Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

13

Не успел муэдзин с минарета закончить певучий призыв правоверных к намазу, как гулко зазвонили колокола оренбургских церквей.

Сережа Волконский проснулся, сладко потянулся на перине – и спать уже не хочется, и плестись с отцом в церковь нет желания, но ведь вчера обещал, значит, надо поторапливаться умываться, надевать мундир… «Нет, пора возвращаться в Петербург, где просвещенные друзья, театры, балы, гулянья. Скучно в провинциальном захолустье, однообразно. Надоело – то церковь, то карты. Уеду!»

И за утренним чаепитием Сережа, не поднимая глаз, несмело сказал:

– Мне пора ехать домой.

Князь удивился: вчера еще сын веселился, был беспечным, оживленным и вдруг затосковал, приуныл, с чего бы? Может, в Петербурге любимая девушка? В конце концов, сыну восемнадцать. Было бы странно, если бы юноша не влюбился, не страдал, не безумствовал.

– Куда тебе торопиться? – осторожно сказал князь. – В августе столица пуста. Все в усадьбах, на дачах. До осеннего съезда общества еще далеко.

– Мне скучно. У офицеров, у твоих гостей один интерес – вкусно обедать, побаловаться винцом, резаться в картишки. Жаль, конечно, уезжать, так и не познакомившись с Башкирией.

Отец обиделся:

– Можно подумать, что я запретил тебе путешествовать по Южному Уралу. Милый, да отправляйся в путь хоть завтра. И спутника тебе отрекомендую надежного – сына моего бывшего солдата, а ныне старшины юрта… – Князь велел лакею позвать Филатова.

Паренек явился мгновенно, рожица в саже.

– Да ты умывался ли сегодня? – брезгливо поморщился князь.

– Так точно, ваше сиятельство! Утром умылся, Богу помолился, а затем на кухне помогал повару стряпать.

– Вот и измазался!.. Знаешь Кахыма, сына старшины Ильмурзы?

– Как не знать. Знаю! Хорошо знаю. Сбегать за ним?

– Подожди, я с тобою пойду, – сказал Сергей Григорьевич.

– Сказать кучеру, чтобы пролетку заложил? – Филатов знал правила галантного обхождения.

– Нет, пойдем пешком, – кивнул молодой князь поднимаясь, поцеловал руку отцу, взял форменную фуражку.

На оренбургской улице прохожих мало: после обедни и намаза молящиеся разошлись по домам, купцы открыли лавки, но покупатели еще не появлялись, чиновники прошли и проехали в собственных экипажах на службу.

Хитрый Филатов занимал князя приличными разговорами.

– Башкиры добрые, но дикие, оттого и живут бедно, зимою и весною обязательно в деревнях голод.

– А ты бывал в деревнях?

– Конечно, ваше сиятельство, и не раз, с дядей Пахомом, – товар возили на базары. Дядя башкир не уважает, так и говорит: сколько их ни учи, все едино дикарями останутся.

– А твой дядя Пахом умный? – с интересом взглянул на паренька князь.

– Богатый, значит, умный! – восхищенно воскликнул Филатов. – Жить умеет. Хочет у башкир купить земли, построить усадьбу, записаться в помещики.

– Грамотный?

– В школу не ходил, а грамоте научился. Вырасту – тоже займусь торговлей. Земли у башкир задарма куплю. Покажу им свою хватку!

– Маленький ты, а злой, – поморщился князь.

Филатов до того изумился, что замер на месте, словно налетел на забор.

– Ваше сиятельство, разве мыслимо с дикарями обходиться по-доброму? Серость. Азиаты. – Он говорил совершенно искренне.

«Скверный парнишка! В значительную язву со временем превратится!» – с отвращением подумал князь.

У деревянного трехоконного дома с резными ставнями Филатов остановился.

– Здесь.

– Ты по-башкирски говоришь?

– Конечно, – рассудительно сказал Филатов. – Пригодится. Дядя Пахом так и наказывал: пригодится… Следил, чтобы на базарах я говорил с башкирами только по-башкирски, пусть хоть как-то, а калякал.

