Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Без стука я распахнул дверь в приемную Лестера.

– Здравствуйте, госпожа Цшендерляйн, – произнес я.

Софи Цшендерляйн страдала вторичной почечной недостаточностью. Ей приходилось принимать кортизон, который врач прописал ей с небольшой передозировкой. И это чертово поддерживающее жизнь средство немедленно обеспечило ей типичные для принимающих кортизон лицо-луну и общее увеличение веса. Болезнь настигла женщину, до того писаную красавицу, совершенно неожиданно два года назад. Вообще-то ей нельзя было работать. Да она и в самом деле часто справлялась с большим трудом. Но что значит нельзя работать, когда у безвинно разведенной женщины одиннадцатилетний сын в гимназии, а его отец за границей и не платит ни гроша алиментов? Легко сказать. От болезни и тяжелой жизни она стала суровой и строгой. Всем сердцем она была предана шефу и служила ему не за страх, а за совесть. Так у нее, по крайней мере, было чувство, что в издательстве есть мужчина, которому она нужна и который хочет ее видеть – несмотря на изменившуюся внешность. Поэтому друзья Герта Лестера всегда тут же становились ее друзьями, а его враги – автоматически ее врагами. Цшендерляйн постоянно носила строгую черную юбку и белую блузку. Как и все сотрудники, окна кабинетов которых выходили на Кайзерштрассе, она страдала от нервных перегрузок, от длительных головных болей, а иногда и от приступов головокружения, потому что здесь, со стороны фасада издательства, стоял невероятный шум, создаваемый рабочими – строителями метро, который с утра до вечера грохочущими волнами проникал в каждое помещение. И так из месяца в месяц. Действительно можно было сойти с ума!

Я уже открыл дверь к Всесвятейшему.

– Вам нельзя… Вы же видите… – Цшендерляйн вскочила.

Ох уж, эти возлияния! Я только пьяно ухмыльнулся ей и уже стоял в кабинете Лестера. Главный редактор встретил меня ледяным взглядом.

– Какая радость! Господин Роланд, наша звезда! Стучать и ждать, пока я разрешу войти, вы уже разучились, а, господин Роланд? Садитесь же, господин Роланд (Лестер сменил тон на иронический), не будьте скованным, чувствуйте себя как дома.

– Я так себя и чувствую, господин Лестер.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал Лестер, – еще только одну минутку, мне нужно закончить одну мелочь, прежде чем я уделю внимание вам, господин Роланд.

В кабинет Лестера тоже проникал этот убийственный непрекращающийся шум строительных работ. Я поклонился Анжеле Фландерс (у нас с ней действительно была старая дружба) и кивнул Паулю Крамеру. Тот озабоченно провел рукой по спутанным седым волосам и пригладил свою хемингуэевскую бороду. Про себя он, конечно, чертыхнулся. Угораздило же меня снова напиться! Крамер посмотрел на Фландерс. Она тоже выглядела грустной.

На Хэме была разноцветная рубашка в клетку и фланелевые брюки. Галстук он снял вместе с пиджаком. Он никогда не надевал пиджак, когда его вызывали к Лестеру. И точно так же никогда не расставался с данхилловской трубкой, которую держал сейчас во рту. Он курил, как всегда, когда бывал здесь. Это был его способ выразить главному редактору свое мнение о нем. В кабинете приятно пахло. «Хоть что-то приятное!» – подумал я.

Герт Лестер (в темном костюме, белой рубашке и с шейным платком вместо галстука) прошелся рукой по коротко стриженым волосам. Его глаза сощурились, орлиный нос подрагивал. Но я был нужен Лестеру, и ему пришлось взять себя в руки. Поэтому он заорал на бедного Ляйхенмюллера:

– Немедленно вниз и приступайте к работе! На этот раз я вас прикрою – в последний раз! Убирайтесь!

Ляйхенмюллер, все еще униженно кланяясь, пробормотал: «Этого больше никогда не случится, господин Лестер. Больше никогда!»

«Ясное дело, случится, – подумал я. – И тебя не уволят, ты слишком одарен. Но эта свинья снова будет устраивать тебе такие унизительные сцены».

– Очень благодарен вам за доверие, господин Лестер… – Ляйхенмюллер двинулся к выходу по-лакейски, спиной вперед, и столкнулся со мной.

