Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

– Да что он успел узнать и увидеть за три дня? – засомневался Зулькарнай.

– В Коране сказано, что три дня небесных богаче трех лет земных, – щегольнул богословскими познаниями мулла.

Азамат тут же подхватил сказанное:

– Мудры твои слова, святой отец. Конечно, там все иное, благолепное и высоконравственное. Рай – щедро цветущий сад, разноцветные стрекозы порхают, птицы заливаются на все голоса – славят Всевышнего. Девушки ангельской красоты в легких одеждах, а то и вовсе нагие…

Глаза аксакалов плотоядно замаслились.

«Ври-ври, чему-нибудь да поверят!» – подбодрил себя Азамат и вдохновенно продолжал:

– Думал, что провел там целую жизнь, без грехов и в труде, а вернулся на землю, и оказалось, что всего трое суток. Да и то сказать – веселье, песни, игры, пляски.

Танзиля за занавеской вскипела, услыхав про нагих женщин, но промолчала, придется терпеть, все-таки живым вернулся, и на том рахмат…

– Сейчас расскажу вам, братья, поучительную историю, – начал мулла, полагавший, что при любой возможности надо нести слово божье народу. – Это не сказка, а святая правда. Одна женщина пошла утром за водою. Лето, начинается знойный день. Прохлада реки сманила – разделась, искупалась. Вышла на берег – ни коромысла, ни ведер, ни платья… И берега незнакомые. Как была голая, так и спряталась в стогу сена. Приехал мужик на арбе за сеном, увидел ее, укутал в кафтан и увез к себе в дом. Пять лет она прожила с ним в согласии, родила двух сыновей. Как-то пошла утром за водой, захотелось искупаться… Вышла на берег – ее ведра, ее коромысло, ее платье на траве. И березки на берегу знакомые с детства. Набрала воды и пошла домой. В избе спят муж и дети. Разбудила мужа, рассказала ему, где была эти пять лет, а он не верит – дети же не подросли, он не постарел на пять лет.

– Как же он мог поверить? Такое и представить нельзя! – сказал Зулькарнай.

– А ты верь не умом, а сердцем, – сердито оборвал его мулла.

Все аксакалы почему-то приуныли, грустно вздохнули. Ильмурза же вдруг встрепенулся и тихо спросил с надеждой:

– А не повстречал ли ты в раю сына моего Кахыма?

– Повстречал! – брякнул Азамат мужественно: отступать уже нельзя…

Старики и мулла вздрогнули, а Ильмурза заморгал мгновенно же заслезившимися глазами.

– Да, я видел его там! – с еще большей уверенностью произнес Азамат. – Только поговорить не удалось – прилетел ангел и позвал его за собой… Красивый! Молодой! В мундире.

– Иншалла! – Ильмурза провел ладонями по бороде, прошептал благодарственную молитву. – Сын мой в раю. Верю, что и меня скоро Аллах возьмет к себе.

– И за праведную жизнь, за приверженность к мечети уготовлено тебе место в раю, – охотно пообещал мулла.

Ильмурза поблагодарил его растроганным взглядом, всхлипнул и сказал дрожащим голосом:

– И я увижусь с Кахымом.

– Так и будет, – подтвердил Азамат: он уже уверенно разыгрывал из себя святого подвижника и раздавал направо-налево благости Аллаха.

15

Слава божьего угодника Азамата, чудесно вернувшегося с того света, со дня на день ширилась и умножалась, докатилась до отдаленных кантонов. К нему поползли за поучением, за советом, за избавлением от наговора или хвори убогие, обиженные, неприкаянные. И всех Азамат привечал, возлагал на макушку руку, снимал сглаз, проклятье, сулил исцеление, давал советы и по мирским, и по семейным делам. Если хворые умирали, то он кричал, топая сапогами, на родню: «Радуйтесь, нечестивцы, его душа упокоилась в раю. Я там был – такое блаженство. На вечные времена!..» И чем наглее вел себя Азамат, тем раболепнее относились к нему верующие.

Мулла Асфандияр зубами скрипел от зависти – сплошным потоком текли к Азамату паломники, и не только со своими бедами, но и с подарками.