Он постучал в окно, вскоре лязгнула щеколда, выглянул работник:

– А вам кого?

– Кахым дома?

– Собрался уходить, но еще не ушел.

– Позови, – властно приказал Филатов.

Вышел подросток, почти юноша, с серьезным смуглым лицом, в опрятном суконном бешмете, в высоких блестящих сапогах, почтительно поклонился князю, на Филатова же взглянул презрительно:

– А, Пилатка!

– Я тебе не Пилатка, а Филатов. Знай, с кем разговариваешь! – огрызнулся паренек. – А вот это – молодой князь Волконский, сын генерал-губернатора.

Кахым взглянул на князя:

– Ваше сиятельство?..

– Вы свободно говорите по-русски? Очень рад. Давайте знакомиться: князь Сергей Григорьевич Волконский.

– Ильмурзин Кахым, – представился юноша и по-военному щелкнул каблуками.

– Мой отец, князь, и твой отец воевали вместе в Крыму. Когда я узнал об этом, то захотел познакомиться с сыном ветерана Крымской войны.

Кахым покраснел от удовольствия.

– И вообще, я хочу поглубже изучить жизнь башкирского народа, его быт, историю, песни, – продолжал молодой Волконский.

– Завтра, ваше сиятельство, я еду в деревню к отцу…

– Замечательно! Поедем вместе.

Они провели весь день вдвоем, и вечером молодой князь искренно сказал отцу, что о лучшем проводнике по башкирскому Уралу и мечтать нельзя.

14

Ранним утром молодой князь и Кахым выехали из Оренбурга в тарантасе на тройке резвых лошадей; на козлах торжественно восседал кучер-башкир из уже отслуживших срок казаков; рядом с ним примостился конюх.

Вокруг и позади тарантаса ехали на рысях конвойные казаки-башкиры; как Сергей ни отнекивался, но ему твердо сказал Ермолаев, что сыну военного генерал-губернатора выезжать в кантон без конвоя непристойно, и пришлось подчиниться.

Сергей Григорьевич был в безмятежном настроении – он избавился от бессмысленного, тягучего сидения в губернаторском дворце, от созерцания одних и тех же, то раболепных, то развязных от выпивки, чиновников и офицеров, от слушания провинциальных сплетен. Утро было тихое, прохладное, неутомимые башкирские кони легко несли тарантас по укатанной, ровной степной дороге.

Дважды переехали вброд мелководную, но быструю реку Хакмар. Постепенно степь менялась – вздымались серебрящиеся ковылем холмы, по оврагам и в низинах потянулись густые кустарники, а за полдень показались на горизонте обрамленные синевою горы.

Степь гудела от баснословного изобилия жизни: перепела вольно разгуливали по дороге, взлетая прямо из-под колес, суслики пересвистывались, сидя серыми столбиками у нор, с любопытством разглядывая проезжавших, у озер и речушек роились с кряканьем утки и гуси. Воздух, прогретый насквозь лучами жаркого солнца, был сладко-густым, словно мед. На беспредельном небосводе ни облачка.

Миновал полдень, и трава стала зеленее, а листья одиноких деревьев темнее, потянуло сыростью, и кучер сказал, что пора бы остановиться – лошади притомились, да и путникам не мешало бы пообедать, а заодно и поужинать. В тени старой ольхи, на берегу извилистого ручья распрягли лошадей и пустили их по лугу, развели костер.

– Хор-рошо здесь у вас, – сказал Сергей Григорьевич. – Рай, настоящий рай! Вода в родниках, как нектар, воздух, как сметана – не надышишься.

– Хотите рыбу лучить? – спросил князя Кахым.

– Как это лучить?

– Давайте здесь заночуем и ночью, в темноте, пойдем лучить.

Князь согласился. Найдя на берегу поваленную ураганом сосну, Кахым и кучер топорами стали щепать лучину, смолянистую, янтарного цвета, вязали в пучки, а Сергей Григорьевич пошел в урему, в заросли смородины, крупной, как владимирская вишня.

– Изорвете мундир, ваше сиятельство, – обеспокоился Кахым. – И оцарапаетесь. Полежите на паласе, а мы вам соберем ягод.

