Текст книги "Из чего созданы сны"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

Поселки становились все меньше и выглядели все более унылыми. Иногда всего дюжина домов, да и того меньше. По краям – заросли дрока и других колючих кустарников да скелеты ив, изогнутые и безобразные. Дальше за ними, по левую сторону, кустарники и тростник. Заросли тростника. Заросли кустарников. На расстоянии примерно с пол километра начиналось болото, которое, похоже, вообще нигде не кончалось. Огромные пустоши, покрытые бурой луговой травой. Все остальное – уже отцветшее и сгнившее. То там то тут проблескивала вода, бурая и черная. Я чувствовал ее запах. Пахла она приятно. Но местность становилась все безотраднее. На болоте во многих местах вырублены и сложены высокими штабелями куски торфа. И повсюду белые с черным березы, черная ольха и сучковатые ивы – без конца.

Позади остались три деревни – да какие там деревни, горстка скучившихся домов! Одна меньше другой. Церковь. Лавка. Постоялый двор. Конец. И опять бескрайность болот. Мне пришлось сбросить скорость до пятнадцати километров, машина прыгала по колдобинам.

– Вот по этой дороге они возят молодежь, – сказал Берти, сделав пару снимков местности. – Бедный лагерный шофер. Здесь на автобусе! Лагерь просуществует еще долго, судя по тому, как идут дела в мире. Так хоть бы дорогу привели в порядок!

Еще кучка домов. И сразу за ними болото, за кустарниками и тростником.

– Вот эти колючие кусты – можжевельник, – сказал Берти. Он интересовался природой. Я – нет. – Вот эта полоса от дороги до болота относится еще к песчаной местности, которая справа от нас, это нанос из ледникового периода, он лежит здесь немного выше болота и ограничивает его. Вообще, это верховое болото.

– А что еще тут есть? – спросил я, пытаясь ехать как можно осторожнее, чтобы поберечь свой «Ламборджини». Я чувствовал сердечную привязанность к своему «Ламборджини». Мало о ком из людей я мог бы это сказать.

Тема увлекла Берти. Он рассказывал о низинных болотах, которые возникали там, где открытые водоемы заносились почвой, и о флоре верхового болота. Помимо луговых трав, там было много разных интересных растений, в том числе насекомоядных (Берти рассказывал мне все это с явным удовольствием): три вида росянки, два вида пузырчатки и один вид мухоловки. Я ему верил. Когда-то он хотел стать естествоиспытателем. Я – юристом. В обоих случаях обучение прервалось.

– Там, где есть торф, в большинстве случаев будет верховое болото. В отличие от низинного болота, верховое медленно растет вверх. – Я, во всяком случае, ничего такого не видел. В некоторых местах вид закрывали полосы тумана, и солнце не могло туда пробиться. Мне еще не приходилось бывать в такой унылой местности. – Верховое болото – выпуклое, как стекло на часах, – продолжал Берти. – Там, где часто идет дождь и высокая влажность, испарение крайне ограничено, там на бедной питательными веществами кислой почве хорошо растет торфяной мох. Торфяной мох формирует болото. Он называется сфагнум…

Я следил за колдобинами, а Берти рассказывал мне, что нежные растения торфяных болот густо разветвлены и плотно усеяны листьями:

– Стебли мхов, – говорил Берти, – постепенно отмирают в их верхней части, а внизу продолжают расти, при этом веточка пониже верхушки ответвляется и становится таким же крепким стебельком, как материнский побег, вполне самостоятельным. Листочки торфяного мха способны в больших количествах и на длительный период накапливать необходимую для их жизни воду, а торфяные подушки всасывают воду, как губка. Мох сфагнум может впитать в себя в пятнадцать-двадцать раз больше своей собственной сухой массы. (Берти в свое время явно увлекался преимущественно ботаникой!) Если ты сожмешь в руке клочок зеленого мха, то после этого он выглядит серо-белым, потому что теперь вместо воды в большие накопительные ячейки проник воздух… А что свойственно отдельной торфяной подушке, то же свойственно и всему болоту: подушки растут в стороны и вверх, сливаются, и с течением времени возникает выпуклое верховое болото. Такое верховое болото, как подсчитано, растет вверх на один-два сантиметра в год. Но по этому признаку, однако, ты не сможешь вычислить его возраст, так как с увеличением глубины торфяные слои все больше спрессовываются. Можно считать, что один миллиметр высоты соответствует одному году. Таким образом, торфяник в шесть метров толщиной откладывался в течение пяти-шести тысяч лет.

