Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)

– Клянусь, это правда.

– Вы хотите нас убедить, что были настолько нелюбопытны, что ни разу не спустились вниз и не посмотрели, что это были за мужчины?

– Я не обманываю, с вашего позволения. Так было. Слишком боялся. Поэтому не спускался. Только, когда они ушли.

– Ложь.

– Правда, милостивый государь!

– Ложь! – не унимался Берти.

– Оставь его, – сказал я. – Ничего не поделаешь. – Я спросил: – А что было потом?

– Пришли люди. Мужчины с девушками. Также мужчины с мужчинами. Много было дел. Много работы, с вашего позволения.

– Но Конкон был еще жив, когда двое мужчин покинули его, это вы знаете точно?

– Совершенно точно. Я еще слышал, как он ругался, тихонько.

– Тогда его должен был убить тот, кто пришел после тех двух мужчин.

– Да, – согласился украинец.

– Кто? – спросил Берти.

– Понятия не имею. Клянусь, господа. Никакого понятия. Это мог быть любой, кто приходил сюда. Это были, по меньшей мере, двенадцать мужчин. По меньшей мере, шесть девушек.

– Это не мог быть любой человек, – сказал я. – Не каждый из тех, кто приходил сюда.

– Почему?

– Потому что напуганный Конкон наверняка заперся изнутри. А сейчас дверь была открыта. Значит, он ее открыл кому-то, кого знал.

– Да, это верно, – согласился служащий. Он опять испуганно вздрогнул, потому что портье за его спиной закашлял, надрывно при этом отхаркиваясь. Мне показалось, что это никогда не закончится. Потом храп опять возобновился.

– Вы больше не подслушивали под дверью Конкона, так? Ни разу? – поинтересовался Берти.

– Ни разу! Я ж должен был быть все время здесь внизу. Столько работы! Стало поспокойнее, может, только за час, как вы пришли, милостивые господа.

– Но тогда вы были наверху?

Украинец молчал.

– Ну!

– Да, – сказал он. – Я был наверху. Еще раз послушал у 17-й. Мне было так жутко. Ни звука, ничего. Я дверь приоткрыл. Он лежал на кровати в своей крови. Ужасно.

– А почему вы об этом нам сразу не рассказали, когда мы спросили Конкона?

– Я ж не хотел быть впутанным ни во что! Я ж не знал, друзья или враги господина Конкона милостивые господа. Сильно боятся. Вы понимаете? И сейчас боятся. Сильно боятся.

– Чего?

– Мести. Я вам все рассказать. Они прийти назад и меня тоже убить. Я идиот. За восемьсот марок рисковать моя жизнь. Идиот, вот кто я. – Он стал плаксивым.

– Берти, щелкни его еще пару раз.

– О’кей, – отозвался Берти. Он сфотографировал украинца со вспышкой, как тот стоял у входа в гостиницу, с искаженным от страха, белым лицом. Потом мы повели его с собой в нашу взятую напрокат машину, я заполнил составленное Ротаугом заявление и заставил украинца показать мне его засаленное удостоверение личности, чтобы он не подписался фальшивой фамилией. Его звали Панас Мырный. 69 лет. Проживает в Сан-Паули, Шмукштрассе, 89, у Швильтерса. Писать он мог с большим трудом, почти никак. «Только подпись», – сказал он. Подпись была похожа.

– Где остальные четыреста? – спросил он, подписав.

– Прекрасные люди, друзья твоей фройляйн, – произнес Берти по-английски.

– Только после смерти, – сказал я. – Только после смерти. Ирина так и предполагала.

– Ну хватит молоть вздор, – сказал Берти, все еще по-английски.

– Как скажешь, – согласился я. – Но все же немного жутко, что нам все время попадаются все эти иностранцы.

– А, к черту! – выругался Берти по-английски.

– А теперь пошли, – сказал я по-немецки Мырному.

Мы вернулись втроем в гостиницу, портье лежал теперь на животе и не двигался. Я позвонил в ближайший полицейский участок Давидсвахе,^[86] и сказал:

– Приезжайте в гостиницу «Париж» на Кляйне Фрайхайт. Здесь кинжалом заколот мужчина.

