Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

25

Быстрая тройка унесла Кахыма, первые заморозки сковали дорогу, и пыль не заклубилась следом. Разрыдалась Сафия не на крыльце, не при людях, а в горнице, повалившись на нары.

Тоскливо, студено жилось ей в доме свекра, среди людей и не чужих, но и не ставших еще родными. В семействе Ильмурзы свои порядки, может, они и не хуже тех, с какими она свыклась у родителей, но все же весь уклад иной. Вернуться бы обратно, к любящим отцу-матери, но замужней башкирской женщине обратного пути из дома мужа нет. Терпи, плачь беззвучно ночью, укутав голову одеялом, и жди, когда Кахым приедет из Петербурга.

Она крепилась изо всех сил, но зачастую ее охватывало отчаяние, и казалось, что Кахыма она не дождется, засохнет, умрет от тоски-печали по возлюбленному мужу. Да, сумрачно в доме Ильмурзы, а старшая невестка Танзиля так и пышет неприязнью к Сафие. За что это она невзлюбила ее, чем Сафия провинилась перед ней?.. Сажида, мать Кахыма, жалеет младшую невестку, по-матерински ласкова, однако у старшей жены дел – невпроворот, на плечах у нее семья, дом, хозяйство. Она лишь мельком приободрит ее доброй улыбкой и уйдет по срочным делам. А зловредная Танзиля тут как тут – и косо взглянет, и пренебрежительно усмехнется.

Дни шли, и Сафия уже почувствовала недомогание, в такое время молодая женщина особенно нуждается в заботе, в сочувствии.

Как-то утром она вышла во двор и ее скрутила тошнота. Сафия прислонилась к забору около каменного таштабака[27]27
  Таштабак – каменная плоскодонная чаша.


[Закрыть]. Тотчас с крыльца долетел пронзительный визг Танзили:

– Нечестивая! Поганишь священный сосуд!

– Чего это я поганю? – У Сафии от судороги глаза налились слезами.

– Таштабак!

– Какая же ты злая! – с трудом произнесла Сафия.

– И вовсе не злая, а благочестивая! – завела еще крикливее Танзиля. – А ты вот задаешься, дочка начальника кантона!

– Мне плохо, – застонала Сафия.

Старшая невестка ее не слушала, вопила еще громче:

– Кахым принес с горы этот священный сосуд! Это же не таз!.. А ты выворачиваешься наизнанку!

Заслышав брань Танзили, на крыльцо выскочила запыхавшаяся Сажи да.

– Чего ты к ней, бедняжке, привязалась? Ты же старшая! Тебе бы помочь младшей невестке, ведь она беременна!

Верно говорят в народе – доброе слово и камень размягчит… Услышав, что свекровь пожалела ее, Сафия расплакалась.

Танзиля поняла, что переборщила, и вильнула:

– Мне эта посудина не нужна! Но Кахым-кайнеш говорил, что в старину башкиры наливали в таштабак масло, зажигали светильник и молились перед этим святым огнем Аллаху.

– Пустые разговоры, килен, откуда это молодому Кахыму знать, что было сто – двести лет назад! Если преподобный мулла, вступая в наш двор, не говорил о святости таштабака, то, значит, ты веришь в детские сказки!

Невестка прикусила язычок.

– Вы обе, Сафия и ты, Танзиля, – мне дочери, любезные моему материнскому сердцу! – наставительно продолжала Сажида. – Хочу, чтобы вы жили душа в душу и не радовали ссорами деревенских сплетниц. И чего это вы не поделили?.. Я с младшей женою моего богоданного мужа живу мирно, не обращаю никакого внимания на ее капризы. А ведь я старшая и могла бы требовать повиновения!

Ехидная Танзиля смущенно потупилась, виновато завздыхала, а затем спросила с кротким видом Сажиду:

– Кэйнэ, сознайся, в девичестве ты заглядывалась на какого-нибудь удалого джигита?

Захваченная врасплох Сажида растерялась, а затем закинула голову, мечтательно улыбнулась:

– Да как сказать? Девчонкой вроде бы посматривала на парня-соседа, Ахмедом его звали… Забылось все, ох, с годами все улетучилось.

