Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

23

После малой свадьбы Кахым преподнес теще, теперь тоже вполне законной, лисью шубу. И получил право навестить молодую жену. Однако на пути к новобрачной возникло множество утвержденных обычаями преград. Калым еще не выплачен, и двери дома тестя и тещи на прочных засовах. И все же встретиться возможно, но как бы украдкой.

На коне, в праздничном бешмете, удалой джигит неспешно ехал по оренбургской улице. Вдруг на всадника накинулась ватага подростков.

– Пока не подаришь по ножичку, не пропустим к Сафие-апай!

– Хвост жеребцу оторвем, если не одаришь ножиками!

Кахым беспрекословно подчинился, вручив паренькам по маленькому ножику, после чего озорники расступились, пропустили его и даже некоторое время сопровождали с восторженными криками. Едва конь перешел на размашистую рысь, на дорогу высыпали девушки. Крепко сцепившись за руки, выстроили веселую, смеющуюся, приплясывающую изгородь.

– Эй-ей, молодожен, а где же твои дары?

– Вашим братишкам раздал ножички, а вам, красотки, ничего не привез! – попытался отшутиться джигит, горяча коня.

Но смелые девицы взяли всадника в кольцо, теснили, хватались за посеребренную уздечку.

– А где монеты?

– Без подарка не проедешь!

И запели хором:

 
Без выкупа, езнэкэй,
Не видать тебе Сафии, езнэкэй,
Не видать ее красы,
Черных глаз и косы.
 
 
Двери дома на замке,
Позолоти ключ, езнэкэй!
 

Кахым кинул на землю пригоршню монет и весело сказал:

– Ах, какие вы пригожие, ах, какие добренькие, сестрички! И далее не оставляйте меня, бедного, попечением и заботой!

Но девушки и ухом не повели на такие льстивые слова:

– Не велик же твой подарок, милый зятек!

– Если жадничаешь, то не скажем, где спрятана твоя Сафия!

– Скажи-ите, ради Аллаха, скажи-ите! – притворно жалобно заныл всадник.

– А вот и не скажем!

Самые бойкие, храбрые схватили его за сапоги:

– Стащим с седла, скупец!

Кахым с видом полного отчаяния поворачивал коня то вправо, то влево.

– Задавит вас мой скакун, сестрички!

– Если жалеешь, торопись с подарками, зятек!

Он вручил им кожаный кошель с деньгами и тронул коня, девушки расступились, но тотчас появились молодухи, раскинули поперек улицы цепь и шире, и плотнее.

– Мы давние подружки твоей Сафии! Путь тебе к ней заказан.

– А где же мне ночевать? – схватился за голову Кахым.

– Брачную ночь проведешь в клети Батыргарея.

– Где клеть Батыргарея?

– Отсюда не видать! – смеялись проказницы, продолжая игру.

– Укажите клеть Батыргарея.

– Ты же озябнешь в пустой клети! – заливались хохотом насмешницы. – Найди свою Сафию, и будешь молодец из молодцов, а не найдешь, позор тебе, недотепа!

– Зря лясы с нами точишь, новобрачный! Ищи скорее, иначе ее разбойники украдут!

Кахым спрыгнул с седла и, ведя коня в поводу, пошел из дома в дом, с крыльца на крыльцо, спрашивал униженно, где же спрятана его Сафия, но хозяева отмалчивались, и он давал им подарки.

А молодухи сопровождали его, осыпая упреками:

– Не трясись над рублем, зятек!

– Твоя женушка – сокровище, а тебе жаль подарков нам, ее закадычным и верным подругам! Срам!

– Сокровище? Да я ее еще не видел.

– И-и-их, бесстыдник, он нам не верит! Говорим же, что Сафия – красавица.

– И добрая, разумная!..

Карманы опустели, и пришлось Кахыму доставать из седельной сумы тяжелые серебряные монеты. Лишь после этого подружки Сафии смилостивились и довели до дома, где в самом потаенном углу двора, в сарайчике, спряталась Сафия.

