Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

23

Этим же вечером Кахым выехал в Нововоздвиженскую крепость.

Выяснилось, что со сборного пункта надо вести в Нижний Новгород полк, а не отдельные сотни. Придирчивый осмотр новобранцев сразу же выявил недостатки в снаряжении, Кахым послал сотников в аулы и кантоны за дополнительным оружием, продовольствием, потребовалась и кое-какая зимняя одежда.

Для осмотра и прощального напутствия в крепость приехал сам Волконский, хотя мог бы доверить и одному из своих помощников инспекцию и прием парада.

На просторном плацу собрались джигиты пока еще беспорядочными ватагами: земляки жались к своим, осматривали друг друга, тут же помогали привести себя в порядок.

Запела горячо, бодряще труба, послышалась зычная команда:

– На коне-е-ей!.. Стройся!

Без суеты и толкотни, с привычной молодцеватостью джигиты, с саблями у пояса, с луками за плечом и колчаном стрел на боку, с копьями у седла, вскакивали на старательно чищенных, с расчесанными гривами лошадей, держа в поводу запасного коня с набитыми продуктами седельными сумками. И каждый всадник знал свое место в строю, буквально через минуту на плацу стояли твердо очерченные, словно окаменевшие, сотни.

Глядя на бескрайнее войско, Кахым с гордостью подумал: «Когда такие соколы прилетят на фронт, не посчастливится армии Наполеона!..»

Махальщики подняли пики с пучками ярких лент, от дома коменданта крепости тронулась группа офицеров в шитых золотом мундирах, впереди неспешно рысил на плотной, но смирной лошади князь Волконский.

Кахым поводьями пустил коня вскачь навстречу князю, сильной рукой остановил, заставив копытами взрыть землю, тяжелого жеребца, отсалютовав слепяще сверкнувшей саблей, отрапортовал по уставу:

– Ваше сиятельство…

– Да вижу, вижу… – ворчливо сказал старик, – построены…

И поехал шагом вдоль рядов, у каждой сотни останавливал лошадь, негромко, невнятно здоровался, но джигиты были уже научены и в ответ кричали дружно, весело, мощно: «Ура-а-а!..»

Григорию Семеновичу с времен Крымской войны полюбились башкирские всадники: терпеливые, выносливые, неприхотливые, смелые в бою. И сейчас он с удовольствием, словно по-родственному, смотрел на джигитов в их яркой форме: казакины – синие, шаровары – красные суконные, сапоги с суконными голенищами, шапки – меховые, шляпы – войлочные. На иных новобранцах поверх чекменей надета железная кольчуга, на голове – железный шлем.

«Молодые! – грустно сказал себе старик. – Мужиков раз-два, и обчелся, а остальные пареньки. Жаль, многие ли вернутся? А как мне поступить иначе? Россия ждет скорой помощи от Михаила Илларионовича, а его армия понесла большие потери…»

Князь обратил внимание на горделивого сотника, подтолкнувшего коня чуть-чуть вперед из строя.

– Есть жалобы, претензии? – прищурился Волконский, остановив лошадь.

Офицеры свиты переглядывались, а Кахым куснул ус от досады: опять этот шальной Азамат…

– Никак нет, ваше сиятельство! Сотник Азамат Юлтимеров, ваше сиятельство. Сотня к походу готова.

– Ну и молодцы! – кивнул старик.

– Джигиты рвутся в бой, ваше сиятельство! – вольно, громко продолжал Азамат. – Все мы хотим скорее разбить хранцузов, освободить Ра-асейскую землю от иноземцев и вернуться на родной Урал. – Он нарочно коверкал слова, играя дикого башкира. – Лошадей выгуливали на лугах, да вот беда, ваше сиятельство, кочевья-то у нас отрезали, земли и пастбища в обрез, и-ииэх, где былые просторы! – застонал он.

«Ну погоди, в походе я тебя приструню за длинный язык!» – подумал с угрозой Кахым.

