Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

17

Вернувшись домой с подпольной сходки общества, Кудряшов долго не мог успокоиться, шагал по своей маленькой комнатке, вспоминал мельчайшие подробности собрания, улыбался, представляя, как по оренбургским улицам поведут пешочком, с сорванными эполетами, ненавидимого всеми губернатора Эссена, как он объявит на площади у кафедрального собора народу о свержении царя, об установлении народовластия. Петр Михайлович верил молодым офицерам, пришедшим в общество, прекраснодушным, бесстрашным, гневно отвергавшим крепостное право… Дворяне, обер-офицеры, и такие чистые, некорыстолюбивые, отзывчивые, к солдатам относятся уважительно, как к людям, а не как к серой скотинке. Дружинину, Данькову, Шесталову всего по девятнадцати, Ветошникову, Старкову стукнуло двадцать два, а «старичку», так его называли, Тяптикову – тридцать три. Словом, в полках есть надежные люди, которые станут командирами армии Освобождения. Но башкирские казаки… Признают ли они своим вожаком Буранбая? Вот за Кахымом джигиты пошли бы в огонь и воду.

Полночь миновала, а он все расхаживал по своему кабинетику, и голова его буквально раскалывалась от навязчивых мыслей. Свечу он давно погасил, и окно зеленело, голубело ледяным кружевом, вытканным на стекле крепчайшим оренбургским морозом.

За дощатой перегородкой заскрипела деревянная кровать, послышалось шлепанье туфель и на пороге появилась мать в капоте, в платке на седой голове.

– Ну что ты не спишь, Петенька, – мягко упрекнула она сына. – Завтра ведь на службу идти. И чего ты расхаживаешь, чего бормочешь?

– Да вы не беспокойтесь, маменька, – ласково сказал Кудряшов.

– А о ком же мне беспокоиться, как не о тебе? Ох-те-те… Днем – служба, вечером – книги, сочинения для петербургских журналов. Ни капли отдыха!.. Так и захворать недолго. Женился бы ты, Петенька, зажил бы, как люди-то живут. Сколько в городе девушек разумных, скромных. Чем приваживать к себе чиновников да офицеров, шептаться с ними часами, сидел бы после службы дома, миловался с женою, а там, глядишь, и Бог детишек пошлет.

Долго бубнила, ворчала матушка, вернувшись к себе, укладываясь на перину, а Петр Михайлович скинул валенки, лег поверх одеяла не раздеваясь, закинул руки за голову, уставился в потолок и, конечно, мигом уснул, какие уж тут размышления…

Проснулся он затемно от прикосновения горячей – значит, русская печь уже топится – материнской руки.

– Да разве это дело – в одеже спать? И наломаешься, и не отдохнешь. Вставай! Пришел из канцелярии этот… Пилатка, говорит с порога, что по срочной надобности.

– Чего это он приперся? Ну проведи.

Молодцеватый урядник с заиндевевшими усами и багровыми щеками вытянулся в дверях, щелкнул каблуками.

– Здравия желаю, господин Кудряшов.

– Рановато явился. Что за срочность? И вообще-то меня надо величать благородием.

– Виноват-с!.. Служба в губернской канцелярии избаловала: там все по имени-отчеству или господин такой-то, а не по чину, как в армии. Опять же…

– Опять же судебные офицеры как бы не офицеры, а чиновники, – догадался Кудряшов. – Ну выкладывай, с чем пожаловал.

– Мне бы наедине, – понизил голос урядник.

– Я от матери ничего не скрываю.

– Это уж ваше дело, а мне важно сохранить тайну.

– Кто тебя прислал?

– Никто не прислал, я по своей воле… – Он прикрыл за собой дверь и, стоя, жарко зашептал: – Меня вы, господин Кудряшов, то бишь ваше благородие, близко не знаете и можете мне не поверить, но я считаю своим долгом, христианским долгом, предупредить – остерегайтесь Завалишина, переведенного к нам из Санкт-Петербурга. Вполне продажный человек!.. Вечерами навещает их превосходительство генерал-губернатора. В последний раз я сам, своими ушами слышал, как он говорил их превосходительству о тайном обществе, существующем в нашем городе. И назвал нескольких обер-офицеров. Часто упоминал ваше имя.