Едва Кахым появился, она взвизгнула, выскочила из убежища и помчалась быстрее степной серны, закрывая на бегу платком лицо, а он припустил за нею. Подружки стояли у ворот и вопили на разные голоса, хлопали в ладоши, смеялись, подзадоривали и Кахыма, и ее, обреченную на закланье ярочку. Долго гонял он ее по двору, и наконец Сафия обессилела, зашаталась, вот-вот рухнет, тут-то удалец и принял ее в могучие объятия, и этим закрепил свои права на нее, и все свидетели убедились, что Сафия принадлежит ему, но лица своего она ему еще не открыла, и он не пытался поднять платок.

Кахым взял Сафию за руку и повел в дом ее отца Бурангул-агая. У ворот столпились женщины, и две, самые почтенные, натянули перед ними отрез белого ситца:

– Порвите завесу!

Кахым и Сафия с треском разорвали пелену и вошли в дом, а там первым их встретил старший брат Сафии Кахарман.

– Здравствуй, зятек!

Кахым низко поклонился и сказал:

– Здравствуй, кайнага[26]26
  Кайнага – старший брат жены или мужа.


[Закрыть]!

Фатима, жена Кахармана, подошла к ним и заявила:

– В доме тестя вам оставаться нельзя. Сейчас я отведу вас в предназначенное молодым помещение.

И увела в клеть соседа Батыргарея, где было уготовано им убежище.

Оставшись наедине, Кахым и Сафия вдруг застеснялись друг друга, забились в углы и притихли, но наконец молодой муж осмелился и потребовал:

– Сними платок!

– Нельзя! – И Сафия отсела подальше, к двери.

– Почему?

– Калым не выплачен.

– Мне-то что, калым – дело отца, – вспыхнул Кахым, – сними платок!

– Грех!

– Я же видел тебя весною, и не однажды.

– Тогда я была в доме отца.

Властно Кахым сорвал с нее платок, и Сафия покраснела до слез и дивно похорошела, молодожен залюбовался ею, но тотчас, напустив на себя строгий вид, приказал:

– Сними сапоги!

Сафия безмолвно подчинилась, стащила с вытянутых Кахыма ног фасонистые сапожки, размотала, встряхнула и повесила на веревку портянки.

– Обними меня! – он хотел приказать так же властно, но голос дрогнул, и он произнес робко: – Обними меня, я твой муж!

– Калым не выплачен, задарма, по обычаю, нельзя обнять.

– Понятно! – буркнул Кахым, помянул про себя недобрым словом нелепый обычай, вынул из кармана пригоршню серебряных рублей и протянул Сафие, а она аккуратно сложила монеты на лавке и, потупившись и краснея еще жарче от стыда, обняла его мягкими, нежными руками…

Утром он ушел дворами к себе на квартиру, а Сафия осталась в доме отца, и так продолжалось неделю – вечером Кахым крался в клеть, а на рассвете удалялся, но Ильмурза наконец-то управился, сполна уплатил калым, и молодожен представился тестю и теще впервые уже мужем их дочери и попросил у них позволения увезти жену к себе домой. Тесть и теща, тоже по обычаю, усердно отговаривали зятя:

– Да зачем торопиться? Подожди до зимы, до первопутка.

– Как же я расстанусь со своей ненаглядной! – всплакнула теща, но тоже по обычаю.

– Мне надо ехать в Петербург учиться, – твердо сказал зять.

– Раз нельзя – значит, нельзя! Сафия отныне твоя, ты и решай! – теща всхлипнула, теперь уже от печали.

Бурангул увидел, что тянуть неприлично, и назначил день большой свадьбы. Девушки пошли по домам оренбургских родных, друзей и знакомых начальника кантона собирать подарки на свадьбу – мясо, чай – китайскую травку, кумыс, сахар, мед и прочие необходимые продукты. Так как у начальника кантона родственников, друзей, знакомых было полгорода, то дары везли на арбах.

Большая свадьба в доме Бурангула бушевала, кипела, веселилась два дня от зари дотемна. На третье утро свадьба перекочевала на берег Хакмара, и туда явились не только приглашенные, но и горожане, иные из любопытства, другие из желания отличиться на состязаниях наездников, борцов, певцов, кураистов. Это был праздник молодости, силы, ловкости и песни, музыки, пляски, это был настоящий сабантуй, но осенний, ибо праздник плуга – сабантуй отмечался весною, в дни сева. Вдоль реки мчались наперегонки на лихих скакунах со свистом и неистовыми криками подростки – юные джигиты, на пригорке борцы, сцепившись, играя крутыми мускулами, одолевали друг друга, сэсэны слагали и сами же пели байты, славя красоту Сафии, мужество Кахыма, величие Бурангула и Ильмурзы, кротость матерей молодоженов, радушие и щедроты родственников обоих родов, кураисты зачаровывали слушателей любимыми народными мелодиями.