– О, пардон!

– Прекрати, – зашипел я. – Нечего перед ним сразу делать в штаны!

– Что вы там только что сказали? – прокаркал Лестер.

– Ничего особенного.

– Но я желаю это знать!

Я пожал плечами. Между тем Ляйхенмюллер, не переставая кланяться, улетучился из кабинета. В многочисленных соседних офисах работа остановилась, стучали только одна-две пишущие машинки. Люди здесь, наверху – репортеры, авторы, редакторы, машинистки – заглядывали теперь в кабинет Лестера. С Ляйхенмюллером вышел порядочный скандал. И, кажется, будет продолжение!

– Я ему сказал, чтобы он не делал перед вами в штаны, господин Лестер, – дружелюбно объяснил я. Потом поклонился Фландерс. – Извините, Анжела.

Хэм пососал трубку, выпустил облако дыма, но на лице его не дрогнул ни один мускул.

– Это неслыханно! – взвился Лестер. – Как вы смеете…

Я повернулся и пошел обратно к двери.

– Куда вы?

– Выйду. Подожду, пока вы успокоитесь.

Прошло пять секунд. Мы молча смотрели друг на друга.

Высотный дом чуть заметно дрожал от сотрясения земли на улице, пронзительно визжали машины…

Наконец, Лестер заключил:

– Опять хлебнули глоточек!

– Не один глоточек, – поправил я его.

– Сядьте! – рявкнул Лестер.

Я пожал плечами и сел в неприятно качающееся кресло из стальных трубок возле письменного стола. Пиджак упал. Я поднял его и положил на колени. В соседних офисах уже никто не работал.

– Если позволите, – ответил я.

Лестер изо всех сил пытался сохранять спокойствие и скрыть свою антипатию ко мне. Но я каждый раз выводил его из равновесия. Лестеру становилось плохо от одного моего присутствия.

– Какая муха вас укусила, господин Роланд?

– Никакая.

– Но выглядите вы именно так!

– Неужели?

– Мы вам что-то сделали, господин Роланд?

– Нет.

– Вы очень разговорчивы сегодня, господин Роланд. Так что случилось?

«Если ты не оставишь этот казарменный тон, я дам тебе пару раз в морду, – подумал я про себя. И вслед за этим: – Я намного пьянее, чем думал. Надо поосторожнее. Да-да, Хэм, не бросай мне таких предостерегающих взглядов. Я уже и сам это понял».

– Я кое о чем вас спросил, господин Роланд!

– Я слышал, господин Лестер!

Главный редактор наклонился.

– Вы хотите поссориться?

– Нет, господин Лестер.

– А мне кажется, вы все же ищете ссоры.

– Тут вы ошибаетесь, господин Лестер.

– Но если вы хотите ссоры, вы ее получите! Я как раз в подходящем настроении!

– Сожалею, господин Лестер. Может, мы все же перейдем, наконец, к делу? (А ты все-таки получишь пару раз в морду, я твою физиономию видеть не могу, карьерист несчастный. Не надо было так много пить.)

– Хорошо, можем перейти к делу! Мы даже должны! Вам предстоит еще очень много поработать с продолжением, господин Роланд! Женщины многое раскритиковали. К сожалению, и основные моменты тоже. А время поджимает. Вы ведь опять сдали материал в самый последний момент!

– Я просил меня извинить. Я себя плохо чувствовал. Я…

– Вы слепили продолжение на соплях! Сегодня утром! Меня проинформировали!

– Ах, так.

– Таким оно и получилось, это ваше продолжение! На соплях! Вы, видимо, считаете, что можете все себе позволить, да?

– Господин Лестер, как я понимаю, вы разговариваете со мной во враждебном тоне.

– Ах, вы понимаете?

– Да. И я не думаю, что могу позволить вам этот тон.

– Вальтер, – вмешался Хэм, вынимая трубку изо рта, – веди себя все же как нормальный человек, а не как пьяный идиот!

Я кивнул. От слов Хэма я немного пришел в себя.

– Прошу прощения, господин Лестер.

– Пожалуйста. Госпожа Фландерс, не будете ли вы так любезны прочитать нам замечания дам.