– Странно, – сказал я. – Смотри-ка…

– Что? – спросил Берти.

– Уже, наверное, с километр я не вижу штабелей торфа! Только болота, вода и эти полосы деревьев на них. Здесь что, больше не добывают торф?

– Видимо, нет, – ответил образованный Берти. – Уже нет. Значит, этот участок истощился. Тут больше нечего добывать. Тут уже ничего нет, кроме, разве что, трупов…

– Каких трупов? – оторопел я.

– Людей, которые упали туда или были сброшены. Ты еще никогда не слышал о болотных трупах?

– Может быть. Но не помню.

– Ну, это…

– Что там с ними?

– Они не разлагаются.

– Хочешь сказать, что выглядят, как при жизни?

– Болотные трупы, которые находили, именно так. Абсолютно законсервированы. И одежда тоже. В Шлезвиге нашли несколько еще из бронзового века!

– Как это законсервированы?

– Почвенные кислоты дубят тело и одежду и препятствуют любому разложению и любому распаду, – пояснил Берти.

В первый раз мы говорили о трупах. Поэтому я так подробно и передаю описания Берти, касающиеся верховых болот.

Трупы – да, тогда мы впервые говорили о них в мягком свете солнца на убогой дороге в «Нойроде», в прекрасный ноябрьский полдень. И не имели ни малейшего понятия о том, что на нас надвигалось. Голые ольхи и березы упирались в синее небо.

8

«Нойроде» показался после крутого поворота, с дюжиной-двумя домов. Почва здесь была покрыта тонким слоем кирпично-красной пыли. Мы проехали мимо двух ресторанчиков и нескольких магазинов и снова оказались на той же дороге для телег. Табличка с облупленными буквами извещала: «Молодежный лагерь – 1 км». Его мы тоже преодолели. Местность здесь даже днем была такой, что я сказал:

– Слушай, Берти, если бы я ехал тут ночью и захотел по нужде, то не решился бы остановиться и выйти. Лучше бы наделал в штаны.

– Пожалуй, пожалуй, – отозвался Берти. – Опасно находиться на краю болота и тем более идти через него. Слишком легко нога погружается в сырой мох, коварно блестит вода в бледном свете луны, блуждающие огни манят путника в сторону от твердой насыпи, в бездонную пучину, вниз, вниз…

– Кончай, – сказал я. – Вон там, впереди, возле стрелки. – Я доехал до второго указателя, и резко повернул налево. Здесь болото отступало, песчаная полоса широким языком вклинивалась в болото, и с трех сторон окруженный болотом лежал молодежный лагерь «Нойроде». Широкая короткая дорога, асфальтированная (!), вела ко входу. Берти присвистнул, я тоже был немало удивлен.

Ну, во-первых, это был огромный лагерь! Я и не представлял себе, что он такой большой. Казалось, ему вообще не было конца. Между бараками – площадки. И бараки, бараки! Их невозможно было сосчитать, столько их было. И еще: все это было чертовски похоже на концентрационный лагерь. Он был окружен высокой проволочной оградой, которая в верхней части была с наклоном внутрь и со множеством рядов колючей проволоки. Вышки с прожекторами, которые сейчас, конечно, не горели. Шлагбаумы. Загородки. Асфальтированная дорога вела к очень широким закрытым решетчатым воротам. Только калитка рядом была открыта. Прямо за ней находился, видимо, барак для охраны.

Но самое необычное: на большой площадке перед входом на бурой луговой траве стояло, наверное, дюжины две автомобилей. Дорогие и очень дорогие, большие и очень большие. «Мерседесы». «Дипломаты». «Шевроле». «Бьюики». «Форды». Очень много американских моделей.

– Что тут творится? – спросил я, паркуя свой «Ламборджини» на стоянке рядом с какой-то допотопной моделью.

