Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

Там, на берегу, в большом здании зазвенел звонок.

– Сейчас обед, – сказала фройляйн. – Мне надо идти.

Она уже снова семенила по узкому мостку. Я последовал за ней. Мы быстро миновали парк, пруд лежал недалеко от клиники. Фройляйн Луиза попрощалась со мной перед входом в частное отделение. Она снаружи за ручку открыла дверь, а потом показала мне, как повернуть кнопку, чтобы открыть дверь изнутри.

– Кто это знает, всегда может выйти, – засмеялась она. – Только никому в голову не приходит, что кнопку надо вертеть, особенно бедным сумасшедшим, которые здесь тоже есть. Они только трясут, и не могут открыть. А я в любое время могу войти и выйти, мне уже давно разрешили.

Снова прозвенел звонок.

– Мне надо в столовую, господин Роланд, – вздохнула фройляйн Луиза. – Они здесь не любят, когда опаздывают. А после обеда тихий час.

– Мне тоже пора.

– Только, пожалуйста, приходите снова побыстрее. Теперь ведь очень скоро я должна буду сообщить вам важные вещи.

– Приду через несколько дней, – пообещал я.

Мы попрощались, и она заспешила по коридору частного отделения, веселая и неожиданно грациозная, как юная девушка. Она постоянно оборачивалась и махала мне, и я махал в ответ, пока она не скрылась из виду. Потом я сказал себе, что это просто моя обязанность, и с тяжелым сердцем отправился к кабинету доктора Эркнера, перед которым ожидало несколько человек. И не успел я еще сесть в очередь, как открылась дверь кабинета и оттуда вышел молодой врач с длинными светлыми волосами и бородой.

– Вы к доктору Эркнеру? – спросил он высокомерно. Он весь был высокомерным. Высокомерным и бойким, и заносчивым. Высокий, стройный, голубоглазый, с очками в золоченой оправе.

– Да.

– Доктор Эркнер крайне загружен, как видите. Все эти люди… Могу я вам помочь? Вы по какому вопросу?

«В конце концов, врач все равно врач», – подумал я и ответил:

– По вопросу одной пациентки из частного отделения.

– Я главный врач этого отделения, – представился длинноволосый бородач слегка дребезжащим голосом. – Гермела. Доктор Гермела.

Он взял меня под руку и отвел к оконной нише:

– О какой пациентке речь? Можете говорить со мной. Я отвечаю за частное отделение.

«Как бы не так, – подумал я. В лучшем случае ему было столько же лет, сколько и мне. – Может, работает в этом отделении, и не более того». Но врач есть врач, по крайней мере, он был врачом. Я подавил свою антипатию и рассказал ему все, что услышал от фройляйн Луизы. Он слушал, время от времени кивал, надменно улыбаясь, а потом и вовсе стал смотреть через окно в парк.

– И это все? – спросил он, когда я, наконец, умолк.

– Да, – не выдержал я. – Думаю, этого достаточно.

– Дорогой господин Роланд, – сказал доктор Гермела, – я тоже думаю, что достаточно. Даже если я другого мнения.

– И какого же вы мнения?

– Ну, – усмехнулся он, – не хочу обижать вас, дорогой господин Роланд. Забота – это, конечно, похвально. Но не кажется ли вам, что мы здесь лучше знаем, как обходиться с пациентами и можем лучше судить о них, чем вы?

– Я просто хотел вам рассказать, что…

– А вам не кажется, что каждый из нас должен заниматься своим делом? Я же не пишу для иллюстрированных журналов, ха-ха! Так что я хотел бы вам предложить не вмешиваться в нашу работу. Предоставьте фройляйн Готтшальк нашим заботам. Она наша лучшая пациентка.

– Лучшая пациентка! – взвился я. – А голоса, о которых она говорила?!

Он тут же повысил голос:

– Послушайте, дорогой господин Роланд! Вы являетесь сюда, уже неоднократно. Вы репортер. Вы настырно расспрашиваете фройляйн Готтшальк о событиях ее прошлого, о которых вам нужны сведения…

– Я не делал этого!

