Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

5

Старшина Ильмурза приехал из Оренбурга с радостной вестью: башкирские полки возвращаются.

Аул Ельмердек загудел, как пчелиный улей весною перед вылетом роя. Из избы в избу бегали молодухи, чтобы поделиться с соседками переполнявшими их чувствами, то плакали от счастья, то смеялись, тоже от счастья. Хозяйки приводили в порядок дома, мыли полы и стены, скоблили нары косарями, шпарили щелоком. Мужчины выбирали и ставили на откорм лошадей.

Но были такие избы, и ох как их было много, где днем и ночью неистово рыдали вдовы, знавшие, что уже не дождутся мужей, скорбели матери и роняли в седую бороду скупую мужскую слезу отцы, потерявшие на далекой войне сыновей.

Ильмурза заметно помолодел, непрерывно занимался хозяйством. Дома заметили, что он расхаживал с таинственным видом, многозначительно хмыкал в бороду и сам себе улыбался.

Однажды за вечерним чаем старшина сказал жене, невестке Сафие и внуку Мустафе:

– В губернской канцелярии сказали о нашем Кахыме приятную новость.

Домочадцы так и замерли, полуоткрыв рты, уставились на хозяина, а Ильмурза нарочно со свистом хлебал с блюдца чай, чтобы подразнить жену и Сафию, но, почувствовав, что им уже невмоготу терпеть, торжественно произнес:

– Нашего Кахыма назначают начальником Шестого кантона!

И от гордости, и от радости Сажида расплакалась, а Сафия всплеснула руками:

– Станет большим турэ, как мой отец Бурангул! Голова кантона!..

Мустафа от удовольствия взвизгнул и полез к деду на колени.

Ильмурза, так и лучась светом отцовской гордыни, сказал:

– Слава тебе, Аллах! Сын, единственный сын, остался живым в такой лютой войне! И будет полновластным хозяином кантона! А Шестой кантон – богатенький… – В старшине юрта играли практические соображения. – Да, Аллах всегда вознаграждает по заслугам благочестивого мусульманина и отважного воина! – Ильмурза поднял вверх указательный палец правой руки в знак особого смысла своих слов.

Сажида глубоко вздохнула.

– И вполне возможно, что Кахым в кантоне не задержится, а с годами получит еще более высокий служебный пост.

– Я заказал в Оренбурге сэсэну песнь о нашем Кахыме, – продолжал Ильмурза, чванясь еще сильнее. – Вернется Кахым, мулла отслужит в мечети в его честь богослужение с проповедью, я уже договорился, а потом закатим пир, и сэсэн, а он приедет следом, исполнит под домбру песню. Вот я записал слова, петь, конечно, не буду, а прочитаю. – Он откашлялся и начал громко, как на сходке, читать:

 
Со стороны Мекки едет джигит, вай,
Красный шарф через плечо.
Кахым-турэ, говорят, едет, вай,
Начальником кантона в родной стороне.
 
 
Серый конь Кахыма-турэ, вай,
Скачет по родным просторам.
Ждет мужа красотка Сафия, вай,
Волосы расчесывает, щечки румянит.
 

Услышав о себе, Сафия упала на нары, разрыдалась, а потом, вскочив, выбежала из горницы.

– Складно сложено, точно молитва, – умилилась Сажида.

А Мустафа елозил по коленям размякшего от бурных переживаний деда и уминал за обе щеки медовые пряники, благо бабушка не следила за порядком.

– Там еще много сочинено, но я уж читать не буду, – сказал Ильмурза. – Сэсэн молодой, голос, как серебряный колокольчик, вот и пусть заливается на пиру. Заплатил ему вперед, и щедро.

Внук размечтался, размахивая ручонками, лохматя бороду деду:

– О латай, вырасту я, стану храбрым джигитом, как атай, уйду на войну, разобью врагов!

– Ох, внучек, лучше бы тебе не воевать, – вдруг закручинилась Сажида. – Хуже нет этой войны! Вон два года, как твой отец уехал. Ты его не узнаешь, и он тебя, поди, не узнает. Иди-ка в муллы, внучек, – занятие и благочестивое, и прибыльное.