– Кто говорит? – спросил дежурный на другом конце провода. Я повесил трубку. У нас ведь была назначена встреча наутро в полицейском управлении. Столько времени здешней полиции наверняка потребуется, чтобы выяснить, кто мы такие и что проживаем в «Метрополе». На шапке договора о передаче личных неимущественных прав, правда, стояли название и адрес «Блица», но я очень сомневался, что Панас Мырный покажет эту бумагу полицейским. Наши настоящие фамилии, показывая ему журналистские удостоверения, мы закрыли.

– Вы остаетесь здесь и как миленький ждете полицию, – сказал я ему. – И рассказываете все, что рассказали нам.

– И то, что я это вам рассказал? И что вы были здесь?

– Разумеется. Как хотите, – ответил я. Потом мы с Берти бросились к нашему «рекорду», я развернулся и поехал назад, на Реепербан. Нам навстречу ехала полицейская машина с радиосвязью. Маячок поблескивал, сирена выла. После всего, что мы узнали, Ирина все еще была в большой опасности.

14

Гаражный диспетчер, голландец Вим Крофт, дежуривший этой ночью, был полным мужчиной с розовым приветливым лицом и маленькими веселыми глазками. Он помог загнать наш «рекорд» на платформу лифта, опускавшегося в подземный гараж. Было 5 часов 40 минут утра. Все блестело на свету, с нашей машины капала вода, поскольку все еще продолжался сильный дождь. По пути мы заехали на аэродром Фульсбюттель, откуда Берти отправил последние пленки. Всю дорогу в отель он мирно спал рядом.

Грузовой лифт находился за тяжелой металлической дверью с левого бокового фасада «Метрополя». Подземный гараж был двухэтажным. Когда платформа лифта поднималась, металлическая стена скользила вверх и открывала въезд. На Крофте был ярко-желтый комбинезон. После того, как мы под его команды въехали на платформу, он, освещенный светом фар, нажал на рычаг. За нами снова опустилась металлическая дверь, и платформа вместе с автомобилем, слегка вибрируя, мягко заскользила на глубину первого гаража. Здесь Крофт направил нас к свободному месту стоянки. В гараже было множество автомобилей, в свете неоновых ламп мужчины и женщины в тяжелых резиновых фартуках мыли грязные машины. Громко гудел вытяжной вентилятор. Я заглушил двигатель, погасил фары и взял магнитофон и пишущую машинку, Берти забрал свои камеры, и мы вылезли из машины.

– Долго тянется такая ночь, – сказал я Крофту.

– Мне это нравится, – ответил он. – Я предпочитаю работать ночью, а не днем. Мой сменщик тоже. Мы всегда дежурим по неделе. Все в порядке с машиной?

– Да, – сказал я. Мужчины и женщины, мывшие из шлангов машины, производили жуткий шум. Вентилятор тоже громко гудел. Мы были вынуждены кричать. Крофт выдал нам машину перед нашим отъездом. Теперь он внимательно осмотрел ее.

– Все о’кей, – сказал я. – Мы ничего не сломали.

Он не расслышал. Потом поинтересовался:

– Вы уже знаете, как долго вам будет нужна машина?

– Нет, – ответил Берти.

– По работе здесь? – спросил Крофт, посмотрев на камеры и диктофон.

– Да, – ответил Берти. Несмотря на вытяжку, пахло бензином. Как гласила табличка, курить было строго запрещено. Рядом с маленьким кабинетиком Крофта стояли две бензоколонки.

– Я потому спрашиваю, что вы получили последний «рекорд». Все остальные уже розданы, – дружелюбно заметил голландец. – Тут есть еще один постоялец, который тоже обязательно хочет «рекорд». Если б вы только знали, какие машины только не заказывают. Эти два конгресса сведут нас с ума, даже нас тут, внизу! Еще и третий должен начаться послезавтра. Для специалистов по сердечно-сосудистой системе.

– А два других конгресса? – полюбопытствовал я.

– Один – на международной филателии. Другой – на международной нейрохирургии, – пояснил Крофт. – Врачи со всего мира. Этот вот «рекорд» рядом с вашим я как раз только что сюда препроводил. Полчаса назад примерно. Хорошо, наверное, повеселился господин профессор. – Он прошел в свой кабинетик, в котором в качестве единственного украшения на стене рядом с огнетушителем висел кока-коловский календарь, и отметил нашу машину.

– Что за профессор? – заинтересовался Берти.

– Из Москвы, – ответил голландец. – Профессор Монеров. – Он взглянул в свой путевой дневник. – Ну надо же, – хмыкнул он.