– …и приводите ее в замешательство, – Гермела не удостоил внимания мое замечание, – и провоцируете давно исчезнувшие бредовые представления, заставляете их всплывать снова и снова. И когда дело доходит до того, что пациентка в своем возбужденном состоянии допускает ошибки, вы бежите ко мне и кричите, что ее состояние ухудшилось!

– Послушайте… – начал я, но длинноволосый вошел в раж и не дал себя перебить:

– А между тем пациентка так замечательно приспособилась, и таким образом тесно интегрировала в наше терапевтическое сообщество, что ни о каком рецидиве вообще не может быть и речи!

«Набитый дурак», – подумал я. И вспомнил о том, что говорили фройляйн Луизе голоса о нежелающих зла, но таких ограниченных врачах. Я был поражен! Потому что ведь все эти друзья и голоса возникали в ее мозгу, и только там. Я грубо спросил:

– Что еще за «наше терапевтическое сообщество»?

– Ну, – удивленно спросил длинноволосый в белом халате и взялся за свою русую бороду таким жестом, будто хотел мне ясно изобразить, что со своей стороны считает меня полным идиотом, – вы это серьезно, дорогой господин Роланд? Вы что, никогда не слышали о демократизации психиатрии?

– Нет.

– Тогда я просто поражен! Как раз вы, человек, отражающий общественное мнение! Это уже совсем не новая реформа! Пациенты, персонал и врачи образуют единую демократическую общность, в которой каждый имеет равные права и равные обязанности и одинаковую ответственность. Мы, врачи, должны примириться с тем, что имеем не больше прав, чем наши больные. Это же очевидно, нет?

Я молча смотрел на него.

– Нет?!

Я пожал плечами.

– Вы другого мнения, да? Здесь много таких. Я все больше убеждаюсь, что должно прийти новое поколение, чтобы принести с собой взлет! Времена меняются, дорогой господин Роланд. И в этом заведении скоро будет обсуждаться вопрос создания парламента пациентов, непременно! Точнее говоря, всеобщего парламента. И у каждого будет право голоса и равные возможности влиять на принятие решения большинством – от больного пациента, главного врача, санитара до последней уборщицы!

Он не заметил, что я вздрогнул. «Ну, не настолько уж они в „Блице“ отсталые, – подумал я. – Хотя, что касается атмосферы сумасшедшего дома, то и там и тут одна и та же».

– Да, – сказал доктор Гермела, который неверно истолковал мое молчание, – впечатляет, да? Мы живем в двадцатом веке, дорогой мой! Новые времена – новые методы! Мы должны найти в себе мужество, поставить себя на одну ступень с нашими пациентами! Разумеется, многие против, и в этой клинике тоже, я уже говорил. Но мы их переубедим! Обязательно переубедим! – Он хлопнул меня по плечу. – Дайте только срок! Если бы вы только знали, как благотворно влияют на фройляйн Готтшальк эти новшества! Вот, например, этот старый господин, которого она опекает.

– Профессор Леглунд?

– Да, Леглунд. Знаете, как он ей помогает, а она ему, а они нам своим участием!

От всего этого с души воротило, но то, что он говорил, начинало на меня действовать. В конце концов, не сказки же он мне тут рассказывал! Может быть, я действительно старомодный дурак, и здесь практикуется совершенно новая методика, полезная и правильная?

– Вы имеете в виду тем, что о нем заботится?

– Именно это я и имею в виду. Профессор Леглунд был великим психиатром. В Бреслау. Теперь dementia senilis – старческое слабоумие. Полный маразм! Думает, что живет еще при кайзере. Понятия не имеет, где находится. Путается в пространстве и во времени. В памяти остались только обрывочные профессиональные знания. Отпусти его на пруд – он никогда не найдет дорогу назад. И сейчас, когда его туда водят, по возвращении он думает, что это было двадцать лет назад. Вот об этой жалкой развалине, которая была когда-то великим умом, а теперь вызывает только сострадание, и заботится фройляйн Готтшальк – и это не только прогулки. Это их разговоры, их взаимное расположение. Это ее почтение к Леглунду, ее радость, жизненная энергия, оптимизм – то, что идет на пользу обоим пациентам. Больной протягивает больному руку. Красивая картинка, не правда ли?