Ильмурза рассердился:

– Не сбивай с толку парня! Он весь в отца-батыра, и смелый и сильный, – сказал он и вдруг спохватился: – Ба, эсэхе! Как станет сын начальником кантона, надо будет ему сразу ехать, там всякие срочные дела, хлопоты, да мало ли чего… Может, до его приезда провести хырга-хыба туй[46]46
  Хырга-хыба туй – вторичное обручение жениха и невесты.


[Закрыть] Мустафы? И отделаемся от обряда.

– Решай сам, атахы, – уклонилась Сажи да. – Ты глава рода, ты дед, тебе и решать.

– Сколько лет уже прошло после бишек-туя? Мустафа сам влезает в седло коня, девочка скоро коромысло с ведрами начнет поднимать. По обычаю, пора свершить то, что пора свершить. Потолкуй с Сафией.

– Потолкую.

Сафия согласилась, видимо, для того, чтобы скорее прошло время до приезда Кахыма. Начались хлопоты. Явилась Танзиля и принялась старательно помогать и в стряпне, и в сборах посуды для табына. Ильмурза помчался в Оренбург, чтобы напомнить в губернской канцелярии о себе, отце Кахыма, и главным образом для того, чтобы купить сережки с камушками и шаль невесте Мустафы. Сажида, Сафия и Танзиля отправились в дом невесты, договорились о дне встречи. Подарки невесте вручил кушамат – «подставной жених» Азамат, оправившийся от болезни, красивый. Мулла Асфандияр не одобрил выбора, ибо считал Азамата богохульником, да и кураистом и певцом не шибко высокого пошиба.

– Чем ронять честь, лучше подождать возвращения с войны Буранбая и Ишмуллы.

Но Ильмурза не согласился:

– Выдающихся музыкантов и певцов пригласим на свадьбу, когда никах надо будет читать над женихом и невестой. А пока сойдет и Азамат! Он, святой отец, покаялся в прегрешениях и присмирел.

Мулла не пререкался.

Родители невесты не ударили лицом в грязь – приготовили будущему зятю вышитый самаркандскими шелками кушак и украшенную бисером тюбетейку. Повязала кушаком Мустафу, надела на его голову тюбетейку тоже не будущая его жена, а «подставная» невеста, бойкая девушка, певунья и плясунья.

На угощение зарезали телку.

Обе стороны, и жениха и невесты, наняли двух силачей, чтобы определить в честном поединке, кто станет в семье «би» – Мустафа или его нареченная, кто захватит власть, первенство.

Состязание происходило на улице, при всем честном народе, под дикие восторженные крики зрителей:

– Мударис! Не поддавайся, Мударис, жми ему ребра до хруста!

– Султангарей, покажи свою батырскую хватку! Победишь – подарю одну борть!

Борьба была символической: победа определяла, кто в будущей семье – муж или жена – станет верховодить. Подставная невеста – «кушамат кыз» – должна условно выйти замуж за джигита-победителя, и если им станет борец, нанятый родителями девочки, то невеста будет «би би-сэ». И от этого будет зависеть размер калыма.

Потому так яростно и надрывались зрители:

– Давай, давай, Султангарей, свали его с ног!

– Мударис, Мударис, жми, кружи, ломай!

Наконец победил парень, нанятый старшиною Ильмурзой. Устроитель поединка вручил ему ребро зажаренной на вертеле телки, а побежденному – шейную кость.

Ильмурза так и раздулся от спеси: калым уменьшится, а это обстоятельство первостатейное, и «би» в семье будет Мустафа, сын Кахым-турэ – внук старшины Ильмурзы Ильмурзина. Почет роду! Слава Ильмурзиным!..

Джигиты, и победитель, и побежденный, тут же на улице обглодали кости.

На улицу вывели невесту, теперь уже настоящую девочку, закутанную шалью – подарок будущего свекра Ильмурзы, девочку с крепкими ножонками в красных сапожках, а напротив нее поставили Мустафу, вспотевшего от смущения, лицо его тоже было загорожено зеленым пологом, дабы преждевременно не очаровать или, наоборот, не испугать суженую.

Свахи хором запели стихотворное поучение невесте:

 
Увидишь своего избранника,
Пусть сердце твое не дрогнет;
Аллах даровал его тебе,
Посчитав достойным джигитом.
 
