Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

– Мне волшебно.

Я тоже сел.

Огни города освещали снаружи большое окно, шторы мы не закрыли, и было видно, как медленно падают снежинки.

– Что ты там делаешь? – спросил я, обняв ее за плечи.

– Я молилась. – И быстро добавила: – Только не спрашивай, о чем.

– Нет, не буду.

Мы долго молчали, а потом Ирина тихо промолвила:

– Это неправда.

– Что неправда?

– То, что ты сказал в Гамбурге. Что в этом мире есть только подлость.

– Я так сказал?

– Да. И это неправда! Есть и дружба, и порядочность, и любовь… Не говори ничего! – А потом прошептала: – Потому что, если бы на земле была только подлость, уже давно, давным-давно, на ней больше не было бы людей. Ни единого человека. А на свете много людей, бесконечно много…

И потом мы снова долго молчали, и я обнимал Ирину за плечи, и мы смотрели на окно, за которым бесшумно и нескончаемо падал снег.

9

– Господин Роланд! – Фройляйн Луиза встретила меня сияющей улыбкой. – Как хорошо, что вы снова здесь! Я уже начала по вам скучать.

– Я не мог прийти раньше. Я был несколько дней болен…

– Больны?

– Ничего серьезного. Но потом я был очень занят. А то бы, конечно, пришел раньше.

Я сидел за столиком напротив фройляйн Луизы в ее большой палате. На ней был старый серый костюм и шлепанцы. Во дворе, на земле и на голых ветках каштана лежал тонкий слой снега. Было слишком холодно, чтобы снег мог идти дальше.

– А из лагеря вас никто не навещал за это время?

– Как же! Навещали. Господин пастор и господин Кушке, шофер – были у меня по разу. Принесли мне еще кое-что из моей одежды. Оба были так милы. Но очень спешили. Дел много, знаете ли, господин Роланд. Это грустно. Я здесь совсем одна. Никто обо мне не заботится. У меня же больше нет ни родных, ни друзей.

После последней фразы фройляйн я внимательно посмотрел на нее. Но, кажется, она произнесла слово, не вкладывая в него того особого смысла, какой, бывало, прежде.

– И поэтому я так рада, что вы пришли. – Она положила свою маленькую старческую руку на мою и ласково посмотрела на меня.

– А как вы себя чувствуете, фройляйн Луиза?

– А, хорошо. Правда, совсем хорошо. – Она сейчас и выглядела здоровой и отдохнувшей. – И я очень рада, что меня так уютно разместили. – Фройляйн наклонилась ко мне и перешла на доверительный, нет, заговорщицкий шепот: – Хотя, господин Роланд, все далеко не так, как кажется…

Это было днем 9 декабря, в понедельник. Берти одолжил мне свою машину, на которой я и приехал в Бремен. В последние дни я действительно был очень занят.

Сначала мы с Ириной ходили в загс. Там нам объяснили, что мы сможем пожениться только после того, как Ирина заверит у нотариуса бумагу, что она еще не была замужем, и предъявит свидетельство о брачной правоспособности. А так как свидетельства о брачной правоспособности она предъявить не может, мы должны подать в Верховный суд федеральной земли прошение об освобождении от предъявления этого свидетельства. И пока придет положительный ответ на это прошение, пройдет не меньше месяца, растолковал нам представитель загса. Тут выяснилось, что у Хэма в этом суде есть какой-то знакомый, и он обратился к нему с просьбой посодействовать, чтобы наше прошение было рассмотрено в первоочередном порядке.

Хэм был прямо-таки влюблен в Ирину. По вечерам мы часами просиживали все вместе, рассказывали разные истории, слушали пластинки с записями Шёка или Хэм сам играл для Ирины что-нибудь из его опусов на своей виолончели. Он показывал ей многочисленные репродукции картин и скульптур с изображениями мадонны, которые отыскивал в толстых томах своей обширной библиотеки. Все это он проделывал для того, чтобы Иринин ребенок был таким же прекрасным, как младенец Иисус на коленях у мадонны. Он свято верил в действенность такого подхода.

Между тем Ирина устроилась на работу к одному детскому психологу «девочкой на побегушках» – с девяти до шести вечера. По-настоящему взять ее медсестрой на амбулаторный прием он не мог, но ему срочно требовался кто-то, кто бы разгребал весь его бумажный хлам. И платил он великолепно.