Фландерс взяла свой блокнот для стенограмм и начала расшифровывать свои записи. При этом она постоянно поднимала на меня взгляд, как будто просила прощения. Замечаний действительно было очень много. Дважды я хотел что-то возразить, но ловил предостерегающий взгляд Хэма и молчал.

Фландерс читала, давала комментарии к записям и постоянно сводила все к основному замечанию женской конференции: это продолжение, как и всю серию, я с самого начала неправильно ориентировал. В значительной степени надо было учесть особенности, предпочтения, действия и реакции со стороны мужчины.

Лестер раскачивался в кресле, слегка барабанил пальцами по крышке стола и злобно посматривал на меня. Чем дальше Фландерс читала, тем больше я успокаивался. Я даже улыбался. Хэм озабоченно наблюдал за мной. Фландерс тоже занервничала, пожалуй, даже испугалась. Она начала запинаться по ходу доклада. Наконец, она закончила. Довольно долго в большом стеклянном бассейне было тихо. Я заметил, что все смотрели на меня, и поинтересовался:

– Других пожеланий нет?

– Других нет, господин Роланд. – Лестер снова забарабанил по крышке стола. – Я во всяком случае считаю, что этого достаточно. Мы должны немедленно сменить курс! Давно нужно было это сделать. Это продолжение будет сориентировано уже совсем иначе! Работы, конечно, невпроворот. Обсудите все подробно с господином Крамером. Прежде чем начать, зайдите еще раз ко мне. Мы не можем рисковать успехом серии. К счастью, вы пишете быстро. А сейчас побольше черного кофе, чтобы протрезветь. Это должно быть готово в печать до восемнадцати часов. Это ваша вина! Если бы вы раньше сдали…

Ну, и в этот момент от избытка виски у меня перегорели последние предохранители. Внезапно после слишком долгого подневольного труда внутри человека что-то обрывается, он больше не может, больше не хочет, да, больше не хочет! Шум на улице показался мне вдруг слишком громким, и я снова увидел перед собой гигантскую шахту метро и множество рабочих в глубине, и снова услышал, как они пели, пели песню о Пизанской башне, и это стало последней каплей. Слухом, зрением и мыслями уносясь далеко отсюда, я сказал:

– Нет.

– Что – нет? – Лестер, на минуту был совершенно сбит с толку.

– Вальтер… – вскочил Хэм. Он пытался меня прервать, но я, с трудом поднявшись, жестом подал ему знак помолчать.

Мой голос вдруг стал очень тихим:

– Нет, я не буду это переписывать.

– Вы…

– Я больше ничего не буду переписывать, господин Лестер, – продолжал я. – Я больше никогда не буду ничего переписывать. Делайте это вы, господин Лестер.

Низкорослый главный редактор подпрыгнул – он был смешон за своим огромным письменным столом – и заорал:

– Какая наглость! Я уже давно замечаю эту обструкцию! Не думайте, что я ее не замечаю! Но со мной это не пройдет! Я и не с такими справлялся! Я вас уничтожу, Роланд, я размажу вас!

– Вальтер! – воскликнула Фландерс. – Будьте же благоразумны, прошу вас! Ради меня!

– Я абсолютно благоразумен, – ответил я. – Мне жаль, Анжела, сожалею, Хэм, если я поставил вас в затруднительное положение, в самом деле. Но так… так… так дальше не пойдет!

– Вальтер, ради Бога, Вальтер! – вмешался Хэм. – Заткнешься ты, наконец! Ты что думаешь, для нас это сплошное удовольствие? Но что поделаешь! Это же бессмысленно! Номер должен быть сдан! Продолжение надо переписать!

– Только не я, – сказал я жестко. – Я пьян, я знаю. Но не настолько, чтобы не понимать, что говорю! Я не буду переписывать продолжение! Evviva la torre di Pisa!^[69]

– Ну, это мы еще посмотрим! – взревел Лестер. – Вы еще станете у меня вот таким, вот таким… он соединил большой и указательный пальцы. – Вы… Вы алкоголик! – Лестер любил орать. Это было известно всем и каждому на фирме. Армейская дисциплина. Там все просто и ясно. Почему же здесь должно быть иначе? – Еще раз повторю вам, господин Роланд: вы опускаетесь, – рявкнул Лестер. – Ваша писанина давно уже не такая, какой была когда-то! И это не только мое мнение! Это подтверждается и анализами отдела исследований!