– А у Шамсинур, у молодой, и сейчас остался. То-то она и бесится!.. Не лежит ее душа к старому мужу.

Сажида испугалась, замахала в отчаянии руками:

– Т-с-с, килен, да как у тебя язык-то поворачивается такое говорить? Услышит отец, быть беде. – Она, по обычаю, называла Ильмурзу не мужем, а отцом своих детей.

– Да она сама проговорилась!

– Молоденькая дурочка, а ты и рада, подхватила!

– Шамсинур все едино не станет спать с твоим стариком, сбежит! – злорадно выпалила Танзиля.

– Т-с-с, закаркала!

– А вот сама увидишь!.. Она тянется к Хафизу, ну тому самому, из соседнего аула. По вечерам он так и крутится у нашего дома. Шепчутся через забор, милуются.

Сажида оглянулась – не подслушал ли кто, потрясла сухоньким кулачком:

– Заметишь негодника у нашего забора, зови сразу меня! Я стара, слаба, но проучу разлучника! – И засеменила к летней кухне.

Неожиданно Танзиля подобрела, улыбнулась Сафие.

– Не обижайся на меня, я ведь это с тоски, – попросила она.

– И у меня веселья немного.

– Значит, давай дружить. Хочешь?

– Еще бы! – радостно согласилась Сафия.

И с того дня невестки зажили полюбовно, жалели друг друга, делились и светлыми радостями, и печалями, вместе и смеялись и плакали. Всю работу, какую взваливала на них свекровь Сажида, делили поровну, а то и старались выполнять вместе, с разговорами. Но день ото дня Сафия становилась тяжелее, неповоротливее, а значит, и ленивее. На нее нападал страх: вдруг не разродится? И сына хотелось иметь, и самой жить хотелось, – ей же всего шестнадцать… Роды приближаются, и нет рядом с нею любящего мужа. А может, он и не любит ее? Любил бы, не умчался бы так скоро, с легким сердцем в далекий Петербург! И весточки давно уже нет. Утешается небось там со смазливой марьюшкой!.. И-эх, женская доля – горькая доля.

Эти сомнения, подозрения точили, грызли Сафию, она и пожелтела, и осунулась, и с тела спала лишь живот выпирал копной. Лежала на нарах днями и ночами, то скулила негромко, как побитая, то рыдала.

Ильмурза до поры до времени ничего этого не замечал, а как узнал от старшей жены Сажиды, то всерьез встревожился за судьбу внука, продолжателя рода.

О судьбе самой Сафии Ильмурза не шибко беспокоился, были б деньги, скот и калым, а приобрести и вторую, и третью жену Кахыму незатруднительно; конечно, он не сомневался, что родится мальчик…

Посему старшина пригласил в дом муллу Асфандияра, – в те годы мулла был и священнослужителем, и судьей, и лекарем, и знахарем.

Асфандияр незамедлительно пришел, поставил в угол посох, снял кожаные калоши, сдул с них пыль и в мягких кожаных сапожках проследовал в горницу, влез на нары и прошептал молитву. Затем погладил ладонями лицо и бороду: «Аминь!»

– Хэзрэт, беда стряслась с молодой невесткой. И не больна вроде, а тает на глазах, как льдинка на солнцепеке, сохнет, как скошенная трава.

– Аллаху акбар!.. И родился человек волею Аллаха, и болеет, и исцеляется, и умирает в свой срок волею Всевышнего. Не иначе!.. Мы, грешники, лишь уповаем на его неизреченные милости.

– Правда, хазрет, истинная правда! Твои молитвы и заклинания неизменно спасают болящих. Помоги и на этот раз.

– Где она?

– На женской половине.

– Проводи.

– Мне, свекру, нельзя видеть лицо килен.

Он проводил муллу до дверей. В горнице около спящей на перине Сафии сидели Сажида, младшая жена Шамсинур и Танзиля.

Они удалились по мановению руки Сажиды.

Асфандияр сел у изголовья, прошептал молитву.

– Давно спит?

– Только что задремала.