– Нам сейчас нужна каждая марка, – сказала мне Ирина, – пока ты не найдешь новую работу.

Но что-то было не похоже, чтобы я нашел новую работу – ни один человек не обратился ко мне с предложением. Херфорд и компания сделали свое дело. Для этой отрасли я умер. На самом же деле я еще как был жив! Словно одержимый, я писал мою историю, эту вот историю, каждый день с утра до вечера. Я не знал, что буду с ней делать, даже понятия не имел, но что-то заставляло меня писать и закончить как можно скорее. Должно быть, тогда у меня появилось шестое чувство. Основой мне служили фотокопии блокнотных страниц и перезаписанные пленки. На большом столе у окна в моем кабинете, возле машинки постоянно стоял кассетник. Кассеты были сложены штабелями рядом. Когда у Берти была свободная минутка, он приходил, садился возле меня, читал написанное, добавлял, редактировал по собственным воспоминаниям и впечатлениям. Это вошло у нас в систему.

5 декабря вышла первая часть «Мужчины как такового» с Максом на обложке и ленточкой на Максовом «джонни». Херфорд распорядился увеличить тираж на сто тысяч экземпляров, и в понедельник утром номера нельзя было достать. Все распродано. Тогда они допечатали еще пятьдесят тысяч. Статья стала еще той сенсацией!

Лестер срочно закупил для ее изготовления образчики по теме: три американские книжонки и вдобавок еще одну шведскую. Четыре автора – двое мужчин и две женщины – объединились в артель под одним именем – Олаф Кингстром – и накропали серию. Причем все четверо писали пополосно, сказал Хэм. Просто-напросто выдергивали самые смачные места из закупленных образцов и без всяких комплексов использовали картинки, которые Карин фон Мерцен притаскивала им из своего архива. Она-то первоклассно знала свое дело.

– Эта серия – чистейшее говно! – высказался Хэм. – Настрогали с английского, частью с ошибками, со шведского – это уж само собой, слепили; все переходы и все, что от «артели» – примитивно и глупо. А чего ты хотел?! Женское «жюри» в восторге, читатели – тоже. Вот тебе еще одно подтверждение того, что я уже говорил раньше: к стилю это вообще не имеет никакого отношения! Может быть как угодно срано написано, но пока публику интересует содержание – это абсолютно безразлично.

Ну да, и это содержание, следовательно, интересно Ее Величеству Читательнице. Для меня-то это было подтверждением моего давнишнего высказывания: незаменимых людей нет!

В кругах Тутти и Макса обложка, естественно, произвела фурор. Макс сказал мне, что в пятницу, в день выхода номера, с утра до вечера его осаждали телефонные звонки – практически со всей Германии, даже от людей, с которыми он годами не виделся. Шли телеграммы. Макса поздравляли с началом его карьеры.

– Тутти ревет без остановки, – сообщил Макс. – Говорит, что и мечтать не могла, что будет жить с настоящей знаменитостью. Как жена. И что я просто не должен свихнуться, когда бабы будут ходить за мной толпами, и пойдут фильмы, и все такое… Ну, она ище плохо знает своего Макса! Я ж плевал на все! Чё она себе со мной думает? Какое зазнайство?! Чё, этт моя заслуга, что у меня такой джонни?! Это же просто подарок Господа Бога, не?!

Пока я писал, я все ближе подступал к образу и всем событиям в жизни фройляйн Луизы. Я просто опускал некоторые места, чтобы потом восполнить их. И теперь мне было настоятельно необходимо снова увидеть ее и попытаться что-нибудь еще из нее вытащить. Н-да, тут-то я и услышал от нее эту фразу:

– Хотя, господин Роланд, все далеко не так, как кажется…

– Что вы имеете в виду? – обмер я. – Что-то не так с санитарами? С сестрами? С врачами? Они не внимательны к вам?

– Тише! – сказала фройляйн и чуть слышно продолжила: – Внимательны? Да. Ко мне! Но в последнее время я заметила, что сестры и санитары вообще неприлично выражаются о пациентах. Может, и обо мне тоже! Если бы я не слышала…

– Но это невозможно! – зашептал теперь и я.