– Что? – спросил я.

– У вас ведь люкс № 423, да?

– Да, и что?

– А у профессора Монерова люкс № 424, – сообщил Крофт. – Вы соседи! И оба взяли «рекорд». – Ну не забавно?

– Да, – сказал я. – Очень забавно.

Он обожал трепаться и был добродушен и чрезвычайно бесхитростен, почти как ребенок, этот Вим Крофт. «Многие голландцы такие», – подумал я. А потом, как назло, я снова вспомнил про фройляйн Луизу и ее умерших друзей, но было уже так поздно, и я был таким уставшим, что вдруг ощутил отвращение к миру фройляйн Луизы и подумал: «Я не могу и не хочу верить в этот параллельный мир, что бы мне не пел о нем Хэм. Я могу верить только в то, что я слышу, что вижу, что говорю!»

Сегодня я знаю, что на самом деле все бывает по-другому: то, что я (и это относится ко всем людям) вижу, говорю, слышу, в следующий момент уже устаревает и доводится до абсурда. И лишь предчувствие оказывается долговечным.

15

Она спала как ребенок.

Лежала на левом боку, прижав к губам маленький кулачок и свернувшись калачиком. Я стоял в темной спальне, освещенной лишь полоской света из приотворенной двери в салон, и слушал дыхание Ирины, тихое, с редкими выдохами. Я стоял так довольно долго и глядел на нее, и, как два дня назад, в маленьком баре франкфуртского магазина деликатесов Книфалля, остро ощутил, какую же свинскую жизнь я вел, как прожигал и попусту растрачивал ее, как похоронил свой талант. Эта история, именно эта история должна помочь мне вернуть хоть немного самоуважения, увидеть напечатанным свое настоящее, все еще доброе имя. Однако эти мысли не приносили мне облегчения. Мне вдруг стало скверно – я почуял «шакала» совсем близко, вытащил фляжку и долго пил из нее…

Забирая свои ключи у ночного портье Хайнце, мы поинтересовались новостями. Новостей не было. Ирина не звонила, ей никто не звонил, мне никто не звонил. Никто не наводил о ней справок. Я поехал с Берти в лифте наверх, пожелал ему спокойной ночи и вышел на пятом этаже. Перед дверью 424 стояла пара уличной обуви и пара очень грязных туфель к смокингу. Эти были особенно шикарные. Они принадлежали нейрохирургу, профессору Монерову. Русскому. «Ну и что, – сказал я сам себе. – В большом отеле живут люди разных национальностей. Только не верить в этот бред!» Потом у меня возник чисто рациональный интерес. Я бы с удовольствием узнал, где профессор покупает такие великолепные туфли к смокингу. У меня было три пары, но такой элегантной не было ни одной. После этого я отпер дверь в свой номер, сбросил еще в коридоре обувь, прошел в носках в салон, запер дверь на ключ и зажег лишь торшер возле дивана, где лежали мои подушка и одеяло. Повесил куртку на кресло, снял галстук и тихонько приоткрыл дверь в спальню, поскольку мне было нужно в ванную. Потом я стоял у кровати Ирины, смотрел на нее и думал о невинности и о себе самом, пока не появился «шакал» и мне не пришлось пить, так долго и так много.

Я чуть не задохнулся, когда поставил фляжку, и «шакал» убрался восвояси, но я боялся, вдруг он вернется, поэтому решил поставить фляжку на стол перед диваном, чтобы она все время была под рукой.

Я пробрался в ванную, пытаясь как можно тише открывать и закрывать дверь, сдвинул в сторону платком осколки стакана, который уронила сегодня Ирина, когда я увидел ее голой. Потом быстренько помылся и вернулся в салон. Снял все с себя, надел вторую пижаму, потом сделал на всякий случай еще один большой глоток, хотя только что почистил зубы. Я прислушался, но по соседству все оставалось тихо, поэтому я снял трубку. Девушка, дежурившая ночью на коммутаторе, откликнулась тихим, усталым голосом, и все же очень приветливо. Сначала я попросил номер Конни Маннера. Никто так долго не снимал трубку, что я даже испугался. Потом, наконец, подошла Эдит Херваг, усталая и абсолютно заспанная. Она немного оживилась, узнав мой голос.

– Ах, это вы.

– Я же сказал, что буду звонить каждые два часа. Что с Конни?