Да, это была свадьба на удивленье, на зависть, на восхваление, это был ликующий праздник Сафии и Кахыма!.. Упивалось торжеством надменное сердце Бурангула, и часто морщился от досады Ильмурза, все же утешаясь втайне: «На мой калым пируют!..»

По приглашению начальника кантона на большую свадьбу приехал с дистанции Буранбай и сразу стал душою праздника, да так и раньше всегда случалось на свадьбах и сабантуях – он и поэт, он и певец, он и музыкант, он и молодец из молодцов, не одна оренбургская молодуха бросала на него жгучие взгляды.

Ильмурза, сидевший на паласе среди аксакалов, попросил прославленного сэсэна:

– Братец, порадуй нас, стариков, песней.

– Почту за честь, – поклонился Буранбай и завел сильным бархатистым голосом:

 
Ходил по белу свету,
Нашел красавицу невесту
Другу джигиту Кахыму,
На его свадьбе гуляю
И славлю милость Аллаха.
 

Парни ответили ему дружным могучим припевом:

 
Хай-хай, на зеленом лугу,
Хай-хай-хай, при честном народе
Батыров проверим силу
И резвость коней.
 
 
Хай-хай-хай, играем свадьбу,
Хай-хай-хай, с плясками, с припевками.
Пусть Кахым и Сафия
насладятся счастьем.
 

Едва они закончили, Буранбай заиграл на курае известную всем «Песнь о кумысе», и джигиты грянули:

 
У стола четыре ножки,
На столе четыре чашки,
Чашки расписные.
Знают, ли, видят ли, слышат ли все,
Как мы гуляем, как веселимся!
Выпей-ка шипучего ледяного кумыса,
Остуди пламень своего сердца.
 

И верно, едва песня и игривый мотив кончились, гости потянулись к бурдюкам, бочонкам, бутылям с живительным, кровь будоражащим напитком, а горло промочили, жажду утолили и опустили пять пальцев в миски с жирным, сочным бишбармаком. И опять началось пиршество! Служки сбились с ног, поднося и поднося миски, деревянные чашки с очередными, еще более горячими и более вкусными яствами.

Начальник кантона Бурангул захотел, чтобы Оренбург ахнул от такого изобилия кушаний и напитков.

Ильмурза раскачивал бороденку: «Моим мясом потчует гостей!»

Сумерки опустились на реку, на берега, но свадьба-сабантуй гуляла, плясала, горланила песни, теперь уже и озорные, то умилялась безутешным жалобам курая, то смеялась до упаду от разухабистых мотивов. Вспыхнули высокие костры, рыже-багровые языки взрезали тьму, метались от проносящихся в стремительной пляске джигитов.

Но Кахым и Сафия не принимали участия в свадебном веселье, – их увели в войлочную юрту, стоявшую у обрыва, и оставили там как бы в заточении, но сладостном, жарком, а сторожа отгоняли любопытных.

Уже полночь отзвонили на колокольнях городских церквей, родители молодоженов, солидные родичи и гости уехали домой отсыпаться после гульбы и обжорства, а у костров еще сидели молодые и наслаждались песнями сэсэнов – и печальными, и безмятежными.

Но кто бродит по берегу, у самой кромки воды с заплаканным лицом? Танзиля… Свершилось таинство свадьбы, и Кахым окончательно и бесповоротно ушел от нее. Вскоре он уедет в Петербург, и жизнь его станет бесконечно далекой от аула, от стареющей Танзили. В просветах клочковатых облаков показалась луна, такая же одинокая, как Танзиля.

Внезапно она услышала приглушенные голоса, остановилась, притаилась.

– Я так истосковалась по тебе, – сдерживая рвущиеся рыдания, призналась женщина.

– У тебя ведь муж дома! – напомнил джигит, и голос его показался Танзиле знакомым.

– Тебя люблю.

– Зачем тебе чужой мужчина?

– Моя жизнь в тебе, Буранбаюшка! – выдохнула тоску женщина.

