Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Первый и Второй башкирские полки шли из Оренбурга форсированным маршем, без дневок. Весенняя распутица расквасила дороги, кони вязли в грязи, темнели от крепчайшего пота, а на привалах интенданты скупо отмеривали сена и особенно овса: фураж полагался только на одну, штатную, верховую лошадь, а вторую, ремонтную, хозяин обязан был кормить своим попечением. Джигиты поденежнее прикупали корма у крестьян, а победнее делили скрепя сердце суточное довольствие на двоих коней, и оба, понятное дело, шагали или трусили мелкой рысцой по лужам впроголодь, спадая с тела. Все всадники с нетерпением ждали майского разнотравья на лугах и обочинах. Солнце, правда, день ото дня грело все жарче, но земля еще не брызнула зеленью.

Как-то Буранбай и сотник ехали впереди полка.

– Вот и весна, эх, скоро лето, а мы едем и едем все дальше от родной стороны, – вздохнул сотник.

Буранбай не расслышал. Бросив поводья, пустив жеребца мерным ходом, он с упоением любовался преющими в лучах солнца, отходящими от зимнего оцепенения пашнями, в белесо-зеленой дымке перелесками. Ручьи клокотали от мощного паводка. А подмосковное небо такое же, как в далеком Башкортостане, – густо-синее, с медленно плывущими облаками. Припекало, и Буранбай расстегнул пуговицы бешмета, снял и повесил через седло широкий поясной ремень. Свернув с дороги, он остановил коня.

– Подтяни отстающих, – вполголоса приказал он сотнику.

Круто развернувшись, сотник поскакал назад вдоль вереницы забрызганных грязью всадников на костлявых, дымящихся испариной лошадях.

– Живе-ий!.. Быстре-ий!..

Послышались недовольные голоса:

– Гони не гони, а на голодной кляче далеко не уедешь!

– Споткнется какая и не поднимется!

Буранбай знал, что земляки правы.

К нему подъехал казачий офицер, сопровождавший башкирские полки на марше от главного штаба.

Догадавшись, как тяжело на душе Буранбая, он коротко сказал:

– Не имеем мы права остановить полк на дневку.

– Вы же сами видите…

– Вижу, но, господин есаул, если в указанный день мы не приедем в Серпухов, то вам и мне, особенно мне, сильно не поздоровится, – хмуро сказал офицер. Заметив, как потемнело лицо Буранбая, он добавил: – Башкирские лошади зиму на тебеневке в степи проводят, значит, и этот марш выдержат.

– Так-то оно так, только ведь на тебеневке лошади то идут, то стоят, то лежат, то скачут. Приволье!.. А здесь изо дня в день переход сто верст, и кони некормленые. Люди замаялись.

Офицер пожал плечами.

Поняв, что спорить без толку, Буранбай послал вестового за полковым муллой.

– Святой хэзрэт, отдыха нам не полагается, а до Серпухова три дня пути. Прошу, ободряй людей словом и молитвой, чтоб не падали духом.

– Понимаю, корбаши[31]31
  Корбаши – глава войска.


[Закрыть].

Отпустив муллу, Буранбай поторопил коленями коня, обогнал первую сотню, выехал вперед… Карагош-мулла – достойный внук легендарного деда своего Киньи Арсланова, сподвижника Емельяна Пугачева. Умный, неторопливый в ответах и назиданиях. Правда, зря иногда проявляет мягкосердечие. Время суровое, раскисать нельзя. Хотя служителю пророка, может, и полагается быть не воином, а добрым покровителем обиженных? Салават Юлаев и дед муллы Кинья Арсланов подняли народ на борьбу против царицы Екатерины и ее пособников. А теперь Буранбай ведет башкирских джигитов на защиту, нет, не внука царицы Екатерины, императора Александра, а великодушного российского народа. Народ с народом всегда столкуется… Все зло мира от деспотов вроде французского Наполеона.

В окрестностях Серпухова земля подсохла, лужайки закурчавились низкой травою. На привалах и ночью лошади паслись, щипали мураву, и повеселели. Но всадники не радовались первым цветам, скупо украсившим подмосковные поля, а приуныли, вспоминая родные урманы, с какими расстались так надолго, а иные, может, и навсегда.

– Весною всюду хорошо, – говорил Карагош-мулла в утешение.

