Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

– Ах, дитя, дитя мое! – воскликнула она. – Мы все так счастливы видеть вас здесь, среди нас. Правда ведь, Херфорд?!

– Чрезвычайно счастливы, – с улыбкой поклонившись, ответил ее муж.

Улыбающиеся Зеерозе, Ротауг и Циллер последовали его примеру.

На Мамочке был уму непостижимый наряд. Голубой трикотажный костюм с трикотажным жилетом, который свисал ниже задницы – голубой к ее кричаще фиолетовым крашеным волосам! – коричневая шляпа с громадными полями и глубоким заломом посередине, какие носят американские трапперы,^[111] и в довершение ко всему неимоверное количество нитей жемчуга вокруг шеи.

– Ну что ж, – пророкотал Херфорд, – мы здесь тоже даром времени не теряли. Покажите-ка, Ляйденмюллер, что у вас там!

Худосочный сластолюбец развернул макет на столе заседаний. Он совсем разволновался. Как же – настал его звездный час! Суетясь, он принялся объяснять, как смакетировал сменные полосы. Все столпились у стола.

– М-макет уже одобрен рук-ководством и г-господами Лестером и Ц-циллером, – подобострастно сообщил он. – К-конечно, я пока не м-могу показать п-пробные оттиски – это ведь цветные п-полосы. У м-меня здесь…

– Сами видим, что у вас здесь, – оборвал его Лестер, наш маленький Наполеон.

Действительно, все было видно и так. Из присланных Берти пленок Ляйхенмюллер отобрал кадры и заказал по ним оттиски нужного ему формата. Он наклеил их на полосы вместе с фотокопированными заголовками и подписями, расположив их, как ему виделось.

Нам был представлен дубликат макета, по которому со вчерашнего дня велась напряженная работа. Цветные полосы – самый сложный и длительный процесс в печати. Здесь другое клише: три цилиндра с разноцветными красками и один с черной запускаются одновременно, и при этом постоянно делаются пробные оттиски, пока все цвета не совпадут. Иногда это длится четыре, а то и пять дней. Но касаемо этой статьи – моей статьи – Херфорд заявил:

– Номер должен выйти в следующий четверг.

– Невозможно, – возразили сотрудники технического отдела, – если только днем позже. Рассылка и прочее…

– Ладно, Херфорд согласен. В четверг в киосках не появляется «Блиц» – все в недоумении! Строжайшая тайна! Поэтому специально никакой рекламы. А на следующий день – бац! – бомба!

– Атомная бомба! – вставила Мамочка.

– Водородная! – поддакнул Лестер.

– Тю, тю, тю, – присвистнул доктор Хельмут Ротауг и подергал свой жесткий воротничок.

Следующий четверг – это ровно через неделю. Вы удивитесь, сколько еще нужно времени после завершения допечатной подготовки, пока свежий номер не попадет вам в руки. Дело здесь в чертовски сложной печати, потом потребуется масса времени, чтобы напечатать миллионный тираж и, наконец, рассылка. По сути, еще четыре-пять дней тираж лежит на складе, прежде чем появится в киосках. За это время его поездом, самолетом, автомобилем доставляют в каждую торговую точку. Это съедает львиную долю времени.

Признаюсь, я страшно нервничал, когда склонился над макетом. Берти тоже. На этот раз это была наша история, моя история, которая выходила на свет…

В этом номере стояла еще куча всего: восьмиполосный репортаж «Смерть черного Иисуса» о расовых беспорядках в Штатах и репортаж с показа мод – наверняка оба в цвете. Потом по пагинации^[112] я определил, какой материал заменен. Об очередной экспедиции – на этот раз немецкой, – вершины Нанга Парбат в Гималаях. С самого начала экспедицию преследовали неудачи. До вершины они не дошли – почти сразу пять ее членов сорвались в пропасть и погибли. Двое альпинистов снимали для «Блица» всю эпопею – от начала до ее трагического конца. Были отобраны самые эффектные фотографии, и на развороте, помнится, стоял заголовок: «Трон богов стал их могилой». Теперь разворот был совершенно иным. В верхнем левом углу сразу бросалось в глаза набранное ядовито-желтым рваным шрифтом, который Ляйхенмюллер сам придумал и начертал, одно-единственное слово:

ПРЕДАТЕЛЬСТВО!