Но князь не рассердился, он и сам знал, что за эти десятилетия башкирские земли расхищались беспощадно.

– Кахым, голубчик, – совсем не по уставу обратился он, – распускай новобранцев, пусть простятся с родными, и доброго вам пути в Нижний!

Кахым махнул рукою, командиры полков и сотники повторили его приказ уже по-башкирски, стройные линии полков и сотен сломались, джигиты со смехом, с веселыми разговорами разъехались с плаца.

За крепостью, на берегу реки раскинулся шумный табор, будто забушевал сабантуй, но не весенний, не праздничный, а по-осеннему унылый, с расставанием, со слезами. Пылали костры, в котлах варилась нагульная летняя конина, шумели самовары, арбы и повозки стояли впритык, бегали с визгом и лепетом дети, лежали на паласах старухи.

Вездесущий и всезнающий Азамат нахально догнал Кахыма, шепнул с седла, что все семейство Ильмурзы в полном составе прибыло и дожидается с нетерпением свою гордость, свое счастье, свое горе – ближайшего и непосредственного помощника генерал-губернатора Кахыма.

– И Танзиля с ними!

Кахым гневно зашипел, показав плечом на едущего с добродушной улыбкой на морщинистом лице Григория Семеновича, свита гарцевала на отличных, застоявшихся в оренбургских конюшнях лошадях вокруг.

«Из-за одной Танзили ты искал мою семью! Не обо мне тревожился – о себе, наглец!..»

И, пришпорив коня, догнал князя.

Григорий Семенович пообедал у коменданта и уехал в город, поблагодарив Кахыма за рачительную службу.

Теперь и Кахым смог поехать к своим.

У самовара на паласах сидели, полулежали разомлевшие от обильного угощения джигиты, а вокруг них хлопотали матери, жены, тетки, сестры, и плакали, и осыпали нежными словечками, и совали в рот то мясо, то пряники, а в торбы – полотенца, корот, казы. Со всех сторон слышалось:

– Отец, береги себя на войне! Справедливо говорят – береженого Аллах бережет!

– Сыночки, милые, держитесь друг за друга крепко, нерасторжимо – если что, помогайте, выручайте!

– Дитятко, улым, откуси от этой лепешки, освященной нашим муллою, а всю ее спрячу в сундук – приведет тебя обратно в родной дом!

– Жена, ты обо мне не плачь, не тужи, не горюй!

– Как же мне не плакать, отец, – не на свадьбу, не на базар уезжаешь, на кровавую войну.

– Откуда взялся этот шайтан Ополеон-Наполеон?

– Ты о нас не беспокойся, вытерпим, вытянем как-нибудь, а вернешься живым-здоровым, последнюю овцу принесу в жертву!..

Ильмурза приехал с семейством, с челядью на двух тарантасах, да еще продукты и котлы на телеге, – как же! – старшина юрта… Кахым обнял отца и мать, Танзиле и Шамсинур пожал руку, подхватил на руки подбежавшего с блаженным визгом сына.

– Приехал отца на войну проводить?

Ошалевший от счастья Мустафа улыбался, прижимаясь к широкой крепкой груди Кахыма, – его отец всех важнее, командует таким большим войском.

И Сажида о том же думала и с гордостью, и с волнением.

– Ой, улым, какая у тебя беспокойная служба! Да разве это мыслимо – управиться с таким громадным войском? Смотрю и дивлюсь – сколько всадников!..

Ильмурза сказал по-обычному сухо:

– А мы тебя заждались, поди, вся стряпня либо пригорела, либо выкипела!

Мать вынула из кармана бархатного камзола чудотворный амулет: тряпичный мешочек с молитвами, спасающими величием Аллаха от ранения, болезней. Вручила, прослезившись, Кахыму:

– Храни как зеницу ока – от всех бед спасает!