– Анализы отдела исследований – это какашка.

– Ну, это… это же… Да что я так волнуюсь?! – орал Лестер. – Это все шнапс! Вам же в мозги ударил шнапс! Последнее продолжение – это же просто скандал! Кое-как сляпано! Кое-как размалевано! И за такой огромный гонорар! И когда я требую переписать, то вы еще и отказываетесь? Хорошо! Очень хорошо! Издатель очень обрадуется! – Лестер орал так громко, что это слышали уже все в стеклянных боксах. Некоторые вышли из своих отсеков и подошли поближе. Редакторы, авторы, секретарши у внешней стены кабинета шефа, как возле аквариума, прекрасно все видели и прекрасно все просекали. Подтягивались все новые сотрудники, с любопытными, возбужденными, напуганными, ухмыляющимися, обеспокоенными или крайне довольными физиономиями – Лестер получил, наконец, по заслугам.

Вперед головой, медленно, очень медленно двигался я мимо Хэма, который безуспешно пытался меня остановить, к столу, прямо на Лестера.

То, что я потом сказал, я, выдержавший четырнадцать лет в этом аду за счет своего здоровья и нервов, напившийся сейчас до потери пульса, – все сказанное мной было пропитано ненавистью и гневом на всю эту отрасль. Что странно, я не кричал, просто говорил – очень медленно, очень тихо и очень четко:

– Годами я писал то, что вы от меня требовали, господин Лестер! Любую дрянь! Любое оболванивание народа! Как мы, оказывается, победили под Сталинградом! Как германский кронпринц, самый лучший кронпринц на свете, оказывается, все-таки победил под Верденом! Всю героическую немецкую историю я, по вашему заданию, последовательно и бодро переврал и поставил с ног на голову, чтобы она стала действительно героической! Каких героев я только для вас ни придумал! Насильники над детьми! Потрясающие судьбы проституток! Я даже писал мемуары выпущенных из тюрем нацистских военных преступников, поскольку эти братки не могли составить ни одного правильного предложения на немецком языке!

– Вальтер! – ко мне заспешил Хэм. С несчастным видом он, запинаясь, сказал: – Одумайся… прошу тебя, Вальтер… Будь благоразумным…

Я как раз дошел до письменного стола и, огибая его, руки за спиной, наклонившись вперед, пошел прямо на Лестера.

– Благоразумным, – сказал я. – Нет, Хэм, я больше не хочу быть благоразумным. Уж простите! И вы тоже, Анжела. Вы оба мои друзья. Мне жаль, что вы сейчас здесь. Я хотел бы сейчас быть с этим господином наедине…

– Что вы здесь устраиваете! – закричал главный редактор, с побледневшим лицом, руками, прижатыми к груди. А в проходе прижимались к стеклам носы любопытных – с жадностью, со злорадством, с ужасом – теперь там столпились все, кто работал на этаже.

– А кто все время взвинчивал тираж нашего журнала? – спросил я со зловещим спокойствием в голосе. – Я! По вашему приказу я сделал из порядочного иллюстрированного издания клоаку!

Теперь я уже склонился над Лестером. Он сделал шаг назад. Еще один.

– Господин Роланд, я требую, чтобы вы немедленно…

– Ни черта вы не можете от меня требовать! – перебил я.

Лестер отступил еще на два шага. С раскрытыми ртами, затаив дыхание, следили стоявшие в коридоре за каждым словом, за каждым движением. Какая-то девушка вскрикнула. В кабинет ворвалась возмущенная Цшендерляйн.

– Господин Лестер, что…

– Вон! – сказал я, мой голос прозвучал тихо, но с такой угрозой, что Цшендерляйн сочла за благо спастись бегством.

– Вы, жалкий дерьмовый пропойца, вы позволяете себе…

Я в первый раз выпрямился и закричал, тоже в первый раз, как озверевший унтер-офицер:

– Молчать, скотина!

После этого случилось что-то невообразимое: Лестер вытянулся во фрунт. Это выглядело точно так, как в армии принимают стойку смирно.

Анжела Фландерс, рыдая, закрыла лицо ладонями. Хэм беспомощно опустился в кресло, его трубка погасла.