– Нет, я не хаю здешние места, но с Уралом все ж не сравнить, – сказал Буранбай. – В эту пору каждый уголок Урала, Башкортостана – что цветущий сад. А птичьи песнопения! Жизнь отдашь, чтобы насладиться ими!

– Да разве они уже прилетели? У нас-то ведь холоднее, чем под Москвой.

– На родину каждый рвется поскорее вернуться – и человек, и пернатый певец! В конце апреля кукушки, ласточки прилетают и к нам, – Буранбай вздохнул. – А вот соловья мы в этом году уже не услышим. И суждено ли когда-нибудь услышать?

– Без надежды только шайтан живет, – напомнил мулла. – Оттого и злобствует.

Чтобы тоску развеять, чтобы забыться, Буранбай заиграл на курае, с которым не расставался и в дальнем походе, любимую народом песню «Гильмияза».

Джигиты, следовавшие за ним, звонкоголосо подхватили:

 
На Запад мчит Хакмар
По Уралу буйные воды.
Если ноги мои откажут,
Ползком доберусь до отчизны.
 
 
Ясный месяц взошел на востоке,
Путеводно позвал на Урал.
Каждый день на чужбине —
Нескончаемо долгий год.
 

2

Справедлива пословица: «Солдат спит, а служба идет». И не только служба – время идет, и в армии даже значительно быстрее, чем дома, в деревне.

Лето и начало зимы башкирские полки провели в лагерях в Курской губернии. Джигиты усиленно обучались военному делу, тосковали по женам, по невестам, по родителям… В январе 1812 года полки перевели в Луцк, там их догнал калмыцкий казачий полк.

Генерал-майор Иловайский, начальник гарнизона, приказал готовиться к смотру-параду: почистить коней, привести в порядок сбрую, седла, обмундирование, оружие.

Командир Второго башкирского полка Юлбарис Бикбулатов, сменивший в походе поручика Айсуака, приехал к соседу Буранбаю за разъяснениями:

– Что за суета? Ты не знаешь?

– Знаю. Ждут большого начальника, а вот кого, пока не слыхал.

– Лошади же к параду не растолстеют! А у людей одежда обносилась… – Юлбарис расстроился, взъерошил усы. – А виноватыми мы с тобой, брат, окажемся.

– Не тужи, земляк, – усмехнулся Буранбай. – Полюбите нас серенькими, а красненькими-то нас все полюбят… А как дела у калмыков?

– Похоже, что лошади свежее, а вообще-то то же самое.

Иловайский сам проследил, чтобы овса коням отмерили полным весом и сена не жалели.

«Так бы каждый день», – уныло подумал Буранбай.

Несмотря ни на что, башкиры и калмыки встретили смотр молодцевато: бешметы починили, почистили, сами помылись, коням гривы и хвосты расчесали, оружие, включая луки, колчаны со стрелами, копья, сабли, – в порядке.

Призывно запела труба, впервые три конных полка собрались вместе, выстроились на плацу.

Иловайский, грозный, с густыми, насупленными для важности бровями и пышно взбитыми усами, в новеньком мундире, объезжал строй, придирчиво осматривал всадников и лошадей, морщился, ворчал.

«Поздно спохватился», – усмехнулся про себя Буранбай.

– Недавно, наверно, выбился в генералы, – негромко заметил сотник первой сотни.

– С чего ты так решил?

– Мундир с иголочки, эполеты сверкают, и сам важничает.

– Т-с-с!..

– Да он же по-нашему не понимает.

Вдалеке, за изгибом дороги заметались махальщики, подняли вверх пики с вымпелами.

– Едут! Едут!.. – громко сказал адъютант Иловайского.

Генерал повернул высокого, вороной масти, в белых чулочках жеребца и поскакал к дороге, где уже взбухали плотные клубы пыли.

– А кто едет? – успел спросить адъютанта Буранбай.

– Багратион!

О Багратионе Буранбай слышал, и не раз: в Омске, когда учился в военном училище, в Оренбурге, во дворце губернатора князя Волконского, и на марше. Талантливый, беззаветно храбрый, добрый к солдатам воин, Багратион был любимцем русской армии. О его безграничной смелости в бою в полках складывали былины.

– Сми-и-и-рно-о-о!..

Башкиры встретили славного Багратиона не по воинскому церемониалу, а по обычаю восточного кордона, где раньше несли пограничную службу, – дружными оглушительными криками «ура».