«Провокатор? Подослали!..» – насторожился Кудряшов и сказал холодно звенящим голосом:

– Не понимаю вас, господин Филатов. Какое общество? И о господине Завалишине впервые слышу… Прошу оставить меня в покое, тем более что мне пора собираться на службу.

– Не верите? – Филатов обиделся, нахохлил потемневшие в тепле дома усы. – Ну и не надо! Но прошу запомнить: сюда я не приходил и вам ничего не говорил! А ежели начнете рассказывать, отопрусь. Клевета! Так и скажу – оклеветали.

Он козырнул и вышел, из открывшейся двери ворвались сизые плотные клубы морозного воздуха. Снег скрипел на крыльце, на дворе под его тяжелыми сапогами. И все затихло. Из ближайшей церкви доносилось басовитое мерное гуденье колоколов.

Петр Михайлович сел на кровать и задумался:

«Провокатор? Или честный? Как верить тому, кто начал жизнь служкой, посыльным, мальчиком на побегушках в губернаторском дворце, в губернской канцелярии? И какая ему выгода от визита ко мне, от разоблачения предательства Завалишина? Пришел открыто в дом Кудряшова, не боясь Эссена? Но, может, и у злодея не угасла совесть, хоть искорка да осталась, и вот он пришел, чтобы искупить свои былые грехи?»

Пора было одеваться, идти на службу.

За завтраком, сидя у самовара, мать непрестанно вздыхала, видя расстроенное лицо сына, и наконец не выдержала:

– Что случилось?

– Да ничего, маменька, не беспокойтесь.

– А зачем он приходил?

– Ну… надо было по службе… срочные бумаги! – Петр Михайлович замялся, запутался: он никогда не врал матери.

– Спозаранку зря такой, как Пилатка, не пойдет. И по такому лютому морозу! Что ж, дождаться тебя не мог в ордононсгаузе?.. Здесь никто его не любит. Завистливый. И многим подлости причинил. Ты с ним не откровенничай.

– Да вы не опасайтесь, маменька! Ничего крамольного за мною не водится. Стало быть, Филатов, или Пилатка, как вы говорите, не причинит мне никакого вреда.

– Ну все-таки, – вздохнула мать.

На службе Кудряшов долго не мог прийти в себя, нервно перебирал руками папки с различными бумагами, задумывался, глядя в окно, на стекла которого буран лепил пригоршни снега, и наконец решил, что сидеть у моря и ждать погоды преступно. Кем был Филатов? Провокатором? Честным?.. Об этом сейчас не стоит допытываться, а надо действовать без промедления.

И в этот же вечер Кудряшов послал надежного человека из судейских чиновников в полки, где служили офицеры, разжалованные в рядовые – декабристы Кожевников, Бестужев, Мусин-Пушкин. Все они отозвались о Завалишине неодобрительно.

Кудряшов на этом не остановился, расспрашивал верных людей и вскоре выяснил, что Завалишин – ловкий, пронырливый агент. За лживый донос на брата он был разжалован в рядовые солдаты, но царь Николай не захотел отказываться от наглого, хитрого осведомителя и лично принял его, беседовал с Иваном Завалишиным тайно. Ему было дано царское повеление искать в Поволжье и в Оренбурге остатки разгромленного в декабре 1825 года тайного антимонархического общества. В Оренбурге Иван Завалишин очутился на офицерской гауптвахте. Но был ли он действительно разжалован в рядовые? Может, это была маскировка тайного агента? Как это теперь узнаешь!.. На гауптвахте Завалишин настойчиво убеждал офицеров, содержавшихся под арестом за различные провинности, что пострадал за участие в восстании декабристов, но борьба, дескать, не закончена, «что засеяно, то и вырастет, хотя бы и дождя не было».

Офицеры Колесников, Татиков легко попались на удочку, распустили языки, и через четыре месяца после приезда в Оренбург Завалишин представил губернатору Эссену устав Оренбургского тайного общества, текст клятвы, список членов.

К счастью, губернский секретарь Даньков подметил странные визиты к губернатору загадочного арестанта, который когда захочет, тогда и уходит с гауптвахты: «Кажется… подал какой-то донос военному губернатору».