Не выдержав, мулла поплелся к старшине юрта, но Зулькарнай отверг его жалобу: «У меня – служба, а у вас – вера, вот сами и разбирайтесь!..»

Азамат богател на глазах. Полусгнившие бревна в венцах дома сменил новыми, крышу из дерна, летом густо зараставшую бурьяном, снял и поставил дощатую, промазанную дегтем и смолой, в окна вместо бычьего пузыря вставил стекла. В хлеву появились лошадь, коровы, овцы. Ходил по улице в плисовом кафтане, рыжей лисьей шапке и ждал, когда земляки поклонятся, лишь тогда снисходительно кивал. Начал деньги давать в рост. На Ильмурзу не обращал никакого внимания, но Зулькарная отличал и вниманием, и угощениями.

Как-то на пути в Оренбург в их аул заехал Кудряшов и по давнему знакомству остановился у Азамата.

Хозяин встретил его гостеприимно – чиновник казачьей бригады не бог весть какая персона, но при случае пригодится: и словцо замолвит перед начальством, и выправит нужную справку.

– Как поживаешь? – спросил Петр Михайлович.

– Хорошо живу. Богато. По-городски живу – черный чувал сломал, сложили печники русскую печь, – похвастался хозяин.

Вышла из кухни Танзиля, пожелтевшая, исхудавшая – Кудряшов прямо-таки ахнул: помнил ее, когда останавливался у Ильмурзы, старшины юрта, веселой, хохотушкой, певуньей.

– Моя старая баба, – показал Азамат на Танзилю, расставлявшую на скатерке тарелки, стаканы.

– А что, разве и молодая есть? – удивился Кудряшов.

– Такому баю, как я, грех не завести вторую бабу, помоложе!.. – И Азамат насильно вывел из-за занавески упиравшуюся, пунцовую от смущения девушку. – Это вторая жена, глядишь, год-другой, и третью куплю за богатый калым.

– По-башкирски я хорошо понимаю, – сказал Петр Михайлович, – говори по-своему. Сколько же лет твоей второй жене?

– Старовата – семнадцатый год пошел.

– Старовата?! Да ведь она совсем девочка!

– Ничего ты не понимаешь в бабах, знакум, – снисходительно усмехнулся в усы Азамат. – Богатому нужна четырнадцатилетняя, а еще лучше – тринадцатилетняя.

Кудряшов схватился за голову от омерзения, но в это время у ворот раздались крики. Азамат выглянул, сказал горделиво:

– Больные пришли. Я мигом, ты посиди, потом чайку хлебнем!

Перед воротами стояли в рваных одеждах мужчины и женщины, к ним сиротливо жались дети. Едва из ворот показался с величественным видом Азамат, они низко склонились, сложили к его ногам тушки уток, кур, мешки муки, связанных по рогам ягнят.

– Прими гостинцы, аулия[48]48
  Аулия – святой, ясновидец, чудотворец.


[Закрыть]!

– Исцели от хворостей!

– На тебя, аулия, последняя надежда!

– И дыхание твое чудодейственное!

– Каждое слово вернувшегося с того света – святое пророчество!..

Азамат пустил их во двор, сам развалился на ступеньках крыльца, ведущего в кухню, и начал покрикивать, а Танзиля тем временем прытко уносила дары паломников и скорбящих в амбар.

«Зря я ему сказал, что понимаю по-башкирски», – подумал Кудряшов.

Косясь на вышедшего к нему гостя, Азамат скомандовал:

– Кунак ко мне приехал, приходите вечером после намаза, а сейчас попейте святой водички, – и разлил из кожаного бурдюка по чашам воду, дал каждому из пришедших пригубить. – И еще возьмите тряпку, лоскут и протрите больное место, плюньте по сторонам и скажите: «Моя хворость в тряпку перешла!», бросьте ее в любую ямку, ногою затопчите и плюньте на нее! А ко мне приходите вечером.

Паломники разошлись с радостными восклицаниями, горячо славили чудотворца.

Когда хозяин и гость уселись у самовара, Азамат спросил:

– Ну, Петр Михайлыч, понравилось тебе мое лечение?