«Да это же Фатима с Буранбаем! – зажав рот, чтоб не вскрикнуть, сказала себе Танзиля. – Ах, потаскуха! А если Кахарман узнает?.. При таком-то муже зариться на есаула! И греха не боится. А ведь сама первая сплетничает о блудливых молодушках! Ах, лицемерка!»

– Не боишься, что муженек пошлет работников тебя искать?

– А тебе-то кого бояться? Ты свободный джигит!

– И ты не боишься?

– А мне хоть одна ночь, да моя! – развязно рассмеялась Фатима. – Иди ближе, обними крепче, как в ту встречу! Или на дистанции разучился?..

На цыпочках Танзиля отошла в кустарник, затем побежала, увязая в песке, споткнулась, упала и забилась в смертном отчаянии: «Бойкая чужого джигита приворожила, соблазнила, а я своего родича-кайнеша не удержала!.. Так и останусь бобылкой на всю жизнь! О-о-о…».

Отгремела-отшумела, отзвенела, отплясала большая свадьба, и пришел срок отъезда Сафии в дом мужа. Подружки новобрачной опять начали плести сети, чтобы подловить молодожена, – сперва уговаривали, умасливали остаться еще на недельку, но наткнувшись на твердый отказ, схитрили: припрятали приданое Сафии.

И дразнили Кахыма:

– Не послушался – проучим!

– Это как же?

– Увози молодую жену без приданого, налегке.

– А где же приданое?

– Найди!

– Вот и найду! – Кахым пошел кружить по чуланам, клетям, сараям, а девушки шли следом и хихикали:

– Ищи, ищи ветра в поле, джигит!

Но джигит вдруг ударил себя по лбу:

– Догадался!

Девушки тревожно переглянулись.

– А мы перепрячем! – подзудили они Кахыма.

– И в другом тайнике найду, мне помогут.

И верно, помогли!.. Старшие снохи за щедрое вознаграждение, как и велит обычай, подмигнули, кивнули на дальний амбар. Девушки завизжали от негодования, бросились с попреками и тумаками и на Кахыма, и на снох, но молодухи одолели, вручили молодому ключи:

– Пользуйся, зятек, нашей добротою!

– И сам не скупись, зятек!

Кахым не торговался, одарил рублями и снох, и подружек жены, велел работникам погрузить узлы, сундуки, ящики с посудой на арбу.

Девушки размякли от вознаграждения и завели переливчатыми голосами прощальную:

 
Пояс шелковый, золотом шитый,
Бешмет алый, бархатный.
В доме мужа твоя жизнь
Пусть проходит беспечально!
 
 
Бесчисленны стада в предгорьях Урала
Старшины Ильмурза-бая.
Приедем к тебе, Сафия, в гости,
Пусть сварит свекровь медовуху.
 

Когда тройка, звеня бубенцами, подкатила к крыльцу, вышла Сафия – и бешмет на ней был алый, бархатный, и пояс шелковый, золотом вышитый, и браслеты, и ожерелье, и подвески в косе из червонного золота, но глаза у молодой заплаканные – горько покидать родительский дом навсегда. С трудом удерживаясь, чтобы не разрыдаться, поклонилась она на все четыре стороны и, то и дело запинаясь, произнесла:

– Дорогие мои отец и мать, дорогие родственники, дорогие друзья, дорогие подружки детства и юности, прощайте! Спасибо за любовь, за заботу, за ласку. Прощайте!

В ответ заплакали женщины, свахи, подружки, иные – по обычаю, играя, другие – от души:

– Родимый дом покидаешь!

– Будь счастливой в доме мужа, милая!

– Живи богато, Сафия, со стадами, с табунами!

– И пусть богатство само плывет тебе в руки!

– Живи с мужем в добром согласии!

Сафия спустилась с крыльца, и четыре девушки подняли, растянули над ее склоненной головою кашемировый платок и хором, чеканно, заученно пожелали:

– Пусть дожди и ветры не омрачат твоего ясного личика!

Затем Сафия неторопливо, учтиво попрощалась с каждым из пришедших на проводы, оделяя памятным подарком: кому – полотенце, шитое шелками, кому – скатерть, а кому – мотки шелковых, шерстяных и суровых ниток. Родственники тоже не ударили лицом в грязь и преподнесли: кто – телку, кто – козу, а иные, победнее, – вещи домашнего обихода. Наконец обмен подарками завершился, и подружки повели молодую к тарантасу, наставительно приговаривая:

– Ты уже отрезанный ломоть, ты нам чужая, ты замужняя, поспеши к богоданному – истомился, наверно.