И незамедлительно сообщил об этом Кудряшову. Тотчас Петр Михайлович велел членам общества и сочувствующим уничтожить все материалы, от которых хоть как-то попахивало крамолой, смутой, и сам сжег в печке устав, клятву, списки членов, листовки, прокламации.

Получив донос, Эссен растерялся: он-то бодро писал в столицу, что в Оренбургском крае царит спокойствие, а тут всего четыре месяца прожил в городе Завалишин, да еще в заточении, во всяком случае официально, и уже раскрыл под самым носом губернатора бунтарское тайное общество. Но и верить Завалишину, который топил родного брата Дмитрия Ивановича, чтобы завладеть родовым имением, Эссену не хотелось. И в эти же дни на почте были перехвачены доносы Завалишина в Петербург генералу Бенкендорфу, что, мол, вокруг губернатора Эссена собралась шайка чиновников – казнокрадов, взяточников, нещадно грабящих жителей Оренбургского края, – этим и только этим надо объяснить непрестанные волнения башкир, киргизов, казахов да и русских казаков. Губернатору вовсе не хотелось потворствовать доносчику, роющему под него яму, но ведь Завалишин мог успеть с оказией, не по почте, сообщить Бенкендорфу о тайном обществе в Оренбурге, а в этом случае Эссену не миновать царской опалы.

Кудряшов, надеясь, что все улики против общества и лично его, Петра Михайловича, уничтожены, решил передохнуть.

Гроза не миновала, но и не приближалась, а предгрозье не исчезало никогда… И Петр Михайлович выехал в Шестой кантон по служебной надобности, но попутно собирался в башкирских аулах записывать былины, легенды, байты, песни.

Удивительно!.. Едва пара казенных лошадей вывезла кошевку за городскую заставу, едва вокруг раскинулись волнистые, с сине-фиолетовыми впадинками, снега с примороженной прочной коркой, едва он вдохнул чистый морозный воздух, как улетучились все заботы, тревоги, тяготы и сердце забилось успокоенно, умиротворенно.

Степная снежная тишина была величественной и беспредельной.

За весь день пути ему не встретился ни один путник, лишь резвые кони догнали и перегнали обоз порожняком, возвращавшийся, видно, из города, куда купцы возили шерсть. Если в степи жизнь, казалось бы, замирала, то в перелесках копошились с бодрым пересвистом птицы в ветвях сосен, елей, вылущивая из шишек семена.

Вечером подъехали к деревне, и Кудряшов велел остановиться у дома старшины, надеясь, что у того горница почище, потеплее, но сколько ямщик ни петлял по порядку, отличить одну избу от другой не мог – все покосившиеся, с ободранными крышами, в окнах бычьи пузыри вместо стекол, у иных хибар и заборов не осталось – растащили на дрова.

«Сколько налогов платят башкиры, и праведных и неправедных, чаще всего придуманных чиновниками – грабительских! Додумались хищники из окружения Эссена собирать налог с труб чувалов, с железных наконечников охотничьих стрел! А во время Отечественной войны с Наполеоном какие только щедрые посулы не раздавались царскими генералами башкирским казакам, призванным защищать Россию от французского нашествия!.. И – обманули бесстыдно, нагло. А сколько башкирских казаков похоронено в безвестных братских могилах на европейских полях!.. Пройди по избам – всюду вдовы, сироты. Деревня неграмотная, невежественная, голодающая…»

Две недели Кудряшов кочевал по аулам и, уладив все дела, вернулся домой с богатым «уловом» башкирского народного творчества – папки так и разбухли от мелко исписанных бумаг.

Мать всплакнула от радости. Сперва отправила ненаглядного сынка в баню, потом попотчевала его отменным обедом, чаем с липовым медом и, сидя у самовара, глаз не спускала с Петеньки.

– Маменька, – возбужденно рассказывал Петр Михайлович, – я записал уйму сказаний о войне с французами, о подвигах джигитов, но вот что самое примечательное: всюду славят турэ Кахыма! Он истинный герой войны, он великий батыр. И вот я сейчас подумываю: в самом деле, как нам всем – и башкирам, и русским – не хватает такого образованного, с военной подготовкой, с таким, так сказать, авторитетом человека, каким был Кахым!.. Он нужен не только башкирам, но и нам, просветителям народа.