Мулла дотронулся до исхудавшей, с голубыми прожилками руки Сафии, и она пробудилась, испуганно открыла глаза:

– Я здоровая. Не надо мучить меня.

– Нельзя так, доченька, – мягко сказала свекровь, – хазрет поможет тебе, он наделен благостью и всемогуществом Аллаха.

Сафия успокоилась, с надеждой взглянула на муллу.

Асфандияр положил пальцы на виски Сафии, как бы прислушался, чмокнул губами и сказал не задумываясь:

– Да, положение опасное: в ее утробе рядом с ребенком шайтан – он и терзает ее, высасывает кровь.

– О-о-о!.. – застонала Сажида, заламывая над головою руки. – Спаси ее, хазрет, умоляю! Изгони шайтана! Спаси ребеночка и невестку.

Тряся бородою, мулла горячо, с присвистом, зашептал молитвы на изгнание шайтана и всей нечистой силы:

– Ямагшарар енни вел…

Сажида с благоговением взирала на хазрета и тоже бормотала подряд все молитвы, какие помнила.

Мулла плевками и взмахами рук отгонял шайтана, и капельки слюны падали на лицо Сафии, она вздрагивала, как от ожогов, и сердце ее бешено клокотало, а то и замирало.

– Терпи, доченька! Терпи, милая! – уговаривала добрая Сажида, всхлипывая от сострадания. – Шайтану невмочь противиться воле Аллаха – вот-вот вылезет, улетит.

И верно, режущая боль, опоясавшая живот и поясницу Сафии, отпустила ее, и она вздохнула облегченно, закрыла в блаженной истоме глаза.

Злой дух изгнан!

Торжествующий мулла Асфандияр повесил на шею Сафии чудотворный треугольный кожаный талисман.

– Слава Аллаху! – ликовала Сажида. – Теперь шайтан не осмелится и близко подойти к тебе, килен.

Но мулла еще продолжал шипеть, плеваться, бормотать заклинания. На клочках бумаги он написал кудрявыми арабскими письменами таинственные заговоры, приклеил над дверью, над окнами, по углам. Но и этим исцеление не завершилось: мулла хлопотал до поздней ночи: в ведро насыпал пшенной каши, а сверху уложил двух тряпичных кукол, а над ведром зарезал черного – обязательно черного, без единой белой крапинки! – петуха, окропил его горячей кровью и куколок и кашу; Танзиля унесла ведро на свалку.

– В петухе вся зараза, от него болезнь перешла твоей невестке! – объяснил мулла вздрогнувшей Сажиде.

Но и этого мало: ровно в полночь мулла проткнул шилом свежее куриное яйцо, завернул его в старое платье Сафии, покрутил над головою больной и велел служанке бросить до рассвета в речку. И лишь после этого священного действия отправился домой.

Ильмурза достойно проводил его до ворот, рассыпаясь в благодарностях; следом служка нес на плече мешок с посильными дарами.

Проследовав до горницы невестки, Ильмурза вызвал жену:

– Не пойму этого хэзрэта, чудотворца, – ворчливо сказал он. – Чего это возился до самой глухой ночи?!

Сажида так и взвилась от возмущения.

– Не кощунствуй, атахы! Асфандияр-хэзрэт – и мулла, и ворожей, и целитель.

– Как бы не испортил этой ворожбой и невестку, и внука!

– Как можно!.. Он ведь не колдун, он святой молитвой изгнал шайтана.

– Ладно, ладно, – смилостивился Ильмурза. – Придется утром отправить ему барана.

– Рука дающего да не оскудеет, – напомнила Сажида. – На мулле святость Всевышнего. Нашему семейству он полезный человек. Жаль, что муфтий переводит его в другой приход… Отец, попроси свата Бурангула, чтобы помог оставить его в нашем ауле.

– Какая разница – Асфандияр или другой мулла – и этот, и тот заведут молитву по-арабски: не поймешь ни слова, – неосторожно брякнул Ильмурза, но, заметив, что жена плаксиво отвесила нижнюю губу, готовая разрыдаться, быстро добавил: – Ладно, поеду в Оренбург и потолкую со сватом.

После этого он удалился в горницу молодой жены.