Я молчал и думал, что это, действительно, красивая картинка. И что многие мужчины носят длинные волосы. И что моя антипатия – глупость. Этот молодой человек знал, о чем говорил. Возможно, это я одним моим появлением возбудил в душе фройляйн воспоминания о прошлом. Возможно, кто может сказать наверняка, я был виноват в том, что посчитал рецидивом, а Гермела этого не усматривал. Возможно, с фройляйн Луизой и впрямь все шло блестяще. Или, во всяком случае, как может идти при выздоровлении после застарелой шизофрении…

– Ну, убедил я вас, успокоил? – улыбаясь, спросил Гермела.

Я тоже слегка улыбнулся, против воли.

– Вот видите, – сказал он. – Так останемся друзьями. Мы не вмешиваемся в вашу писанину, вы не вмешиваетесь в психиатрию. И не беспокоите фройляйн Готтшальк. Тогда можете и дальше посещать ее сколько хотите. Но только в этом случае, дорогой господин Роланд, только в этом случае. В любом другом я запрещу ваши посещения. Я понятно выразился?

– Абсолютно, – ответил я.

– Вы согласны?

– Согласен.

«В конце концов, эти ребята должны знать, что делают, – подумал я. – Их же учили этому».

14

Мы поженились в пятницу, 20 декабря, в одиннадцать часов. Верховный земельный суд принял во внимание ходатайство Хэма и решил дело по поводу освобождения Ирины от предоставления свидетельства о брачной правоспособности в рекордно короткий срок. После этого наше объявление о вступлении в брак еще неделю было «представлено общественности». И, наконец, все было пройдено.

Берти подвез нас на своем «мерседесе» от Хэма. Был морозный солнечный день, на лужайках парка Грюнеберг лежала изморозь.

Мы, мужчины, были в темных костюмах, Ирина – в черном костюме, рекомендованном еще Мамочкиным Лео, а к нему – черное шерстяное пальто, подбитое норкой, черные лакированные лодочки и крокодиловая сумочка, еще из Гамбурга. Непонятным образом эти вещи не были изъяты Херфордом, хотя куплены они были на его деньги.

Берти принес для Ирины, которой ее психолог дал в этот день выходной, букет цветов, и мы поехали. В загсе нам пришлось немного подождать, перед нами сочетались браком еще две пары. Ирина выглядела очень бледной и очень красивой. Ее руки, которые я пытался согреть в своих, пока мы ждали в приемной, были ледяными. Я попросил воздержаться от всякого рода музыкального сопровождения, так что место за фисгармонией пустовало. Работник загса, пожилой мужчина, ободряюще улыбнулся Ирине, которая казалась испуганной. Мы расселись в первом ряду, и он, коротко и незамысловато, сказал несколько прекрасных слов. Некоторые из них я запомнил и привожу здесь:

«Когда я говорю, – сказал симпатичный служащий, – что желаю вам счастья, я должен к этому добавить, что состояние счастья, внутреннее ощущение счастья – это подарок судьбы, и оно не приходит извне. Счастье, долгое счастье, надо себе самому снова и снова завоевывать. Но не стоит печалиться! Потому что каждый человек может завоевать себе счастье. И это намного легче сделать, когда тебе помогает другой. Для этого и соединяются двое, это и придает ценность их совместной жизни». Ирина взяла меня за руку, и я снова попытался согреть ее. Служащий еще сказал: «Однако надо понимать, что никто не может быть полностью счастлив. Может быть наилучший путь – это стремиться как можно ближе подойти к полному счастью. Тот, кто сам себя правильно поймет и оценит, очень скоро научится правильно понимать своего партнера и других людей. Чистый вопрос отражения. И поэтому, дорогие жених и невеста, долгое счастье можно найти только в откровенности и искренности…»

Потом мы все поднялись и подписали брачные документы, Берти и Хэм как свидетели, а я полез в карман пиджака и вынул бархатную коробочку, в которой лежало кольцо. Это был тонкий ободок из платины, усеянный крохотными бриллиантами. Ирина смотрела на меня растерянно и смущенно, когда я надевал ей на палец кольцо, потому что мы договорились обойтись без колец, и у нее не было второго для меня. Я-то вообще не собирался носить что-нибудь такое, но я видел, как Ирине хочется колечко, поэтому пошел к ювелиру, продал мою золотую зажигалку, добавил еще кое-что сверху и взял у него это кольцо. Только Хэм знал об этом. Я теперь гораздо меньше курил и спокойно мог обходиться спичками.