В свите Багратиона офицеры зашептались, посмеиваясь, но генерал, обернувшись, бросил на них строгий взгляд, и они умолкли потупившись.

Буранбай не отрывал глаз от Багратиона, от его темного, словно опаленного знойным грузинским солнцем лица, с твердыми скулами, с крупными, плотно сжатыми губами. А когда через неделю увидел князя пешим, то удивился – тот был ниже среднего роста, однако сейчас в седле держался статно и производил величественное впечатление.

Смотр Багратион проводил не по традиции, а въедливо: спрашивал джигита с помощью переводчика, есть ли запасной конь, пробовал лук на крепость и упругость, раскачивал на ладони стрелу. Буранбая князь спросил, почему он не в мундире, а в бешмете, но с погонами есаула, в остроконечной шапке с широкой меховой опушкой.

– Я корбаши, а по-военному – командир Первого башкирского полка, – ответил Буранбай с достоинством.

Багратион наклонил голову в знак признания национального обычая, но сказал строже:

– Лошади исхудали, жилы наружу. Бешметы у всадников в заплатках. Да разве так полагается, есаул?

– Это еще не беда, ваше сиятельство, – смело сказал Буранбай, – гораздо хуже, что лошадиного ремонта в полку почти не осталось. От бескормицы на марше много коней пало.

– А люди в комплекте?

– В Оренбурге было по тысяче в каждом полку, но в Серпухове оставили по пятьсот тридцать пять человек, а остальных перевели в резерв.

Смуглое лицо князя буквально почернело от гнева.

– Как же вы, генерал, намерены воевать? – обратился он к Иловайскому. – Немедленно затребуйте из Оренбурга лошадей. Доукомплектуйте оба полка. Лошадей поставить на усиленное питание. Людей обмундировать.

– Слушаю.

– Полки наших прославленных «северных амуров» должны быть в образцовом состоянии!..

– Слушаю.

– Где учились, есаул?

– В Омске, ваше сиятельство.

– До Тильзитского пакта воевали против французов?

– Никак нет, ваше сиятельство.

Князь от досады поморщился.

– А в полку есть ветераны?

– Так точно, многие джигиты сражались против Наполеона.

– Вот и отлично, стало быть, есть в полку надежное боевое ядро! Надо бы и командиру полка, по-вашему, корбаши, повоевать, опыта понабраться.

«Разве я виноват, что мне двадцать восемь лет, что я в эти годы учился?» – с обидой подумал Буранбай.

Князь протянул руку к медной трубе, прикрепленной вместе с копьем к седлу, спросил заинтересованно:

– А это что за оружие?

– Курай, ваше сиятельство, наш национальный музыкальный инструмент! Мой курай! – с гордостью добавил Буранбай.

Багратион взял трубу, повертел с улыбкой в руках, вспоминая, видимо, грузинские гудаствири – волынку, сонари – флейту, попросил дружески, не по-военному:

– Может, сыграете нам какую-либо башкирскую мелодию?

Всего ожидал командир полка от Багратиона, и нагоняя, и похвалы, но не такой просьбы. Быстро преодолев замешательство, он откашлялся, прочищая горло, глубоко вздохнул и заиграл любимую свою песню «Урал». Хрустально чистый, полнозвучный голос курая полетел в вышине над полками. Полузакрыв глаза, Буранбай словно забыл о том, где сейчас находится, какие испытания огнем и железом ждут его завтра, – он погрузился в напев, в воспоминания о родных башкирских просторах, полноводных реках, зеленошумных дубравах. Джигиты затаили дыхание, их сердца бились учащенно в лад с сердцем вдохновенного музыканта. Даже кони не шевелились, как бы завороженные дивной мелодией, – ни звяканья уздечки, ни стука копыт.

Когда курай умолк, Багратион помолчал, будто не решаясь нарушить благоговейную тишину, но через минуту на его лице появилось обычное озабоченное выражение.

– Благодарю, есаул!.. Какая чарующая музыка… Однако надо готовиться к войне. Вот я и думаю… – Он запнулся, но продолжал тверже: – Думаю, что во главе полка должен быть командир с изрядным боевым опытом.

«Вот так отблагодарил за песню», – с обидой подумал Буранбай и спросил вполголоса, чтоб не слышали сотники:

– А меня куда, ваше сиятельство?