– Как знать, как знать… – Фройляйн покачала своей седой головой. – Кроме того, я точно установила, господин Роланд, эти люди не связаны узами дружбы, настоящей дружбы. И они вообще ничего не знают о высших сферах. Просто, поди, люди с этой нашей земли. – Она с грустью пожала плечами.

– С нашей маленькой грешной земли, – сказал я.

Она кивнула.

– Да, к несчастью. Но есть еще кое-что, господин Роланд!

«О Боже, нет! – подумал я. – Опять начинается!..»

– Да, да, – яростно прошептала она. – Вчера вечером я кое-что слышала, болтовню и толки персонала, там, в коридоре. А вечером кое-кто из них сидел здесь, по соседству, в кухне и разговаривал… Я услышала через стенку. Тогда я встала, проскользнула в коридор и подслушала под дверью кухни. Это нехорошо, я знаю. Но я должна была узнать, о чем они говорят с такой секретностью…

– И о чем они говорили?

– О господине докторе Эркнере, – озабоченно прошептала фройляйн. – Только о господине докторе Эркнере.

– И что они говорили о нем?

– Ну, было не очень хорошо слышно, я разобрала только немного…

– И что именно?

– А именно, – удрученно сообщила она, – некоторые говорили, что господин доктор Эркнер не настоящий психиатр. И вообще не настоящий доктор Эркнер…

– Но это же… – я оборвал себя. – И что дальше?

– Дальше совсем неразборчиво. Но, во всяком случае, очень недобро. Я думаю, доктор Эркнер в большой опасности!

– Да нет, – сказал я.

– Да да, – ответила фройляйн. – Это же сказала и фройляйн Вероника.

– Когда?

– Сегодня утром. Сегодня утром я не выдержала и сказала все сестре Веронике – она мне здесь нравится больше всех, – то, что я слышала, и все свои опасения.

– И?..

– И она сказала «не может быть!», так же, как и вы, господин Роланд. А потом еще кое-что.

– И что же?

– Что я не должна говорить об этом господину доктору Эркнеру, иначе все будет еще хуже. Прошу вас, что значит, «еще хуже»? Господину же доктору Эркнеру грозит беда!

Я был подавлен. Я надеялся застать фройляйн в полном разуме, но, похоже, одно безумие уступило место другому – мании преследования.

– Нет, определенно нет, вы ослышались, фройляйн Луиза!

– Вы, правда, так думаете?

– Да! Вы ничего из этого не поведали доктору, или?..

– Нет, нет, я не верила самой себе.

Слава Богу! И Слава Богу, если сестра Вероника думает так же. Тогда она постарается не допустить того, чтобы фройляйн навечно осталась здесь – пусть даже действуя на свой манер.

– Я только вам рассказала это, – поведала фройляйн. – Только вам, а почему? Потому что я вам доверяю. Потому что знаю, вы меня не предадите. Вы правы, наверное, я ослышалась. Но в одном я точно не ошибаюсь, как подумаю об этом…

– В чем?

– В том, что люди здесь не имеют и искры понимания о высших сферах жизни. Да, это я точно знаю… – Она задумчиво покачала головой и надолго замолчала.

В конце концов, я попытался, без всякой надежды на успех:

– А то, что касается моей работы, моей истории, это вас уже совсем не интересует, фройляйн Луиза?

Погруженная в свои новые заботы, фройляйн устало повела рукой:

– Ах, история…

– Да?

– Это уже из давно ушедших времен, – сказала фройляйн. – Все уже кануло в вечность. Связи, господин Роланд, связи между всем, что там было, их ведь нам никогда не понять, пока мы здесь, на этой земле. Смысл всех этих вещей. Поэтому я почти уверена, что это не так уж хорошо, когда занимаются тем, что было и прошло. А вы не так думаете? Вы бы должны так думать!

– Может быть, – вздохнул я.

Тут уж ничего не поделаешь. Мы еще поговорили о разных пустяках, и я распрощался.

– Но вы ведь еще придете, господин Роланд, да? Пожалуйста, приходите еще!

Мне стало жаль ее, и я кивнул.