По верхней кромке бежала полоса текста курьером:

эксклюзив – эксклюзив – эксклюзив.

Справа тем же шрифтом, что и «предательство»:

НОВЫЙ РОЛАНД: ИСТОРИЯ МЕЖДУНАРОДНОГО СКАНДАЛА

ТОЛЬКО У НАС – СЕНСАЦИОННЫЙ РЕПОРТАЖ С МЕСТА СОБЫТИЙ ЧИТАЙТЕ В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ «БЛИЦА»!

В правом нижнем углу:

ФОТО: БЕРТА ЭНГЕЛЬГАРДТА

И весь разворот занимала та самая фотография Берти, на которую я так надеялся. Тот самый момент, когда малыш Карел, встреченный пулеметной очередью, летит по воздуху. Снимок получился потрясающим. Создавалось впечатление, что мальчишка и в самом деле летит по развороту: резко, совершенно отчетливо – лицо в минуту смерти; размытый контур тела и ярким пятном – сверкающая золотом труба, которая уже выскользнула из его рук, но все еще летит рядом. Черные кусты и деревья на фоне величественного заката солнца, огненной завесы под черным грозовым небом. А внизу масса людей, детей и взрослых, плашмя на песке и в траве, паника, паника на лицах. Еще никогда и нигде в печати я не видел такого фото.

– Херфорд поздравляет вас с этим снимком, – возвестил Херфорд, пожимая Берти руку. – Херфорд поздравляет вас со всеми вашими снимками, господин Энгельгардт. Это – лучшее из всего, что вы когда-либо нам предъявляли.

– Просто чуть-чуть повезло, – смущенно улыбнулся Берти.

– И вас Херфорд поздравляет за ваши журналистские расследования, – пожал он и мне руку. – Господа!..

Мамочка и все остальные за исключением Берти и Хэма бросились ко мне с рукопожатиями. Рука Ротауга казалась резиновой, Лестера – похожей на холодную рыбу, рукопожатие Зеерозе причиняло боль. Этот был сегодня одет элегантнее, чем обычно, его сверкающие глаза одарили меня лучезарным взором.

– Это будет суперфурор всех времен, – изрек Херфорд. – Херфорд это печенками чует. Поднимите тираж до ста тысяч.

– До двухсот тысяч! – выслужился Лестер.

– Амен, – завершила Мамочка, как и по окончании 15-го Псалма Давида.

– Не слишком зарывайтесь! – осадил Херфорд. – Сто пятьдесят и не более. Подумайте о рекламе! – Он прихрюкнул. – Но взлететь над всеми я хочу именно на этом и на «Мужчине как таковом». Надо показать этим сукам, что может Херфорд! Извини, Мамочка!

Мы с Берти просмотрели две другие сменные полосы. Здесь еще оставалось место для подписей и местечко для короткого слогана. («Продолжение на стр. 96» – так, здесь они еще что-то вымарали.) Это был мой текст, тот, что я надиктовал по телефону. Фотографии – они были просто великолепны! – изображали мертвого Карла Конкона на кровати в номере отеля «Париж»; Ирину (крупным планом); Ирину и фройляйн Луизу, орущих друг на друга в убогом лагерном бараке; крупнозернисто, но достаточно отчетливо окно на освещенном фасаде дома 333 по Ниндорфер-штрассе, а за окном лица Яна Билки и его подружки; смывающиеся с места событий машины перед воротами лагеря (фройляйн Луиза с воздетыми к небу руками на переднем плане и на заднем); двое схватившихся американцев на улице перед домом по Эппендорфер Баум (мне и в голову не пришло, что Берти снимал даже тогда, после драки) – ну, и так далее. Это были потрясные четыре полосы.

– Здорово у тебя получилось, – сказал я Ляйхенмюллеру.

Берти, осклабясь, похлопал его по плечу.

– С-спасибо, – смущенно ответил Ляйхенмюллер.

– Прошу внимания! – Херфорд подошел к графику сроков, разложенному на столе.