То ли вера в благословение и заступничество Аллаха, а Сафия была верующей, как и все мусульманки, то ли щедрые жизненные силы молодого тела, но килен быстро пошла на поправку. И притупилась тоска по мужу… Теперь она жила и помыслами и чувствами о том маленьком существе, которое зрело в ней, напоминая о себе требовательными толчками.

Что может быть святее этого предвкушения материнства?!

26

Ранним летом все чаще и чаще Сафия жаловалась свекрови:

– Ой, кэйнэм, поясницу ломит, ноги сводит… Неужели снова вселился в меня шайтан? Ой, горе!..

– Да что ты, милая, просто пришло время рожать! – обрадовалась Сажида.

– Не разродиться мне – умру!

– Глупенькая ты моя, не ты первая, не ты последняя. Не мучай себя такими предчувствиями. Эта боль сладостная.

Сафия успокоилась, прилегла, уснула, и так прошло несколько тихих монотонных дней, но однажды пронзительная боль скрючила ее, и она с протяжным криком выбежала из горницы.

– Ой-ой, кэйнэ, ой болит!.. Не могу терпеть! Ай, Алла, ай-ай-ай!

Не сказав ни слова, Сажида повела ее за собою в горницу за зимней кухней, заранее вымытую и выскобленную, застеленную паласами, уложила на нары, послала служанку за повивальной бабкой.

Старушка, прыткая, бойкая, скоро примчалась, – ей было велено Сажидой никуда не отлучаться из дома и ждать вызова.

– Вручаю тебе, инэй, судьбу моей килен! – торжественно сказала свекровь. – Пусть ангелы помогут тебе в святом деле. Если понадоблюсь, крикни. – И вышла на цыпочках.

Из горницы раздавались стоны роженицы, все громче и громче, послышался душераздирающий вопль. Богобоязненная Сажида, вздрагивая, неистово молилась:

– Дай ей Аллах терпения и силы перенести эти муки! Ах, как мучается бедняжка! Ах, женская доля горькая!.. Помоги, Аллах, благополучно разрешиться ей от бремени.

Все женщины собрались вокруг Сажиды, сидели молча, жалели Сафию, возносили молитвы.

Ильмурза находился один в соседней горнице, молиться не молился от лени, но не спал. И вдруг под утро крики роженицы оборвались, миг тишины, и ликующе пронесся крик младенца, возвестивший, что в сем бренном мире появился новый человек.

Ильмурза вскочил и просунул в дверь голову, завращал глазами.

Женщины столпились у горницы, а Сажида негромко спросила:

– Инэй, что там у вас?

Повивальная бабка ответила озабоченно, еще не отдышавшись, но весело:

– Заходи. Твоя килен жива-здорова. С внуком тебя!

От долгожданной счастливой вести Сажида всплакнула, следом за нею зашмыгали и остальные женщины.

– Поздравляю, ты стал дедом! – сказала она Ильмурзе и прошла в горницу.

Ошалевшая от радости Сажида засуетилась, но старушка деловито остановила ее:

– Помоги мне.

Они убрали роженицу, вымыли младенца в медном тазу, завернули в белопенные пеленки, посыпанные березовой трухою, растолченной в ступке. Повивальная бабка, выправила мягкую, словно из воска, головку ребенка, повязала белой косынкой. Деревянной ложкой вложила в рот новорожденному комочек меда и масла.

– Бисмилла! Будь батыром сильным, смелым. Пусть Аллах дарует тебе долгую жизнь, большую семью, богатство… – Старушка бережно подняла с нар белый кокон и понесла Ильмурзе. – Турэ! Радуйся, не скупись на подарок.

– А кто родился? – по обычаю спросил сияющий старшина.

– Нет, ты сперва скажи цену, – вела свою игру повивальная бабка.

– Цена разная, за внука повыше, за внучку тоже достойная, но пониже, – упирался Ильмурза.

– Кого же родит такая славная, такая здоровенькая, такая красивая невестка? Конечно, первенца, мальчика, твоего внука, – с гордостью, словно о личном счастье, сообщила старушка.