– Когда? Скоро? Приходите поскорее! Может, тогда я смогу вам рассказать кое-что новенькое и интересное.

Я в этом очень сомневался. И сильно ошибался!

10

У него была огромная вилла в Кёнигштейне. Это под Франкфуртом, недалеко от города. Там сплошь роскошные виллы. Виллы, виллы, виллы. В парках, парках, парках. Нечто для очень богатых людей. Йоахим Ванденберг,^[133] должно быть, был гораздо богаче, чем я предполагал.

У ворот парка – я приехал на «мерседесе» Берти – мне пришлось позвонить. Из небольшой постройки вышел мужчина, подошел ближе, спросил, кто я такой и что мне угодно. Расспросив меня, он вернулся в здание, и я видел, как он звонил. Потом снова вышел ко мне и раскрыл створки ворот:

– Господин Ванденберг ожидает вас. Вилла расположена на вершине парка. Пожалуйста, поднимайтесь!

И я поехал по извилистой бетонированной дороге, мимо древних деревьев, по настоящему серпантину вокруг небольшой горы и, наконец, припарковался на посыпанной гравием площадке перед виллой.

Я вышел из машины, когда двери открылись и на пороге показался мужчина в синем костюме – высокий, тучный, черноволосый, с большим носом и хитрыми глазками.

– Господин Роланд! Рад, что вы приехали! Подходите, пожалуйста, ближе! – Он подал мне руку, и я пожал ее. – За вами никто не увязался?

– Нет, господин Ванденберг. Я внимательно следил, но никого не заметил.

– Хорошо. Не надо всем и каждому знать о нашей встрече. Поэтому-то я и пригласил вас ко мне домой и в такой поздний час. Персонал уже отпущен. – Он прошел впереди меня в дом.

Жены у него, похоже, не было. По крайней мере, о ней ни разу не упоминалось. Детей тоже.

Дом был забит дорогими вещами. Роскошная мебель, ковры, картины, гобелены, вазы и – Будды. Кажется, он коллекционировал Будд. Он проводил меня в просторную комнату с камином и бесчисленными статуэтками. В камине горел огонь, шторы были плотно задернуты, из-под шелковых абажуров лился мягкий свет. Мы расположились у камина на массивном кабинетном гарнитуре. Ванденберг выкатил из стенного шкафа, который оказался баром, столик с бутылками.

– Вы ведь пьете «Чивас».

– Откуда вы знаете?

Он засмеялся:

– Ну, идут о всяком таком толки.

– Так это неверные толки, – ответил я. – Я не пью «Чивас». Я вообще не пью.

– Повторите-ка, что вы сказали?

Я повторил.

Он посмотрел на меня удивленно и недоверчиво, потом пожал плечами и спросил, чего бы мне хотелось. Я попросил стакан содовой. Он налил мне. Сам он пил «Чивас». Мне не составляло ни малейшего труда смотреть на это. Ванденберг предложил мне гаванскую сигару, подал огня, подождал, пока я как следует раскурю. Я пил содовую, а он все время внимательно разглядывал меня.

Из какого-то уголка вышла толстая, цвета янтаря кошка и прыгнула ему на колени. На протяжении всего нашего разговора он почесывал ее за ушами, а она время от времени довольно мурлыкала.

– Итак, вы покинули «Блиц».

– И эти слухи до вас уже дошли?

– Естественно. Даже если и не толковали, почему вы ушли.

– Ну, может, еще и об этом потолкуют.

– Не думаю, – сказал он, поглаживая кошку. – Нет, думаю, что точно нет.

– Но вам это известно.

– Но мне это известно. – Он снова засмеялся. – Вы, должно быть, еще не забыли о господине Зеерозе?

– И что Зеерозе?

– Он жил здесь же, в Кёнигштейне, – любезно ответил Ванденберг. – Неподалеку. Мы были очень дружны. – И, заметив мой взгляд, поспешно добавил: – На самом деле я ничего о нем не знал. И то из-за чего он теперь скрылся… об этом я тоже не имел понятия. Я бы высмеял любого, кто бы стал утверждать, что он восточный шпион! Это же, в сущности, абсурд, не правда ли?!

Я промолчал.

– Вы тоже считаете это абсурдным, – продолжал он. – Но кто заглянет в человеческую душу?