– Совершенно не понравилось! Им доктор нужен! Зачем ты их обманываешь, водишь за нос!

– Русского доктора башкиры боятся, а башкирские женщины стыдятся. А мне – верят! Женщины исповедуются в грехах, а я им дарую именем Аллаха прощение. Святая водица действительно кое-кого исцелила.

– Ты же рисковал когда-то жизнью, подняв на мятеж джигитов, уведя их на Урал к якобы живому Салавату! – гневно напомнил Кудряшов. – А сам сейчас укрепляешь суеверия, ужесточаешь дикость. Я всегда говорил, что надо сперва искоренять невежество, учить народ грамоте, а потом уж подниматься на борьбу за свободу. Буранбай учился в Омской офицерской школе. Незабвенный Кахым учился в Петербурге…

Азамат оживился:

– А правда, что полковника Кахыма отравили?

– Откуда я знаю? Документов нету. Отравителя не поймали за руку. Но, конечно, царские власти побаиваются второго пришествия Пугачева и Салавата.

– Вот ты, белеш-знакум, писатель, – сказал Азамат, радуясь, что прекратился разговор о его лечебном промысле. – Я знаю, что живешь в Верхнеуральске…

– Жил. Заведовал там делопроизводством в казачьей бригаде. Теперь назначили аудитором в ордонансгауз[49]49
  Ордонансгауз – дом судебного ведомства.


[Закрыть], – ответил Кудряшов и, сообразив, что Азамату эти слова непонятны, пояснил: – По судебному ведомству.

Но тот смекнул, что гость стал поближе к губернским властям, и начал оказывать ему подчеркнутую любезность.

– Ты, Петр Михайлыч, ложись отдохнуть, сейчас прикажу раскинуть перину, а я схожу в мечеть к намазу. Сам понимаешь, святость обязывает неукоснительно соблюдать обряды.

– А какие у тебя отношения с муллой Асфандияром?

– Когда вернулся с того света, то очень меня выделял и почитал, а сейчас увидел, что дары-то плывут мимо его двора, и осерчал, – честно признался Азамат, вставая.

– Смотри, он о твоем знахарстве донесет в Оренбург.

– У меня чиновники подмаслены, – беспечно заявил Азамат и ушел.

Кудряшов отдыхать не захотел, а вынул из кожаной сумы тетрадь и начал записывать свои впечатления: он вел аккуратно дневник и заносил туда же подряд наблюдения, пословицы, поговорки, песенки, диковинные словечки – материал для книг.

На женской половине разговаривали все громче – никто не знал, что Кудряшов свободно владеет башкирским языком. Он прислушался, и не потому, что его подмывало выведать женские тайны, а для того, чтобы поглубже изучить башкирские семейные нравы. Судя по всему, говорила Сажида, жена Ильмурзы, слезно жаловалась Танзиле:

– Весь дом-то, оказалось, держался не на мне, а на тебе. Пока жила у нас, все было так ладно, светло. Ушла к этому недоумку, и все пошло прахом. Одинокая старость, что может быть горше?.. Азамат богатеет. Завел молодую жену. Грозится взять в дом третью, еще младше. Чем тебе с его женами нянчиться, возвращайся к нам, старик отпишет на тебя все имущество. Сама себе хозяйка!.. Живи не тужи.

– Не обижайся, кэйнэ, – помедлив, ответила Танзиля печальным тоном. – Не смогу я покинуть мужа. Боюсь разгневать святого праведника. Его проклятие падет на меня. Видно, судьба моя такая горемычная… Придется терпеть.

– Не надо было становиться с ним под никах! Как выздоровел, так и вернулась бы к нам.

– Ты же, кэйнэ, терпела, когда Ильмурза-агай привел в дом вторую жену, – жестко сказала Танзиля. – Грех разрушать брак с чудотворцем. Я и слушать тебя не должна бы… Где бы он ни ходил, ангелы ему нашептывают о моих словах и делах.

«Хитрец! Лицемер! Ловко воспользоваться своей мнимой смертью – летаргическим сном. Даже Танзиля, умница, бой-баба, поверила в его благочестие. – Кудряшова так и корчило от возмущения. – Несчастный народ прозябает в суевериях, а наглый шарлатан богатеет. И ведь ничего с ним не сделаешь. Найдет заступников и покровителей».