– Звонили из больницы. Сказали, если не будет осложнений, я сегодня до обеда могу увидеть Конни.

– Отлично. Когда?

– Они сказали, около двенадцати.

– Хорошо, я снова позвоню. Примерно в пол-одиннадцатого. Извините, что разбудил.

– Ничего страшного. Я… я так рада, что Конни лучше. Я спала в кресле около телефона.

– Ложитесь теперь в кровать.

– Да. И еще… Вальтер?

– Гм?

– Спасибо вам. Вам и Берти. Вы… очень добры ко мне.

– Да-да, – сказал я. – Спокойной ночи, Эдит.

Я повесил трубку, и мне почудился шорох в соседней комнате, но потом опять наступила полная тишина, и я решил, что ошибся. Теперь я почувствовал, как усталость ломает и корежит меня. Я снова хлебнул из фляжки, поблагодарив при этом Господа или кого-то еще за то, что Конни стало лучше и он выкрутится, потом я снова снял трубку и попросил Франкфурт, номер Хэма. Он подошел сразу. Я услышал музыку и женское пение.

– Привет, старичок! – сказал Хэм.

– Привет, Хэм, – сказал я. – Что это? Все еще Шёк?

– Да, – ответил он. – «Замок Дюран». Опера. Либретто по новелле Айхендорффа. Поет Мария Чеботари. Красиво, а? Ну, что произошло?

Я подробно рассказал ему обо всем случившемся, а Хэм внимательно слушал. Только иногда задавал вопросы. Из трубки по-прежнему доносились, только потише, пение и прекрасная музыка.

– Великолепно! – произнес под конец Хэм. – Хорошая работа. Классная история получается. Пленки с мертвым Конконом тоже прибудут первым рейсом?

– Да, Хэм.

– Замечательно. Я сказал Лестеру, что он должен выкинуть четыре страницы. Он отказался. Тогда мы просто позвонили старику, и Херфорд, конечно, разрешил четыре страницы! При такой-то истории. Но нам, разумеется, нужны и такие фотографии!

– Вы их получите, – пообещал я.

– И сногсшибательный текст и подписи под картинками нужно передать до десяти, ты понял, малыш? Нужно! Чтоб на тебя не наехал твой «шакал» или еще чего-нибудь не нашло. Иначе твоя история полетит к черту.

– В десять я все передам.

– Херфорд в восторге от того, что вы сразу наткнулись на такую бомбу. Это дорогого стоит, потому что вообще-то у него чудовищное настроение.

– Почему это?

– Боб.

Боб – это был Роберт, сын Херфорда, плейбой и бездельник.

– Что он опять натворил?

– Обычная история. Опять одну обрюхатил, пятнадцатилетнюю. Херфорд мне в жилетку плакался. Девица – оторва, с ней никто не может справиться. Хочет оставить ребенка. Ни за что не желает делать аборт. Грозится донести на Херфорда, если он еще раз будет требовать это от нее. – Я засмеялся. – Да, очень весело, – вздохнул Хэм. – И алиментов не хочет. Слишком ненадежно для нее. Желает полмиллиона на лапу.

– Рехнулась она, что ли?

– Вовсе нет. Этот дурень Боб ее между прочим изнасиловал.

– Тогда ясно, – сказал я.

– К сожалению, у нее есть свидетели. Это было на молодежной тусовке, представляешь? Пять свидетелей. Ротауг говорит, ничего не поделаешь. Может, удастся уговорить ее снизить до четырехсот тысяч. Но это минимум. Херфорд пару раз врезал своему отпрыску. А мне он сказал, что, если бы Бог его в самом деле любил, он подарил бы ему такого сына, как ты.

– Нет! – не удержался я.

– Так и сказал. Он без ума от тебя, малыш. Так что сделай мне одолжение и доведи как следует это дело до конца. Пожалуйста. Это большое дело, и это твое дело, и…

– Хэм, – сказал я, – эту историю я напишу так, как еще никогда не писал, можете быть уверены. Мне только жаль эту Индиго.

– Тебе жалко какого-то человека?

– Да.

– Черт возьми! – удивился Хэм.

– Нет, правда. Вы только посмотрите, она так любит этого Билку, а после всего того, что мы нарыли, это дохлый номер. Он уже давно и думать забыл об этой Индиго. А если и думает, то только со страхом. Он такие большие дела проворачивает.