«Кто заглянет в твою?» – подумал я, но тут же упустил эту мысль.

– Мы с Зеерозе часто играли в гольф. И в ноябре тоже, когда… когда вы были в Гамбурге. Зеерозе поведал, что вы вышли на горячее дельце. Я сначала не верил этому, но очень скоро вынужден был поверить. Военные планы стран Варшавского Договора. Американцы и русские. И что это будет грандиознейший материал за все время существования «Блица».

– Он вам это рассказал?

– Да. Он доверял мне. Мы были друзьями. И долгие годы соседями. Франки тоже от него. Подарок.

– Кто такой Франки?

– Вот этот кот. Мой любимец.

– Ага.

– Господин Роланд, слушайте меня внимательно: я был другом Зеерозе. То, что он сделал, меня, естественно, ужасает. Но я никому не судья. И я никогда не был другом вашего издателя. После войны он не раз пытался подорвать мое книжное издательство, чтобы самому купить его, по дешевке.

– Зачем?

– Хотел собственное книжное издательство.

Это соответствовало действительности. Только я не знал, что Херфорд интересовался именно издательством Ванденберга.

– Сейчас я стал слишком большим. Сейчас я ему не по зубам, – спокойно сказал Ванденберг. – Но были времена, когда он и его разлюбезный Ротауг очень хорошо держали меня за горло – сразу после финансовой реформы… Он этого не забыл. – Вдруг Ванденберг словно лишился губ. – Я тоже не забыл этого. И я до сих пор не являюсь другом господину Херфорду. Я приверженец идеи «око за око», понимаете меня?

– Да, – сказал я и отпил глоток содовой. Огонь в камине потрескивал.

– Короче говоря, я слышал – не спрашивайте от кого и откуда, этого я вам не скажу, – я слышал, что вы работаете над этой историей дальше, пишете, как сумасшедший.

Я молчал.

– Это так? – спросил он и выпустил облачко дыма.

– Да, – ответил я, затянувшись своей «гаваной», – это так. И что дальше?

– Не будьте таким агрессивным. Я ничего вам не сделаю. Что с вами, господин Роланд?! Вы нервничаете?

– Слегка. Мне не нравится, когда мне недоговаривают.

Над этим он от души посмеялся.

– Ну так слушайте, вы, мимоза! Вы же пишете не в корзину. Вы ведь хотите, чтобы ваша история была напечатана, так?

– В настоящий момент я пишу только потому, что должен записать все, что произошло. О дальнейшем я еще не думал.

– А я, – сказал Ванденберг, – я хочу, чтобы она была напечатана. У меня. Напишете для меня книгу?

– Я?.. для вас?..

– Да. К выпуску осени 69-го. Но она должна быть готова раньше. Скажем, в августе. Успеете?

– Если я буду писать, как сейчас, рукопись, по меньшей мере, в сыром виде, будет готова через два месяца, – ответил я.

– Договорились. А потом мы ее обработаем. Я знаю ваши прежние книги. И я следил за вашей работой в «Блице». Вы чертовски талантливый сукин сын. Я вам доверяю. Но все, естественно, остается между нами. Насколько уж это будет возможным. Я хочу, чтобы даже мои сотрудники ничего не подозревали. Это должно стать настоящей бомбой, понимаете? Когда вы сдадите рукопись, останется еще достаточно времени на пояснения и заключение договора.

– Ах, вон оно что!

Он рассмеялся. Похоже, он вообще любил посмеяться.

– Думаете, я шучу? Вожу вас за нос? Нет. Правда, нет. Договор – это пустая формальность. Мы сейчас же обговорим все условия, я вам письменно засвидетельствую свое согласие. В качестве аванса я вам даю… ну, потому как вы… ладно, скажем так: двадцать тысяч сейчас и двадцать по представлению рукописи. Годится?

– У вас поистине удивительные Будды, господин Ванденберг. Я мало в этом разбираюсь, но, по-видимому, о каждом из них вы могли бы рассказать целую историю.

– О да, мог бы! – Он налил в свой стакан еще виски. – Потрясающие, загадочные истории. Такие же потрясающие и загадочные, как и ваша. Так что, договорились?