Когда Азамат вернулся из мечети, Сажида мигом выкатилась с женской половины, – ясно было, что святой исцелитель с ней не церемонился.

После обильной вечерней трапезы хозяин отправился на женскую половину, а Кудряшов изъявил желание прогуляться. Слабо, мутным расплывчатым пятном светила луна за облаками. Ветер был студеным, из уральских гор прилетел на благодатный аул. Кудряшов заметил, что двор Азамата набит скотиной: лошади сытые, гладкие, стучат копытами в конюшне, коровы дремотно сопят, вздыхают в хлеву, козы и овцы жуют жвачку. За амбарами и хлевами высились стога сена. Петр Михайлович сокрушенно вздыхал: «Все заведено, куплено на гроши, на подношения бедняков, страждущих. Эх, бедняги башкиры! И без того-то худо живут, да к тому же последнее несут этому „святому“ кровопийце».

Проснулся он на рассвете от дикого крика под окнами и за воротами. Торопливо одевшись, умывшись, вышел из дома. Азамат стоял в толпе возбужденных, размахивавших кулаками, толкавших друг друга мужчин с видом полновластного владыки сих людей.

На скрип калитки он обернулся, подошел к гостю, пожелал здравия, осведомился, как почивал Кудряшов в теплом тихом покое.

– А у нас чрезвычайное происшествие! – бойко доложил он. – Украли у старушки козу, зарезали, требуху выбросили и удрали.

– Кто зарезал? Кто украл?

– Пока неизвестно. Держат в сильном подозрении вон тех пятерых парней. – И он указал на связанных веревкой, перепуганных, боязливо озиравшихся юношей в разорванных грязных елянах – значит, их уже били, валяли в пыли. – Вот и явились ко мне за справедливостью. На кого укажу, тот и вор, того и прикончат.

– Позволь, это же самоуправство! – возмутился Кудряшов. – Необходимо следствие, суд.

– Народ пришел ко мне за судом праведным и скорым, – черство, любуясь собою, сказал Азамат. – Мне они доверяют.

– Разреши мне потолковать с людьми.

– Изволь, – щедро отмахнулся святитель.

На беду, Кудряшов был не в военном мундире, а в сюртуке: может, казачьего офицера бы и испугались.

– Братцы! – обратился Петр Михайлович по-башкирски. – Вора должен искать следователь. Самосуд недопустим. По закону надо все сделать.

Ему в лицо, словно камни, полетели яростные крики, больно ранившие его душу:

– Ты в нашу жизнь не вмешивайся!

– Мы живем по нашим старинным законам!

– А если вы и Азамат-агай ошибетесь и осудите невинного?

Злой толпе недоверие к осененному святостью Азамату показалось святотатством, и на Кудряшова надвинулись с угрозами взлохмаченные жилистые мужчины:

– Мы ошибемся, Азамат-аулия поправит!

– Он – курэзэ[50]50
  Курэзэ – прорицатель, ворожей.


[Закрыть]!

– Он с того света, он божий посланец!..

– Ну как, убедился? Мне верят, мне! – торжествующе произнес Азамат и велел работнику принести из дома ружье.

С унижением чувствуя свою беспомощность, Кудряшов отошел к воротам.

Подкинув ружье вверх и ловко его поймав, Азамат протяжно, с завываниями, подражая мулле Асфандияру, свершавшему молебствие в мечети, изрек:

– Бисмиллахир-рахманир-рахим. Ружье кремневое, заряжено крупной дробью, какая медведя кладет наповал.

В толпе пронесся вопль восторга.

– Подводите подозреваемых по одному! – скомандовал зычно Азамат, видимо, вспомнив, как распоряжался в полку. – Открой рот, сожми дуло в зубах.

Трясущегося от предсмертного ужаса парня повели, крепко держа под руки, заставили встать на колени.

– Ружье само по себе, лишь волеизъявлением Аллаха выстрелит в вора!

Толпа снова загудела от возбуждения: послышались стоны.