Все посмотрели на него. Он повел указкой – ну прямо фельдмаршал над картой перед началом сражения:

– Вот что мы имеем: сегодня, только что вышел номер сорок шесть за этот год. Следующая среда, 20 ноября – день покаяния и молитвы. Херфорд выйдет с номером сорок семь не 21-го, а, как было сказано, только 22-го, в пятницу. В номере сорок семь у Херфорда расовые беспорядки и эти четыре сменные полосы. Неделей позже, 28 ноября, в номере сорок восемь поместим первую часть «Предательства» – вы должны подналечь, Роланд! Мы все должны! Херфорд возлагает ответственность за то, чтобы обложка с мальчиком в обмороке на полу барака была готова вовремя, лично на вас, Ляйхенмюллер!

– Так точно, господин Херфорд, разумеется, конечно…

– В номере сорок восемь Роланд перекинет мостик от нашей секс-серии к «Мужчине как таковому». – Я кивнул. – Эта серия начнется с номера сорок девять еще одной неделей позже, 5-го декабря. Здесь также надо как можно скорее подготовить обложку. У господина Циллера есть отличная идея, но ее еще надо детально обсудить. Так что сегодня у нас будет горячая ночка, господа!

Я вдруг обратил внимание на Ирину. Бледная и усталая, она присела и смотрела перед собой в одну точку. Никто не позаботился о ней. У нас у всех в голове теперь был только график. На большом письменном столе Херфорда уже несколько раз звонил один из его четырех телефонов. Мы только сейчас это заметили. Херфорд заспешил к нему по толстым коврам и снял трубку с телефона, о котором поговаривали, что он из золота. Через секунду он махнул мне:

– Вас.

– Кто?

– Херфорд не знает. Не разобрал имени. Кто-то из Нойроде.

Я бросился через этот музейный зал к Херфорду и выхватил у него трубку. Подо мной расстилался вечерний Франкфурт – мерцающее, переливающееся, изменчивое море огней.

– Роланд.

– Это пастор Демель, – раздался его спокойный голос. – Я не знал, где вас искать в Гамбурге, и уже несколько раз звонил сегодня в издательство. Мне сказали, что вы будете вечером.

– В чем дело, господин пастор?

– Фройляйн Луиза…

– Что с ней?

Он сказал, что произошло. Теперь его голос уже не был спокойным. Я посмотрел на свои часы.

Девятнадцать часов двадцать шесть минут.

14 ноября 1968.

Четверг.

В следующий четверг, 21-го в киосках появился номер сорок семь, номер с первыми сногсшибательными снимками. Хотя нет, он вышел днем позже, 22-го. А потом, в четверг, еще через неделю…

Пастор говорил торопясь и захлебываясь – ему было что рассказать. Передо мной, у стола заседаний разглагольствовал Херфорд. Я слушал его, и слушал пастора.

– Роланд, в чем дело? Чего вы там болтаете? Случилось что?

– Фройляйн Луиза, – сказал я, прикрыв рукой трубку, – в психиатрии. В больнице Людвига. В Бремене.

– Кто?

– Фройляйн Луиза Готтшальк.

– Да кто это?

– Воспитательница, которая…

– Ах так. Черт побери, сумасшедший дом! Все-таки случилось, да?

– Да, господин Херфорд.

– Вот дерьмо! И как раз сейчас. Так. Естественно, первый класс, за наш счет. Лестер, немедленно распорядитесь. Позвоните в эту больницу Людвига.

– Слушаюсь, господин Херфорд!

– Посещения разрешены? Можно будет ее еще порасспросить и сфотографировать?

Пастор все еще говорил.

Я снова положил ладонь на трубку.

– Не сейчас, господин Херфорд.

– Господин Роланд? Господин Роланд? Вы еще слушаете?

Я убрал руку:

– Разумеется, господин пастор. Рассказывайте дальше. Я ловлю каждое слово.

Я опять прикрыл трубку.

– Что значит «не сейчас», Роланд?

– Потому что врач, некий доктор Эркнер, вколол ей успокоительное. Сейчас ей проведут короткий курс лечения сном. А затем, по-видимому, электрошоковую терапию.

– О, чертова задница, чтоб тебе!

– Херфорд, пожалуйста…

– Я могу и так начинать, господин Херфорд. У меня хватит материала, пока не разрешат посещения.

А голос пастора все звенел мне в ухо:

– …добрая, несчастная фройляйн Луиза. Не ужаснешься ли, видя, какие испытания посылает Господь Всемогущий тем, которые должны быть его возлюбленнейшими чадами?!