Мы вышли из машины. Берти прихватил камеры и кучу пленок, которые сунул в свою кожаную куртку. Я взял диктофон и блокнот, и мы двинулись к лагерю.

Вдоль ограды, растянувшись метров на триста-четыреста, если не больше, стояли владельцы машин, мужчины и женщины. Многие из женщин были в мехах – леопард, ягуар, норка, каракуль. Это были благородные дамы, на руках у них блестели украшения. Большинство мужчин были в темных костюмах, многие – в модных шляпах, белых рубашках и нарядных галстуках. Публика из высшего света. Все эти господа стояли вдоль внешней стороны ограды. Вдоль внутренней стороны стояли молодые люди, парни и девушки примерно от пятнадцати до восемнадцати лет. Часть из них тоже была одета в дорогие костюмы (еще со времени побега), на других была спортивная форма или пуловеры, или простенькие платьица.

Через частую сетку ограды шли оживленные переговоры. Дамы и господа говорили что-то девушкам и парням, яростно и страстно жестикулируя. Молодые люди внимательно слушали. Я попытался прислушаться, чтобы понять, что там говорилось, но по мере моего приближения разговоры смолкали, и посетители смотрели на меня изучающе и враждебно. Среди мужчин я заметил немало весьма сомнительных типов, несмотря на их элегантные костюмы и пальто. А по другую сторону ограды – девушек – беленьких, рыженьких, черненьких, целую кучу девушек! Настроение у меня упало. Берти фотографировал. Один из типов вдруг обернулся, заметил, что Берти собирается его снимать, прикрыл руками лицо и крикнул:

– Вали отсюда, парень, пока не схлопотал по морде!

– Милые люди, – сказал Берти.

– Что здесь происходит? – спросил я.

– Пошли, узнаем.

Мы вошли на территорию через калитку. На больших воротах висела табличка: «Посторонним вход в лагерь строго воспрещен!» Мы не сделали и трех шагов, как перед нами, словно из-под земли, вырос лагерный полицейский.

– Добрый день вам, господа. Куда направляетесь? – это был пожилой, болезненного вида мужчина.

Я достал свое удостоверение прессы. Поскольку я заранее звонил относительно нашего приезда начальнику лагеря, некоему господину доктору Хорсту Шаллю, тот выдал нам разрешение на посещение лагеря, интервью и съемки.

Охранник окинул внимательным взглядом Берти и меня, снова заглянул в наши удостоверения, и когда я объяснил ему, что нас ждут, он кивнул.

– Вы приехали по поводу чешских детей?

– В основном, но не только.

– Прошу вас следовать за мной, – сказал он и пошел впереди в караульный барак, в котором сидели еще трое охранников, ответивших на наше приветствие. Всем было далеко за пятьдесят. Первый позвонил по телефону. Они были с нами вежливы и корректны. Нам предложили присесть и сказали, что сейчас кто-нибудь придет и проведет нас по лагерю.

Через шесть минут появилась фройляйн Луиза Готтшальк.

– Благослови вас Бог, господа, – сказала она и приветливо улыбнулась нам, после того как мы познакомились. – Поскольку господа интересуются прежде всего чешскими детьми, то послали меня. Я-то как раз и занимаюсь чешскими детьми. – Она недобро усмехнулась. – Поэтому я здесь. А то бы вам прислали кого-нибудь другого. Прошу вас за мной. Сначала я вам немного покажу, как он вообще выглядит, наш лагерь.

Последние слова можно было расслышать с трудом, так как в эту минуту над нами на бреющем полете пролетела первая с нашего приезда эскадрилья реактивных истребителей, с таким ревом, что земля дрожала.

9

В течение следующих двух часов фройляйн показывала нам лагерь. Конечно, не все, но очень многое. Лагерь поддерживался и управлялся Красным Крестом, а также Каритас,^[17] Внутренней Миссией, обеими церквями^[18] и Рабочим благотворительным обществом. Перечисления поступали из Бонна. Правда, по мнению фройляйн Луизы, этого было явно недостаточно, чтобы сводить концы с концами.