Парень, волоча ослабевшие в коленках ноги, медленно подошел, на темном лице выступили крупные капли пота, приставил рот к дулу и разразился облегчавшими душу рыданьями:

– Слава Аллаху! Слава праведнику Азамату! Есть на земле правда.

И остальные подозреваемые остались чудесно невредимыми, ружье не стреляло само по себе.

– Парни невиновны, но вор здесь, среди земляков, – не сдавался Азамат. – Будем искать дальше! Эй, подходите по очереди. Ну, с кого начнем, эй!

Мужики, зная, что они не повинны в краже козы, подходили смелее, слюнявили дуло ружья и отступали, славя Всевышнего и посланца его Азамата.

Вдруг Азамат заметил зорким глазом, как долговязый мужик, пригнувшись, быстро-быстро засеменил в проулок, размахивая руками.

– Эгей! Стой! Держите вора! – завопил Азамат. – Тащите его сюда, гада!

Мужчина обмяк от страха, забился в руках догнавших его джигитов, упирался изо всех сил ногами, когда его поволокли, и наконец, выдавил из перехваченного судорогой горла:

– Я-а-а зарезал козу-у-у… А-а-а! Не погубите, ради Аллаха.

Ослепленные местью, злобой, мужчины повалили его на землю и начали топтать сапогами.

– Они же убьют его! – воскликнул потрясенный Кудряшов. – Прекрати этот самосуд!

Но Азамат с невозмутимым видом пожал плечами.

– Останови!.. Я аудитор, военный юрист, требую прекратить дикое самоуправство!

– Все свершилось по справедливости. Вор признал свою вину. Аллах повелел наказывать злодеев… – И святитель неспешно прошествовал в дом.

Кудряшов бросился на разъяренных людей, оттаскивал, кричал и по-башкирски, и по-русски, грозил всевозможными карами, но, видимо, не угрозы, а диковинное словцо «аудитор» отрезвило наконец мужиков, и они начали отходить не оглядываясь.

Опустившись на колени, Кудряшов приложил ухо к груди вора – сердце его колотилось с перебоями, то замирало, то оживало.

– Кажись, выживет, поправится! – обрадовался Петр Михайлович.

Он послал мальчишек за благоразумно отсиживающимся дома старшиной Зулькарнаем, велел снарядить подводу и сам проследил, чтобы покалеченного мужика увезли в оренбургскую больницу.

Не заходя к Азамату, он незамедлительно уехал в город.

16

Перебравшись с матушкой на постоянное местожительство в Оренбург, Петр Михайлович возглавил тамошнее тайное освободительное общество и вел дела весьма осмотрительно. Ему так или иначе помогали майор Кучевский из дорожно-строительного батальона Четвертой дороги, ведущей к границе и посему считавшейся военной, полковник в отставке Самарин, офицер Башкирского казачьего войска майор Венкер. Помогали главным образом тем, что сочувствовали освободительному движению, при встречах пылко говорили о свободе и просвещении народа. Кудряшов и сам толком не знал, что делать, но понимал, что надо вовлечь в общество молодежь из мелкопоместных дворян, чиновников, младших офицеров – молодые и по возрасту, и по горячему нраву, и, пожалуй, по удальству более способны на рискованные дела.

От приезжих надежных людей Петр Михайлович слышал о существовании в Петербурге тайного общества, ставящего целью освобождение крепостных и уничтожение самодержавия. Он просил верных офицеров, едущих в столицу, узнать поподробнее о составе, о системе деятельности общества, но безрезультатно – то ли они действительно не смогли установить связь с революционным подпольем, то ли робели заикнуться о тайном обществе.

Наконец Кудряшов выхлопотал себе положенный отпуск и в начале декабря 1825 года выехал на перекладных в Петербург.

Попасть в столицу не удалось: заставы перекрыты, въезд в Петербург воспрещен. Почтовые станции переполнены проезжими, смотрители скрылись во избежание кулачной расправы, осанистые помещики, величественные генералы, юркие купчики возмущались, требовали лошадей, с живейшим интересом выслушивали сплетни, слухи, домыслы и тотчас, со своей стороны, пускали их в оборот, дополнив фантастическими измышлениями.