После обеда Кудряшов отдохнул, решив на службе в тот день не появляться, а вечером при свете свечей прочитал матушке легенду о былой войне. Та иногда клевала носом, но увлеченный Петр Михайлович не замечал этого и вдохновенно читал свои записи:

– В разных аулах рассказывают по-разному, со временем я объединю все варианты в единый свод… Значит, французский царь напал на Россию, занял множество городов, подошел с войском к Москве. Москвичи с плачем, со стенаниями погрузили добро на арбы, на повозки, на тележки и пошли из города в изгнанье.

Русский царь приуныл, не зная, что предпринять, но к нему во дворец пришел молодой башкирский джигит. «Царь-государь, – сказал он, – не тужи: башкиры поднимутся на войну, они не бросят русских в беде…» Поехал за Волгу, кликнул клич: «Подымайтесь на борьбу!» Губернатор-князь ездил по аулам, читал царский манифест, но его и не слушали: «Сами знаем, что делать!» Подковывали коней, точили сабли и копья, калили стрелы, гнули луки, варили корот, вялили мясо, шили чекмени и шапки. Самых смелых, сильных, умных поставили полковниками, тысяцкими, сотниками. От мала до велика вышли провожать – девушки дарили суженым шитые шелками кисеты, матери пришивали к чекменям сыновей серебряные монеты, чтобы разлука была покороче.

Шли башкирские сотни с Урала, Ирэндека, Ямантау, Нугуша, Узяна, Базы, Демы, Сима. Соединились в Кангаке, выбрали воеводой турэ Кахыма, а тысяцким – Буранбая.

А за башкирским войском пошли мишары, тептяры, марийцы, калмыки, киргизы, черкесы.

Заиграли кураи, домбры, грянули дружно джигиты походную[51]51
  Эту башкирскую легенду о Кахыме П. М. Кудряшов перевел на русский язык прозой.


[Закрыть]…

В дверь бешено заколотили и кулаками, и сапогами.

– О господи, да кто это? – ахнула матушка.

Кудряшов пошел отомкнуть дверь, пахнуло стужей, вошли жандармы:

– Господин Кудряшов, по предписанию генерал-губернатора вы арестованы.

Обыск, хотя и перевернули все вверх дном, раскидали книги, распотрошили ящики письменного стола, не принес жандармам никакого трофея: антимонархических, революционных материалов не обнаружено.

И все же офицера-юриста со споротыми с мундира и шинели эполетами увели.

В опустевшей квартире рыдала неутешная мать.

Третья неделя заточения пошла в одиночной камере, когда надзиратель, горлопан с длинными руками и пудовыми кулачищами, подошел к окошечку в двери, заорал: «Отойди от окна!», а затем торопливо, непрерывно озираясь, чтобы не застукали, зашептал:

– Петр Михалыч, всего арестовано свыше восьмидесяти человек вашего общества, при обысках ничего предосудительного не обнаружено, все отрицают принадлежность к тайной организации. Прокурор Эссен в ярости и растерянности. – И, рявкнув напоследок: – Не возражать!.. – отошел.

«Вот почему меня еще ни разу не вызывали на допрос!.. Счастье, что своевременно уничтожили все документы».

Утром в камеру вошел начальник тюрьмы.

– Мне надоело сидеть здесь без всякой вины! – закричал Кудряшов. – Почему не вызывают к следователю? К прокурору? Это бесправие – гноить безвинного в темнице.

– Заключенный, не скандальте, вам же хуже будет, посадим в карцер, а там печки нету, – лениво промолвил начальник и ушел, не заглядывая в соседние камеры.

А днем опять прильнул к двери надзиратель, для порядка заорал, застучал сапогами и шепнул быстро:

– Петр Михалыч, вы знаете башкирского есаула Буранбая?

– Встречался. Выпустили его?

– Какое!.. Толкуют, будто и он вовлечен вами в тайное общество. Якобы хотел убежать из тюрьмы к верным ему джигитам и поднять восстание.

– Ничего этого не было. Бабушкины россказни, – решительно возразил Кудряшов, опасаясь откровенничать с неизвестным тюремщиком: он и добрый, и сострадательный, но мало ли что… На ответственности Петра Михайловича, на совести его много людей, судьбами коих он не собирался зря рисковать.