Невидимый радиоприемник передавал через громкоговоритель развлекательную музыку. Мы видели молодых людей и детей многих национальностей. Маленькие играли с воспитательницами или одни, старшие ходили от одного ведомства к другому, которые имели здесь своих представителей, или спорили с серьезным видом, прогуливаясь по потрескавшимся бетонным дорожкам, окаймленным облетевшими березами и голой черной ольхой.

Бараки все походили друг на друга – деревянные, длинные, приземистые. Они были свежеокрашены, но, если войти внутрь, было видно, что они очень старые. Стояла вонь от многих-многих лет и многих-многих людей, та вонь, от которой невозможно избавиться, как бы дочиста ни было все оттерто.

Существовали два лагеря – для девочек и для мальчиков. Мы видели общие комнаты, спальни (с нарами в три этажа, как на корабле), столовые. Все было аккуратно прибрано, букетики цветов, на стенах пришпиленные булавками кадры из фильмов или картинки с девочками, собственные рисунки воспитанников. У малышей – игрушки.

Все, с кем мы встречались, вежливо здоровались. Берти фотографировал. Я слышал много языков. В одном из помещений мы обнаружили девочку, которая в совершенном одиночестве сидела у стола. Она положила руки на стол, а голову на руки и беззвучно плакала. Берти, конечно, ее сфотографировал. Девочка нас вообще не заметила.

Да, все было очень аккуратно, но пахло отчаянием и нищетой, неприкаянностью, сырой одеждой и невыразимой печалью. Шлейф этой печали висел над всем лагерем.

У входной двери каждого барака висели списки названий готическим шрифтом. Я прочитал: «Восточная Пруссия. Земля Мемель. Западная Пруссия. Данциг. Позен. Кенигсберг. Штеттин. Верхняя Силезия. Герцогство Бранденбург. Саксония. Тюрингия. Мекленбург». Под названиями были нарисованы гербы провинций и городов – явно уже давно, так как краски совсем стерлись. На многих бараках были старые и новые названия тех областей, которые после войны отошли Советскому Союзу, Польше или ГДР. Конечно, в них жили в основном дети из Польши или из ГДР, но также и подростки из многих других стран.

Нам все время встречались девочки. Мне показалось, что девочек было больше, чем мальчиков. Или, может быть, мне так только показалось, потому что среди девочек было так много хорошеньких? После войны в мире выросло целое поколение симпатичных девушек. Их можно было встретить даже здесь. Почти все девушки были сдержанны, лишь немногие нам улыбались. Мальчики держались проще.

Здесь была и довольно большая церковь, полностью деревянная, с высокой открытой колокольней на четырех столбах, так что наверху можно было видеть колокола. Внутри было холодно. Берти сфотографировал маленького мальчика, который заснул, молясь на коленях перед алтарем.

Фройляйн Луиза торопливым шагом шла впереди нас и все нам объясняла.

Она объяснила нам технологию экстренного приема и сводила к представителю органа власти по этой процедуре. У него как раз были какой-то чех и переводчик. Такой процесс был долгим и трудным делом, с оформлением целой кучи бумаг. «Но так надо», – объяснила фройляйн. Она сводила нас к представителю бюро по трудоустройству, на станцию дезинсекции и в барак, где все дети сразу по поступлении проходили полное медицинское обследование. Фройляйн отвела нас к представителям Ведомства по охране конституции. Здесь за письменным столом сидели двое мужчин и беседовали с испанцем и греком. Мужчины говорили на этих языках. Как только мы вошли, они замолчали. Эти господа были немногословны. И, кроме того, они не разрешили Берти здесь фотографировать. Во всех других местах было можно, а здесь – нет.

Одного из господ этого ведомства звали Вильгельм Рогге, другого Альберт Кляйн.^[19] По крайней мере, так они представились. Кляйн был крупным и толстым, Рогге был худым и в очках с очень толстыми стеклами.

Я понимал по-испански и спросил, не могу ли я участвовать в разговоре с молодым испанцем.

– Нет, – отрезал Рогге. – Исключено.

– Если вы уже огляделись, то мы бы просили вас покинуть кабинет, – сказал Кляйн. – У нас масса работы.

– Послушайте… – начал я.

– Прошу вас, – сказал Кляйн.