И все же Кудряшов понял, что император Александр скончался в Таганроге, восставшие войска отказались присягать взошедшему на престол младшему брату царя Николаю. Пушечные залпы смели ряды восставших. Генерал-губернатор Петербурга, герой Отечественной войны с Наполеоном Милорадович был убит Каховским.

Возникло, перепархивало из уст в уста диковинное слово, доселе не бытовавшее в России, но с тех декабрьских дней навечно вошедшее в историю – декабристы. И Каховского взволнованные, возмущенные, доходящие в ярости до истерики люди уже называли декабристом, проклинали, клеймили, не догадываясь, что этим словом они его возвеличили.

Кудряшов все вспоминал самосуд в ауле над вором, по благословению и по наущению блаженного Азамата, и представлял себе, как эти лощеные, изъяснявшиеся на чистейшем французском языке, кичившиеся и саном, и положением, и чинами люди растерзали бы в кровавые клочья, попадись им в руки, не только Каховского, но и любого другого декабриста.

Со всех сторон слышалось:

– Вот вам и либерализм, свободомыслие! Да это почище бунта Емельки Пугачева, там хоть участвовали казаки и башкиры, а здесь-то молодые дворяне!

– Ветераны Отечественной Наполеона разгромили, а тут – извольте! – посягнули на честь и достоинство самодержца!

– Заразились в Париже бредовыми идеалами якобинцев, Робеспьера!

– Всех на виселицу!..

Отчаявшись, Кудряшов решил вернуться восвояси, благо на Москву и на Казань порожние тройки были в избытке.

Дома он узнал, что на Украине в те же дни восстал Черниговский полк, но и там мятежники были беспощадно разгромлены. По квартирам передавали тайно, что опала коснулась и сына незабвенного старика Волконского, столь любимого в Оренбургском крае, молодого князя Сергея Григорьевича.

Кудряшов испытывал безмерное горе. Оренбургское тайное общество трещало по швам – благоразумные люди, особенно постарше, усердно открещивались от всяких заговоров и крамольных замыслов. Но молодые, и это укрепляло веру Петра Михайловича в победу над силами зла, не приуныли. Петр Михайлович узнал, что и в Петербурге, и на Украине декабристы не привлекали в общество солдат и крестьян. «Вероятно, пока в этом нет необходимости, – согласился в душе Кудряшов, – народ, увы, невежественный».

И в январе 1826 года Кудряшов собрал своих приверженцев и единомышленников в доме своих знакомых, неприметно приткнувшемся в переулке.

Не так-то много горячих голов собралось в тот день, и все же Кудряшов чувствовал себя увереннее: не одинок, остались в строю борцы, готовые бросить вызов, казалось бы, неприступной цитадели самодержавия, бесправия народа.

– Господа, – сказал он негромко, – наша задача после подавления восстания декабристов осталась прежней: борьба за свержение царя, за освобождение крестьян от крепостной зависимости. Для сплочения нашего общества предлагаю обсудить и принять устав с некоторыми дополнениями. – И он зачитал: – «Первое: Оренбургское тайное общество создано с целью политической. Второе: цель его есть изменение монархического правления в России и применение лучшего рода правления к выгодам и спокойствиям народа для составления его благополучия…»

Он внятно произнес, чтобы собравшиеся уясняли и запоминали, остальные параграфы устава, с волнением посмотрел на слушателей:

– Ну, господа, ваше мнение, ваши предложения?

В доме тихо, прислуга отпущена со двора, хозяева – свои люди, с доносом не побегут. На улице бушевала метель, степной ветер-ветрище гнал на город сухой, режущий, как стекольные брызги, снег, зловеще завывал в трубах.

– Одобрить и утвердить, – предложил губернский секретарь Даньков.

Все согласились с ним.

– Господа, я бы хотел выслушать более детальные мнения, – сказал Кудряшов, – а пока добавлю: у нас в Оренбургском крае и на Урале особые национальные условия – нас окружают малые народы. И для победы необходимо заранее заручиться их сочувствием, а в час восстания и боевой помощью. Русские полки, уральские и оренбургские казаки – все ли они поднимутся на борьбу? Значит, надо исподволь готовить к восстанию башкир, киргизов, казахов. Конечно, в первую очередь надо рассчитывать на башкирских казаков.