– Нет, когда сам собираешь, то ягода слаще, – не согласился князь, хрустя сучьями.

«Не к лицу сыну князя, офицеру лазить по кустам! Лежи – принесем. Умей оберегать свой сан!» – осудил Волконского Кахым, – он не понял, что простота, с какой держался Сергей, и свидетельствовала о его разумном воспитании.

Сняв сапоги, засучив штаны выше колен, Кахым взял у кучера пучок горящей лучины и острогу с двумя зубьями, похожую на вилы. И вошел в воду, зашагал, прочно ставя ноги на песок и гальку. На перекате, где речка мелела, неподвижно стояли рыбы, видимо, хариусы, слегка шевеля плавниками и хвостами. Князь шел по берегу и внимательно наблюдал за Кахымом. Рыболов поднял выше лучину, чтобы глубже, яснее видеть, и молниеносным ударом остроги пронзил длинного хариуса, выбросил на траву. Угольки с шипеньем падали в воду. В азарте Кахым метал и метал острогу, метко, ловко подцепляя рыб, швыряя их к ногам князя.

– Почему рыбы не двигаются? – спросил он.

– Спят.

– И не слышат твоих шагов, бульканья от ударов остроги?

– Я же иду снизу вверх, против течения.

– Да хватит тебе, не жадничай, – попросил Волконский.

Кахым послушался, вышел, но напоследок, уже с берега подцепил в омутке еще несколько тучных рыб. И верно, пора кончать – лучина вся догорела.

– Куда нам столько рыбы? – удивился князь.

– Уху сварим из двух-трех наваров, а то, что останется, бросим птицам.

Волконский внимательно следил за тем, как колдовали Кахым и кучер, – сварили по первому разу и процедили навар, а рыбу выбросили, запустили еще потрошеных длинных хариусов, дождались, когда закипит, и снова процедили, сварившуюся рыбу выбросили и лишь по третьему разу опустили в котел большие, тщательно очищенные и промытые куски, посолили, засыпали сушеную пахучую травку. Уха бурлила в котле, сбивая пену, разнося по тихому берегу благоуханье.

Князю преподнесли тарелку янтарной, припахивающей дымком наваристой ухи. Вкус был отменный, горожане и не ведали никогда такой благодати. Волконский с наслаждением выхлебал тарелку, но от добавки отказался, зато Кахым и кучер прикипели к мискам, деревянные ложки так и мелькали, такой навар и жирная, почти бескостная рыба – диковинное лакомство. Едва отвалились, пришлось полежать ничком у костра. Волконский терпеть не мог пиршественного обжорства, отец-солдат приучил к умеренности, но здесь, в тишине и прохладе у реки, еда была священнодействием, он любовался Кахымом и кучером и втайне позавидовал их аппетиту.

Конвойные казаки били рыбу острогой значительно ниже по течению, но и там улов был на загляденье богатый, и котел ухи был опустошен промявшимися в седле парнями с молниеносной быстротою; вскорости от заглохшего костра донесся могучий храп.

Над костром кружились, мельтешили крупные бабочки и мотыльки, сгорали в огне, но многих перехватывали какие-то серые птицы.

– Что за птицы-пичужки? – спросил князь.

– Ночные голуби. Днем их и не видно – серые, прячутся в гнездах и дуплах, а вылетают на охоту в темноте, – сказал всезнающий Кахым. – И видите, ваше сиятельство, простая птица, а откуда-то узнала, что бабочки и мотыльки летят, как завороженные, к огню!.. Кто им это объяснил?

Князь пожал плечами, а кучер, понимавший, хотя и плохо, русскую речь, заметил веско:

– Аллах научил.

«И в самом деле, кроме Аллаха, учить некому», – улыбнулся князь.

Костер то угасал, огонь прижимался к траве, то взметывал в темноту искры, и пламя приплясывало зыбкими рыжими волнами, опаляя жаром лица сидевших вокруг путников.

– Неповторимая ночь! – сказал Волконский.

– Ну, ваше сиятельство, – предложил Кахым деловито, – пора и отдохнуть. С рассветом тронемся в путь. Ложитесь в тарантасе.

