатил только за томатный сок и за содовую, потому что бутылка «Чивас» была моя, я оплатил ее раньше, и как всегда и везде, дал слишком большие чаевые.

– Ну нет, господин Роланд! Нет, я не возьму!

– Возьмете, – ответил я и торжественно протянул ей руку. – Прощайте, фройляйн Люси.

– До свидания, господин Роланд…

Держась неестественно прямо, я прошел через магазин. Один раз я обернулся и увидел, что в глазах Люси блестели слезы. Она вытирала их и смотрела на буквы, которые я изобразил на стойке бара пролитым виски. Я написал там: «Люси». И потом дважды перечеркнул это имя. Я быстро отвернулся и убрался из магазина. «Ну, – думал я, – вот теперь слезы польются рекой…»

16

Чуть заметно покачиваясь, сжав руки в кулаки, по-боксерски подав плечи вперед, шагал я обратно в издательство. Светило бледное холодное солнце. Мне было жарко. «Не надо было столько пить, – думал я. – С той дозой виски, что выпил сегодня ночью, – многовато. Черт возьми, как я чувствую „Чивас“! В коленях, в глазах, в голове. Больше всего в голове. Там кружится карусель, кружится, кружится. Ну, ничего, иногда я напивался и сильнее, когда они вызывали меня к господину главному редактору Лестеру…»

Мне пришлось идти в обход, потому что строители метро, разрывшие здесь Кайзерштрассе до самых земных потрохов, только в нескольких местах проложили мостки с одной стороны улицы на другую. Мостки были сколочены из толстых досок, стояли на деревянных опорах и были снабжены перилами. Люди, сталкиваясь, пробирались по ним в обоих направлениях, тут царило настоящее столпотворение.

Сотни, много сотен рабочих в защитных касках копошились в глубине как муравьи: рыли шахту; пробегали туда и сюда под громадными кранами, переносившими стальные балки невероятной длины; возились с механизмами, подсоединенными к кранам, – свайными молотами, отбойными молотками.

Я остановился посередине мостков, прислонился к перилам и посмотрел в шахту будущей станции метро, которая поднималась здесь день за днем. Шахта крепилась тысячами балок, внутри вдоль стен проходило ограждение из плетеной проволоки, мощные бетономешалки заливали бетон в поддерживаемые железными траверсами будущие стены тоннеля. На широком высоком постаменте стояло что-то похожее на барабан, вокруг него пятеро итальянских рабочих готовили бетон и при этом кричали (пением назвать это было нельзя) хором:

– Evviva la torre di Pisa, di Pisa, che pende – e pende e mai va in giu!

Я усмехнулся. Я понимал по-итальянски. «Да здравствует Пизанская башня, Пизанская башня, потому что она клонится и клонится и никогда не упадет!» – вот что это значило. А дальше шли совершенно неприличные слова.

Я смотрел на рабочих так, как будто все-все они были моими друзьями. Как легко потерять на таком мосту равновесие и сверзнуться вниз. Я вцепился руками в доску перил, испуганный тем, что почва уходит из-под ног. Меня толкнули.

«Вот порядочные люди, – думал я, – сосредоточенно и серьезно рассматривая рабочих внизу. Они что-то создают. Это настоящие парни. Греки, итальянцы, югославы, турки, немцы, не знаю кто еще. Рабочие! А я? Я – паразит, кусок дерьма. Вот если бы я был рабочим, одним из тех, кто что-то строит, создает что-то полезное, чтобы людям было легче жить…»

«Эй, а поосторожней нельзя?!» – злобно заорал один из прохожих, столкнувшись со мной. Я поплелся дальше, уже не глядя вниз на рабочих. Потому что теперь мне почему-то было стыдно перед ними, перед ними всеми.

17

– Если это случится еще хоть раз, хоть один-единственный раз, слышите меня, то вы будете уволены!

Громкий, командный голос главного редактора несся мне навстречу, когда на восьмом этаже я вышел из «бонзовоза». Я шел по проходу между стеклянными стенами, за которыми располагались кабинеты редакторов отдельных направлений. Шеф отдела обслуживания, зарубежного отдела, внутреннего отдела. Светских новостей, театра и кино. Науки. Техники. Юмора…

– Всему есть предел! Я долго терпел все ваши выходки! Незаменимых людей нет, и вам замена найдется! – бушевал Герт Лестер в своем стеклянном ящике. Перед ним стоял одержимый темными инстинктами отец семейства и первоклассный шеф-макетчик Генрих Ляйденмюллер, страшно худой человек в очках и с большими ушами. Он все время кланялся. Он был бледным и небритым, впрочем, как всегда. Кроме него в кабинете Лестера находились Анжела Фландерс и Пауль Крамер, они сидели справа и слева от его письменного стола из стальных трубок. В креслах из стальных трубок. Кабинет был оборудован в современном холодном стиле. Полки из стали и стекла. Шкафы для папок и низкие длинные полки из стали с раздвижными дверцами.

– В моей редакции вы не будете вести себя, как похотливый козел. Не в моей редакции!

«Свинья! – подумал я. Внезапно меня охватила слепая ярость. – Грязная свинья этот Лестер!» В присутствии Анжелы Фландерс он позволял себе бесноваться. И прекрасно знал, что каждое слово было слышно в этом хлеву. А Ляйхенмюллер, тот только повторял: «Да», «Так точно», «Конечно», «Больше никогда» и после этого каждый раз с поклоном: «Господин Лестер!» Эта собака выставляла бедного парня в дурацком виде перед всей литературной редакцией. Мне становилось все жарче, я снял пиджак.