– А пойдут ли они за нами?

– Башкиры недовольны нынешним генерал-губернатором и его помощниками, считают, что царь не выполнил обещания даровать после войны с Наполеоном былые вольности и права на вотчинные земли и кочевья. Только у башкир нет вожака. Кахыма любили, но он умер. Буранбай в заточении.

– А правда ли, что Кахыма отравили? – спросил кто-то из участников собрания.

– Я, как вы знаете, юрист и верю лишь документам. А документов о его умышленном отравлении по чьему-то приказу нет. Ходят в народе легенды, что он дерзкими речами возмутил кого-то из сильных мира сего и будто с ним из-за этого расправились.

– Кто же тогда его заменит?

– Надо искать среди молодых башкирских офицеров, старшин, сотников. Видимо, придется подделать подпись губернатора Эссена и объявить мобилизацию в один-два-три полка старослужащих и новобранцев, а когда полки придут из кантонов в город – освободить из тюрьмы Буранбая.

– А он надежный?

– Без сомнения! – твердо сказал Кудряшов. – Потому я и прикладываю все усилия, чтобы его не отправили в ссылку.

– Но этого недостаточно!

– Совершенно верно! И я полагаю, что нам следует без спешки, осторожно расставить всюду своих людей: в штаб Оренбургского корпуса, в линейный гарнизонный полк, в артиллерийскую бригаду, в губернскую канцелярию. В полицию во всех городах. Надо установить связь с политическими ссыльными Кожевниковым, Заневым, участниками восстания в Семеновском полку, которые служат рядовыми в нашем крае, рассеяны в разных полках и на границе.

– Разрешите.

– Прошу, Василий Павлович.

К столу вышел офицер средних лет с худощавым серьезным лицом.

– Колесников, – представился он. – Эти годы я постоянно беседовал с унтер-офицерами и наиболее развитыми, грамотными солдатами. Не сразу, но исподволь выяснял их настроения. Да, батальон пойдет за нами. А дальше что делать?

Собрание оживилось:

– Вот-вот, что далыне-то делать, ежели в Оренбурге удастся захватить власть?

– Да, именно так: арестовали губернатора, а дальше?..

Кудряшов не задумывался, ответил сжато, продуманно – значит, подготовился:

– Снять недоимки по налогам. Уничтожить положение о кантонных кордонах, вернуть башкирам вольности и земли. При помощи Буранбая собрать башкирские полки. Идти с полками на Казань, попутно ликвидируя крепостное право, отдавая крестьянам помещичью землю. На Урале улучшить оплату труда мастеровых.

Всем план понравился, но, взволнованные бурными разговорами, призывами к освобождению, собравшиеся, видимо, не прикидывали в уме, а хватит ли сил, чтобы осуществить столь дерзкий замысел…

– Теперь надо выбрать председателя.

– Позвольте, Петр Михайлович, да вы же и без того председатель! – удивился Колесников, и его все поддержали:

– Зачем нам менять председателя?

– Мы вас уважаем!

– Доверяем!

Кудряшову было приятно это слышать, но он напомнил, что состав общества сильно изменился, многие члены заявили о выходе, и надо либо подтвердить его полномочия, либо выбрать нового председателя.

Единодушно выбрали председателем Петра Михайловича.

Он поблагодарил за доверие и привел к присяге новых членов тайного общества:

– «Именем всемогущего Бога!.. Принимая звание члена Оренбургского тайного общества, клянусь не открывать никому существование оного, повиноваться власти выше надо мной поставленной, быть готову на все обществом и властью мне повелеваемое, хотя бы это клонилось к разрушению собственного моего счастья. Ежели же не исполню хотя одного из условий, мне предлагаемых, то да лишусь я спокойствия, счастья всех милых сердцу и да разразится гром небесный над головою клятвопреступника», – строго читал Кудряшов, а за ним, в чистоте сердца, взволнованно повторяли новообращенные в святое дело освобождения.