Лестер опомнился, но это уже не спасало, все видели, все, столпившиеся в проходе за стеклянной стеной. Они видели, и они, конечно, расскажут всем остальным!

Лестер хватал ртом воздух. Потом заговорил:

– Вы… вы…

Но теперь я гонял его все быстрее по просторному стеклянному боксу, я шел на него шаг за шагом, а он так же отступал. Мы двигались по кругу, по кривой. Это выглядело карикатурно, но ни один человек не смеялся, ни один. Лица, расплющенные о стекла, казались гримасами.

Я продолжал гонять своего главного редактора по кабинету.

– Что мы с вами наделали, господин Лестер? От чудодейственных средств против рака мы доболтались до полного вздора! Совокупление подняли до уровня мировоззрения! – Хотя я снова говорил совершенно спокойно, в тот момент я абсолютно не был в состоянии отвечать за свои поступки. Отвращение, унижение, скорбь по утраченным годам – все это сдавило мне горло. – О, какие у нас заслуги перед Отечеством, у нас обоих! Нам за это полагается Бундесфердинсткройц!^[70] Какие у нас достижения! И лучшее из них – немецкие оргазмы! Читайте «Блиц» – и вы станете как арабский жеребец, как кобыла во время течки! Читайте «Блиц» – журнал с духовным уровнем его главного редактора!

– Вы сукин сын! – дико взвыл Лестер. – Я буду…

Но мы так и не узнали, что он будет делать, потому что в эту секунду под потолком включился один из динамиков, висевших в каждом кабинете и приводившихся в действие с центрального пульта. Это была установка для вызовов у нас в издательском доме.

Из динамика раздался равнодушный девичий голос:

– Прошу внимания! Господина главного редактора Лестера, господина Крамера, господина Роланда и господина Энгельгардта просят немедленно зайти к господину Херфорду. Повторяю: господин главный редактор Лестер, господин Крамер, господин Роланд и господин Энгельгардт, пожалуйста, немедленно к господину Херфорду!

18

– Со своей невестой…

– Да.

– Но это я его невеста!

– Ну…

– Значит, у него была еще одна?

– Очевидно.

– Она была у него еще в Праге! Портье же рассказывал, что эта девушка говорила с чешским акцентом и что этот Михельсен сказал, что Ян привез ее с собой из Праги!

Это нам тоже рассказал портье.

– Мне очень жаль, – сказал я. – Но это так.

– Выходит, он обручился сразу с двумя женщинами!

– Да, – снова сказал я. Много говорить мне не требовалась, она все равно не слушала. Она сидела рядом со мной в «Ламборджини», на безлюдной улице, ураган выл за окнами машины и сотрясал ее. Я завел мотор и включил обогреватель, потому что стало чертовски холодно. А между тем было два часа тридцать пять минут ночи. И мы стояли возле дома 187 на Эппендорфер Баум и ждали Берти, с которым я договорился встретиться здесь. А Берти все не появлялся. Аэропорт был не так уж далеко – возможно, Берти что-то задержало. Ирина перестала плакать. Поначалу она плакала, а теперь оцепенело смотрела прямо перед собой на улицу и говорила каким-то металлическим голосом. Из последних сил она старалась держаться, чтобы окончательно не свихнуться. Я считал, что нужно дать ей еще немного выговориться, а потом приступить к делу. Я курил и время от времени отхлебывал по глотку.

– Но мы были вместе два года! – не успокаивалась она.

– Да, – произнес я.

– А та, другая? Как долго он ее знал? Дольше? Меньше?

– Не знаю. – Мне было ее искренне жаль, но эту вторую женщину мне послало само небо. «Теперь проблем не будет», – думал я.

– Может мужчина любить двух женщин?

– Да, – ответил я.

– Нет! – закричала она. – Не одновременно. Не по-настоящему. Одну он любит, а с другой только спит.

– Не обязательно, – отозвался я. Где же Берти?

– Но это было так! Ту, другую, – ее он любил! А со мной просто спал. Для постели я ему годилась. А сбежал он с другой! Он взял с собой ее, ее, а не меня!

– А вы хотели с ним?

– Естественно, – ответила она своим металлическим голосом. – Но он тогда сказал, что одновременно нам бежать нельзя, что он меня позовет, когда устроится на Западе. Сообщит мне. Этого сообщения я и ждала. Целых три месяца. Я бы ждала еще дольше, если бы не…

– Знаю, – сказал я.