Он накрыл сено паласом, в головах положил подушку в полосатой наволочке, и получилась уютная, по дорожным условиям, постель. Князь лег, подмял пахучее сено, накрылся шинелью и мгновенно заснул. Кахым и кучер завернулись в чекмени и легли к замирающему костру, повернувшись друг к другу спинами, прикрыв ноги кошмою.

Внезапно лошади беспокойно заржали и подались ближе к людям, к костру.

Кахым затряс за плечо уже могуче храпевшего кучера:

– Агай! Да проснись, агай, лошади чуют беду!

– Леший по лесу бродит, – буркнул тот, очнувшись на миг и снова погрузившись в крепчайший сон, известный только солдатам и путешественникам.

Тотчас неподалеку надрывно рявкнул медведь, лошади всхрапнули, ударили копытами по земле.

На этот раз кучера не потребовалось будить – вскочил, словно ошпаренный кипятком, поднял топор, с которым предусмотрительно не расставался в дороге и на ночлеге.

Князь проснулся, ничего не понимая, взглянул на стоявших у костра, подсвеченных снизу еле-еле тлеющими углями Кахыма и кучера, на жмущихся к ним лошадей.

– Что случилось? – И взял из-под подушки револьвер.

– Ваше сиятельство, не вздумайте стрелять, – спокойно, но твердо предупредил Кахым, – если промахнетесь или только пораните, то медведь рассвирепеет, взбесится и разорвет нас в клочья! Живыми не останемся.

Он взял из тарантаса колчан со стрелами, лук и крупными шагами пошел навстречу приближающемуся зверю, от рева которого кровь стыла в жилах.

Кучер упал на колени и бормотал молитву о спасении странников.

Осмотрительно прицелившись, Кахым послал взвизгнувшую стрелу в поднявшегося на дыбы медведя. Зверь повалился на бок, захлебываясь хлынувшей из горла кровью и свирепым воем, и пополз в кустарники.

Князь, размахивая револьвером, крикнул:

– Кахы-и-им!..

Опьяненный поединком охотник не откликнулся, нырнул, пригнувшись, в кусты.

– Он погибнет! – испугался князь. – Пошли на выручку!

– Не таков наш джигит Кахым, чтоб с медведем не совладать, – невозмутимо сказал кучер.

И не ошибся, – светало, когда появился запыхавшийся, вспотевший, но бодрый охотник, бросил к ногам князя медвежью шкуру, бережно положил под козлы лук, колчан, кинжал в кожаном чехле.

– Примите, ваше сиятельство, подарок! У нас в ауле шкуру обработают. Правда, мех не зимний, но густой.

– Это ты одной стрелой? – восхитился князь. – Стало быть, не зря вас, башкир, прозвали «северными амурами».

Эта похвала была приятна Кахыму, и он с благодарностью посмотрел на Волконского.

«Башкирские парни с пеленок, как говорится, скачут верхом на неоседланных лошадях и стреляют стрелами в птиц и зверей!» – думал князь восхищенно и с гордостью за всадников башкирских казачьих полков – воинов царя русского.

…От шкуры, лежавшей в тарантасе в ногах князя и Кахыма, несло кровью, и лошади без понукания кучера неслись вихрем по дороге.

В низинах еще клубился густой туман и медленно-медленно, как козий пух, разлохмачивался и рассеивался, то вздымаясь вверх, то расползаясь в траве.

Равнина раскинулась привольно, благоухая разнотравьем, рыжим, выгоревшим на холмах и все еще сочно-зеленым в ложбинах. Левее тракта лежало плоское, блестящее, как серебряное блюдо, озеро, а над ним кружились, скользили на распластанных крыльях, взмывали к небу, падали к воде бесчисленные птицы; свист, гомон, раскатистые трели, кряканье, пронзительные вопли оглушили путников. Трава стояла крепкая, высокая, выше колес тарантаса. Осень надвигалась, но нигде не было видно косцов, прокосов, копен сена.

– Почему не косят? – удивился князь. – И без того трава перестоялась.