Еще один месяц прошел в темном, сыром, как подвал, тюремном закутке. Кудряшова на допрос так и не вызывали, напрасно он бушевал, начальник тюрьмы при посещении узника угрюмо отмалчивался.

И вдруг Кудряшова и арестованных по делу тайного общества выпустили из-за отсутствия состава преступления.

Эссен расправился с неудачливым доносчиком Иваном Завалишиным, приписав ему попытку создать тайное общество. И Завалишина, и семерых, у которых при обыске были найдены клятвы – Дружинина, Данькова, Шесталова, Ветошникова, Колесникова, Старикова, Таптикова – выслали в Сибирь. С каждого оренбуржца, в том числе и с Кудряшова, на пороге тюрьмы была взята подписка: «…они никогда и нигде ни к каким тайным обществам не принадлежали и принадлежать не будут».

Не чуя земли под сапогами, Кудряшов бежал по улицам, ворвался в дом, обнял плачущую, глазам не верящую матушку, воскликнул, и сам с трудом удерживая слезы:

– Маменька! Выдержал все испытания. Избавились мы от предателя. Мы победим в борьбе за свободу, обязательно победим! – И рухнул на пол, к материнским ногам.

Сосед на извозчике поехал за врачом в военный госпиталь.

Доктор не задержался, прибыл немедленно, зная о благородстве оклеветанного Петра Михайловича. Осмотрел перенесенного на кровать раздетого Кудряшова и с беспомощным видом развел руками:

– Апоплексический удар!

Имени тюремного надзирателя Петр Михайлович так и не узнал…

18

Без Кудряшова тайное общество в Оренбурге распалось.

Приехал новый губернатор Сухотелен, но вскоре умер.

Военным генерал-губернатором края был назначен Перовский.

В уездах, кантонах, аулах смены начальников и не замечали – народ по-прежнему прозябал в нищете и невежестве.

И Буранбая накрепко держали в тюрьме, навьючивали на него все новые и новые обвинения: сперва приписали ему присвоение казенных денег в 1811 году, побеги, участие в тайном обществе, затем установили, что арестантов подбивал на бунт – вот в этом-то он действительно был виноват…

Батыр, прежде не знавший хворостей, в сырой камере-одиночке, на полуголодном тюремном рационе, в тоске по степным просторам нажил раздирающий грудь кашель, ноги, некогда сильные, как у коня, опухали, глаза, различавшие в небе на версту ввысь коршуна и сбивавшего его первой же пернатой стрелою, заволокло темной дымкой.

«Меня решили довести до умопомрачения! Терпение мое иссякло. Я обречен на медленное умирание. Следователь издевается надо мной. Задушу его на первом же допросе!.. Ну повесят, ну расстреляют, лучше уж сразу умереть, чем гнить здесь, в этом склепе!.. Почему не отправляют в ссылку? Значит, боятся, что на этапе в степь сбегу…»

И курай отобрали у вдохновенного сэсэна. Ну, казалось бы, какой вред причинит властям сладкозвучный курай? Нет, на его же глазах отняли, сломали и обломки выбросили в коридор. И петь байты, слагать новые песни не дозволяли, но тут узник не поддался – и побои, и голод, и карцер не сдавили его соловьиное горло. Доходивший от одиночества до исступления, до кошмарных видений, до бреда, Буранбай в минуту просветления лечил свою исстрадавшуюся душу песнями.

Вот и сейчас запел, сперва вполголоса, затем погромче:

 
Бежит-течет Авзян-река,
На берегу сосна одинокая.
Врагам нас не одолеть,
Если братство сохраним.
 

Надзиратель подкрался в валенках бесшумно, отодвинул волчок на двери. Буранбай подумал, что он заругается, но услышал спокойный голос и лязг ключа в замке.

– Заключенный Кутусов Буранбай, собирайся, следователь ждет.

– Зачем это? Надоело.

– Ну этого я не знаю. Выходи!.. Иначе силком потащим.

«И верно, сволокут, да еще накостыляют по шее…»

И он зашагал по коридору за конвоиром.

В канцелярии сидел сухопарый, с обширной лысиной следователь. На этот раз он выглядел в полном параде: мундир с иголочки, широкий пояс, эполеты с аксельбантами, под столом то и дело мелодично позвякивают шпоры.