С Ведомством по охране конституции ничего не поделаешь. Без прикрытия тут нельзя. Я выразил это вслух. Господа Кляйн и Рогге улыбнулись, вежливо и непринужденно.

Фройляйн Луиза продемонстрировала нам кабинет Каритаса, кабинет Рабочего благотворительного общества и кабинет лагерного психолога. Показала нам два белых барака, в которых жили воспитательницы. Сводила нас в большую кухню общины, где девочки в синих передниках чистили картошку. Повела нас в медицинский барак. Врача в тот момент на месте не было, но мы увидели, что барак был очень хорошо оснащен медицинскими приборами, аппаратурой, медикаментами и располагал помещением, в котором был даже операционный стол. Фройляйн Луиза проводила нас на коммутатор лагеря. Там сидела симпатичная девушка перед древним распределительным шкафом и вставляла штепсели. Ее звали Вера Грюндлих, и я с ней немного пофлиртовал.

Мы хотели поговорить со взрослыми, с детьми и подростками. Фройляйн Луиза привела двух переводчиков, владеющих всеми языками, на которых здесь говорили. Мы попросили детей и молодых людей рассказать, почему они бежали. Причины всегда приводились политические. Диктофон записывал, микрофон я держал в руке.

– Не всегда политические, – шепнула мне фройляйн Луиза. – Довольно часто что-нибудь другое, но им нужно говорить, что по политическим, чтобы в процессе приема их признали политическими беженцами, понимаете?

Потом, примерно через два часа, фройляйн Луиза высказала желание показать нам свой рабочий кабинет. Мы пошли по луговой траве в сторону барака на задах лагеря.

– Там я обретаюсь, – сказала фройляйн Луиза.

Мы прошли мимо высокой мачты с флагом, которая стояла в середине огромной потрескавшейся бетонной площадки. Когда-то это явно был плац для построений.

– Сколько лет лагерю? – спросил я у фройляйн Луизы.

Она не ответила. Я спросил еще раз. Она, кажется, снова меня не услышала.

– Сколько у вас тратится денег на одного ребенка в день? – спросил Берти.

– Две с половиной марки, – без запинки ответила фройляйн. На этот вопрос она отвечала с готовностью. – На одежду, питание, постель, карманные деньги, зимой отопление, вообще на все. Негусто, правда?

– Да уж, – с улыбкой согласился Берти. – Негусто.

– Взрослые – в двух других лагерях, у них приходится только по две марки сорок пфеннигов в день на человека. А мои дети получают здесь на десять пфеннигов больше.

Она сказала «мои дети».

Две с половиной марки в день на человека!

А в шестидесяти километрах отсюда Берти и я сняли в «Парк-Отеле» две комнаты с ванной, каждая из которых стоила восемьдесят пять марок в день. Только комната. Только проживание. И «Парк-Отель» был даже ближе шестидесяти километров.

Мы подошли к бараку фройляйн Луизы. Позади него открылся плотный ряд черных ольховых стволов, а дальше опять высокая ограда с колючей проволокой и прожектора на мачтах.

– Здесь лагерь кончается? – спросил я.

– Там, сзади, да, – ответила она.

– А что за оградой?

Она опять не ответила.

Я повторил вопрос. Ответа не было. И тут я увидел сам.

По ту сторону высокой ограды с колючей проволокой лежало зловещее, бесконечное, сейчас уже большей частью покрытое туманом болото.

10

Дверь кабинета фройляйн Луизы распахнулась.

– Вали сюда, в этт славную комнатку, – прогудел лагерный шофер Кушке на своем забавном берлинском диалекте. На его добродушном лице проступало свирепое выражение. Вместе со старым, нетвердо стоящим на ногах лагерным полицейским он втолкнул перед собой толстяка.

– Руки прочь, вы, пролетарии! – шумел толстяк, у которого под серым пальто был светло-голубой костюм, розовая рубашка, фривольный галстук и который пах сладковатой косметикой. У него был напевный женский голос, сам он был мягкотелым и округлым, скользким и неприятным. – Вы еще пожалеете! У меня друзья в Гамбурге! В том числе старший советник в руководстве города! Я ему расскажу, какие тут царят порядки.