Сафия негромко вскрикнула:

– Не хочу уезжать из родительского дома! – И попятилась.

Так полагалось по обычаю, и никто из провожавших не придал ее крику серьезного значения.

Подружки строго отчитали ее:

– Поезжай, не гневи мужа!

– Да ты что, взбалмошная, надумала?

– Учись подчиняться мужу!

Сафия, зная, что обряд еще не закончился, вырывалась:

– Не хочу-у-у!.. В чью повозку сядешь, у того и вожжи в руках!..

Стоявшие до сих пор молча на крыльце с непроницаемыми лицами родители приблизились и протянули Сафие серебряный рубль, и она подчинилась, запричитала-заголосила:

 
Словно камень-сердолик,
Продал ты меня, отец.
Неужели стала в тягость
Я тебе, отец?
 
 
Дайте маменьке моей
Шубу теплую овчинную,
Закутается она в шубу,
Вспомнит меня, горемычную.
 
 
В зарослях тальника на берегу Хакмара
С обрыва брошусь в волны.
Далеко гонит меня судьба,
Не отпускай меня, маменька родимая!
 

Настала очередь вмешаться матери новобрачной, и она обняла Сафию, вразумительно сказала:

– Доченька, не плачь, не горюй, ты идешь в хорошую семью. И муж твой ласковый, любящий, не даст в обиду.

Молодую усадили в тарантас, прикрыли паласом ноги.

Кахым до сих пор не нарушал церемонии расставания и словно прятался за джигитами, но тут пришел и его час, и он соколом взлетел в седло, разобрал поводья, поклонился тестю и теще, всем провожающим:

– До скорой встречи у меня в доме, мать, отец, братья, сестренки, сваты, свахи, и родственники, и подружки, и приятельницы! Не оплакивайте Сафию – сберегу! А вам желаю всего самого доброго.

И тронув застоявшегося коня, первым выехал за ворота. Следом тронулся тарантас с Сафией, арбы с поклажей, повозки, а в конце обоза гнали скот, принадлежавший лично молодой.

Шумный, веселый, горланящий, переливающийся девичьим смехом и звоном бубенцов караван проследовал до Хакмарских ворот, и здесь Бурангул с женою и семьею свернули с колеи, остались в городе, благословляя дочь и зятя.

А за Хакмарскими воротами открылась бескрайняя степь, осенне заглохшая, но неизменно величественная.

24

Махальные, стоявшие по приказу старшины юрта на крышах дальних, у околицы, сараев и амбаров, пронзительно закричали, размахивая шестами с привязанными к ним полотнищами.

Широкая улица Ельмердека опустела – жители, тоже по распоряжению Ильмурзы, жались к калиткам и заборам.

Впереди каравана промчался на залепленном пеной от стремительной скачки жеребце Кахым – земляки кланялись джигиту радостно: его любили, им гордились.

Доскакав до дома отца, Кахым проехал на задний двор, там спешился и как бы растворился среди встречавших – к этому молодого тоже обязывал обычай.

Тройка лоснящихся от пота лошадей плавно подкатила тяжелый тарантас к дому Ильмурзы. Сваха, бойкая старушка, сидевшая на подушках рядом с Сафией, не по годам резво слезла с тарантаса, завела привычное послесвадебное:

– Э-эй, сватушки, привезла вам драгоценное чудо, способное продлить славный род Ильмурзы! Хотите приобрести?

Ильмурза и Сажида, важные, самодовольные, в парадных костюмах, шагнули шажок, спросили в один голос:

– Сколько же стоит твое чудо? Скупиться не станем.

– Цена известная: две овцы с ягнятами.

– Ради твоего драгоценного дара еще и корову с теленком не пожалею! – хвастливо, нарочито громко, чтобы все собравшиеся слышали, произнес Ильмурза.

– Щедрый сват! – заулыбалась сваха. – Мир и благополучие дому твоему! Принимай невестушку-красавицу, пуще глаза береги ее, и она принесет в твой дом счастье!