И до меня доносился голос издателя:

– Дерьмо собачье! Все мы в заднице! Материала пока хватит! А если они неделями будут долбать ее шоком и никого к ней не пустят?! Что тогда, Роланд?! Ну не срам ли это до небес, что старая кошелка именно теперь тронулась умом?!

– Да, – ответил я моему издателю и пастору одновременно.

8

Вацлав Билка с треском хлопнулся на каменные плиты террасы под моими апартаментами. Он выпрыгнул из окна гостиной с пятого этажа, врезался черепом и умер на месте.

Летом на этой террасе стоят столики, посетители подолгу сидят здесь в прохладе ночи, играет ансамбль, и на освещенной площадке танцуют. Теперь, в ноябре, с террасы все убрано, только мокрая листва покрывает ее.

Большие стеклянные двери, ведущие внутрь, в бар, были закрыты, шторы опущены. В углу бара расположена стойка в виде подковы, за которой работают бармен Чарли и три его помощника. В витрину с бутылками вмонтирован проигрыватель для трансляции музыки на улицу. В баре она не слышна. Здесь, на небольшом подиуме напротив стойки играл ансамбль из пяти человек. Несколько пар танцевали. Бармен Чарли услышал громкий удар о каменные плиты там, на улице, но не подал виду. Он выждал пару секунд, не заметил ли кто-нибудь еще этого хлопка. Бар был довольно полон, ансамбль играл «Черный бархат», и Чарли оставил стойку. Через кладовую, через маленькую дверку он вышел на террасу, увидел, что случилось, и тут же поставил в известность ночного портье Хайнце. Не более чем через десять минут здесь уже была криминальная полиция. Они вели себя деликатно и тихо. Я стоял под дождем наверху, на моем балконе и громко позвал их на помощь. Люди там, внизу направили на меня поворачивающуюся фару одного из автомобилей, а потом трое из них тут же поднялись к нам в сопровождении Хайнце, открыли дверь, и я рассказал им, что и как здесь произошло. Исчезновение Монерова и Жюля Кассена было установлено. Ребята из полиции хотели знать, из-за чего весь сыр-бор, и, прежде чем я успел что-то соврать, прибыли эти двое, которых я давно ждал, – большой господин Кляйн и господин Рогге с толстыми линзами из Ведомства по охране конституции. На их лицах были написаны усталость и отвращение. Могу себе представить, как им осточертело заниматься этим делом, которое им навязали и которое никак не входило в их компетенцию.

Тем временем Хайнце вызвал холодно-вежливого директора отеля. Ирина, совершенно разбитая, дремала в спальне. Мы беседовали в гостиной, и когда я между делом выглянул в окно, то увидел, что люди из полиции уже закончили с фотосъемкой и фиксацией следов, а тело Билки уже погрузили в закрытый фургон. Посетители бара так ничего и не заметили. Крутились пластинки Чарли. Из маленького репродуктора в гостиной звучала мелодия «Чужие в раю», когда Кляйн и Рогге обратились ко мне.

– Итак, господин Роланд, как все это случилось? – задал вопрос Кляйн с таким выражением лица, как будто его вот-вот вырвет.

– Я в таком же восторге от нашей встречи, как и вы.

– Только не хамить, ладно? – высказался Рогге.

– А кто здесь хамит? – спросил я.

– Вы. И, Бог свидетель, у вас нет к тому ни малейшего повода.

– Не понимаю. Что касается меня, то…

– Заткнитесь! – взревел Рогге.

Потом сбавил тон и сказал, что весь сегодня на нервах, и что я должен рассказать все по порядку.

Я между тем осведомился:

– Вам известно, что произошло в Хельсинки?

– Известно, известно. Вот только, что произошло здесь, мы пока не знаем.

– Разумеется, не знаете, – ответил я. – Вы могли только подслушать мой разговор с Энгельгардтом в Хельсинки – больше я никуда не звонил. Вы ведь подсоединились, или?..

– Да, да, – любезно подтвердил Кляйн.

– Если бы вмонтировали микрофон, как это делают русские, вы бы знали больше.

– Наша ошибка, – сказал Рогге. – Между прочим, этот парень, Фельмар, пришел к нам сам и во всем сознался.

– И что ему теперь будет?