– Ничего вы не знаете! – сорвалась она. – Простите. У меня совсем плохо с нервами. Вы так добры ко мне. Простите.

– Понятно, – сказал я. – Ну, конечно. Я вас понимаю. Он обманул вас…

– Да.

– …и заставил остаться…

– Да.

– …а сам сбежал с другой.

– Да, – подтвердила она тоскливо.

– Я думаю, так мог поступить только подлец, – сказал я с надеждой, но осторожно.

«Есть много женщин, которые продолжают любить таких подлецов. Но Ирина не из них. Слава Богу, не Ирина», – подумал я, когда услышал ее крик:

– Свинья он, вот он кто! Подлая свинья! Я ему так верила! Верила всему, что он говорил!

«Так, – подумал я. – Пора приступать».

– А теперь он с этой другой удрал отсюда, кто знает куда. Может быть, его уже и в стране нет. А вы сидите без денег и не знаете, что делать. Это уже настоящее свинство.

Она вдруг снова всхлипнула. Я опять дал ей свой платок. Она громко высморкалась.

– Спасибо.

– Знаете, Ирина, – продолжал я как можно более деловым тоном, – я забрал вас из лагеря, привез сюда и…

– Я вам очень благодарна, господин Роланд.

– Глупости, вы не обязаны меня благодарить. Но я репортер. Я должен написать об этой истории. В этой истории будет, конечно, и про вас…

– Ну, и что? А, вы имеете в виду права на публикацию… – Ей вспомнился мой разговор с портье Кубицким и торговцем антиквариатом Андре Гарно, который мы вели в его квартире. Он получился довольно напряженным, когда я захотел взять у них обоих письменные заявления. Портье тогда словно лишился рассудка.

– Заявление? Подписать? А вы потом обо всем напишете? Я же в своем уме! Мне это будет стоить жизни! Нет, господин Роланд, нет, от меня вы разрешения не получите, только через мой труп! Это непорядочно с вашей стороны, что вы у нас сначала все выспросили, а теперь говорите, что хотите о нас написать!

– А вы как думали, зачем я вас тут выслушиваю? – спросил я.

– Это непорядочно! Нет! Я ничего не буду подписывать! А если вы хоть строчку обо мне напишете, я подам на вас в суд!

– Послушайте, – сказал я, – все, что вы мне рассказали, я в точности передам полиции.

Он был вне себя.

– Нет! Прошу вас, не надо! Вы не пойдете на такую подлость!

– Пойду, – ответил я. – Это мой долг. Вы не можете запретить мне пойти в полицию. Тогда расследование начнется и без этого.

– Но моя жизнь…

– Мы не в Техасе.

Так продолжалось с четверть часа. Потом включился Гарно:

– Господин Кубицкий, я советую вам – подпишите заявление. Если знаешь об очевидном беззаконии и ничего не делаешь против него, то и сам служишь беззаконию. А кроме того, в полиции уже известны наши имена – как свидетелей. Так что мы уже все равно замешаны в этом деле. Я доверяю полиции. Она нас защитит.

– Да, как те приятные сотрудники, которые были здесь, а потом сказали, чтобы я больше не вмешивался в дела Михельсена!

– Я не буду обращаться ни к каким сотрудникам, – ответил я. – Я пойду в управление полиции. У нас не гангстерское государство. Опасность для вас будет намного больше, если я не пойду в управление и не предам это дело огласке, согласитесь, господин Кубицкий!

– Господин Роланд прав, – поддержал Гарно. – В конце концов, мы же сами позвали его сюда и добровольно все ему рассказали, разве нет?

Кубицкий начал поддаваться.

– Ну, хорошо… я не против… Но денег я не возьму, слышите, ни пфеннига не возьму!

– Я тоже, – сказал Гарно.

Я еще немного с ними поспорил, но переубедить их не смог. Тогда я принес из машины пишущую машинку, отпечатал заявления, и они их подписали. При этом у Кубицкого так дрожала рука, что он едва смог написать свою фамилию.