Молодая спустилась с тарантаса и низко поклонилась свекру и свекрови, а затем пала на колени:

– Я ваша килен!

– Встань, килен, встань, милая! – ласково сказал Ильмурза и поднял ее.

Но новобрачная – по обычаю – снова пала на колени перед главою рода, и ее снова подняли свахи, стряхнули пыль с подола платья.

На этом церемониал не завершился – килен и в третий раз пала на колени, и ее почтительно подняли, и только тогда она выполнила долг снохи, и свекор благословил ее.

Одарив подарками родных мужа, Сафия вошла в приготовленную для молодых горницу, где ее поджидал Кахым.

На рассвете килен разбудили: ишь разоспалась, не у отца-матери, а у мужа – пора трудиться по хозяйству! – вручили ведра и коромысло, повели к реке. Сопровождали ее деревенские, самые уважаемые старухи.

Наиглавнейшая из старух встала на берегу, истово прочитала молитву и, поклонившись реке, произнесла:

– Хозяин реки, услышь нашу просьбу! В богоспасаемый наш аул привезли сноху Сафию, дочь знатного Бурангула, начальника кантона. Теперь она каждодневно будет приходить к тебе за водою. Она отблагодарит тебя подарками. Она станет беречь каждую капельку твоей воды, хозяин. И ты прими ее, хозяин, как родную!..

Старушки слабенькими, дребезжащими голосами подхватили моленье:

– Исполни нашу просьбу, хозяин реки!

Наидревнейшая приказала Сафие:

– Дитя мое, килен, задобри хозяина!

Молодая бросила в речку заранее припасенную серебряную монету, произнесла благочестиво:

– Хозяин воды, прими мое чистосердечное жертвование! Моли за меня Аллаха, чтобы даровал мне в новом доме, в новой семье счастья и благополучия.

– Аминь! – И старушки вознесли сложенные ковшичком ладони к лицу. – Пусть ангелы услышат твою просьбу.

– Рахмат! – поклонилась Сафия и раздала им подарки.

Старушки и подошедшие тем временем женщины зачерпнули воды и неторопливо, с разговорами, с шутками, пошли в аул. Мальчишки только этого и дожидались – сбросили рубашки, штаны и с разбега, вздымая брызги, нырнули в воду, чтобы отыскать брошенную Сафией монету.

Молодую жену у крыльца встретил Кахым.

– Понравилась тебе наша речка? Правда, красивая?

– Очень понравилась, – ответила Сафия, краснея: впервые она разговаривала с мужем на виду у прохожих.

Во втором дворе старшая жена Сажида варила в казане корот, отворотилась от жгущего щеки огня, упрекнула сына:

– Легко ли ей стоять с ведрами на коромысле перед тобою? Ай-хай, сынок, все о себе думаешь, – теперь пора бы и о женушке позаботиться.

– Да я, кэйнэ… – смутилась Сафия.

– До чего мужчины недогадливые! – ворчала мать, следя, как невестка сняла, поставила на землю ведра, не расплескав ни капли: «Значит, аккуратная!» – и унесла ведра к летней кухне. Кахым, по обычаю, не мог помогать жене по хозяйству.

В горнице Сафия прильнула к мужу.

– Чем ты хочешь сегодня заняться?

– Готовиться к отъезду в Петербург, – деловито и уже как бы отчужденно сказал Кахым.

Сердце Сафии дрогнуло и покатилось в бездну.

– Так скоро?

– Надо успеть к началу учебного года. Дело военное, опоздать нельзя.

– Мне будет так плохо без тебя!.. – Пушистые ресницы Сафии потемнели от слез.

– И мне будет плохо, жена. – Кахым притянул к себе Сафию. – В новом огромном городе, и один!.. Потерпи, и мы будем вместе уже навсегда, станем жить счастливо, не ведая нужды.

– Мои отец и мать так же утешали, но они боятся…

– Чего боятся? – насупился Кахым.

– Оставят тебя на военной службе в Петербурге или назначат в полк в далеком городе.

– Тогда ты ко мне приедешь!.. – Подумав, он добавил: – Нет, меня назначат в Оренбургский край. В России и своих офицеров хватает, без меня. А здесь я нужнее.

Сафия, воспитанная в беспрекословном повиновении мужу, в последние дни перед разлукой не докучала ему жалобами и мольбами.