– Ну, морда, – сказал Кушке. – От вам этт жаба, фройляйн Луиза. И Индиго мы вам тоже привели. Хотела удрать с этт жабой.

В эту минуту в кабинет, в сопровождении пастора Демеля, вошла девушка по фамилии Индиго. Она была вне себя от ярости. Очень молодой пастор, в черном галстуке и с короткой стрижкой, мягко успокаивал ее, но попусту. Индиго заорала фройляйн Луизе:

– Я тут больше не выдержу! Мне надо уйти отсюда! Уйти отсюда!

Подошел Берти. Теперь он фотографировал «Хасселбладом». Очень тихо он спросил у меня:

– А кто этот толстяк?

– Понятия не имею.

– Я его знаю.

– Что?

– Я его знаю! Я его знаю… – Берти уставился на толстяка. – Черт меня побери, если бы только знал, откуда! – Берти почесал на затылке.

Тем временем фройляйн Луиза накинулась на девушку. Она нападала на нее на удивление резко, особенно если принять во внимание, какой дружелюбной она была до сих пор. Но потом я вспомнил, как она взорвалась из-за испорченной электроплитки. Похоже, она была склонна к таким внезапным взрывам.

– Фройляйн Индиго, вам абсолютно точно известно, я вам специально говорила, покидать лагерь без разрешения и пропуска нельзя!

У Ирины Индиго были черные, подстриженные под пажа волосы, черные печальные глаза, которые сейчас сверкали, полные алые губы и очень белая кожа. Высокая, стройная, она была обута в коротенькие полуботинки, на ней была юбка, не закрывавшая колени, голубая двойка с джемпером и синее пальто. У нее были длинные шелковистые ресницы. Легкий, едва уловимый чешский акцент.

– Мне нужно к моему жениху! Я вам уже десять раз говорила! Мне нужно к нему! – она указала на толстяка. – Этот господин хотел взять меня с собой на своей машине!

– Чисто из любезности, – проворчал тот и потрогал ушибленный череп. – Из-за доброты всегда страдаешь.

Шофер Кушке замахнулся свободной рукой, словно для удара. Толстяк молниеносно втянул голову в плечи и тявкнул: «Не смейте!» И тут заметил, что Берти его внимательно рассматривает.

– А вам чего надо?

– Я вас знаю, – сказал Берти.

– В жизни не видел! – заявил толстяк и с гримасой боли потрогал затылок, где под волосами вздувались две хорошенькие шишки. Удары Кушке были не слишком нежными.

– Нет, нет, – задумался Берти. – Все-таки я вас знаю.

– Да пошли вы… – огрызнулся толстяк. Кушке рванул его заведенную за спину руку вверх. Толстяк взвыл от боли.

Фройляйн Луиза пошла на него, готовая к бою, как самка, защищающая своих детенышей.

– Что вы делаете в лагере? У вас есть пропуск?

– Ничего у него нет, – смущенно ответил старший полицейский.

Кушке снова взялся за дубинку, висевшую у него на запястье.

– Кругом! – скомандовал он толстяку. – Лицом к стене! Руками в притолоку. Что? Не ясно?

Отпущенный толстяк, задыхаясь от ярости смерил его презрительным взглядом:

– Кусок дерьма!

– Щас ище раз схлопочешь по репе, – пригрозил Кушке.

А магнитофон все записывал, все…

На комбинезоне Кушке, над животом, там, куда его ударил толстяк, был виден пыльный отпечаток ботинка. Кушке толкнул толстяка вперед. Тот уперся руками в стену и позволил Кушке себя обыскать. Охранник держал свою дубинку наготове. Берти фотографировал.

– Если у него нет разрешения, как он в таком случае попал в лагерь? – спросила фройляйн Луиза у охранника.

Его лицо залилось краской.

– Ну! – требовательно произнесла фройляйн.

– Наша вина, фройляйн Луиза, – смущенно пролепетал тот. – «Германия – Албания».

– Что?

– Ну, международный матч. По телевизору. В бараках многие мальчики тоже смотрят.

– Прекрасно, – сказала фройляйн. – Так и происходит, когда люди думают только об удовольствиях, а не выполняют свои обязанности!