– Господин Ванденберг, – сказал я. – Эту историю я начал расследовать еще по заданию «Блица». «Блиц» оплатил это. Со мной работал фотограф из «Блица». Нас посылали в Нью-Йорк. Права на эту историю принадлежат «Блицу». С этим ничего не поделаешь.

– Ага. И поэтому… поэтому вы как сумасшедший пишете ее дальше.

– Что вы имеете в виду?

– Хотите сказать, что вам только сейчас пришло в голову, что права на вашу историю принадлежат «Блицу» и с этим ничего не поделаешь?!

– Нет, – сказал я, помедлив.

– А что же вы думали?

– Я думал… не знаю… думал… – Этот Ванденберг производил на меня сильное впечатление. Я еще не решил – положительное или отрицательное. Но в любом случае, это была личность! – Я думал, что найдется какой-нибудь способ, несмотря ни на что, разместить и напечатать эту историю.

– Ну! И к чему тогда весь этот театр?! Хотите больший аванс?

– Нет. Просто… просто я не представляю себе, как можно получить права. «Блиц» хотел при любых обстоятельствах замолчать эту историю.

– А я хочу при любых обстоятельствах ее напечатать. Послушайте, не ломайте себе голову юридической стороной этого дела. Пишите вашу историю так быстро, как только можете. Я получу от Херфорда разрешение на ее публикацию – по добровольному согласию или через процесс.

– А если вы проиграете процесс?

– Не проиграю.

– Господин Ванденберг, если вы знаете, что это за история, то вам должно быть известно, с кем вам придется иметь дело, помимо Херфорда!

– Знаю, абсолютно точно.

– И вы не боитесь?

– Это единственное, чего у меня не было никогда в жизни. Страха, – сказал Йоахим Ванденберг. И должен признаться, это произвело на меня сильное впечатление, потому что было сказано спокойно и с улыбкой. И я верил ему. – Причем могу объяснить вам, почему я так уверен. Мне тоже известна парочка вещей, которые не обязательно должны стать достоянием широкой общественности – и о Херфорде, и о других господах, которым хотелось бы помешать публикации. – Он пожал плечами. – Вот вам мое предложение. Take it or leave it.^[134] Поверьте, другого вы ни от кого не получите. Я абсолютно уверен в том, что мне удастся напечатать эту историю. Но я тоже всего лишь человек. Если я потерплю неудачу, мне придется отказаться от договора. И тогда можете забыть вашу историю на все времена. Тогда она, действительно, не для печати. Я ставлю девяносто девять к одному, что она будет напечатана. Устраивает вас это?

– Да.

Потом мы обсудили условия договора, и Ванденберг, и в самом деле, написал его от руки на листе бумаги, и мы поставили наши подписи. Затем он переписал все еще раз, и мы снова подписались. Каждый получил по листку.

От Йоахима Ванденберга я уезжал уже глубокой ночью. Человек у въезда успел открыть ворота, когда я подъезжал на машине Берти. Должно быть, Ванденберг ему позвонил. Я дал привратнику двадцать марок чаевых – как в добрые старые времена. У меня в кармане лежал банковский чек на двадцать тысяч марок. И Йоахим Ванденберг произвел на меня однозначно положительное впечатление, теперь я знал это точно. И все же следующим утром я стоял перед банком, на который был выписан чек, и ждал открытия. Я первым атаковал одно из окошек, положил чек, на обратной стороне написал фальшивое имя, как мы и договорились с Ванденбергом, и подал его. Когда, некоторое время спустя, мне отсчитали деньги, я должен был опуститься на кожаное кресло в кассовом зале, потому что ноги меня не держали. У меня были деньги. У меня был издатель. И мне снова улыбнулось счастье. «Да, – думал я, – с этого момента мне снова улыбнулось счастье». Клиенты и служащие беспокойно поглядывали в мою сторону. Потому что я сидел, снова и снова перебирая по листочку банкноты в пачке, и хохотал как сумасшедший. Я видел, что все таращатся на меня. Но мне просто надо было высмеяться.

11

– Случилось нечто удивительное, – сказала фройляйн Луиза.