– Еще не знаю. Пока что мы взяли его под стражу. А дальше будет решать судья. Завтра, нет, сегодня утром Фельмар предстанет перед ним.

– Несчастная свинья!

– Мы все тут несчастные свиньи, – ответил Кляйн. – А теперь пошли дальше.

Они внимательно слушали меня, они и трое из криминальной полиции, которым Кляйн еще раньше дал указание, что это дело должно храниться в тайне и что не должно быть никаких заявлений для прессы. Все должно быть завуалировано. Самоубийство, выбросился из окна – и ничего более. Для общественности достаточно. Усталые полицейские только пожали плечами.

Так оно и было. На следующий день ни в газетах, ни на радио, ни на телевидении вообще не появилось ни слова. А большие информационные агентства сочли сообщение о самоубийце, который выбросился из окна, не стоящим внимания. Да, в нашем государстве на этот счет все еще царил порядок.

Выдавив из меня все, что было можно, Кляйн и Рогге, поинтересовались, что я намерен делать дальше.

– Дождусь, когда Энгельгардт вернется из Хельсинки и поеду во Франкфурт начинать работать. Вы что-нибудь имеете против? – спросил я в глубоком убеждении, что они запретят мне написать хоть слово об этом скандальном деле. И еще я был убежден, что они затребуют все магнитофонные пленки и фотопленки Берти из Хельсинки.

Ничего подобного! Оба только покивали с улыбкой и сообщили мне, что только выполняют свой долг, хотя и вынуждены заниматься делом, которое не входит в их компетенцию. И что я им в высшей степени симпатичен.

– Так что, я могу ехать? И забрать девочку с собой? И писать?

– Ради Бога, – ответил Кляйн. – Мы уже как-то сказали, что вовсе не враги вам, и мешать вашей работе не входит в наши планы. Это дело должно стать достоянием общественности. Так что пишите, пишите, господин Роланд. Только никаких официальных заявлений!

Я ничего не понимал.

– У вас такие могущественные друзья! – сказал Рогге.

Теперь до меня дошло. И все-таки все это было несколько странно. Мне вспомнилось, как Виктор Ларжан сказал, что из этого репортажа не будет опубликовано ни строчки, а утром намеревался предоставить мне договор и чек от американского издательства. О приятном пожилом господине из Кельна я тоже вспомнил. А потом решил, что должен срочно, очень срочно позвонить в свое издательство.

Но прошел еще целый час, пока «братишки», наконец, не оставили меня в покое. Я заглянул в спальню. Ирина заснула прямо при свете. Она спала спокойно и дышала ровно. Я укрыл ее, выключил свет, взял свое пальто и покинул апартаменты, в которых теперь весь ковер был заляпан следами от грязных ботинок. Я запер номер и спустился в холл. До стойки ночного портье Хайнце из бара доносилась музыка. Был включен магнитофон.

В этом «Клубе 88» мне больше нельзя было появляться. Я попросил Хайнце вызвать мне такси. Он отреагировал с прямо-таки враждебной формальностью, это он, которого я так давно и хорошо знал.

– В чем дело, Хайнце?

Не отрывая взгляда от своих бумаг, он ответил бесцветным голосом:

– Мне очень жаль, господин Роланд, но после всего, что произошло, дирекция просит вас освободить апартаменты к завтрашнему дню и выехать с… с вашей женой.

– Я так и так собирался уехать, – ответил я. – Но, послушайте, господин Хайнце, я правда не имею никакого отношения к тому, что кто-то у меня на глазах выбрасывается из окна!

Он пожал плечами:

– Мне больше нечего добавить, господин Роланд. Я сожалею, что именно мне выпало поставить вас в известность: дирекция убедительно просит вас с настоящего момента и на все будущие времена более не останавливаться в отеле «Метрополь». Если вы все-таки не прислушаетесь, для вас не найдется свободного номера.

– Так, понятно, – ответил я. – Директора я тоже могу понять. Но мы-то, мы же остаемся друзьями, да?! – И положил на стойку стомарковую купюру.

Он отодвинул ее назад ко мне и ответил ничего не выражающим голосом:

– Я не могу это принять, господин Роланд.

– Ну, нет, так нет. – Я сунул бумажку обратно и вышел на улицу.

Здесь как раз отъезжало такси. Я плюхнулся на заднее сиденье. Швейцар закрыл дверцу.