– Откуда у тебя кольцо? – шепнула мне Ирина.

– Тсс, – прошептал я, – украл. Не привлекай здесь внимания, ради Бога!

В машине, когда мы уже ехали во «Франкфуртский двор», я рассказал Ирине, которая все не отставала, правду, и она всплакнула, но от радости, сказала она, только от радости, потому что я сказал ей, что отдал ювелиру в придачу свою серебряную фляжку для виски.

Но это было не так, Берти и Хэм знали это. На самом деле я бросил фляжку с моста Фриденсбрюкке в грязные воды Майна – за день до свадьбы. Это было своего рода попытка подкупить Господа Бога. Я, знаете ли, безумно суеверен. И я подумал: если я больше не пью, и если выброшу эту проклятую фляжку, то у Ирины будут легкие роды и прекрасный ребенок, и мы все будем счастливы.

«Франкфуртский двор» – и швейцар, и метрдотель, и все официанты – встретил нас широкими улыбками. Они, конечно, слышали, что я ушел из «Блица», но не знали, почему, и я был для них по-прежнему старым другом и желанным гостем отеля. Хэм заказал во французском ресторане столик, и он был весь уставлен цветами. Мы были гостями Хэма. Обер-кельнер и кельнер подошли и поздравили нас с днем свадьбы, а потом накрыли стол великолепными блюдами, которые заказал Хэм. Мы с Ириной пили апельсиновый сок, Хэм и Берти – шампанское. После праздничного обеда им надо было бегом в редакцию, там сейчас, перед Рождеством, начиналась суматоха. Мы с Ириной, рука об руку, прошлись пешком до дома Хэма, там разделись, забрались в широкую постель и любили друг друга, а потом долго и глубоко спали. Я проснулся от звонка в дверь. Прямо в халате я пошел открывать. Мне был вручен огромный букет. От Тутти и Макса, которые следом позвонили и пожелали нам всяческого счастья и блаженства и всего-всего.

Макс сказал:

– Этт от всего сердца, Вальта, правда. Ты – наш лучший друг. И твоя маленькая женушка теперь тоже будет. Где она?

– Спит.

– Тогда поцелуй ее от меня и от Тутточки, когда проснется, ага? И приходите к нам в гости, лады?

– Обязательно, – сказал я. – В скором времени. У меня еще столько работы и…

– Да знаю, дружище! Чё ты думаешь, чё щас здесь творится? Тутти щас тоже как проклятая работает. И уж прямо не знаю – похоже весь город сошел с ума.

– Как это?

– Все хотят перед Святым праздником получить на полную катушку. Небось из-за того, что потом, в праздники хотят подольше побыть с семьей. Этот Ляйхенмюллер заправляется про запас. Молодой Херфорд, тот тоже приходит…

Потом трубку взяла Тутти:

– Вальта, дорогой мой, я так рада за тебя! Знаешь, мы ведь с Максом, мы тоже собираемся пожениться, все ище собираемся. Но пока не получается – тут у Макса принципы, моральные. Он говорит, надо ище чуток подзаработать, а потом, когда кой-чего сколотим и его дела тоже поправятся, я завяжу. Тогда он на мне женится. А вы будете нашими свидетелями, уговор?

– Уговор, – сказал я.

С букетом я вернулся в спальню. Ирина проснулась, и я рассказал ей об этом звонке, и о том, что мужики во всем городе сошли с ума.

– И ты тоже?

– И я тоже! Иди ко мне, любимая, будем еще любить друг друга.

– Да, – засмеялась Ирина, – люби меня! Люби, люби, люби!

Вечером, когда вернулись Хэм и Берти, мы уже выкупались и переоделись. Они принесли с собой кучу салатов, холодных закусок и белого хлеба, и мы ужинали в просторной Хэмовой кухне. Хэм и Берти выпили море пива, а мы с Ириной пили смородиновый сок.