Кахым ответил не сразу и хмуро:

– После восстания Пугача и Салавата здешние деревни были разрушены, а жители выселены в Сибирь. Вон, ваше сиятельство, взгляните – еще торчат тут и там трубы печей.

Князь посмотрел и недоуменно пожал плечами.

– А почему из соседних деревень не пригоняют скот на луга, не идут косари? Жаль, пропадает такое добро!

– А кто им разрешит? Едва жителей выселили, как здешние тучные земли захватили большие начальники. Из Оренбурга. Из Петербурга, – неохотно и сердито сказал Кахым. Кучер слабо разбирался в русской речи, еще хуже разговаривал, но сейчас не выдержал, обернулся и сказал возмущенно:

– Да-да! Раньше вся земля была башкир. Наша! Башкорт держал много лошадь, махан кушал, кымыз пил. Хорошо была башкорт, сладка жизнь! А сейчас лошадь, баран мало, махан мало, плохо башкорт.

Волконский круто свел брови, резко спросил:

– А кто теперь хозяин этих безбрежных земель?

– Господин Тевкелев. В Оренбурге живет. Чиновник, но торгует умело.

– Как же он хозяйничает на таком пространстве?

– А никак не хозяйничает, – уныло сказал Кахым. – Земля лежит себе и лежит, есть ведь не просит. При случае перепродаст подороже. У Тевкелева и в других уездах есть имения, табуны. Говорили, что держит до трех тысяч кавалерийских и артиллерийских лошадей, – ремонтерам продает.

– А башкиры – начальники кантонов, старшины, офицеры – тоже остались без земли? – Волконский был рад, что завязался серьезный, хотя и трудный для Кахыма, разговор.

– Какое!.. Обожрались землею, богатеют год от года. Это башкирская беднота безземельная… – Он задумался, затем отрезал решительно: – Даже и ту землю, которая уцелела, толком наши башкиры не используют. – Он почувствовал, что не все можно губернаторскому сыну открывать, но уже не смог остановиться. – Башкирам запрещено выезжать без разрешения начальства из своего кантона, – значит, перевелись кочевья и скота осталось мало. Мужчины – башкирские казаки – в походах, на границе. Кто запасет сено на зиму? Вот и кормят скот зимою ветками.

Князь этого никак не ожидал.

– Ветками?.. И они едят ветки?

Кучер так и завертелся на козлах, немедленно встрял в беседу:

– Голод!.. Голод, ваше благородие… – Для него все начальники были благородиями. – Сена ашайт юк, совсем голод, будут ашайт ветки.

– Если рано, весною, заготовить мягкие ветки, в них еще древесина не затвердела, то едят, – деловым тоном объяснил Кахым. – Конечно, сено несравнимо слаще и полезнее, – невесело засмеявшись, добавил он.

Сергею Григорьевичу юноша нравился рассудительностью и смекалистостью.

По обеим сторонам дороги пышно, щедро поднялась медом пахнущая трава, украшенная самой различной окраски цветами. И над лугами и в траве порхали, шныряли птицы, перекликаясь заливистыми песнями со звоном колокольцев под дугами тройки.

Кахым велел кучеру остановить лошадей, спрыгнул в канаву, отыскал в траве высокий гладкоствольный тростник с соцветием-зонтиком на верхушке. Срезав кинжалом, подравнял оба конца ствола, просверлил в трубке четыре дырочки сверху и еще одно отверстие снизу.

Музыкант приложил к губам трубку, дунул, пальцы его, подчиняясь мелодии, двигались по дырочкам, то закрывая, то открывая их, и вдруг тростник запел пленительно чистым голосом; песня была князю непривычной, но приятной, душевной. Кучер не утерпел и затянул протяжное, тягучее, но беспредельно широкое, как просторы башкирские:

 
Далеко-далеко раскинулся Урал-тау,
Земля родная, земля отцов…
 

Слов князь Сергей не разобрал, но мотив был жалостный, плачущий, и доброе его сердце заныло.

– Что это за песня? – спросил он.

– Любимая песня башкир «Урал».

– А как называется эта дудочка?

– Курай. Делают и деревянные, и медные кураи, конечно, те звончее.