Но сын даже не поблагодарил ее за материнскую заботу, вертел головою, озирался, наконец нетерпеливо спросил:

– А где же Сафия?

Теперь и Сажида спохватилась:

– Сафия! Сафия-а-а!..

– Да вон где она, – показала Танзиля.

Жена стояла в стороне, за возами, полуобернувшись. Кахым скорыми шагами подошел к ней.

Сафия одета богато: платье с широкими оборками, бархатный камзол, на голове меховая шапка, на груди хакал – нагрудник с серебряными монетами в несколько рядов, в ушах серьги, на руках браслеты.

Когда муж приблизился, она молча шагнула и прикрепила к его мундиру несколько крупных серебряных монет, заговоренных знахаркой, и прошептала молитву о спасении души и тела в военной сече.

Кахым взглянул на нее и против воли вздрогнул: глаза у жены провалились, окаймленные синими дугами, опухли от слез, щеки ввалились.

– Да что с тобой?

– Возьми меня с собой! – еле слышно, но твердо, прочувствованно проговорила Сафия.

– Куда?

– В поход.

– Ты с ума сошла! – воскликнул Кахым. – Война – не сабантуй!

– А почему же другие джигиты берут жен с собою?

– То – другое, то деревенские, они в походе и кашевары, и возницы! А ты – дочь тархана. Нежная, балованная. Что скажет твой отец – мой тесть? Он же сам уходит с башкирскими полками.

– Что мне до отца! – фыркнула Сафия: прежде она никогда так непочтительно о нем не говорила. – У меня своя жизнь, а у него своя… свое горе.

– Хватит, не смеши людей! – сказал Кахым строже.

– Я не вынесу разлуки, – непримиримо, с горящими мольбою глазами продолжала Сафия. – Умру от горя. Башкирские женщины испокон веков сражались рядом с мужьями – и стреляли из лука, и метали копье на скаку.

– Расти сына, моего Мустафу, а на войне мы и без тебя обойдемся! – строго сказал муж.

– Ты меня не любишь! – всхлипнула Сафия. – Ты меня никогда не любил!

– Сама не понимаешь, о чем болтаешь!

– Нет, понимаю, не любил!

– Мне некогда заниматься болтовней, хватит!

– Не любил!..

Кахым закусил губу, чтобы не выругаться, и отошел.

А Ильмурза тем временем обряжал боевого коня сына – положил на спину новый войлочный подседельник, сверху накрыл попоной, поставил старинное седло с серебряными стременами, подтянул подпругу, к седлу прикрепил кожаные тороки с порохом, пулями для пистолета, с продуктами. Все узелки и петли проверил на прочность, строго-настрого наказал ординарцу:

– Седлай, как я заседлал. Видел? А если не станешь стараться, то после войны у меня с тобой будет особый разговор.

– Видел, агай, видел, все буду делать по-вашему, – рассыпался в заверениях парень, а сам-то подумал: вернуться бы живым с войны, а твоих угроз не испугаюсь…

На лугу собрались самые почтенные аксакалы, окруженные куранетами и певцами-сэсэнами из тех кантонов, откуда пришли новобранцы.

«Пожалуй, пора начинать!» – сказал себе Кахым.

Настроение у него испортилось – ему было и жаль жену, и говорить с ней иначе он не умел… С малых лет вбивали ему в голову, в душу: ты – мужчина, ты – джигит, а значит, ты и хозяин, и властелин в семье, владыка своей жены. В эти последние минуты перед расставанием он расчувствовался: «Не принес я тебе, бедняжка, счастья. Толком и не пожили вместе после свадьбы. И вот опять уезжаю. И Аллах знает, вернусь ли?..»

Но поздно, поздно…

Запела на плацу труба горниста, послышались зычные протяжные крики командиров полков и сотников: «Стано-ви-и-ись!», джигиты наскоро обнимались с родными, с женами, с детьми и вскакивали лихо в седла.