– Останетесь войсковым старшиной, первым заместителем командира. Молодому офицеру должность достойная… А командиром назначаю майора Лачина.

И, кивнув, князь повернул коня, на крупной рыси поехал к казармам, офицеры из свиты поскакали, теснясь, за ним.

Самолюбие Буранбая было задето: «Не доверяют мне, что ли?..»

Но, поразмыслив, он признал, что Багратион по-своему прав: майор Лачин, башкир, но крещеный, действительно славный боевой командир: после окончания военного училища был направлен на фронт, воевал против французов, трижды был ранен. Атаман Платов его ценил.

3

Через месяц-полтора из Оренбурга прибыли табуны ремонтных лошадей, обозы с обмундированием, провизией, пришло и пополнение – в маршевых сотнях были и бывалые воины, и новобранцы. У войскового старшины Буранбая забот прибавилось: распределял людей и лошадей по сотням, выдавал бешметы, сапоги, пересчитывал, не раз и не два, полковое добро. И с земляками некогда посидеть, побалагурить, узнать новости из родных аулов.

Первый полк подтягивали к границе, ввели в состав корпуса донских казаков атамана Матвея Ивановича Платова.

Как-то Лачин уехал в штаб корпуса, а Буранбай выкроил чуток времени, чтобы посидеть у костра с только что приехавшим из Оренбурга приятелем Янтурэ.

К изумлению Буранбая, Янтурэ явился в полк с женою.

– Ты же знаешь ее характер! Шайтан, а не баба! – и жаловался, и хвастался приятель. – Говорит, если суждено умереть на войне, так помрем вместе.

– Да какая война, – поморщился Буранбай, заметивший, что майор Лачин в последние дни чего-то недоговаривает, темнит, если заходит речь о войне с Наполеоном, а тем временем армия стягивается к Неману.

– Ну война не война, а станем служить вместе, пусть за запасными лошадьми присматривает, она к этому приучена, – засмеялся Янтурэ.

Беседа с приятелем не удалась – вскоре старшину нашел ординарец и вызвал к вернувшемуся командиру полка.

– Видишь, тут ни чайком, ни разговорами душу не усладишь, – повел плечом Буранбай вставая.

Лачин был и без того замкнутым, а сейчас и вовсе взглянул на войскового старшину недовольно.

– Куда это вы запропастились?

Буранбай обиделся.

– У войскового старшины хлопот полон рот! Следил, чтоб джигитов досыта накормили, чтоб лошадям овса полной меркой засыпали. А не проверишь, так все разворуют наши интенданты.

– Садитесь.

– Спать пора, – хмуро сказал Буранбай. – Завтра вставать с зарей.

«Горячий!.. – с одобрением подумал майор. – Я эту башкирскую породу по себе знаю: прямые мы, доверчивые, но и бурные, не приведи бог!.. Зато уж армия приучит к сдержанности».

– В штабе видел Бикбулатова Юлбарыса, шлет вам привет и уважение.

– Разве он остался командиром полка?

– Нет, такой же войсковой старшина, как и вы. Всюду князь Багратион ставит в полки боевых офицеров. Так что обижаться вам незачем.

– Да я и не обижаюсь, – искренне сказал Буранбай и, подумав, добавил: – Надо было сразу назначить меня войсковым старшиной. Новобранцам, между прочим, я прежний корбаши.

Лачин пожал плечами:

– Я не возражаю.

– Как бы мне повидать Юлбарыса? Жена его сына родила, аульчане из пополнения сказали. Хочу его обрадовать.

– Ну скоро вы Бикбулатова не встретите. Второй башкирский полк передан кавалерийской дивизии и ушел в Белоруссию. А к нам прибыл Первый тептярский[32]32
  Тептярами, т. е. припущенниками, становились безземельные представители разных национальностей (башкиры, татары, марийцы, мордва, русские). Их имена регистрировались в специальных тетрадях (дафтар), и с того момента они назывались тептярами.


[Закрыть] полк под командой шеф-майора Тимерова. Слыхали о нем?

– Да, оренбургский губернатор князь Волконский похвально о нем отзывался.

– Видите, и он бывалый воин!.. – Майор помедлил. – В штабе корпуса приказали быть начеку.

– Простите, но вы чего-то не договариваете, – недовольно сказал Буранбай. – Не доверяете?.. Начнется новая война с Наполеоном?