– На Центральный вокзал и обратно!

– Будет сделано, – ответил шофер.

Шел сильный дождь.

9

На Центральном вокзале, как обычно, по лавкам, свернувшись калачиком, валялись пьянчужки. Я разменял двадцать марок мелочью и пошел к той кабинке, из которой я целую вечность назад звонил Хэму. На этот раз, набрав номер издательства, я попросил соединить меня прямо с Херфордом – Хэм не мог свободно говорить со мной оттуда, и вообще, мне сейчас нужен был издатель. Тот ответил немедленно:

– Добрый день, Роланд, Херфорд приветствует вас.

– Здравствуйте, господин Херфорд, – начал я. – За последние…

– Откуда вы говорите?

– С вокзала. Из кабинки. За последние часы много всего произошло и…

– Херфорд в курсе, – прогудел его самодовольный голос.

– Знаете…

– Я знаю все! – послышался его смех. – Вы удивлены, да?

– Понятно, – сказал я. – Господин Зеерозе получил информацию от своих друзей?

– Сообразительный мальчик. Получил, получил. Полное говно. Но первый сорт для нас. Все так и сказали: первый сорт. Они сейчас все здесь наверху у меня. И ваш друг Крамер. Херфорд включил громкую связь – все вас слышат.

– А что Билка выбросился из окна моих апартаментов и проломил себе череп – это вы тоже знаете?! – обозлился я.

Я услышал, как Херфорд жадно глотает ртом воздух.

– Вы что, пьяны, Роланд?

– Никак нет, господин Херфорд.

– Но как мог Билка из вашего окна… – Его заклинило.

Я бросил следующую монету и сказал:

– Я расскажу вам. И кое-что еще, о чем друзья господина Зеерозе предпочли умолчать.

И я выдал им все. Я рассказывал и опускал монеты. В кабинке пахло мочой и какими-то духами. Мочой – все сильнее, мне стало дурно и пришлось глотнуть из фляжки. Я рассказал все, что случилось в моих апартаментах, не забыл и визит Виктора Ларжана, только о его пророчестве, что эта история никогда не выйдет в свет, я умолчал. И под конец забил последний гвоздь:

– Так что, теперь вы не собираетесь публиковать эту историю?

– Что за ерунда! Конечно, будем публиковать! – Взбеленился он. – Вы что там, совсем свихнулись?! Такого материала у нас еще не было! Что за идиотский вопрос? Или вы собираетесь свалить и продаться куда-нибудь еще?! Я предупреждаю вас, Роланд! И не пытайтесь провернуть! Я притяну вас к ответу! Затаскаю по всем судам, какие только есть! Это кормушка Херфорда! Это принадлежит ему! И публиковать это будет только Херфорд! Херфорд клянется вам… А, вы, наверно, подумали о приятном пожилом господине из Кельна, да?

– Да, – пробормотал я.

– Так знайте, он ничего не имеет против, мы это выяснили, ха-ха!

– Вы говорили с ним?

– Погодите-ка, сейчас Освальд вам все объяснит. Освальд, иди-ка сюда!

Подошел Освальд, и я услышал хорошо поставленный, звучный голос директора издательства:

– Алло, господин Роланд?

– Я. Привет, Зеерозе! – я бросал одну монету за другой, пока слушал его.

– Все именно так, друг мой, как сказал господин Херфорд. Мы печатаем. Никаких протестов со стороны приятного пожилого господина из Кельна или американцев. Напротив!

– Что значит, напротив?

– Американцы заинтересованы, чтобы материал был опубликован! Это же они выразили и господину из Кельна, как он сообщил, я не один раз соединялся с той и с другой стороной по телефону.

– Американцы заинтересованы… Но, господин Зеерозе, сухими из воды они в этом деле не выйдут, эти американцы!

– Именно поэтому. И, кроме того, это еще только первый тайм.

– Не понимаю.

– Эта кабинка на центральном вокзале, она чиста?

– Ну разумеется. – Я прикурил новую «Галуаз», потому что больше не мог выносить этой вони, а дверь открыть было нельзя. – Что значит – первый тайм?

– Ну, вторая половина пленок все еще в Нью-Йорке, так?

– Если русские как следует возьмут Билку в оборот, она там недолго останется.