Это было четверть часа назад. Теперь, в машине, я ответил Ирине:

– Да, права на публикацию. Вы можете мне запретить писать о вас. Там, наверху, я немного блефовал. С вами я хочу быть откровенным. Если вы мне запретите, я ничего не смогу сделать. Правда, тогда, если дело пойдет дальше – а так оно скорее всего и будет, – о вас будет писать вся пресса, а не исключительно я один. Но вы можете мне разрешить, чтобы о вас писал только я…

– Конечно, я вам разрешаю, – сказала она к моему безграничному облегчению. – Пишите! Напишите все, всю эту подлую историю!

Значит, я правильно сделал, что так долго откладывал этот разговор с Ириной. Теперь она созрела. Я выбрал нужный момент. У меня и раньше было такое предчувствие, что в Гамбурге она переживет разочарование и будет в большом отчаянии. Это предчувствие появилось у меня сразу после того странного прерванного телефонного разговора. И я выжидал. Теперь оставались сущие пустяки.

– Только тут… – начал я.

– Что?

– А-а, – сказал я небрежно и засмеялся. – Вы представления не имеете, что такое крупное издательство. Там сидят юристы. Крючкотворы. Боятся потерять свои теплые места. Они обязательно должны чем-то заниматься. Поэтому требуют, чтобы мы, репортеры, у каждого, о ком хотим написать, брали письменные разрешения на публикацию, как мне пришлось брать их у Гарно и Кубицкого.

– Я дам вам его, конечно, и письменно.

– Хорошо. А я вам дам денег. Ну, скажем, пять тысяч марок, идет?

Все-таки она была ключевой фигурой, на нее издательство могло и раскошелиться.

– Но я не хочу денег, – ответила Ирина.

– Почему? – спросил я. – Это же не мои. Это деньги «Блица». Возьмите их. В этом нет ничего оскорбительного.

Она замотала головой.

– Ладно, сейчас я напечатаю договор и поставлю пять тысяч, и вы можете их забрать, а если не хотите сейчас, то потом.

Ирина не ответила. Она смотрела застывшим взглядом в окно на бурю, которая несла по воздуху клочки бумаги и листья.

Я отодвинул сиденье назад, чтобы стало просторней, обернулся и взял свою маленькую портативную пишущую машинку и плоский чемоданчик-дипломат, в котором хранил бумагу и копирку. Я поставил чемоданчик на колени, на него машинку, вставил в нее бумагу, копирку и еще один лист, включил освещение салона и начал печатать.

Ирина сидела рядом со мной и смотрела на меня. Я это чувствовал. Сигарета свисала у меня из уголка рта, от обогревателя с легким шумом шел теплый воздух, а я заново печатал текст, который продиктовал мне доктор Ротауг. В качестве гонорара я вставил сумму в пять тысяч дойчмарок. Фляжка лежала на обтянутой кожей широкой передней панели.

– Можно мне глоточек? – спросила Ирина.

– Да, – кивнул я, не отрываясь от машинки, – сколько хотите. У меня в багажнике есть еще.

Она поднесла фляжку к губам, откинула голову назад и отпила. Я прекратил печатать и посмотрел на нее, на ее белую шею, на профиль и подумал, что она очень красивая девушка. Совершенно одинокая. Покинутая. Сейчас со мной. Видимо, надолго со мной. Если я…

Я прогнал эти мысли, смял сигарету в пепельнице машины и допечатал договор до конца. Потом поднял машинку и попросил:

– Возьмите чемодан.

Она взяла. Я подал ей оригинал, копию и авторучку. Медленно, как в трансе, она подписывала документы.

– Деньги в вашем распоряжении, – сказал я. – В любое время. Можете получить их сейчас, если хотите.

– Нет, не хочу, – ответила она, продолжая медленно подписывать.

– Ну, ладно, потом.

– Да, – сказала она, – потом, может быть. – Она заплакала, тихо, без содроганий.

Я переложил бумагу, чемодан и письменную машинку к заднему стеклу машины, где лежал диктофон, потом повернулся к Ирине, обнял ее за плечи и начал говорить слова утешения, сплошные глупости, это я понимал, но что еще я мог ей сказать? Тому, что случилось с Ириной, не было подходящих утешительных слов. Мне, правда, было жаль ее, очень жаль – и в то же время я был страшно рад, что у меня теперь есть право на публикацию.

Кто-то постучал по стеклу с моей стороны.