Все домашние встретили эту весть радостными возгласами, смехом, а то и слезами; во дворе работники, конюхи тоже шумели, предвкушая щедрое угощение.

Новоиспеченный дед так и светился, как медный таз:

– Дарю тебе за такую новость платье и барана! Дождался лицезреть сына моего сына! – Борода Ильмурзы тряслась, он хлопал себя по бокам, не мог усидеть на месте. – Еще могущественнее станет моя семья, и корни рода моего не засохнут. Слава Аллаху!

Все присутствующие тоже вознесли благодарственную молитву в честь родившегося мужчины – продолжателя рода.

– Покажи-ка мне внука, – Ильмурза протянул руки к белому свертку, но тотчас отдернул. – Нет, нет, еще сглажу!.. Никому не показывай, слышишь? – загремел он. – Сперва помажь ему лобик, на ручку повяжи тесемку.

Старушка и без его поучения все это отлично знала, но послушно кивала, чтобы не уколоть кичливого старшину.

– А на кого он похож? – допытывался тот.

– Да разве сегодня поймешь?

– Ты права.

Бабка прочитала молитву, поплевала на все стороны трижды, чтобы не подпустить нечистую силу, понесла младенца к матери на первое кормление.

– Сцедить первое молоко? – спросила изможденная Сафия, чувствуя безмерную нежность к бело-розовому комочку плоти, лежавшему рядом с нею.

– Корми, корми, молозиво полезное и сладкое, – сказала старушка.

Сафия и подремать не успела, а в дом уже пришли принарядившиеся женщины – ближайшие соседки и односельчанки с дальних улиц. Сначала они поздравляли деда Ильмурзу, затем бабушку Сажиду, а потом и усталую мать.

– С радостью вас, со счастьем!

– Пусть внук принесет в дом и славу и достаток!

– Да вырастет он храбрым, как батыр Салават!

Сажида и Танзиля, кухарки, служанки с ног сбились в суете и хлопотах: гостей надо угостить. На нарах вокруг праздничной скатерти церемонно расселись кумушки, а на самой высокой подушке – на красном месте – самая уважаемая в ауле старуха.

– Инэй, ай, инэй, начни табын, – обратилась к ней почтительно Сажида.

Надменная старуха прикинулась, будто не понимает:

– Чего ты от меня ждешь, хозяюшка?

– Да разве не знаешь?

– А вот и не знаю…

Соседки жарко зашептали:

– Сафия-килен родила, весь аул гудит.

– Правда? – с удивлением подняла реденькие брови старуха.

– Да мы сами толком не знаем – так по домам говорят!

Старуха строго взглянула на хозяйку:

– Ты от нас решила чаем отделаться? Хочешь скрыть сына своего сына? Да разве так поступают по шариату? Пока лично не увидим, какой батыр на божий свет народился, к чаю и угощению не притронемся, а встанем и уйдем!

Сажида не уклонилась от игры по шариату:

– Ох, гостьюшки, как прослышат что, так и учинят переполох!.. – заныла она и кликнула повивальную бабку, а когда та пришла в горницу с младенцем в руках, сказала с законной бабушкиной гордостью: – Инэй, покажи батыра, которому ты помогла появиться на белый свет.

– Задарма?! – попятилась назад бабка, спешно прикрывая лицо младенца концом своего головного платка.

– А сколько просишь?

– Со всех поровну на скаковую лошадь! – заломила старушка.

Женщины так и ахнули:

– Дорожишься!.. Хватит пока ему и кошеля[28]28
  Кошель – шитый бисером кисет, но не для табака, а для мелкой монеты.


[Закрыть].

Торговались долго, с упоением, и сговорились на кукле, на кошеле, на деревянной лошадке.

Лишь тогда бабка откинула платок, и все с умилением увидели сморщенное красное личико с бесцветными глазенками и бессмысленным взглядом. Внезапно новорожденный завозился, словно под давлением любопытных и вовсе не любящих глаз, сморщился и заплакал заливисто, жалобно:

– И-и-и!.. А-а-а-а!..

Женщины с удовлетворением переглянулись.

– Звонкоголосый джигит!