– Никому не ведомо, что еще может случиться, – ответил Зеерозе. – Американцы и дальше будут поставлять нам оперативную информацию, об этом мы договорились. Они уж никак не слепые оптимисты. Скорее, дипломаты. Давайте предположим, что Восток получает и вторую половину – все возможно. Тогда наша серия просто обязана выйти.

– Совершенно не понимаю. Серия, которая изображает поражение американцев?

– Да. С одной маленькой поправкой.

– С какой именно?

– Именно с такой, что американцы, пока Билка пребывал на Ниндорфер-штрассе, получили от него копии микрофильмов, а перелет в Хельсинки и все дальнейшее запустили только для того, чтобы ввести Восток в заблуждение.

– Но это же чистейшая ложь, – возмутился я, – или правда?

– А вы как думаете? – спросил он.

– Что это вранье, конечно!

– Хм. Это Вы так думаете? Но когда вы напишете, – а мы опубликуем с приличной задержкой, так что это будет как разрыв бомбы, – что у американцев якобы есть копии пленок, и еще с легким намеком на то, что именно поэтому мы смогли предать гласности эту историю, и миллионы поверят, так ведь? А у русских возникнет, по крайней мере, то же сомнение, что только что испытали и вы, друг мой. Они станут допрашивать Билку, если к тому времени он еще будет жив. И что тот сможет ответить?

– Что не передавал никаких копий.

– Правильно. И именно в этом русские ему никогда не поверят. Поэтому нам чрезвычайно повезло, что мы только через несколько недель выходим на рынок с нашим заявлением. Нам вообще необычайно везет.

– Это еще почему?

– Ну, – задушевно произнес Зеерозе, – вы утверждаете, что Билка-брат мертв. Тогда у вас вообще больше не может быть никаких уколов совести, что своей статьей вы можете навредить кому-то. Вацлав Билка теперь покоится с миром.

– Послушайте, – сказал я, – и все это чистая правда? Фактически и достоверно? Вы не водите меня за нос?

– Мой дорогой юный друг, что еще за недоверие?

– Я видел вас в Гамбурге, когда вы входили в дом 333 по Ниндорфер-штрассе, – парировал я. Но сейчас мне любой ценой надо было удостовериться.

А Херфорд включил громкую связь, так что теперь наш диалог слушали все в его роскошном зале.

– Ну разумеется, – сказал Зеерозе с невозмутимой любезностью. – Это американцы просили меня прийти как можно скорее.

– Зачем?

– Чтобы обсудить то, что ныне стало насущной необходимостью, – последовал его слегка высокомерный ответ. – Послушайте, американцам нужна ваша статья. Сейчас! Срочно! Хотите позвонить на Ниндорфер-штрассе? Я дам вам телефон. Но он, естественно, секретный.

– Естественно. Итак?

Он и в правду назвал мне номер. Я записал его на клочке бумаги.

– Там ответит человек из руководящего состава. То есть он ответит в том случае, если вы скажете кодовое название этой операции.

– И что это за слово?

– «Сатисфакция» – «удовлетворение». Если вы назовете это слово, вам ответят «Рэд маунтин».^[113] Аппарат стоит у его изголовья. Он сегодня дежурит. Его имя Рональд Патерсон. Спросите его, сказал ли он мне, что просит о публикации.

– Именно это я сейчас и сделаю. А потом снова перезвоню вам.

Я повесил трубку, набрал новый номер и, как только соединили, сказал: «Сатисфакция».

– «Рэд маунтин», – ответил мужской голос.

Далее разговор пошел на английском. На американском английском.

– Мистер Патерсон?

– Кто это?

– Журналист из «Блица». Как мое имя?

– Вальтер Роланд. Я ждал вашего звонка.

Потом я спросил его, сколько у него собак и все ли они терьеры. Он ответил, что две из них овчарки. Затем я попросил ответить, как выглядят Билка и его подружка, и куда их отвезли в Хельсинки. Ну, и кое-что еще в том же духе. Я должен был удостовериться, что Зеерозе не дал мне какого-нибудь чужого номера. И похоже, что это, действительно, был телефон американцев. Наконец, я удовлетворился.

– И вы согласны на публикацию?

– При том условии, что вам назвал мистер Зеерозе.

– А ваше утверждение соответствует действительности?