– Да, похоже, – согласился Хэм. – Хотя я пока и не знаю точно, что это за дела.

– Я этого пока еще тоже не знаю. Во всяком случае, скоро мы столкнемся с какими-нибудь спецслужбами, если будем рыть дальше, с немецкими или с иностранными.

– Когда вы будете в полиции?

– В одиннадцать.

– Хорошо. Полиция должна быть на вашей стороне, еще раз тебе говорю. Особенно в случае, когда участвуют иностранцы. Четверть часа назад я звонил в редакцию. Служба новостей ничего не знает. По телетайпу ни от одного агентства пока не пришло ни словечка – ни о чем. Даже об убийстве этого Конкона.

– А Билка? Индиго? Стрельба в лагере?

– Ни полслова. Я даже связывался с нашими стрингерами в Бремене и в Гамбурге. Бремен – ничего. Гамбург – ничего. Участок Давидсвахе не сообщает ни о каких особых происшествиях.

Стрингеры – это были наши внештатные корреспонденты, имевшие свои особые связи и способности и первыми откапывавшие все новости. Таких у нас была куча. Итак, «Давидсвахе» не информировал ни о каких особых событиях. А я сам звонил им и сообщал об убийстве.

– Это мило, – сказал я.

– Да уж, – сказал Хэм. – Все, теперь ложись, Вальтер. Скоро уже день начнется. Где ты, собственно, спишь? Откуда ты говоришь?

Я сказал ему.

– Мне кажется, ты влюбился, – произнес Хэм.

– Ах, чепуха.

– Когда ты в последний раз спал на диване, а красивая девушка рядом, одна на кровати?

– Это было давно, но с тех пор я стал импотентом.

– Ах ты Господи, – хмыкнул Хэм. – Приятных сновидений, мой бедный импотент. А в десять ты передаешь. Пока.

Я положил трубку и поднялся, чтобы немного отодвинуть тяжелую портьеру и открыть одно из французских окон. Иначе я не мог спать. Окно выходило на узкий балкон с широкими перилами. Я вернулся к дивану, рухнул на него и выключил свет. В темноте я посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов, которые носил на запястье. Было пять минут седьмого. «В десять я должен передать материал, – сказал я себе. – В одиннадцать нам надо быть в полицейском управлении. Значит, я могу поспать до девяти. Нет, лучше до полдевятого. Ничто не должно мне помешать. Значит, полдевятого», – твердо наметил я. Перед моими глазами вдруг всплыли груди Ирины и все ее обнаженное тело, которое я увидел несколько часов назад. Я почувствовал сильное желание. «Ты хочешь ее, – подумал я. – И Хэм говорит, что ты влюбился. Что за ерунда», – ответил я сам себе. Потом я заснул. Примерно в это же время в Гамбург прибыла фройляйн Луиза. Но об этом я узнал позже.

16

Когда я проснулся, передо мной сидела Ирина и смотрела на меня. Ее глаза были первым, что я увидел в узком луче света, падавшем из щели между портьерами. Смотрела она на меня как-то очень странно, как никогда до этого.

– Доброе утро, – произнес я.

– Доброе утро, господин Роланд, – ответила Ирина.

Я взглянул на свои часы. Половина девятого. С точностью до минуты, как обычно.

Просторный салон был погружен в сумрак, полоска света была тусклой. Свет падал прямо на красивое лицо Ирины.

– Вы уже давно здесь сидите?

– Да.

– Сколько?

– Не меньше часа, – ответила она. – Простите, пожалуйста. Это вам, конечно, неприятно.

– Конечно, – кивнул я.

– Я понимаю, – сказала она.

– Почему же вы это делали?

– Я тихонько заглянула, когда проснулась, и тут услышала, как вы разговариваете во сне. И тогда…

– Вам стало любопытно.

– Да, – призналась она.

– И долго я разговаривал?

– Очень долго. Почти все это время, – сказала Ирина. Я знал, что иногда разговариваю во сне. Иногда, – не часто.

– И о чем же я говорил?

– О многих вещах.

– О каких вещах?

– О неприличных, – улыбнулась Ирина. – Красивых, очень красивых…

– Очень мило. – Я вдруг разозлился: – И вам это доставило удовольствие, да? Такое удовольствие, что вы целый час слушали.

– Вы не весь час говорили только… Я хочу сказать… – Она отвернулась.