– Не иначе как муллой станет, хэзрэтом!

– Подымай выше – муфтием!

Младенца унесли в горницу матери, и гостьи, отдуваясь, будто совершили тяжкую повинность, накинулись с наслаждением на чай из китайской травки, а не из сушеных луговых трав, – Ильмурза сегодня расщедрился! – на угощение, на лакомства. Служанки уже пошатывались, таская самовар за самоваром. А кумушки были рады-радешеньки уйти из дома, посидеть вместе, поболтать, посудачить. Особо солидно давали Сажиде советы, как ухаживать за новорожденным внучонком:

– До сорока дней ни на миг не оставляй младенца без присмотра – шайтан подменит! Своего маленького шайтаненка подложит.

Стоявшая у дверей, но не помогавшая Сажиде угощать гостей молодая жена старшины Шамсинур фыркнула в кулак:

– Враки! Как это шайтан подменит младенца?!

– Стыдно спорить со старшими, – упрекнула ее Сажида, старшая жена. – Бестолковая!

– Сама ты бестолковая! – огрызнулась взбалмошная Шамсинур. – Не поверю, пока не увижу.

– Сперва сама роди! – внушала Сажида. – Нарушишь обряд, и придется вместо собственного дитяти вскармливать своим же молоком нечистого подкидыша.

Повивальная бабка бросилась унимать ссору старшей жены с младшей:

– Ты, Шамсинур, не прекословь старшим! Дитя шайтана, шайтаненок, до того похож на человеческое, что не отличишь.

Дерзкая красотка скривила губки:

– Скажешь, что твоего ребенка подменили?

– Да, подменили.

Гостьи – и старые, и в годах, и молодухи – так и застонали от нестерпимого любопытства:

– Бабушка, расскажи!..

Повивальная бабка не чинилась, со свистом выхлебала чай из большой чашки и начала:

– Вам-то что, а мне тогда не до веселья было!.. Совсем молоденькая была, шестнадцать лет, спелая, как ягодка.

…Ее первенец был слабеньким, плаксивым, вскоре перестал брать сосок, высох. Не помогли ни ворожба знахарки, ни молитвы муллы. Позвали колдуна из соседнего аула. Он заглянул в колыбельку, сказал:

– Это не ваш ребенок, это шайтана младенец. – И научил, как избавиться от подложенного отпрыска нечистой силы.

Муж Самсикамар беспрекословно поверил ворожею, созвал совет деревенских аксакалов.

– Беда у меня приключилась, почтенные!..

Старцы так и затряслись от страха, от возмущения:

– До чего коварный злой дух!

– Говорили же – нельзя новорожденного оставлять одного до сорока дней!

– Надо скорее избавиться от бесенка!

Лишь один мудрый и самый немногословный старик, усомнился:

– А может, твой сынок уродился хилым?

– Что ты! Мой был здоровым, крепким, как батыр! – обиделся отец ребенка.

– А жена что говорит?

– Она не ослушается своего мужа.

Самый злой аксакал, горбун с лохматыми седыми бровями, заявил:

– Надо осмотреть ребенка.

Принесли младенца, развернули пеленки, старцы затрясли над ним бородами, и несчастный заплакал, личико побагровело, он изогнулся дугою.

Мать не вынесла рыданий первенца, бросилась к нему:

– Отдайте мне сына-а-а!

– Стыдно тебе, ай, женщина, подходить к посторонним мужчинам, – пристыдил ее горбун.

Муж накинулся на нее с кулаками.

– Сама виновата – подпустила шайтана к ребенку! – И обратился к старикам: – Что же делать с чертовым отродьем?

Колдун велел отнести бесенка на развилку дорог. «Значит, неси!..» – хором вынесли приговор богобоязненные старцы.

А мальчик, то ли чувствуя беду, то ли от озноба, зашелся диким криком и плачем, засучил ножками, разрывая сердце матери, не смевшей перечить мужу и аксакалам.

Она кусала пальцы, рвала на себе волосы, но когда отец взял грубо ребенка и понес во двор, а старцы повалили гурьбой за ним, метнулась с неистовым воплем:

– Отдай моего ребенка!