Потом мы пошли в комнату Хэма, он вынул свою виолончель и играл композиции Отмара Шёка. Это был бесконечно мирный вечер. Под конец Хэм сказал:

– Шёк положил на музыку многие стихотворения – Айхендордфа^[135] и Ленау,^[136] и Гессе,^[137] и Готтфрида Келлера,^[138] и Маттиаса Клаудиуса^[139] и других. Я сыграю вам одну из моих самых любимых песен. На стихи Айхендорфа. «В странствии».

Возвышенно и проникновенно зазвучала виолончель, все увереннее и радостнее, а Хэм тихим голосом сопровождал ее мелодию строками стихотворения:

Спокойно я иду тропой,

Светла моя душа.

Дорога кажется прямой,

Погода хороша…

Мы с Ириной сидели рядом, снова держась за руки, а Берти улыбался и подмигивал нам, и у меня тоже на душе было светло, и всякая дорога казалась мне прямой.

Куда бы ни привел мой путь, —

говорил Хэм, а виолончель пела: —

Мне крышей небеса.

Рассветы каждый день встают,

И звезды на часах.

Я все равно приду тропой

Туда, куда стремлюсь.

И в мире, созданном Тобой,

Вовек не заблужусь…

Хэм умолк, песня отзвучала. Мы долго сидели притихшие. Вдруг Ирина сказала:

– Фройляйн Луиза…

Мы посмотрели на нее, потом друг на друга.

– Я только что о ней подумал, – сказал Берти.

– Я тоже, – отозвался Хэм.

– И я. – Мне стало не по себе. – Странно, да?

– Очень странно, – сказал Берти.

– Фройляйн Луиза… – Ирина склонила голову к моему плечу. – Она соединила нас. С нее все началось.

15

– И теперь мои друзья этого человека убьют, – сказала мне фройляйн Луиза.

Это было 27 декабря, в Бремене шел сильный дождь. Стволы и ветви старых голых каштанов во дворе блестели.

– Убьют в любом случае. При любых обстоятельствах, – сказала фройляйн Луиза.

Беспокойство и странный непреодолимый позыв погнали меня в Бремен – сразу после Рождественских праздников. В палате фройляйн Луизы стояли елочные венки с красными свечами, тарелка, полная орехов и выпечки. Она зажгла свечи.

Раз от разу фройляйн Луиза выглядела все лучше. Она, счастливая от моего посещения, сразу же сообщила мне, что ее друзья теперь постоянно и подолгу разговаривают с ней, и я увидел свой шанс, наконец-то узнать кое-что из пережитого ею. Я счел возможным при нынешнем положении вещей наплевать на указания этого демократического реформатора доктора Гермелы, поскольку фройляйн Луиза, как только я упомянул по ходу дела имя Карела, сразу отозвалась:

– Бедняжка Карел с его трубой, да-да. Малыш Карел и его убийца… Я много говорила с моими друзьями о них обоих…

А потом она рассказала мне все, что я изложил в начале моего повествования. Пока она говорила, я размышлял, не являются ли эти рассказы изначально одномоментным продуктом ее мозга, а то, что она говорила и во что верила, не принимает ли формы воображаемых сиюминутных образов в ее сознании, которые она привносит в прошлое из всех этих «разговоров с ее друзьями». Кто мог сказать наверняка? Она рассказала, как «перехитрила» своих друзей, и как поставила их в тупик своим заявлением.

– Так я им и сказала: нас ждут еще беды, если мы не найдем убийцу и не примирим его с убиенным, так чтобы оба могли, примиренные, перейти на высший уровень. Вы ведь меня понимаете, да?

– Да, – ответил я.

– Возьмите кусочек коврижки, она правда вкусная, господин Роланд.

Дождь стучал теперь по стеклам с такой силой, что каштаны уже едва можно было различить.

Я сказал:

– В Гамбурге я встретил комиссара криминальной полиции. Его фамилия Сиверс. Уже давно, несколько недель назад. Этот Сиверс был абсолютно уверен, что найдет убийцу, и сказал, что у него есть план.

– Да, – ответила фройляйн, ни мало не колеблясь, – это мой студент, знаю…

– Но…

– Что «но»? Я же вам однажды уже все объяснила: для моих друзей нет никакого «времени», никаких «вчера», «сегодня» и «завтра», вы что, не помните?

– Помню, – сказал я.