Князь взял курай у Кахыма, повертел, дохнул в него, дунул, но вырвался лишь сиплый свист.

– Бери, играй, – смущенно засмеявшись, сказал Сергей, – ты настоящий музыкант, у тебя получается.

– Да, это не барское дело, – назидательно заметил кучер по-башкирски, но князь, видимо, догадался и шутливо толкнул его ладонью в плечо.

В полдень переехали вброд речушку, свернули вправо, покатили по берегу и громом-звоном колокольчиков спугнули тишину широкой и совершенно безлюдной деревенской улицы. Кучер крикнул старушке, выглядывавшей из калитки, но она заметила князя в военном мундире, видимо, испугалась и скрылась.

– Э! – с досады крякнул Кахым и выпрыгнул из тарантаса, побежал к избе. Вернувшись, он объяснил, что жители еще не вернулись с яйляу и в ауле одни старые и малые.

– Зайдем в дом, – предложил князь.

– Да там не очень чисто, – поморщился Кахым. – Ну пойдемте, полюбуйтесь на башкирскую нищету.

В избе было нестерпимо душно, жарко, в закрытые окна бились мухи, на нарах лежала, видимо, больная, хозяйка в старом, штопаном-перештопаном платье. Старуха осмелела, выступила из хлева и низко поклонилась князю.

С огорода, с улицы брызнули мальчишки с густо-черными от загара лицами, с облупившимися носами, босые, издалека любовались эполетами мундира князя, затем крикнули: «Бояр, яман бояр!» – и бросились врассыпную.

– Что такое «яман бояр»? – спросил Сергей.

Кахым отвернулся, сделал вид, что не расслышал, а кучер брякнул:

– Яман – нехороший, лютый!

– Не обижайтесь, Сергей Григорьевич, – покраснев, сказал Кахым, – дети не виноваты, они привыкли, что начальники в мундирах привозят в деревню беду, и только беду.

– А почему это?

– Недоимки. Отбирают и скот, и последнее добро. Зачастую и плеть пускают в ход!

– И сейчас так? – насупился князь.

«Ах вы, ваше сиятельство, ждете, что я скажу – это до приезда князя Григория Семеновича царил произвол, а теперь в башкирских кантонах – порядок и справедливость!» – сказал себе Кахым и ответил сухо:

– Вы спрашиваете, я отвечаю, Сергей Григорьевич, и говорю вам правду, и только правду.

– Твой отец старшина юрта?

– Да, я сын старшины юрта.

– И твой отец тоже так судит о порядках и законности в Башкирии?

– Мой отец и одного дня не удержался бы на должности старшины юрта, если бы не угождал начальству.

– С чего же ты завел такие вольные речи?

– Из уважения к вам, князь, – пожал плечами Кахым.

– Разве что!..

Спутники погрузились в долгие размышления.

«Зря я разоткровенничался! Да разве князю, сыну губернатора, богачу из богачей, понять страдания моего народа? Может, он решил проверить мои верноподданнические чувства? Как бы отцу не нагорело!.. Без хитрости на белом свете не проживешь. И с каждым надо говорить по-особому: и с князем, и с муллой, и с купцом, и с чиновником», – убеждал себя Кахым.

«Юноша сочувствует своему народу, я это понимаю, – говорил себе Сергей Григорьевич, – но с его бунтарским настроением я мириться не стану. Правда, по указу Ивана Грозного за башкирами закреплены эти земли, им предоставлено самоуправление, но… Но местные чиновники грабят народ. Разве отец за всем уследит? Удивительно иное: башкиры страдают от чиновничьего гнета, а когда начнется война, вместе с русскими войсками идут на иноземного врага!.. В чем секрет их верности России?»

Князь Сергей покосился на угрюмого юношу и мягко сказал:

– Объясни мне, почему башкиры непрерывно восставали против властей, а на войну за Россию идут охотно, добровольно, с песнями?

– У нас есть мудрая пословица: братья ссорятся, а сядут в седла – и единокровные родичи. Водой не разольешь!.. Значит, когда русским братьям грозит беда, башкирские всадники спешат на выручку.