Я встал, подошел к окнам и раздвинул портьеры. Ураган улегся, небо было серое, накрапывал мелкий дождичек. Я увидел большой парк с дорожками, черные голые деревья, паромную пристань и Альстер на переднем плане. У пристани сидело много чаек. По реке плыли два белых пароходика. Как раз возвращался паром. В парке за терьером бежала маленькая девочка.

Я закрыл окно, повернулся и увидел, что Ирина вдруг заплакала. У нее опять не было носового платка. Я подошел к ней и дал ей свой. Она вытерла глаза.

– Знаете ли, если вы шпионите за кем-нибудь во сне, то потом не стоит удивляться, что… – начал было я.

– Все нормально, – произнесла Ирина. Она пристально следила за мной.

Я собрал свою одежду и сунул ноги в тапочки. Мой чемодан стоял в спальне. Я собирался надеть другой костюм и свежее белье. Хотел принять горячую ванну и побриться.

– Вы не могли бы заказать завтрак? – спросил я Ирину. – По телефону. Пусть принесут через двадцать минут. Я сам открою дверь кельнеру. Для меня, пожалуйста, четыре порции эспрессо, большой полный кофейник, ветчину и яйца, апельсиновый сок, тосты, масло, джем. Для себя закажите что хотите.

– Я тоже считаю, что Ян подонок, – сказала вдруг Ирина.

Я отнес костюм и белье в спальню и бросил их на широкую кровать. Вернулся в салон, забрал одеяло и подушку с дивана, буркнув при этом:

– Не обязательно всем знать, что я спал не на кровати.

Ирина произнесла:

– Разве можно в один момент перестать любить мужчину, только потому, что узнаешь, что он подонок?

– Женщина, вероятно, не сможет. К счастью, я не женщина.

Она снова заплакала, я понес подушку с одеялом в соседнюю комнату и услышал ее слова:

– Я намочила весь ваш платок, извините.

– У меня еще есть, – сказал я и принес ей из чемодана новый платок. Ее плечи подрагивали.

– Вот, – протянул я ей чистый платок.

– Спасибо. – Она взяла платок и вернула мне мокрый.

– Пожалуйста, – ответил я.

Ирина всхлипнула:

– Если Ян такой мерзавец, как вы считаете…

– А вы так не думаете?

– Да нет, я тоже так считаю, – сказала она. – Я должна вам еще кое-что сказать. Я не спала, когда вы вернулись и собрались идти в ванную и при этом так долго смотрели на меня.

– Но вы же делали вид, что спите.

– Да, – кивнула она.

– Зачем?

– Я подумала, может быть, вы еще раз позвоните в свою редакцию, и я узнаю что-нибудь о Яне. Вы звонили в свою редакцию.

– Моему редактору, – поправил я. – И вы подслушали весь этот разговор?

– Да, – ответила она. – Я встала с постели, прокралась к двери, тихонько приоткрыла ее и все слышала. Все. Теперь я знаю о своем женихе все то, что знаете вы. Это не лезет ни в какие ворота.

– Ни в какие.

– Вы не могли знать, что я подслушиваю. Вы не лгали. Вы передавали новости. Это ваша профессия.

– Да, – сказал я, пошел в ванную и открыл кран с горячей водой. Потом распаковал свой пакет с туалетными принадлежностями и обнаружил на табличке, что розетка около зеркала над раковиной на 110 вольт, как это чаще всего и бывает в крупных отелях. Я переключил напряжение своей бритвы с 220 на 110 и неожиданно увидел в зеркале Ирину, стоящую в дверях. Она больше не плакала, и ее красивые глаза были широко открыты.

– В чем дело? – спросил я, все еще глядя в зеркало.

Кран в ванне был открыт до отказа, хлещущая вода все заглушала, поэтому мне пришлось говорить громко. Она что-то ответила, я ничего не понял. Тогда я повернулся и выключил воду.

– Что вы сказали? – Я стоял вплотную к ней.

– Я сказала, вы ведь сегодня все сделаете, чтобы найти Яна?

– Разумеется, – ответил я. – Как вы изволили заметить, это моя профессия.

– Не надо, – сказала она.

– Что не надо?

– Не надо говорить со мной так. Не сердитесь на меня.

– Я не сержусь. Я всего лишь хочу принять ванну.

– Да, конечно. Я… Понимаете… Я ведь должна доверять кому-нибудь, правда? Ни один человек не может жить, не доверяя хотя бы кому-нибудь.