– Я вам вполне доверяю. И ценю, – твердо сказал майор. – А начнется ли война, когда начнется, не знаю. Этого и атаман Платов не знает. Мы же должны быть готовы ко всяким неожиданностям. – Он встал в знак того, что беседа окончена. – Спокойной ночи, старшина!

– Спокойной ночи, Иван Владимирович!

Он проводил командира до его квартиры, постоял с минуту под звездным небом, затем прошел в избу, где устроился вместе с муллой Карагошем, лег, но долго не мог уснуть, ворочался. Неужели начнется война?.. Молодые парни погибнут, молодые!.. Что за алчный, что за ненасытный этот Наполеон – захватил всю Европу и позарился теперь на Россию! Ну, русский безбрежный пирог ему не проглотить, подавится. А молодые погибнут, вот горе…

4

Атаман Платов развернул корпус по Неману.

В полках шли неустанные учебные занятия, атаман сам следил за обучением казаков, башкир, тептярей, калмыков военному делу, прилежных, сноровистых – поощрял, ленивых, нерасторопных – бранил. Прибыл Платов и в Первый башкирский полк, велел провести стрельбы. Джигиты на полном скаку вонзали стрелы в мишени, воздух словно гудел от звонких струн, вскоре мишени почернели от метких попаданий, словно облепленные пчелами.

– Молодцы! – умилился атаман. – В самое яблочко! Несдобровать недругам от башкирских стрел! Поглядим-ка теперь, как деретесь в ближнем бою.

Джигиты разделились на два отряда, один – под командой майора Лачина, другой – под началом Буранбая, и понеслись лавой, пригнувшись к шеям скакунов. Звенели сабли о щиты, свистели брошенные могучей рукою копья, всадники «рубились» умело, но с опаской, чтоб не поранить друг друга. Платову особенно понравилась выучка лошадей – то неслись, буквально расстилаясь по-лисьи над землею, то замирали как вкопанные, давая возможность наезднику приноровиться и нанести удар.

– Хор-р-р-ошо!.. – Атаман воинственно пошевелил усами. – Изрубим наполеоновских вояк в капусту! Пускай только сунутся!

А уезжая из полка, Платов приказал майору Лачину и Буранбаю усилить наблюдение за западным берегом Немана, особенно по ночам и на рассвете.

– Значит, все-таки дело идет к войне… – не выдержал Буранбай, но тотчас спохватился: – Извините, ваше превосходительство…

Атаман сперва насупился, но затем отошел:

– Пока неизвестно… Но велено нам порох сухим держать! – задумчиво произнес он и, вдруг оживившись, добавил: – Ну, а «северным амурам» – стрелы острить!

Сказав это, Платов поднял плетку, и чуткий конь сразу пошел наметом.

Вечером Лачин посоветовал Буранбаю проверить караулы и посты наблюдателей.

Услышавший приказ мулла Карагош попросил командира:

– Разрешите и мне с есаулом поехать.

– Езжайте, но чалму снимите.

– Зачем?

Майор был удивлен и раздосадован такой наивностью:

– Да потому, святой отец, что белую чалму с того берега французы заметят!..

– А-а-а…

В сумерках Буранбай и мулла верхами поехали к реке. Ночь стояла светло-серая, на горизонте сияли серебристые полосы, и по небу тоже плыли серебристого оттенка облака.

«Летние ночи короткие», – вздохнул Буранбай.

Наблюдатели и караульные говорили, что на противоположном берегу багровеют костры, ночь от ночи все гуще, все плотнее, скрипят телеги, по камням грохочут кованые колеса пушек, ржут лошади.

– Заметно, как стволы ружей сверкают, – сказал часовой.

– Топоры стучат – видно, плоты ладят, – добавил другой джигит.

– А на участке тептярей?

– Заезжал недавно Имсаров, начальник конного разъезда, говорит, что их командир шеф-майор Тимеров уже послал вестового в штаб генерала Тучкова со срочным донесением, дескать, французы готовят переправу.

– Вернемся и мы поскорее, – сказал Буранбай мулле.

Отъезжая, он бросил тоскливый взгляд на реку, плавно, бесшумно несущую сильные, словно выпуклые воды, по которым ходили зыбкие тени. «Красивая!.. До чего похожа на нашу Агидель. Счастливо бы жили люди, если бы навсегда прекратились войны!»