– И что они, при своем воплощении, могут выбрать любого из живущих. Ну, видите, как это происходит?! Мой студент, мой любимец, выбрал комиссара криминальной полиции. Это же ясно как день, что, нет?!

– Совершенно, – сказал я.

Фройляйн погрызла свое печеньице:

– Чего я сначала никак не могла понять, почему они только теперь ищут убийцу, чтобы его избавить, мои друзья. – Знаете, они теперь все говорят мне «ты»! – И вот они сказали: «Ты была больна, Луиза, тебя сбили с толку. Ты все еще существо, чьи мысли можно спутать. Нас запутать уже нельзя, нас – нет. А когда ты запуталась, ты стала слушать ложных друзей…»

Фройляйн вдруг оборвала себя и пугливо глянула на меня.

– Что такое? – спросил я.

Она серьезно изрекла:

– Было столько ложных друзей, господин Роланд, поклянитесь мне, что вы не ложный друг! Это было бы ужасно! Это страшно! Я не такая уж умная, чтобы все это… А если еще и вы!.. – Она снова прервалась и, пристально изучив меня, решительно заявила: – Нет! Нет, вы не фальшивый! Вы настоящий друг, теперь я это точно вижу. Раньше, тогда я это еще не знала точно. Тогда я многого еще просто не понимала. И поэтому еще не все пришло к правильному концу, сказали мои друзья. – Теперь она говорила торопливо: – Еще никогда они не говорили со мной так ясно, господин Роланд! Совершенно четкие голоса! Я, конечно, не видела моих друзей, но было так, как будто они говорят мне прямо в ухо…

Ее взгляд застыл на чем-то вдали. Она долго молчала, потом сказала тихо и нерешительно:

– И все-таки! Я все время думаю, не сделала ли я что-нибудь не так.

– Не так?

– Ну, потому что я пошла по ложному пути. Я спрашивала моих друзей, все время спрашивала! Все время!

– И что?

– И они ничего мне не сказали. Я так молила их: «Ну скажите же мне, в чем тут смысл?» И они ответили мне: «Смысл есть, Луиза, и великая взаимосвязь, но мы не можем тебе их объяснить. Наберись терпения, – сказали они, мои друзья. – Подожди еще чуток и ты скоро узнаешь разгадку этой трудной загадки». Да, так они сказали мне… – Снова ее взгляд скользнул куда-то вдаль. – Ах, господин Роланд, когда я начинаю думать обо всем, что пережила, у меня вдруг все так ясно всплывает в памяти…

И она, без всяких побуждений с моей стороны, начала рассказывать обо всем пережитом. Она поведала о разговоре со своими друзьями на холме посреди болота после смерти Карела, о своей поездке в Гамбург, о бегстве от доктора Вольфганга Эркнера, о своем странном сне, где были город с высокими каменными стенами и четырьмя башнями и четыре тирана, о своих похождениях в Гамбурге, – все-все рассказала она мне.

Конечно, все это было не за один мой первый визит. Я задержался в Бремене, снял комнатку в небольшом пансионе, и снова и снова, вплоть до сильвестра,^[140] навещал ее. С собой у меня были диктофон и кассеты, и на этот раз я узнал всю одиссею фройляйн. И много других вещей узнал я – странных и удивительных. Например, однажды, когда я только вошел к ней, фройляйн Луиза изрекла:

– У меня послание для вас и для господина Энгельгардта от моих друзей, господин Роланд. Они сообщили мне и сказали, чтобы я передала его вам, потому что вы хороший человек, господин Роланд…

И она заговорила в своей символической, многозначной манере о моем и Берти будущем.

Во время того последнего визита она сказала еще одну вещь, которую я непременно должен здесь упомянуть, потому что это произвело на меня неизгладимое впечатление…

– Я глупая, необразованная, я стара и слаба, но мне постоянно кажется…

– Что, фройляйн Луиза?

Она пристально посмотрела на меня.