Началось освященное веками прощание с воинами. Кураисты в согласии с древним обрядом завели песню «Урал», торжественную, полнозвучную, известную не только людям от мала до велика, но и военным коням – заиграли ушами, вскинули головы, звякнули уздечками.

Затем вышел перед строем прославленный сэсэн Байык, глубокочтимый не только своими башкирами, но и казахами и киргизами. Он спел гимн-благословение, и слушали его джигиты затаив дыхание, впитывая в душу, в кровь каждое слово:

 
Хай-хай, сыны Урала,
Уходящие на войну,
Хай-хай, батыры Урала,
Деритесь храбро
С врагами родной земли.
Хай-хай, сыны,
Хай-хай, батыры,
Возвращайтесь со славою
В родные края!..
 

Затем перед строем встали старухи, важные, горделивые, в темных одеяниях, с богатыми украшениями, и самая старшая из них и по годам, и по почету произнесла нараспев:

– Пусть поход ваш, любезные сыны, выдастся легким, пусть враги убегут в страхе от ваших стрел и мечей, пусть эти нити притянут вас поскорее к родным очагам, к матерям и женам!

После ее наставления старушки обошли ряды и вручили всадникам мотки шерстяной пряжи, приговаривая-напевая:

 
До встречи, детушки,
Пусть год для вас
Пролетит, как месяц.
Ждем с победой
И во здравии!
 

Их сменили молодухи, статные, красивые, в цветных камзолах, в платьях из самаркандского шелка, в сиянии золота и серебра драгоценностей. Они запели полнозвучно, мощно:

 
На конях и с саблями
Вы теперь защитники
Родной земли.
 
 
Птицы прилетят издалека,
Принесут от вас приветы,
Вести добрые о победе.
 

Пришел черед девушкам, невестам и нареченным, до поры до времени связанным с уходящим джигитом лишь клятвой верности. Они дарили всадникам шитые шелком платки и набитые душистыми степными травами кисеты, вкладывая в песню всю душу, всю любовь, всю тоску:

 
Оседлав коней, идете в поход,
Покидая родной Урал.
Любовь моя осталась здесь,
Верная твоя тростиночка.
 
 
Глазоньки проглядим
На пустую дорогу,
По которой джигиты ушли.
Моя верность здесь,
Милая твоя тростиночка.
 

С ответным словом от имени всех башкирских казаков выступил Кахым – он произнес священную клятву верности родному Уралу, и джигиты повторяли за ним:

 
Тебе, Урал-тау, наш наказ:
Не вернутся с французской войны
Твои смелые батыры —
Отомстите за нас!
 

Седой Урал олицетворял сэсэн Байык, он вышел на середину плаца, заиграл на домбре и запел:

 
Эй, дети Урала,
Разбейте врагов,
Возвращайтесь со славой!
А родина-мать породит
Тысячу батыров за одного погибшего.
Пусть знают чужеземцы,
Как грозен Урал-тау,
Не возвращайтесь без побед
С войны, его сыны.
 

В толпе провожающих послышались глухие рыдания, но джигиты бодрились изо всех сил, подкручивали молодцевато усы, бросали на милых девиц нежные взгляды.

Запела труба горниста, возвещая поход, и первая сотня тронулась крупной рысью. По обочине быстро шагали матери, жены с младенцами на руках, всхлипывающие невесты, боясь отстать от своих единокровных и зная, что угнаться за ними невозможно.

Уходили в молчании полки, один за другим, уходили в далекие края, уходили на войну.

Желая унять рвущую душу тоску, запевала первой сотни завел походную боевую:

 
Воды Кызыла и Яика
Быстры и студены.
Не оплакивайте нас,
Не спугните удачу.
 

И хор грянул:

 
Уезжаем, уезжаем,
Оставляем дом родной.
Не тужите, ожидаючи,
Не накликайте беду.
 

Уходили сотни башкирских казаков, одна за другой.