И, словно подслушав его размышления, мулла горестно завздыхал:

– Каждодневно творю молитву о даровании Аллахом вечного мира людям.

– А православные творят молитву своему Богу… И не помогает! – невесело улыбнулся Буранбай.

В штабе они с облегчением узнали, что майор Лачин уже распорядился удвоить посты наблюдателей и предупредил сотников, что в любой момент горнист протрубит тревогу: так что не раскисайте и джигитов подтяните, чтобы спали в обнимку с саблей…

5

После отъезда Кахыма, такого неожиданного, в Петербург дом старшины Ильмурзы затих, словно оглох. Молодые хозяйки Танзиля, Шамсинур, Сафия бродили по горницам будто в воду опущенные – с Кахымом, с гостями веселее, привольнее, а тут ни разговоров, ни песен, ни сплетен… А молодость уходит, утекает, как вода из решета… Старшая жена Сажида то прихварывает, то командует слугами, то ворчит, хоть и добродушно, но надоедливо. Шамсинур днем валяется на перинах, фырчит на старенького муженька Ильмурзу и на старшую его жену Сажиду, а вечером накрасится, напомадится и в нарядном платье, в бархатном камзоле тайком крадется к реке на свидание с Хафизом. Домашние догадываются о вечерних отлучках, но помалкивают, Ильмурза же ничего не подозревает.

А скучнее, тоскливее всех Танзиле. Нет у нее ни любимого джигита, ни закадычной подруги, с которой можно пооткровенничать и поплакаться на злую судьбу. Одна-одинешенька, как проклятая Аллахом!.. И с законным мужем-то любви не испытала, а сейчас ни баба, ни девка. И не старуха, – хочет Танзиля иметь семью, рожать детей.

Ильмурзе, видимо, надоело видеть изо дня в день насупленные женские лица, слушать, как огрызается Шамсинур и наедине, и при людях, как монотонно бубнит выговоры Сажида. Не пора ли ему встряхнуться!.. И, как-то вернувшись с утреннего намаза, он у самовара, громко, с расчетом, чтобы все в доме услышали, сказал Сажиде как старшей жене и домоправительнице:

– Дни идут, эсэхе, может, не станем дожидаться возвращения Кахыма и проведем бишек-туй[33]33
  Бишек-туй – обручение.


[Закрыть] без него?

Сажида ответила уклончиво:

– Твоя воля, отец.

Молодые хозяйки без приглашения вошли в горницу и выразили единодушное одобрение желания главы семейства:

– Обычай от Аллаха, нарушать его грешно!

– С благословения Аллаха устроим праздник и Мустафе, и всем домашним!

– И без того припозднились: в старину-то бишек-туй проводили сразу же после наречения мальчика и девочки богоугодными именами.

Ильмурзе понравилось, что молодые непрерывно поминают Аллаха, – значит, соблюдают благочестие.

– А ты, мать, какого мнения? – для порядка снова обратился он к старшей, Сажиде.

– А есть ли подходящая невеста для нашего Мустафы? – величаво спросила она. – Вот о чем надо думать, отец.

– Нашлась! Младшая жена старшины Мирзагита в Шестом кантоне Алмабикэ родила дочку, крепенькую, красивую, ну такую же, как она сама. К Мирзагиту и пошлем сватов.

– Старшина Мирзагит спит и во сне видит, что станет начальником кантона! – предусмотрительно заметила Сажида, она все знала и все помнила. – Да согласится ли он с нами породниться?

Ильмурза обиделся, надулся как индюк.

– Мать, и я не хлам, не обсевок в поле! Почему ставишь наш род так низко?! Внук Мустафа – прямой потомок старшины юрта Ильмурзы и начальника кантона Бурангула! Многие оренбургские купцы, богатейшие, не прочь породниться с нами, – это я точно знаю. Да Мирзагит придет в восторг, когда мы посватаемся к его дочке.

Сажида с одобрением кивнула:

– Что ж, тогда посылай сватов, атахы.

– А кого пошлем?

– Повивальную бабку Самсикамар. Она на все руки мастерица!

– Да, рука у нее легкая, – поразмыслив, сказал Ильмурза.

Молодые хозяйки дома оживились, – забегали, засуетились, и с шутками-прибаутками снарядили бабку Самсикамар в путь.