Она шла рядом со мной по больничному парку, и ее лицо светилось блаженством и счастьем. На ней были ее старые ботики, потрепанное черное пальто, шарф, маленькая черная шляпка на белых волосах и черные шерстяные варежки. Тонкий слой недавно выпавшего снега сверкал. Деревья в парке стояли черные. Не было ни души. Воздух был свежим и пряным. Фройляйн Луиза попросила меня прогуляться с ней в парк. Ей это разрешалось в любое время, она пользовалась в клинике неограниченным доверием и, к тому же, как я слышал, ей было поручено ответственное задание.

– Нечто удивительное? Что же? – спросил я.

Непостижимым образом меня все время тянуло к фройляйн Луизе, и, несмотря на безрезультатность последнего визита, всего лишь через неделю я приехал снова.

– Сейчас, сейчас, – ответила она. – Все по порядку, господин Роланд. Оглянитесь же, разве здесь не красиво?

– Очень красиво.

На этот раз я прилетел самолетом. Было одиннадцать часов утра.

– Вот и господин профессор так считает, – сказала фройляйн, бодро вышагивая рядом.

– Какой профессор?

– Леглунд его имя. Ах, господин Роланд, вот это человек! Такой обходительный, такой любезный! – И доверительно добавила: – Знаете, ему ниспослана великая милость, уже в земной жизни он живет в другом мире!

– Ага.

– Да. Уже старый господин. Скоро ему семьдесят шесть. Слабенький и плохо видит, и ноги уже не так хорошо носят. Так вот, здесь была его дочка, несколько дней назад – она замужем и живет в Баден-Бадене, – и господин профессор нас познакомил и сказал, что мы очень хорошо понимаем друг друга. Я так гордилась, ведь господин профессор когда-то был знаменитым врачом, сам он психиатр, понимаете, господин Роланд, и мне с ним всегда так хорошо общаться, всегда. Он не такой, как все другие здесь. Он по-настоящему хороший человек, я это сразу поняла, как только увидела его. Может, это звучит глупо и напыщенно, но я правда верю в это: господин профессор Леглунд – милованный.

– Что это значит?

Большая черная птица, пронзительно крича, пролетела над нами.

– Господин профессор, он меня понимает, когда я говорю ему о своих мыслях. Он знает, что человеческое существование многослойно, и что все это здесь только жалкий крохотный кусочек от бесконечной вселенной. Он такой умный! Некоторые вещи, которые он мне говорит, так я и вовсе не понимаю.

– Например?

– Ну, если он так вот говорит про «Я» и «сверх-Я». – Фройляйн засмеялась. – Я всего лишь глупая женщина. А со мной разговаривает этот большой человек, этот милованный, который знает и про другие жизни, и про ту прекрасную, которая нас ждет…

И пока мы шли по тропке, фройляйн не переставала восторгаться. Профессор Леглунд любил этот парк, узнал я. Особенно большой пруд, который здесь был. Прежде он все время ходил туда, теперь больше не может – один («Ноги больше не держат, понимаете…»). Так что фройляйн Луиза взяла себе в обязанность к вечеру ходить со старым господином на прогулку – к его любимому пруду. Врачи, персонал и, прежде всего, дочка профессора были счастливы. Кто-то, наконец, заботится о немощном пациенте!

– Дочка, так она даже дает мне денег за это, за то что я гуляю с профессором, – говорила фройляйн. – Ну не чудо ли это?! Мои ведь деньги пропали, да? Ну, а теперь дочка профессора мне их возвращает. И знаете что? Я коплю. В марте у профессора день рожденья. Тогда я куплю ему прекрасный подарок… Смотрите, вот уже и пруд!

Это был довольно большой водоем, по которому плавала опавшая листва. Перед нами был узкий мостик, который вел к островку на пруду. Фройляйн Луиза уверенно и быстро зашагала по нему. Я последовал за ней. Островок был небольшой, весь поросший кустарником, а на самой высокой его точке стояла скамейка.

– Это любимое место господина профессора! Здесь он всегда особенно счастлив. Мы здесь гуляем и ведем наши замечательные беседы. – Фройляйн посмотрела на меня сияющим взглядом.

– Что такое?