Ирина негромко вскрикнула.

– Второй раз такого не случится, – сказал я. Прежде чем опускать стекло, я сунул руку в карман и вытащил «кольт-45». Возле машины стоял полный мужчина в клетчатом пальто. На нем была клетчатая шляпа и очень яркий галстук. Он нерешительно улыбался. На вид мужчине было лет сорок пять. В правой руке я незаметно держал «кольт», а левой опустил стекло в окне.

– Хэлло! – сказал полный мужчина.

– Хэлло! – ответил я.

– Sorry to disturb you,^[71] – произнес он. – Вы понимаете?

– Yes, – ответил я. – What’s the matter?^[72]

– Я Ричард Мак-Кормик, – представился он с сильным акцентом. – Drogist^[73] из Лос-Анджелеса.

– Glad to meet you,^[74] – сказал я.

– Говорите, пожалуйста, по-немецки. Я любить немецкий. Хотеть больше изучить. Я здесь в большой поездке по Европе, понимать?

– Да.

– Я и Джо.

– Джо?

– Мой друг. Джо Риццаро. Тоже drogist. We got lost. Заблудились. Понимать?

– А где ваш друг? – спросил я и крепче сжал «кольт».

– В машине, – ответил он и махнул рукой. Я обернулся и увидел позади моей машины большой оливкового цвета «шевроле». Сидевший за рулем мужчина тоже ухмыльнулся и помахал мне рукой. Я так увлеченно печатал на машинке, что не услышал, как подъехала их машина. Ну, и еще из-за урагана. И в моем «ламборджини» горел свет. Наверное, поэтому я не увидел света фар «шевроле», – подумал я. А сейчас они были выключены.

– Мы хотим Реепербан, Сан-Паули, понимать? – продолжал Мак-Кормик.

– Да, – ответил я.

– Well,^[75] где это?

– Вы слишком далеко заехали, – сказал я. – Слишком далеко.

– Мы хотим Сан-Паули, – повторил Мак-Кормик. – Мы хотим прекрасных фройляйнс. Вы понимаете, что я имею в виду. – Он поклонился. – Excuse me, lady.^[76]

Ирина уставилась на него.

– Реепербан хорошо для прекрасных фройляйнс, а?

– Очень хорошо, – отозвался я, держа палец на спусковом крючке.

– Ну так как мы туда попадем?

– You turn your car and…^[77] – начал я.

– Говорите по-немецки! Я любить немецкий, – перебил меня Мак-Кормик. – Значит, развернуть машину, а потом? – Он просунул карту города, которую держал в руке, в открытое окно. Обычная складная карта. Он протянул мне карандаш. – Нарисуйте, пожалуйста, дорогу, мистер.

– Послушайте…

– Пожалуйста! Мы хотим к прекрасным фройляйнс. Вы понимаете, зачем! – Он посмотрел на меня лукавым взглядом.

Я взял карандаш в левую руку и сказал:

– Мы здесь. Назад по улице до конца… – Закончить мне не удалось. Мак-Кормик (или как там его звали) мгновенно другой рукой зажал мне рот и нос влажным платком.

Я вскинул «кольт». Он бросил карту и так сильно вывернул мне руку, что я выронил пистолет. Он оказался невероятно сильным. Я видел, как Ирина распахнула дверь машины со своей стороны и выпрыгнула на улицу. Платок был пропитан противно и резко пахнущей жидкостью и очень холодный. Я пытался вдохнуть и надышался проклятых испарений. Последнее, что я слышал перед тем, как все вокруг меня стало черным, был вскрик Ирины и после этого быстрые шаги по тротуару.

19

«Господь Всемогущий дал мне мои деньги.

Джон Дэвидсон Рокфеллер, 1839–1937»

Эти слова были выгравированы на золотой пластине такого же размера, как журнал «Блиц» в поперечном формате. Ее вмонтировали на свободное место книжной стенки, доходившей до потолка высокого помещения. Три стены были сверху донизу закрыты книгами, пестрыми новыми и дорогими старинными, обтянутыми кожей. Полки – все, конечно, из красного дерева – были освещены софитами. Я уже знал это святилище издателя, потому что часто здесь бывал и мог бы поклясться, что из тысяч книг этой библиотеки их владелец вряд ли прочитал хотя бы с дюжину.