Рассвирепевший муж ударил ее кулаком в зубы. Окровавленная, она поднялась, путаясь в юбках, и поплелась за ними.

Отец и старики в молитвенном молчании несли агнца на заклание, а обезумевшая от горя мать выкрикивала им проклятия:

– Жестокая кара Аллаха падет на вас, палачи! Дети ваши отрекутся от вас, звери! Руки-ноги отсохнут у вас, безбожники!

– Замолчи! – пригрозил супруг. – Разведусь!

– И разводись!

– Талак, талак, талак![29]29
  Если муж трижды скажет «талак», то мусульманский брачный договор «никах» считается расторгнутым окончательно и бесповоротно.


[Закрыть] – крикнул он и трижды ударил сапогом по земле. – Наш никах расторгнут. Я тебе не муж, а ты мне не жена.

Неожиданно мать обрела хладнокровие, видимо, переступила последний рубеж отчаяния.

– Если я тебе чужая, то и ребенок чужой. Отдай мне его.

– Это не твой и не мой сын, это дитя дьявола! – отрезал бывший муж.

Опьяненные святостью аксакалы гнали женщину, а горбун, самый набожный и самый яростный из них, велел позвать из аула старух, а когда явились святоши, кликуши, которых все жители сторонились, приказал привязать уже лишившуюся сознания мать к дереву.

А сам взял кнут, провозгласил в священном гневе: «Шайтан-шайтан, нечистый дух, забери своего дьяволенка!» – и с размаху врезал по нежному тельцу, положил кровавый рубец и снова впечатал багровую полосу.

Даже аксакалы и старухи – «святые души на костылях» отвернулись, не смея созерцать казнь, а горбун хлестал и хлестал, а когда положил руку на безжизненного ребенка, то крикнул: «Шайтан забрал своего ребенка, а нашего убил!..»

Старцы, отплевываясь от нечестивого, побрели домой, к самоварам, а горбун отправился к мулле, чтоб похвастаться своим деянием во славу Аллаха, в посрамление шайтана. Старухи отвязали Самсикамар, уложили на травке и удалились, искренне веря, что свершили богоугодное дело.

Безутешная женщина металась в горячке два месяца, а когда очнулась, то седые пряди струились в ее жгуче-черных косах. Собрав свои нехитрые пожитки, она ушла пешком к отцу-матери.

Через месяц-другой муж образумился, приехал за ней, сожалея, что сгоряча брякнул «талак».

– Вернись, пальцем не трону, стану беречь, – умолял он Самсикамар.

– Нет, после «талака» не могу лечь с тобою, – твердо сказала женщина. – И не прощу тебе смерти нашего безгрешного первенца. Ты, один ты убил нашего сынка!

От родителей она перешла в дом повивальной бабки Умукамал, ходила с ней к роженицам, помогала ей и училась святому умению принимать младенцев, а когда старушка умерла, сама начала помогать женщинам в их блаженных страданиях…

Гостьи были так потрясены, что оцепенело молчали, всем было страшно – вот до чего доводит людей суеверие. Оно погубило беспомощного младенца.

Наконец кто-то спросил:

– Так во второй раз замуж и не пошла?

– Так и не пошла.

Молодой женушке Ильмурзы, легкомысленной Шамсинур, все было нипочем:

– Инэй, скажи, а шайтан и правда подменил твоего ребенка?

– Аллах, он знает, – коротко обронила бабушка и быстро вышла из горницы.

Шамсинур, сгорая от любопытства, хотела ее догнать, выпытать, но старшая жена Сажида властно прикрикнула:

– Уймись!

Младшая жена обиделась на старшую, поджала губки, но при гостьях вступить с ней в перебранку не решилась.

Служанка принесла самовар, так и стреляющий парком в потолок, и Сажида запела, угощая старух:

– Да вы ведь и не попробовали бауырхака, а я его собственноручно готовила в честь рождения внучонка! Милости прошу!

По новому кругу гостьи погрузились в чаепитие, отведали и бауырхака, и прочих лакомств. Табын, устроенный в доме Ильмурзы в честь новорожденного, удался на славу.