«Чего это он принарядился?.. Не иначе, как явится инспекция».

– Садитесь, – и следователь кивнул на стул.

– Зачем вызывали? – устало, зло спросил Буранбай, тряся лохматой, грязной бородою.

– Здесь вопросы задаю я, а вам, арестант Кутусов, надо на них честно отвечать, – без гнева сказал следователь и, бегло взглянув на какую-то бумагу на столе, резко вскинул подбородок. – С кем вы поддерживаете связь на воле? Кто вам сообщает в тюрьму оренбургские новости?

– Какие новости? Меня и на прогулку теперь не выпускают. Взаперти!.. Заживо похоронили. Чего ко мне привязались?

– А от кого узнали, что приехал новый генерал-губернатор Перовский?

«Не родственник ли того Перовского, с которым встречался на Бородинском поле?»

– Вы же сами, господин, мне и сказали о приезде Перовского на той неделе.

– Я вас на прошлой неделе не вызывал на допрос.

– Да, но вы заходили в камеру.

Следователь забарабанил пальцами по краю стола.

– А надзирателю говорили, что, может, при Перовском наступят более мягкие порядки?

– Это говорил, не отрицаю. И на эшафоте приговоренный к казни еще надеется на царскую милость.

«Умный!» – одобрительно подумал следователь и круто повернул:

– Письмо на башкирском языке с призывом к башкирским казакам поднять восстание посылали?

– Что за чепуха?! Ложь! – закричал Буранбай с нескрываемой радостью: выходит, что призывы к бунту не прекратились и без него, кто-то разжигает ярость народа, бросает клич к возмездию.

– А почему это вы так обрадовались? – хитренько прищурился чиновник.

– Это уж мое дело, вас, судейских, не касается.

– Правильно, но нас, Кутусов Буранбай, касаются донесения начальников кантонов, а они люди проверенные, благонадежные, сообщают, что бунты, поднятые башкирами Пермского уезда и Восьмого кантона Уфимского уезда, вспыхнули по вашим подметным письмам. Бунты…

– Не заржавел булатный меч Салавата! – с восторгом воскликнул Буранбай.

– Вот вы себя и выдали, – торжествуя, заключил следователь.

– Но поджигательных посланий не писал, и не потому, что их не сочинял, нет, ночью разбудите – скажу слово в слово, а потому, что лоскута бумаги не имел, чернил не было, да и глаза от вечного сумрака ослабели.

– И все же письма после кровавого подавления бунтов найдены. Доказано, что был создан ударный отряд из добровольцев, чтобы ночным налетом на тюрьму освободить и увезти вас в степь.

– Писем не писал, а бунтовщикам сочувствую.

– Добровольное признание облегчит вашу участь. Иначе наказание будет беспощадным!

– Проваливай ко всем шайтанам! И разговаривать с вами, господин, не хочу.

Чиновник криво усмехнулся.

– Ну повезло тебе, подстрекатель, что сегодня особенный день, а то по моему сигналу кости бы тебе переломали. Ступай в камеру и вымой там пол и нары и заодно ополосни свою басурманскую рожу.

От уборки камеры Буранбай не отказался, и когда заключенные-уголовники, то ли воришки, то ли конокрады, принесли ведра горячей воды и ветошь, с усердием принялся мыть стены, пол, окно, нары – воздух станет посвежее…

Внезапно в коридоре забегали, застучали сапогами, послышались возгласы «Смирно!», звякнули шпоры, и в дверь мерными шагами вошел молодой генерал в сюртуке до колен, с Георгиевским крестом на груди.

– Это, ваше превосходительство, бывший есаул, бывший, увы, герой Отечественной войны, Буранбай Кутусов, – глубоко вздыхая, докладывал начальник тюрьмы, – доверили ему пост старшины юрта, а он ударился в крамолу, подбивал земляков к неповиновению, к неуплате налогов, к открытому мятежу! Беглец. Скрывался в степях. И здесь ведет себя, как дикий зверь – не раз бросался в драку со следователем, с надзирателями.

Буранбай знал, что при появлении не то что губернатора, но и одного начальника тюрьмы следует встать, но упрямо продолжал сидеть на пахнущих распаренной древесиной нарах.

– Встань, азиат! – рявкнул начальник, топнув ногой.