– Почему же тогда вспыхивают восстания?

Кахым хитренько прищурился:

– А почему русские крестьяне восстают? Емельян Пугачев – русский. Кондратий Булавин – русский.

«Этот паренек хоть и мал, да удал! С таким надо ухо держать востро», – сказал себе князь и продолжал нравоучительно:

– Ссылаться на Пугачева, Булавина, вашего Салавата все же неуместно!.. Такие бунтари опасны великому государству Российскому. Скажи мне еще…

– Я и так зря много говорю, – вздохнул юноша.

– Не сердись. Я же не желаю тебе и башкирам зла. Мне надо поглубже изучить положение башкирского народа и в Петербурге посоветоваться с друзьями – просвещенными молодыми деятелями. Возможно, они помогут вам.

– Чем они смогут помочь?! – со старческой умудренностью сказал Кахым.

– Надо к самому царю идти с прошением, – заметил с козел кучер и глубокомысленно добавил: – Царю надо рассказать о нашем житье-бытье.

– Рассказывали, и не раз! – с безнадежным видом сказал Кахым.

Он подробно говорил князю о положении башкирских племен до учреждения кантонов: отрадного тоже было мало, племена непрерывно враждовали между собою, устраивали набеги, похищали скот, девушек. Князей-тарханов выбирали на сходке и подчинялись им во время войны, а война закончилась, и племя расходилось отдельными семьями, родами по кочевьям.

– А кому принадлежала земля? – спросил Волконский.

– Всему племени и… Аллаху, – рассмеялся Кахым. – Земли тогда еще всем хватало с избытком. Ну, конечно, у князей-тарханов неисчислимые стада паслись, свои нукеры были. Богатство копили!..

– Башкиры были тогда еще язычниками?

– Да, язычниками. Примерно в тринадцатом – четырнадцатом веке, при Узбек-хане приняли мусульманство. С той поры сохранились кое-какие каменные мавзолеи по берегам Идели, по-вашему – реки Белой. Наверно, и духовные школы – медресе для подготовки мулл, для обучения грамоте тогда уже открылись, – подумав, сказал Кахым. – Не везли же всех священнослужителей из Средней Азии!..

«Толковый парень, начитанный!..» – подумал князь.

Дорога спустилась с косогора, справа показалось кладбище, заросшее березами, усеянными крупными, как индюшки, воронами. Всполошенные звоном и переливами колокольцев, вороны взлетели и закружились над могилами и дорогой, над лошадьми и седоками, пронзительно горланя. Кучер с испугом замахал руками, зашептал молитву. Кахым тоже, закрыв лицо ладонями, забормотал: «Бисмилла… бисмилла».

Едва тройка отъехала от кладбища, князь спросил Кахыма вполголоса:

– Да что случилось?

Юноша смущенно, как бы оправдываясь, объяснил, что на кладбище есть мавзолей святого имама, – путника, не помянувшего его добрым словом, не сотворившего молитву-заклинанье, праведник покарает злосчастьями.

Кучер повернулся и сказал внушительно, показав кнутом на кружащихся ворон:

– Души праведных людей, похороненных на здешнем кладбище, слышат наши молитвы!..

Волконского так и подмывало подшутить над суеверными страхами кучера и даже Кахыма, но возобладала петербургская сдержанность.

– А если ваша семья еще не вернулась с кочевья? – обратился он к юноше, чтобы рассеять тяжелое впечатление и от кладбища, и от крикливого воронья.

– Когда сын генерал-губернатора путешествует, то впереди скачут гонцы с вестью о его приближении, – по-военному четко отрапортовал юноша.

И верно, через полчаса дальняя дорога вспухла клубами рыже-серой пыли, мерно застучали копыта, послышались гортанно-протяжные возгласы, и к тарантасу подлетели всадники с поднятыми над головами саблями и копьями. Старший подъехал поближе и на ломаном русском языке приветствовал знатного гостя.

Освободив затем путь, джигиты окружили тарантас полукольцом и с воинственными кликами, размахивая клинками, подбрасывая и ловко подхватывая копья, поскакали к аулу почетным конвоем.