– У меня такое чувство, как будто все, что с нами происходит, как в зеркале отражает судьбу всего мира. Заблуждения всего человечества – мы стали его центром. Я с самого начала почувствовала это. Поэтому я всегда была так взволнованна и беспокойна. Видите ли, господин Роланд, конечно, необходимо примирить убийцу и убиенного, чтобы все видели, что существует высшая справедливость, конечно, это очень важно. И все-таки! Это далеко не все. Речь о мире во всем мире. Речь о том, чтобы показать всему человечеству, что все беды, которые их гнетут, происходят оттого лишь, что люди следуют своим примитивным, крайне примитивным инстинктам, приземленным, – хотя, естественно, отчасти несчастье это только несчастье для того, чтобы послужить каждому отдельному человеку для его очищения и возвышения. Но это же правда, что большую часть своих сил и энергии люди растрачивают на самоуничтожение и абсолютно бессмысленную борьбу, и на смехотворные проблемы. А почему? Потому что они поражены слепотой, вот почему! Если бы они могли увидеть, если бы просто могли понять, что есть другой, чудесный, большой мир, который держит в своих руках весь этот наш крохотный, жалкий мирок, если бы только подумали, господин Роланд, тогда бы они, наконец, обратились к Высшему! К Прекрасному! К Религии! Разве это было бы не замечательно?! Я это только чувствую, я мало разбираюсь в этом. Но разве это не было бы чудесно?!

– Да, фройляйн Луиза, – сказал я. – Это было бы чудесно.

16

20 000 МАРОК ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ!

ОТЧАЯВШАЯСЯ МАТЬ ВЗЫВАЕТ О ПОМОЩИ!

12 ноября 1968 года в молодежном лагере «Нойроде» близ Бремена был застрелен мой одиннадцатилетний сын Карел. Преступник не оставил ни малейшего следа. Но точно установлено, что, по меньшей мере, три человека причастны к преступлению. Убийца стрелял из темного «доджа», на котором и скрылся. Второй мужчина, который был арестован в лагере, бежал из-под стражи и устремился к черному «бьюику», припаркованному у лагеря. За рулем этого «бьюика» находилась женщина, которая кричала ему: «Карл! Беги, Карл, беги!» С помощью этой женщины второму мужчине удалось скрыться на второй машине. Во всем этом предприятии у женщины были только функции помощницы. Умоляю вас, войти со мной в контакт, при этом гарантирую вам полную анонимность и вознаграждение в размере 20 000 марок за существенные показания. Отчаявшаяся мать апеллирует к совести этой женщины. Пожалуйста, дайте о себе знать под шифром АХ-453291.

– Ну, – обратился ко мне Макс, – классно читается?! Прима! – Он сиял.

– Твоя идея?

– Ясное дело, дружище!

Текст, который я только что привел, был помещен как частное объявление на самом заметном месте в одной из крупных гамбургских газет. Номера газеты были разложены в «Кинг-Конге», в маленьком помещении позади сцены. Кроме Макса здесь еще находились стриптизерша Бэби Блю и Конкон-отец. Было около полудня 10 января 1969 года, пятница. Я сел на ночной поезд и прибыл в Гамбург поздним утром.

– А через час выйдет «Гамбургер Абендблатт», так этт анонс ище и там. Вальта, ты приехал как раз вовремя. Мой нос чует, что все решится сёдня ночью, а мой нос меня ище никогда не обманывал!

– Что решится? – недоуменно спросил я. – Что вообще все это значит? И что еще за мать маленького Карела? Ее, похоже, давно уже нет в Германии – сколько ведомств искали ее понапрасну?!

– А в этом самый смак, – расцвел Макс.

– Не понимаю!

Днем раньше мне позвонила Тутти. Берти как раз был у меня, как частенько в последнее время, и редактировал мою сырую еще рукопись, содержавшую уже больше трехсот страниц.

– В чем дело, Тутти? – спросил я.

– Только что звонил Макс и сказал: ты должен сесть на ночной поезд и приехать в Гамбург.

– Макс в Гамбурге?

– Ага. Его кореши там пару дней назад попросили его приехать и кой в чем помочь. У них там проблемы, понимаешь, Вальта? А Макс же – голова, что, не?

– Что за проблемы?

– Чтотт с убийцей, – вздохнула Тутти. – Они уже все на рогах стоят. Макс говорит, ты обязательно должен приехать. У него есть идея. Поедешь?

– Разумеется, – заволновался я. – Конечно, Тутти! Черт подери твоего Макса!