– Вчера к вечеру господин профессор себя неважно чувствовал, так что я пришла сюда одна, в четыре или чуть позже – уже начало смеркаться. И тут на меня снизошла большая радость, господин Роланд. – Она схватила меня за руку и заговорила крайне проникновенно. – Но это я открою только вам! И вы никому не должны об этом рассказывать! Потому что они сказали, что я должна помалкивать. Если я не буду молчать, мне придется за это покаяться!

– Кто? – Я почувствовал, как забилось мое сердце. – Кто сказал, фройляйн Луиза?!

– Ну, мои друзья, – ответила она. – Знаете, господин Роланд, только мертвые всегда верны!

12

«Луиза…»

«Луиза…»

«Луиза…»

Сначала смутно, потом все отчетливей звучали голоса в ушах фройляйн Луизы, которая стояла на островке, посреди кустарника и смотрела на сумерки.

«Мы приветствуем матушку…». – «Это русский», – подумала фройляйн, охваченная блаженством.

Ее друзья! Ее друзья! Она их, естественно, не видела, но слышала! Снова слышала! Ее друзья вернулись!

«О, как прекрасно, – шептала фройляйн. – Я тоже приветствую вас, всех вас, мои дорогие! И я благодарю вас, что вы снова со мной!»

«Да, мы снова с тобой, Луиза». – «Это француз», – подумала фройляйн.

«Мы должны были вернуться, – произнес голос поляка, – Луиза ведь одна из нас. Она должна нам доверять!»

«Нам…»

«Нам…»

«Нам…»

Три голоса – один голландца, один американца и один штандартенфюрера.

«Конечно я вам доверяю, – шептала фройляйн, – вам, а не врачам здесь…»

«Вот и правильно, – прозвучал голос чеха. – Врачи здесь, они, правда, стараются. Но они всего лишь живые. Они видят вещи в неверном свете. Они обозревают только ограниченное пространство, несмотря на их добрые намерения».

Послышался голос Свидетеля Иеговы: «У нас высшее видение. Луиза должна быть с нами! И она должна следовать за нами!»

«Следовать за нами…»

«Следовать за нами…»

«Следовать за нами…»

«И я хочу этого, – прошептала фройляйн со слезами на глазах. – Я так хочу этого, мои друзья!..»

Голос француза: «Врачи здесь, эти бедные человеческие существа, нам жаль их. Они так ограничены в своих познаниях».

Голос студента: «Ты не отсюда, Луиза…»

«Да, я знаю», – сказала фройляйн, и ее сердце забилось сильнее, когда она услышала голос своего любимца. А он продолжал: «Ты одна из нас, Луиза. Ты избрана».

«Избрана, я?!» – пролепетала фройляйн.

«Да, – звучал голос студента. – Ты принадлежишь нам, и скоро ты вся будешь с нами, вся!»

Голос голландца: «Луиза, послушай, мы те, кто стоит ближе к божественной сущности. Поэтому ты последуешь за нами, поэтому верь нам, а не земному».

Голос русского: «Матушка должна верить нам, что все, что мы делаем, – правильно, и правильно было все, что мы сделали».

Голос украинца: «Луиза пережила страшные события…»

«И ей кажется, что все кончилось ужасно, – вступил голос норвежца. – Но это только кажется. Так кажется живым. На самом деле, все вышло хорошо».

«Да? Правда?! Но…» – фройляйн не могла говорить дальше.

«А если для Луизы что-то вышло плохо, то это только потому, что она дала себя запутать ложным друзьям», – раздался голос американца.

«Ложные друзья, – глубоко вздохнула фройляйн, – да, это были ложные друзья…»

«Ты все еще путаешься, – звенел голос студента. – У нас все ясно. Только когда ты будешь у нас, ты увидишь, что все пошло по правильному пути…»

13

– Вот, значит, что сказали мои друзья, – сказала фройляйн Луиза, стоя рядом со мной на маленьком островке, глубоко взволнованная. – Мы еще долго говорили друг с другом, пока не стало почти совсем темно, и мне надо было обратно. Но они снова здесь, господин Роланд!..

– Да, и это должно быть для вас большая радость, – сказал я радостно и грустно одновременно. Радостно, потому что я мог теперь ожидать, что фройляйн скоро вспомнит и все остальное, что ей пришлось пережить, и я тоже смогу это узнать. Грустно, потому что стало ясно, что она снова вернулась в свое шизофреническое состояние.