Сафия провожала мужа в седле – всадница на загляденье: и красива, и нежна, и сильна, конь послушен ее руке.

Вот и последние ряды джигитов вышли из крепости, Кахым остановил своего крупного лихого иноходца, обратился к жене, стараясь говорить и ласково, и бережно:

– Бисэкэй[39]39
  Женушка.


[Закрыть], милая, пора возвращаться тебе к нашему сыну!

Но Сафия сделала вид, что не расслышала, и ехала впереди, тесня своего коня к иноходцу Кахыма, касаясь ногою ноги мужа, держась рукою за его руку.

– Бисэкэй, пора тебе возвращаться, – повторил Кахым нетерпеливо, подавляя в себе раздражение.

Но Сафия и бровью не повела, и оба коня бежали как бы слившись, и всадница оставалась рядом с Кахымом.

Мимо, догоняя своих, проскакал Бурангул, за ним едва поспевая, нахлестывая лошадь, ординарец.

Кахым окликнул тестя.

Круто остановив разгоряченного скачкой застоявшегося жеребца, Бурангул метнул взгляд на дочь, пожал плечами, посмотрел вопросительно на зятя. Кахым красноречиво встопорщил усы. Тогда Бурангул укоризненно сказал Сафие:

– Доченька, тебе время вернуться к семье, к Мустафе.

– Не слушается, – почти беззвучно пошевелил губами зять.

– Как это не слушается мужа? – Для отца это было чуть ли не святотатством. – Разве можно, доченька, ослушаться мужа?.. Немедленно возвращайся!..

Пришлось подчиниться. Закусив в кровь губу, чтобы не разразиться судорожными рыданиями, Сафия медленномедленно потянула повод, поворачивая коня, и съехала с дороги в поле.

Скрылись последние всадники в перелеске, умолкли походные песни, и глухая осенняя тишина придавила поля, леса, овраги.

У безлиственной тоненькой березки долго стояла Сафия, и не было в ней силы, чтобы догнать мужа, и не было желания возвращаться. А березка трепетала, толкаемая ветром, трепетала, как обреченная на одиночество Сафия.

И не оглянулся, не приласкал прощальным взглядом…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

КНИГА ВТОРАЯ

 
Кипел бульвар в Париже так
Народа праздными толпа́ми,
Когда на нем летел с нагайкою казак
Иль Северный Амур с колчаном и стрела́ми.
 

Н. К. Батюшков

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Русская армия заняла прочные позиции в Тарутинском лагере. Фельдмаршал Кутузов приказал: ни на шаг далее не отступать, старательно обучать пополнение, готовиться к решающей битве.

Главную квартиру Михаил Илларионович поместил в деревне Леташевке и сам поселился там в низеньком домике с тремя окнами. За дощатой перегородкой – спальня, а в горнице и столовая, и кабинет, и приемная.

В соседнем доме расположился генерал Коновницын с канцелярией. Дежур-генерал, он превратился в эти дни в верного, надежного помощника Кутузова, в его, как говорится, правую руку.

Начальник штаба Беннигсен захватил самый просторный дом, обставил его по-барски, сзывал на пиры друзей и усердно интриговал против Михаила Илларионовича.

Подлинный полевой штаб был в домике Петра Петровича Коновницына – там весь день кипела работа, а если среди ночи прибывал курьер со срочным донесением из дальнего корпуса, то генерал тотчас вставал с деревянной скрипучей кровати и лично прочитывал материалы, отдавал приказ адъютанту и не ложился до тех пор, пока все вопросы не были решены.

Кутузов определил задачи армии на ближайшее время ясно, твердо, непреложно: южнее и восточнее Москвы – непреодолимый заслон, усиленная дальняя разведка, неослабная партизанская война, сколачивание полков и дивизий, подвоз боеприпасов.