– Да, – с несчастным видом согласился усталый измученный охранник.

– Все четверо смотрели телевизор?

– Да, все четверо, фройляйн Луиза. Тут-то он, наверное, и прокрался.

– Хорошенькое дельце! – горячилась фройляйн Луиза. – А в это время может произойти что угодно!

– Нам очень жаль. Никогда раньше такого не было…

– Вот этт да! – шофер Кушке вытащил у толстяка из-за пояса пистолет и подал его лагерному полицейскому.

– «Вальтер». Семь-шестьдесят пять. – Охранник вынул магазин.

– Полнехонек, – оценил Кушке и вынул еще два из левого кармана брюк толстяка, от которого исходил удушающий запах мускуса. – Прям арсенал!

– У вас есть разрешение на ношение оружия? – спросил лагерный полицейский.

– Само собой, – нагло ответил толстяк.

– Где оно?

– В Гамбурге. Вы что же, думаете, я повсюду таскаю эту бумажку с собой?

– Во дает! – высказался Кушке. И тихо спросил у охранника:

– Какой там счет?

– Было ноль-ноль. Первый тайм. Тридцать пять минут, – так же тихо ответил тот. А потом громко объявил: – Пистолет конфискован.

Толстяк повернулся с поразительным проворством.

– Вы вообще не имеете права ничего конфисковывать, – взвизгнул он своим необычно высоким голосом. – Все, что здесь творится, абсолютно незаконно.

– Заткни пасть, слышь? – угрожающе-спокойно сказал Кушке, могучий мужчина в форменной фуражке и с огромными ручищами. – А то щас так размажу по стенке, что отскребать придется.

Когда Кушке нашел пистолет, Индиго страшно испугалась. Девушка стояла в растерянности и отводила глаза от взглядов фройляйн Луизы. Берти ходил вокруг толстяка, оглядывая его со всех сторон, и судорожно вспоминал, откуда тот ему знаком. Я улыбнулся Индиго, но она этого, кажется, не заметила.

– Документы! – потребовал лагерный полицейский.

– Зачем это?

– Ищё один такой дурацкий вопрос – и схлопочешь! – рявкнул Кушке.

Толстяк вздрогнул, потом достал из кармана пиджака паспорт. Охранник направился к письменному столу и начал записывать данные.

Неожиданно Ирина Индиго закричала:

– Этот господин оказался в лагере из-за меня! Я ему помахала!

Она еще кричала, а Берти уже поднял свой «Хасселблад» и фотографировал толстяка.

– Не имеете права! – пронзительно завопил толстопузый и бросился на Берти.

Я в одно мгновение оттолкнулся от стены, у которой стоял, пролетел через кабинет и так вмазал толстяку раз по ребрам и другой в живот, что тот заловил ртом воздух и свалился в кресло.

Берти снимал как бешеный. Здесь было главным ухватить действие! Индиго для разнообразия теперь закричала на меня:

– Что вы себе позволяете? Кто вы вообще такой?

– О’кей, крошка, – сказал я и закурил новую сигарету, – о’кей. Сейчас поговорим. – Я повернулся к Берти: – Все в порядке?

– Отлично, – сказал тот и сделал еще два снимка.

Я уже говорил: у меня чутье на людей, нюх на события. Меня охватил охотничий азарт. Сначала я думал, что мы напрасно приехали в это убогое захолустье, но с тех пор, как фройляйн Луиза заговорила со своими невидимками, все изменилось, полностью изменилось. Я подошел к полицейскому, который выписывал данные из паспорта.

– Как зовут парня?

– Карл Конкон, – ответил полицейский.

– Конкон, – повторил Берти. – Конкон…

Полицейский добавил:

– Профессия – портье в отеле.

– Портье в отеле! – скривился Кушке. – Шишка на улице Реепербан, не? Извините, фройляйн Луиза, разе этт не свинство? Они уж стадами к нам прут, эти сутенеры. Обещают этим дурехам собственную квартиру, гарантированных две штуки в месяц! А что они получают в самделе? Гонорею!

– Господин Конкон мне вообще ничего не обещал! – закричала Индиго. Теперь она встретилась с моим взглядом.