– Можно попытаться, – сказал я.

– Я не могу, – ответила она. – Я не могу пытаться. Я… я… я… должна тогда доверять вам, мне ничего другого не остается, или…

– Если вам непременно кто-то нужен, тогда вам ничего другого не остается. Итак, вы готовы мне доверять?

Она кивнула.

– Хорошо, – сказал я. – И делать все, что я вам скажу?

Она опять кивнула.

– И не делать ничего, что вам скажет кто-нибудь другой?

– Да, – произнесла она. – Только, пожалуйста, господин Роланд, не обманите и вы меня. Говорите мне всегда правду. Я не перенесу, если замечу, что и вы обманываете меня, что и вы окажетесь подлецом.

– И что же вы тогда бы сделали?

– Я бы убежала, – тотчас ответила она. – Любым способом. Я сейчас не знаю, что бы я стала делать потом. Но от вас я бы убежала, уж это точно.

– Ну что ж, я буду стараться не быть подлецом, – усмехнулся я.

– И будете мне говорить правду?

– И говорить вам, по возможности, правду.

– Спасибо, господин Роланд.

– Пожалуйста. А теперь вы должны сказать мне правду.

Она испугалась.

– Я? Какую правду?

– Какой размер обуви вы носите?

– Для чего это вам… зачем?

– Я должен это знать, – произнес я. – Итак? Только правду!

– 39-й, – сказала она и засмеялась.

– А какой размер одежды?

– 42-й.

– Так, – довольно произнес я. – А ваши объемы? Дайте я угадаю. 85-65-85?

Она внимательно посмотрела на меня.

– Да, верно. Точно. Откуда вы знаете?

– Я гений, – сказал я. – Женщины – это моя специальность. Кроме того, я уже имел удовольствие вас… Простите. Это было нетактично. Мне нужны ваши размеры, поскольку мне ведь надо купить вам платья.

– Исключается!

– И обувь!

– Ни в коем случае! Ни в коем случае!

– И чулки, и нижнее белье. Не перебивайте меня. Разумеется, я должен все это для вас купить. Вам нельзя покидать номер. Но вы же не можете вечно ходить в тех вещах, которые на вас.

– Я…

– Иначе и быть не может! – отрезал я. – Какой ваш любимый цвет?

– Красный, – ответила она. – Но послушайте, это действительно невозможно.

– Очень даже возможно. Вы же можете оплатить из своего гонорара. У вас целых пять тысяч марок – уже забыли?

– Да… Нет… У меня все перемешалось в голове… Я… Извините, господин Роланд.

– Называйте меня Вальтер.

– Вальтер.

– Ирина. – Я все еще как идиот держал в руке бритву.

– Вы такой добрый, Вальтер.

– Вы такая красивая, Ирина.

Она вдруг отвела глаза.

– Я закажу завтрак, – быстро проговорила она.

– Хорошо, – кивнул я. – И позвоните Берти. Номер 512. Пусть он спустится через двадцать минут и позавтракает с нами. Наверняка он еще спит. Пусть встает.

Она кивнула.

– И не забудьте заказать завтрак себе самой.

– Нет, – сказала она, обернувшись. – Чай. Я хочу много чая.

– И как следует поешьте, – сказал я.

– У меня вообще нет аппетита, – сказала она и вышла.

Я как раз снял свою пижамную куртку, когда она снова зашла.

– О, пардон!

– Что случилось?

– Я только хотела сказать, кажется, у меня все-таки есть аппетит, – сказала Ирина и покраснела. – Я для себя тоже закажу ветчину с яйцами, и тосты, и масло, и джем. И я не буду пить чай. Я тоже выпью эспрессо. И апельсиновый сок, как вы. – Сказав это, она быстро побежала в салон.

Я снял свои часы и увидел, что было ровно девять. Я включил маленький японский транзисторный приемничек, который всегда возил с собой и сейчас вынул из чемодана. Покрутив ручку настройки, я поймал «Норддойчер Рундфунк». Потом поставил радио на край ванны, залез в горячую воду, намылился и прослушал последние новости. Новости длились пятнадцать минут, под конец следовали местные, однако диктор ни слова не сказал о лагере «Нойроде» и о том, что там произошло, ничего об убийстве в Сан-Паули, вообще ничего, что касалось бы моего дела. Дослушивал новости я, уже бреясь перед зеркалом. Я стоял голый. Диктор еще сообщил прогноз погоды (пасмурно и дождливо), и я подумал, что дело, за которым я охотился, было гораздо сложнее, чем я предполагал, иначе не было бы этого полного запрета на информацию. Потом мне вдруг вспомнилось, что Ирина захотела вместо чая эспрессо, так же, как и я, ветчину с яйцами и апельсиновый сок.