На следующее утро сваха вернулась и с торжественным видом объявила, что Мирзагит согласен, что он благодарит Ильмурзу за оказанные ему честь и уважение. Ильмурза тоже обрадовался, хотя и не показывал виду из-за спеси. В Оренбург поскакал гонец с приглашением свата Бурангула, его добродетельной жены – сватьи и младших сватов на обручение внука.

И вот настал благословенный бишек-туй!.. По степному тракту потянулись тарантасы, заиграли мелким звоном бубенчики резвых троек, в первом тарантасе ехали и степенно беседовали сваты Ильмурза и Бурангул, во втором – сватьи, а в следующих – молодые родичи, на телеге везли подношения.

В доме будущего свата Мирзагита их встретили радостно и достойно. Сперва нарекли девочку-невесту Аклимой. Затем порозовевшая от смущения и от материнского счастья Сафия ввела бойкого мальчугана – жених Мустафа не оробел и посматривал на собравшихся задорно… Посаженый отец обнял мальчика и сказал громко, чинно:

– Джигит наш приехал за невестой. Зовут его Мустафа. Будет жена Мустафы холеной и богатой.

Второй посаженый отец принялся пылко нахваливать малютку, безмятежно спавшую в колыбельке:

– Красавица наша Аклима совсем мала, но все джигиты кантона от нее без ума!

– Размотайте пеленки, покажите невесту! – потребовал первый посаженый отец.

– Глядите, любуйтесь – таких девочек нигде еще не было и нигде уже не будет: и красивая, и пухленькая, и спокойная, и разумная!

Пеленки раскрыли, и крохотное создание, еще вчера не имевшее имени, бессмысленно посмотрело на любопытных стариков, и вдруг засучило ручками-ножками от холода и от чужих взглядов, покраснело от натуги, залилось отчаянным визгом. Невеста всем понравилась.

Первый посаженый отец, подбрасывая жениха, бойко сыпал хвалебными прибаутками:

 
Хоп-хоп-хоп-хоп,
До чего малец хорош,
Всем на удивленье,
Всем на загляденье
Джигит лихой.
Хоп-хоп-хоп-хоп,
Прыг-скок, прыг-скок,
Взлететь бы рад.
Да крылья не отросли.
Как он прыгает.
Как смеется,
Да кто ж не полюбит
Такого молодца?!
 

Второй посаженый отец, взяв на руки все еще плачущую невесту, произнес:

 
Кызым, кызым, доченька,
Сто женихов к тебе придут,
А увезет тебя в свой дом
Джигит Мустафа.
 

Первый посаженый отец затянул с воинственным видом песню:

 
Станет он стрелком из лука
И могучим батыром.
 

И все гости подхватили дружно, с раскатами:

 
Станет он батыром,
Как великий Салават,
Будет воином, как Салават,
И певцом, как Салават,
И всадником, как Салават.
 

Теперь жених и невеста, притихшая, но все еще всхлипывающая, поступили в распоряжение посаженых матерей. Детей обрядили в свадебные одежды и положили рядышком в колыбельку: оглушенная песнями и громкими разговорами малышка, видимо, сомлела и потому молчала, а Мустафа не терял хладнокровия.

Настала очередь свахи Самсикамар, и она обратилась к посаженым отцам и матерям со стихотворной просьбой:

 
У нас сокол на кожаном поводке,
У вас попугайчик на шелковом шнурке,
Разрешите соколу Мустафе
Укусить ушко вашему попугайчику.
 

Родители, родные и гости ответили свахе хором:

– Разрешаем! Разрешаем!

Тогда посаженые матери заставили Мустафу укусить невесту, и тот, без всякого замешательства, впился зубами в розовое ушко Аклимы. Невеста взвыла, захлебнулась плачем. А взрослые смеялись, хохотали, хлопали в ладоши, веселились.

– Ай, молодец!

– Невеста теперь твоя, Мустафа!

Обручение завершилось деревянной чашей хмельного кумыса, пущенной по кругу, обильной трапезой и подношением подарков.

Бурангул, Ильмурза и Мирзагит восседали на высоких подушках на самых почетных местах, и на их лицах, раскрасневшихся от кумыса и от жирной пищи, сияли самодовольные улыбки: и богатство есть, и почет есть, и род ветвится, не усыхает.

Лишь Сажида беспокоилась: «Не было на обручении Кахыма, отца жениха. К добру ли?..»