Я снова улыбнулся. Она негодующе посмотрела на меня.

Берти приложил ладонь ко лбу.

– Вспомнил! Теперь я знаю, кто вы такой, – сказал он с улыбкой. – Я никогда не забываю лица. Вас судили. В 1956 году. Нет, в пятьдесят седьмом. Я там был. Мы давали репортаж. В «Блице».

– У вас в голове сумбур, – засмеялся Конкон, но весьма неуверенно.

– Суд в Гамбурге, – повернулся ко мне Берти. – Был только фоторепортаж.

– И что он натворил? – спросил я. – Кто это?

– Свинья, – ответил, сияя, Берти. – Самая настоящая свинья. Педик. Хотя я ничего не имею против педиков.

– Я тоже, – сказал я. – Бог свидетель! У меня полно друзей педиков. Надежные ребята, лучше не придумаешь.

– Да-да, – кивнул Берти. – Только вот эта свинья не из их числа. Этот педераст шантажировал других педерастов. Среди них был один высокопоставленный немецкий офицер. Потому его и судили.

– Шантажировал на деньги? – спросил пастор.

– Нет. На разглашение военных секретов.

– Меня оправдали! – злобно выкрикнул Конкон и снова потрогал пальцами шишки на голове.

– За недостаточностью улик, – улыбнулся Берти.

– Разглашение военных секретов? Шантаж? – заволновалась фройляйн.

– Именно, – подтвердил Берти. – Шантаж. Разглашение военных секретов. Господин Карл Конкон. За это время вы еще немного потолстели, господин Конкон. Выпиши себе все данные, Вальтер, и номер паспорта, и дату выдачи. Раз уж нас сюда прислали, давай тут хорошенько покопаемся.

– Мне эти данные тоже нужны, – заявила фройляйн Луиза.

Пастор удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Фройляйн взяла лист бумаги и карандаш и подошла к полицейскому. Раздался щелчок, кончилась кассета. Я быстро заменил ее на новую, потом встал рядом с фройляйн Луизой и выписал все данные из паспорта толстяка.

Берти прав – это того стоило, чтобы направить сюда лучшего фотографа и лучшего журналиста. А в общем-то, это была работа наших репортеров по сбору материала. У нас было с дюжину таких дьявольски ловких ребят. Они выезжали с собственной камерой или с фотографом туда, где намечалась сенсация, и собирали материал, по которому потом я (или другой) писал. Все данные и факты. Это и было их делом – добыть как можно больше сведений, как можно точнее и подробнее. В этот раз все пошло по-другому. Я списал паспортные данные. Господин Карл Конкон родился в 1927 году, тринадцатого мая. То есть ему сорок один.

Фройляйн Луиза обратилась к злосчастному охраннику:

– Посадите его под замок и сообщите по телефону полиции в Цевен. Пусть приедут и заберут его.

– Слушаюсь, фройляйн Луиза.

– Права не имеете меня арестовать! – заверещал Конкон и вздрогнул. Шишки на голове у него, похоже, здорово болели.

– Ище как имеем. Давай топай с господином, и без глупостей. – Кушке потер свои огромные руки: – Я тя провожу. Чтоб чё не надумал. А мы ище посмотрим «Германия – Албания», пока за тобой не приедут. С полчаса так придется ждать. По этой дерьмовой дороге.

– А я говорю, вы не имеете права меня арестовывать, свиньи! – визжал Конкон.

– Мы сообщим о ваших правонарушениях, – сказала фройляйн Луиза.

– Не смешите меня! И каких же?

– Вход на территорию лагеря без разрешения, – объявила фройляйн Луиза. – Нарушение неприкосновенности жилища. Попытка похищения несовершеннолетней.

– Я ничего не…

– Ага, не. Нам все этт приснилось!

– …И заявление господина Энгельгардта мы также попросим перепроверить, – сказала в завершение фройляйн Луиза.

– А ты, кусок дерьма, – Конкон злобно поглядел на Берти.

Тот улыбнулся ему в ответ.

Индиго попросила умоляющим тоном:

– Позвольте хотя бы позвонить моему жениху, фройляйн Луиза.