 
Не болтай лишнего,
Не давай воли языку,
Чтоб не осудила свекровь:
«Ох, языкастая невестка!»
 
 
Когда жених сережку вденет,
Не вздрогни от испуга —
Примета плохая,
Выберет другую.
 
 
Станешь дарить кисет,
Не зевай по сторонам:
Уронишь кисет на землю,
Назовут тебя неуклюжей.
 

После этого свахи обратились с песней к собравшимся:

 
Жениха и невесту расхвалили,
А что они сами скажут?
Снимем завесы, покажем,
Понравятся ли друг другу?
 

Сняли шаль с девочки, откинули полог, скрывавший Мустафу, и наперебой гости рассыпались в наилучших пожеланиях:

– Будьте счастливы, милые!

– Проведем же с благословения Аллаха никах достойно и весело!

– Невеста – красотка, жених – батыр, пусть Аллах пошлет им сыновей-батыров, дочерей-красавиц!

Ильмурза окончательно раскис от самоупоения. Да, его внук – счастливый. И сын Кахым – счастливый: вот-вот прискачет с войны в венце славы. Но это счастье привалило и Кахыму и Мустафе лишь оттого, что глава рода Ильмурза – набожный мусульманин и верноподданный императора Александра.

Бабушка Сажида и мать Сафия, забившись в уголок, рыдали от умиления и счастья, обнимались, целовались друг с другом и с родителями невесты, со снохами и со всеми тетушками подряд.

Мустафу заставили, как и при первом обручении – бишек-туй, укусить невесте ушко, заставить ее расплакаться и этим внушить ей покорность, затем вдели в мочки ушей сережки, а голову прикрыли шалью.

В ответный дар невеста вручила жениху кисет с бахромой и вышивкой, повязала его талию кушаком алого, как пламя, цвета.

Обряд закончился, и началось шумное, обильное застолье.

6

Каждый день долгого похода от Парижа в Заволжье, на Урал, в башкирские просторы, приближал джигитов к родным аулам, к семьям, – понятно, что они чувствовали себя весело, галдели, перебрасывались шутками-прибаутками, то и дело затягивали песни и боевые, и озорные.

Так перелетные птицы, возвращаясь из дальних стран, машут неутомимо крыльями, и чем ближе к гнезду, тем нетерпеливее, тем ликующе курлычут, перекликаются звонко, трубят победно.

Кахыму уже не приходилось подгонять своих всадников, как раньше, они сами урывали час-другой от ночного сна, пускались в путь на рассвете, останавливались на привал в сумерках. Они преисполнены благородного удовлетворения – освободили русскую землю, народы Европы от полчищ Наполеона. Бесстрашно встречались лицом к лицу со смертью и не оробели – сама костлявая шарахалась и уходила от их карающего меча… Голод, холод, раны, болезни – все вынесли, превозмогли.

И осень 1814 года была благословенно ясной: небеса нежно-синие, в дымке облаков, леса, может, и простые по сравнению с ухоженными европейскими, похожими на загородные парки, но несказанно милые в золоте и багрянце листвы своей естественной красотой. На тонкой, как самаркандская шелковинка, паутинке сверкнут радужные капельки утренней мороси. Озимые пашни зеленеют нарядно, красочно, и на них пасутся коровы, овцы и стреноженные лошади…

Джигиты беспечно счастливы, а их прославленный командир Первого полка мрачен, с трудом справляется с внезапно охватившим его недугом, старается в строю, перед подчиненными, быть бодрым и крепким, а хворость уже подточила его молодое богатырское тело.

И Буранбай угнетен, но у него немощи любовные, а не телесные, – отмалчивается, крутит ус, а зачастую и скрипнет зубами в ярости.

На реке Клязьме, близ губернского города Владимира, полк остановился на привал. Казаки с наслаждением, с хохотом, с визгом купались в реке, смывая дорожную пыль, купали лошадей, лежали на паласах и войлоках у костров, балуясь чайком, хлебая шурпу из конины.

Кахым ездил во Владимир, в штаб корпуса, а вернувшись, велел денщику постелить кошму на берегу в сторонке от суеты, хождений джигитов, отказался от ужина и лег лицом вверх, но не разнежился, а похоже, окаменел.