Арестант и ухом не повел.

– Поднять его! Ж-жива-а-а!..

– Не надо, – мягко сказал генерал, шагнул смело поближе. – Я новый генерал-губернатор края Перовский. А вы кто?.. Расскажите коротко.

– Да вам, ваше превосходительство, доложили обо мне, конечно, и правду, и неправду, особенно неправду, – дерзко сказал Буранбай, не вставая. – Чего еще языком трепать?

«И точно зверь! Волосы всклокоченные, до плеч, борода по пояс, глаза горят злыми огнями. И дрожь его бьет».

– А вы все-таки сами скажите, – вежливо попросил Перовский.

И эта вежливость подкупила, тронула Буранбая, он встал, выпрямился:

– Да вы же мне не поверите, ваше превосходительство…

– Как знать, может, и поверю, – лукаво улыбнулся в усы Перовский.

– Обвиняют в расхищении казенных денег, а я к ним даже не прикасался! Избивают.

– Врет он, не верьте ему, ваше превосходительство, – буркнул начальник тюрьмы.

– Вру? Нет, не вру!.. – И Буранбай завернул рваную грязную рубаху, подставил губернатору под нос исполосованную, в кровоподтеках, в синяках и рубцах спину. – Вот как я вру!..

Перовский покосился на покрасневшего начальника, спросил:

– Воевал?

– А как же! – В узнике пробудился былой джигитский задор. – С первого до последнего дня. В Париже был. Войсковой старшина Первого башкирского казачьего полка, ваше превосходительство.

– Кто был командиром полка?

– Сперва Лачин, затем Кахым Ильмурзин!

– Знаю, – одобрительно заметил генерал. – С обоими командирами был знаком. С Кахымом меня познакомил в Париже князь Волконский.

– А где он сейчас, ваше превосходительство?

По лицу Перовского проплыла тень досады.

– Ну об этом не здесь говорить…

– Разрешите спросить, ваше превосходительство?.. Вы участвовали в Бородинском сражении совсем юным офицериком?

Генерала покоробило это словечко «офицериком», но он все же ответил спокойно:

– Да, участвовал и чудом ускользнул от смерти.

– Так вот, ваше превосходительство, от смерти-то вас спас я, есаул Кутусов, – со сдержанным торжеством произнес Буранбай.

Начальник тюрьмы, адъютанты, офицеры, охваченные сильнейшим волнением, отступили в коридор. А Перовский, без колебания поверивший арестанту, заросшему грязными волосами, в рубище, помолчал немного, словно заглянул добрыми голубыми глазами в свою военную юность, и протянул задумчиво:

– Тот башкирский казак молодым был…

– Да ведь и вы были много моложе, – без должного почитания напомнил заключенный. – Сколько лет прошло! У меня вдобавок тюрьма.

– Да, тюрьма… – машинально повторил Перовский, но спохватился, что не ко времени погрузился в воспоминания, да и при тюремщиках и младших офицерах беседовать приветливо с бунтарем неразумно – настрочит, того гляди, кто-нибудь донос в столицу.

И быстро вышел.

«Вот и поговорили!.. – в полном отчаянии Буранбай опустился на нары. – Какой толк, что с Перовским встретился? Как бы хуже не стало: люди не любят, когда им напоминают о благодеянии. И где это видано, чтобы волк сдружился с бараном?..»

И опять потекли монотонные дни, с баландой на обед и ужин, с перекличками. Правда, начальника тюрьмы сменили и к следователю на допросы не вызывали.

Узника донимали мучительные головные боли, правый глаз совсем заплыл.

И вот однажды его неожиданно повели к новому начальнику тюрьмы. Бравого вида капитан с рыжей бороденкой при виде арестанта сердечно заулыбался, простер руки, будто хотел обнять, и сказал:

– Господин есаул, ваше дело прекращено, вы свободны, восстановлены в офицерском чине, подтверждено награждение личным холодным оружием. Поздравляю вас, господин есаул!

У ворот тюрьмы Буранбая ждал с лошадьми названый сын Зулькарнай, старшина юрта, джигит рослый, солидный.

От свежего пьянящего воздуха, от несказанного счастья освобождения в голове Буранбая зашумело, завихрилось, и он рухнул как подкошенный на руки Зулькарная.