– Да, моего козлика… – В ее голосе послышались романтические нотки. – Он настоящее золотко. Так что любой бабе, которая попробует увести у меня Макса, я порву брюхо. Он же любит меня, как и я его. Ах, Вальта, я так щаслива! Как раз перед тем, как слинять в Гамбург, он доказал мне свою любовь.

– И как же?

– Ну, у меня ж моя канарейка, мой Гансик, помнишь, не? Я ушла в магазин – Макс просил кой-чего купить – и оставила балконную дверь в нашей комнате приоткрытой, чтобы у Гансика был свежий воздух. Тут-то все и случилось.

– Что, Тутти?

– Ну, балкон ж идет вокруг всего дома. Так что приходит Макс домой, и что он видит?!

– Что?

– Жирного черного котяру! Небось залез через балконы. Сидит этт падаль перед клеткой с Гансиком и то и дело сует свои лапы через прутья, ну, знаешь, как коты этт делают? Бедную птичку от страха чуть удар не хватил. Ну вот, Макс увидел этт скотину, заорал – и молнией на него! И могу те сказать, Вальта, этт котяра, этт падаль до смерти перепугался и как сиганет вниз с балкона, прямо на улицу! Мы-то всего на втором этаже живем. Вот так Макс спас жизнь моему Гансику. Ну, этт не чудо?! Гансику, которого он всегда так обкладывал! Знаешь, Вальта, тогда я и поняла, что то, что у Макса ко мне, – этт настоящая большая любовь…

Такой вот телефонный разговор. Я сказал Берти, что должен уехать, сказал, куда, и он ответил, что пока меня не будет, поработает над рукописью – у него как раз есть время. Ключ ему дал Хэм.

И вот я сижу в Гамбурге, читаю объявление и не понимаю ничего.

– И почему это самый смак в том, что матери мальчика, по всей видимости, нет? Кто же тогда заплатит вознаграждение, если эта женщина и вправду проявится и выложит все?

– Ну мы же, – ответила Бэби Блю. На ней было миниплатье, а сверху норка, хотя в помещении было тепло. Папаша Конкон был одет в свою белую клозетную униформу.

– Откуда у вас двадцать тысяч марок?

– Пожертвования, – сказал старик Конкон.

– Пожертвования? От кого?

– Ото всех, – вмешалась Бэби Блю со своим швабским акцентом. – «Интим-бар», «Лолита», «Какаду», «Эльдорадо», «Лидо», «Шоу-ранчо»…

Она бы перечисляла и дальше, если бы не вмешался Макс и не разъяснил мне все окончательно. Приятели, сутенеры, вызвали его в этот ганзейский город, чтобы он пришел им в трудный час на помощь. На Сан-Паули обрушилась беда. Полицейские с Давидсвахе под руководством комиссара Сиверса ночь за ночью беспрерывно и немилосердно прочесывали весь квартал развлечений. Они появлялись и в «Центре эротики», и во «Дворце Амура», и во всех заведениях со стриптизом, в пансионах и в номерах. Они проводили облавы, заставляли перепуганных отцов семейств предъявлять документы и переписывали их фамилии. Проститутки были в таком же отчаянии, как и их коллеги мужского пола, и сутенеры, и хозяева заведений, и стриптизерши. Мало кто из посетителей отваживался теперь заглянуть в Сан-Паули. Если такое продлится еще пару недель, можно будет объявлять о банкротстве.

– Не пощадили ни одного порно-кинотеатра. Это уж слишком! С девяти утра до полуночи! У них был один настоящий хит – «Девочка эпохи ампира». Были вынуждены снять. Во время сеанса по меньшей мере дважды зажигали свет, и полипы проходили по залу и проверяли у всех документы. Ну и в конце концов никто не хотел идти на «эпоху ампира». А теперь вообще «временно» закрыли.

– Если так пойдет и дальше, – вклинился папаша Конкон, – мы все закроемся. – На левом рукаве его клозетной униформы красовалась черная траурная лента.

– Облавы в «Секс-шопе», в «Шпиль-казино», в «Стрип-центре». Ну кто это выдержит! Мы уже все дошли до ручки. Каждый вечер, как только я вставляю себе скипетр, жду, что кто-то заорет: «Стой! Кончай! Свет! Документы!» – пожаловалась Бэби Блю.