Ежедневно Коновницын обедал у фельдмаршала и после трапезы за долгим уютным чаепитием у добродушно гудящего самовара рассказывал Михаилу Илларионовичу военные новости, хвалил командиров партизанских отрядов Дениса Давыдова, Сеславина, Фигнера.

– Пленные, ваша светлость, признаются, что Наполеон весьма обеспокоен возникновением крестьянских партизанских отрядов.

– Да, крестьянские вилы и дубина императору не понравятся, – улыбнулся Кутузов. – Впрочем, и наш государь-батюшка побаивался вооружать крестьянское ополчение и башкирские полки. Кстати, как партизанят полки башкир и тептяр из корпуса князя Кудашева?

– Геройски воюют, сокрушительно бьют французов, ваша светлость! – радостно сказал генерал. – Башкиры выросли в лесах, среди гор, с малых лет скачут на неоседланных лошадях, замечательные стрелки. И тептяры отважно, умело воюют. Командира тептярского полка шеф-майора Тимерова, ваша светлость, справедливо было бы наградить.

– Согласен. Распорядитесь, голубчик, – кивнул фельдмаршал. – А где Первый башкирский полк, отличившийся на Бородинском поле?

– В Серпухове, в корпусе князя Кудашева.

– Вот что, Петр Петрович, – подумав, сказал Кутузов, – вы Коле Кудашеву не давайте поблажки – он мой зять, и с него особо строгий счет.

– Полковник Николай Дмитриевич никогда не кичился родством с вами, ваша светлость. Наискромнейший офицер… А корпус его дисциплинированный, смелый! У деревни Жохово башкирские полки знатно потрепали французов. И пленных взяли!

– Слава Богу, слава Богу, – перекрестился Кутузов. – А где башкирское пополнение?

– Между Нижним Новгородом и Владимиром, у деревни Муром. Вскоре туда придут три башкирских полка из Самары. Тогда всего соберется пятнадцать полков. Лобанов-Ростовский, ваша светлость, предлагает сформировать из них отдельный башкирский казачий корпус.

– Разумно, – наклонил фельдмаршал тяжелую, с копною седых волос голову. – А кого в командиры?

– Пока неизвестно. В начальники штаба, видимо, подойдет башкир, он в Петербурге учился в военной академии, а рекомендует его князь Волконский.

– Ну, Григорий Семенович осмотрительный, зря не отличит. Как его, башкира-то, величают?

– Ильмурзин Кахым.

– Пришлите потом ко мне.

– Слушаю.

– А сколько всего у нас башкирских полков?

– Двадцать восемь, не считая ремонтных в Арзамасе[40]40
  Ремонтные полки – безномерные, резервные, служащие для пополнения обученными кавалеристами и лошадьми.


[Закрыть].

– Могучая сила! – И Михаил Илларионович потянулся, его клонило в дрему.

2

Кахыма вызвали в Главную квартиру, к генералу Коновницыну.

В пути он познакомился с молодым пылким офицером Бестужевым, и тот с удовольствием рассказал о Коновницыне: в его руках все вожжи – и приказы верховного, и формирование, и снабжение корпусов, и обучение новобранцев.

– А чем же занимается начальник штаба Беннигсен? – с изумлением спросил Кахым.

– Главным образом интригами, сплетнями, – улыбнулся в усы Бестужев, но тотчас спохватился и добавил более официально: – Под Смоленском Петр Петрович командовал Третьей стрелковой дивизией и проявил героизм, а его солдаты держались молодцами, бились насмерть с французами.

– В Нижнем Новгороде все хвалят генерала.

– Его и здесь хвалят, – душа-человек, умница, когда надо – строг, когда возможно – добрый… – Бестужев приложил руку к козырьку кивера. – Мне направо. Я из Семеновского полка. Будет случай, загляните.

И на окраине деревни, и на улице Кахыма останавливали часовые, спрашивали, кто да откуда, куда едет, и он уже начал сердиться.