– Последний удар гонга раздастся в девять часов пятнадцать минут, – объявил диктор.

Я вдруг неожиданно понял, что люблю Ирину.

Такое в моей жизни было один-единственный раз, и я не был уверен, что у меня есть повод радоваться этому обстоятельству. Все это скорее тяготило меня. Моя последняя любовь случилась шестнадцать лет назад, длилась всего полгода и закончилась омерзительно.

17

Мы завтракали втроем за передвижным столиком, который вкатил незнакомый официант. Я спросил его, кто будет дежурить после обеда. Он назвал фамилию хорошо знакомого мне кельнера. Я всегда обращался к нему по имени, называя его «господин Оскар», и теперь был рад, что увижу именно его.

Проглотив яйца, ветчину и кучу тостов, я взял бумагу и ручку и с помощью Берти набросал подписи под фотографиями. Берти маркировал каждую пленку и делал себе пометки. Я пил горячий крепкий кофе и улыбаясь поглядывал на Ирину, но наталкивался лишь на ее серьезный взгляд. Один раз она кивнула. Мы спросили ее разрешения работать за завтраком, она не возражала. После подписей я спросил Ирину разрешения закурить, и она опять не возражала. После трех «Голуаз» и еще пары чашек кофе я написал еще и убойную статью, которая не должна была быть чересчур длинной. Было почти десять.

Я поднялся, перешел к телефону рядом с диваном и назвал девушке-телефонистке (теперь уже работала утренняя смена) номер «Блица» во Франкфурте, надеясь, что на приеме сидела черненькая Ольга. У нее это получалось лучше других. Днем там работали шесть девушек, ночью – две.

– Можно я тоже позвоню? – спросил Берти. – Я позвоню с того аппарата, который в спальне. – Берти переоделся, теперь на нем был шерстяной фланелевый костюм, голубая рубашка и светлый галстук. Он выглядел по-настоящему элегантно.

– Конечно.

Ирина была в замешательстве.

– Оставайтесь здесь, – успокоил я ее. – У нас нет от вас секретов. Вы можете спокойно слушать то, что я буду передавать. Кому ты хочешь звонить?

– Маме, – произнес Берти со своей обычной мальчишеской улыбкой. В поездках он при первой возможности каждый день звонил матери. Разумеется, не из Южной Америки или Японии. Оттуда он слал телеграммы. Он очень любил свою мать, и она обожала своего сына. Берти пояснил: – Ведь сегодня у нас будет сумасшедший день. Позже я уже не соберусь. Еще хочу послать ей цветы через фирму «Флойроп». Магазинчик внизу в холле, наверное, уже открыт.

– Передай большой привет своей маме, – бросил я ему вдогонку, и тут как раз зазвонил мой телефон. Я закурил новую «Голуаз» и снял трубку. Это было издательство. Я назвал свою фамилию и попросил принять материал. Сразу же раздался женский голос. «Слава Богу, – подумал я, – мне повезло».

– Доброе утро, Ольга, – приветствовал я ее. – Это Вальтер Роланд. У меня срочный материал.

– Машинка или стенография? – спросила черненькая Ольга.

– Стенография. А потом передать.

– Начали, – скомандовала Ольга.

– О’кей, – сказал я и начал диктовать, бросив при этом взгляд на Ирину. Она посмотрела на меня очень серьезно и грустно. Я углубился в свои бумаги…

18

Это был большой город, со множеством людей, окруженный мощными каменными стенами, никто не мог его покинуть. В стенах было четыре гигантских башни, устремленных высоко в небо. А на башнях стояли чудовищно огромные фигуры, непрерывно подававшие свои громоподобные голоса. И вот по улицам могущественного города шла фройляйн Луиза вместе со своим умершим любимцем, призванным на имперскую службу труда, – бывшим студентом философии из Рондорфа под Кёльном. И фройляйн была бесконечно счастлива оттого, что с ней был студент, ибо чувствовала себя потерянной и беззащитной в этом огромном городе.