– Идиотский вопрос, мистер Роланд. Вы что, ожидаете, что я вам отвечу: мы солгали?

Ну, и так далее. Кажется, и в правду все было о’кей. Я был почти уверен, что у американцев не было никаких копий, но появлялась прекрасная возможность поводить русских за нос.

– А приятный пожилой господин из Кельна?..

– Проинформирован мной. Не будет предпринимать никаких шагов. То есть будет, если вы не опубликуете материал.

Я прокрутил все еще раз: вроде бы, действительно, больше нет поводов сомневаться. Пожелав Патерсону спокойной ночи, я снова набрал Франкфурт, попросил Зеерозе и сказал, что вполне удовлетворен.

– Ну, мы просто счастливы, – съязвил Зеерозе. Я услышал громовой хохот Херфорда.

– А если бы не удовлетворились, то тогда что… что бы вы тогда делали, господин Роланд?

– А что бы вы делали на моем месте?

– Я… принял бы предложение Виктора Ларжана и довел дело до процесса, – радостно сообщил он. – Каждый должен знать, где его место. Уж в этом-то я хорошо разбираюсь. Возьмите хоть Нотунга…

– Нотунга?..

– Олафа Нотунга, прислугу Михельсена.

– А-а, да. – У меня что, мозги размягчились от виски? На какое-то мгновение совсем из головы вылетело, кто такой Нотунг. – И что с ним?

– Тот знал, где его место.

– Что это значит?

– Ну, сразу же, как только выяснилось, что Михельсен переметнулся на другую сторону, тот автоматически попадал под подозрение с Восточной стороны, так ведь?

– Ну и?..

– Ну и уже утром он сбежал из квартиры на Эппендорфер Баум и появился на Ниндорфер-штрассе с просьбой об убежище. Там, у американцев он и сидит до сих пор. Когда вы съезжаете?

– Завтра, как только Берти вернется и я улажу здесь все дела с полицией и еще с Конни Маннером и его подругой.

– Прекрасно, господин Роланд… Что? Ах да, господин Крамер передает вам привет.

– Передайте и ему тоже. Ну, всем спокойной ночи.

– Спокойной ночи, друг мой, попрощался Зеерозе. – О, минутку! Господин Херфорд хочет вам еще что-то сказать.

– У меня осталось только две марки…

– Это недолго. Минуту…

К аппарату подошел Херфорд:

– В завершение Слово из Книги книг, Роланд.

Херфорд по памяти процитировал мне одно из своих любимых мест. Пятьдесят шестой Псалом Давида:

– «В Боге восхваляю я Слово Его, на Бога уповаю, не боюсь; что сделает мне плоть?» Чудесно, правда, Роланд?

– Да, господин Херфорд.

– Восславьте Божье Слово, Роланд.

– Я сделаю это, господин Херфорд, – ответил я.

– И подумайте вот еще о чем: Ротауг упечет вас за решетку, если вы только попытаетесь куда-нибудь еще сунуться с этим материалом.

– Я вас понял, господин Херфорд, – ответил я.

На табло зажглась надпись: время разговора истекло. Больше монеток у меня не было, так что я повесил трубку и вышел из кабинки.

– Добрый вечер, господин Роланд, – произнес пожилой господин, стоявший в ожидании у кабинки.

Он был высок ростом, в насквозь промокшем плаще и шляпе, сдвинутой на затылок, к которой он слегка прикоснулся в знак приветствия.

10

– Комиссар криминальной полиции Сиверс, – произнес он ровным и доброжелательным голосом. – Из отдела убийств.

– Что вам угодно?

Он помедлил. Его лицо приняло сосредоточенное выражение.

– Ну?

– Собственно, я просто хотел с вами встретиться и задать пару вопросов. Вот мое удостоверение.

– Вопросов о чем? Откуда вы узнали, что я здесь?

– Видите ли, я как раз входил в «Метрополь», когда вы отъезжали на такси. Швейцар слышал, как вы сказали шоферу: «На Центральный вокзал». Таксист ждет вас там, на улице. Он сообщил мне, что вы сюда ненадолго, а потом с ним обратно в отель. Моя машина тоже там, на стоянке.

Он непринужденно взял меня под руку, и мы прошествовали к выходу.

– Видите ли, – сказал он, – я занимаюсь делом Конкона. Вы ведь знаете, что он был заколот?