Почти во всех домах окна были темными, свинцово-тусклыми, лишь в домике Коновницына слабо светились свечи. У ворот Кахыма опять остановили, и он спрыгнул с седла, передал поводья ординарцу и на негнущихся от непрерывной скачки ногах пошел к крыльцу, сказав дежурному адъютанту, что прибыл по приказу генерала Коновницына.

В низкой избе на столах горели свечи, иные в шандалах, а иные попросту поставленные в жестяные кружки; офицеры и писари писали, чертили на карте и не оглянулись на скрип двери. Генерал в расстегнутом мундире, могучий, в годах – во всяком случае, так подумал молодой Кахым о сорокавосьмилетнем Коновницыне, – не поднимая головы, спросил отрывисто:

– Кто?

– Ильмурзин Кахым из Мурома.

– А-а!.. – Генерал поднялся из-за стола, проницательно посмотрел на смуглое лицо Кахыма с полукруглой бородкой, усиками, бакенбардами, на его казачий бешмет. – Время военное, тянуть нечего, идите сюда, – и Коновницын сел на кровать, прикрытую серым одеялом, – расскажите о ходе подготовки полков, о маневрах. Атаку «конной лавой» применяете, отрабатываете?

– Да, ваше превосходительство, ведь у нас есть боевые офицеры, вернувшиеся в строй, они и обучают джигитов. Я тоже пригляделся, попрактиковался, и теперь вижу, что «лава» – победоносна.

Коновницын с удовлетворением улыбнулся.

– Со стороны «лава» кажется беспорядочной, хаотичной, но для нынешней войны против французов такого вида атака и сокрушительная, и наверняка успешная, сам видел под Смоленском… Но, конечно, казак должен проявить и смелость, и маневренность, и мастерство рубки. Офицеру за всем не углядеть, – значит, надо самому казаку действовать по обстоятельствам.

– Да, ваше превосходительство, я говорю всегда джигитам: на Аллаха надейся, приказ командира выполняй, но и сам не плошай!

– А еще какие приемы конного боя есть?

– «Маяк», ваше превосходительство, при этом методе сотня делится на группы, отряды по семь-восемь-девять человек с командиром, и вот ударили на бешеном разбеге по врагам и откатились, а следом вторая группа мчится, затем третья. Таранят шеренгу французских пехотинцев.

– Понимаю, – одобрительно сказал генерал, – а стрельба из лука?

– Обучаем, тренируем на каждом занятии! В бою всадник на полном скаку посылает в противника стрелу за стрелой, а приблизился и уже врубается в строй французов. Иногда и копье мечет.

– Знаете командиров полков? – вдруг спросил Петр Петрович. – А если знаете, то перечислите.

Молодая память Кахыма не ведала сбоя, и он, полузакрыв глаза, начал отчетливо, без запинки, перечислять:

– Командир Шестого полка майор Шайдаров… Седьмого – майор Аксенов… В Белебеевском уезде сформирован Двенадцатый полк, командир майор Чонов… Из двух башкирских кантонов Пермской губернии пришел Двадцать первый полк, командир майор Руднев…

– А из башкир есть командиры полков? – остановил его Коновницын.

– Нет. На основании давнего царского приказа башкирским казакам присуждаются звания зауряд-хорунжего, есаула, войскового старшины. Я пробился в офицеры только покровительством князя Волконского.

– А майор Лачин? – У Петра Петровича, как видно, тоже замечательная память.

– Крещеный башкир, Ваше превосходительство. Крещеных считают русскими и беспрепятственно производят в офицеры.

– Но башкирский язык-то он не позабыл?

– Ясно, не забыл, говорит отлично, да и многие русские командиры полков, особенно те, кто родом с Урала или Оренбуржья, прилично говорят по-башкирски. Князь Волконский отличает и чиновников, умеющих говорить по-нашему.

– Мудрый руководитель обширнейшего края.

– И очень добрый, ваше превосходительство! – с подкупающей искренностью воскликнул Кахым.