Буранбая беспокоило такое отшельничество командира – Кахым всегда стремился быть с джигитами, посидеть с ними у костра, побалакать о существенном или о пустяках, и за эту общительность и простоту его так обожали казаки.

– Что с тобою, турэ? Занемог?

Но Кахым ответил подчеркнуто небрежно:

– Да ничего не случилось, агай, ты не беспокойся, наверное, устал… Отлежусь вот и приду, а ты ступай к джигитам, не оставляй людей без присмотра.

– Так ведь джигиты непрерывно спрашивают, где командир, где турэ?

– Скажи, что уснул.

– Ладно, скажу.

Обойдя бивуак, проверив людей, отдыхающих у костров на кошмах и паласах, на телегах и повозках, лошадей у коновязей, часовых у дороги, Буранбай поспешил к Кахыму: сердце есаула ныло, – не приключилась бы беда.

Командир лежал навзничь, побелевший до синевы, свистящее дыхание вырывалось из груди.

– Да на тебе, кустым, лица нету! – ахнул Буранбай. – Никак заболел?

Кахыму пришлось сознаться:

– Да, худо мне, агай, и дышу с трудом, и слабость – руку не поднять, и в глазах темнеет. Кажется, меня отравили.

– Я пошлю за лекарем!

– Нет, какая от него теперь польза? Не пугай джигитов раньше времени. Такова, видимо, воля Аллаха. Агай, посиди возле меня. Никуда не ходи. Я песню сочинил. Завет. Запомни слово в слово: если мне не суждено подняться, доведешь до джигитов последнее мое волеизъявление, мою заповедь. – И вполголоса, срываясь, запинаясь, он пропел-проговорил:

 
На вершину горы Ирэндык,
На скалу опустился сокол.
Этот сокол – моя душа,
Собираются джигиты ко мне.
 
 
На копье саблю, шапку повесил,
Чтобы видело все войско.
Враги моей смерти ждут,
Джигиты хотят исцеленъя.
 
 
Голова моя болит,
Не трясите кибитку.
Все нутро пылает огнем,
Расстегните пуговицы серебряные.
 

Встав на колени, Буранбай расстегнул Кахыму кафтан, рубаху, послал вестового на реку, чтобы намочить вечерней студеной водою полотенце, и положил его на сердце Кахыма.

– Да что с тобою, кустым? Неужто и в самом деле отравили? Или простыл на ветру?

– Теперь уже все равно, – прошептал Кахым. – Легче было бы погибнуть в рукопашном бою! Ох, агай, обидно помирать так близко от родного края, от семьи, от единственного сына.

Буранбай все же послал и за лекарем, и верхового во Владимир за военным доктором. Они хлопотали около Кахыма, и вливали в него микстуры с мудреными латинскими названиями, и кутали в овчины, и поили настоем малины и лечебных трав – ничего не помогало: он то дремал, то погружался в забытье, то стонал.

Полковой мулла непрерывно читал молитву об исцелении любимого командира славного Первого полка, джигиты истово молились, выпрашивая у Аллаха выздоровления любимого турэ.

«…Несправедливо умирать батыру после войны!.. Дома ждут не дождутся родные, а он еще не оседлал сегодня своего верного иноходца редкостного серого отблеска и неукротимо резвого бега. Чу, слышится нежный голосок Сафии, – значит, она сюда, под Владимир, приехала, истосковавшись: „Любимый, сохнуть начала в тоске, тебя дожидаясь. Обними, приласкай, чтобы высохли слезы в тускнеющих в разлуке очах, чтобы забылись горькие бессонные ночи вдовы – не вдовы, а офицерской жены!..“ Но кто-то мешает Кахыму беседовать с женой. Кто? Почему так оглушительно гудит река Клязьма, она же еще вчера была тихоструйной в отлогих берегах… Или это вдалеке гремят вражеские пушки, изрыгая ядра и клубы дыма? Во сне все это творится или наяву? И почему Кахым не может приподнять веки, словно они чугунные? Отчего так резко ломит голову? Что с ним?

И глухо послышался голос отца Сафии, тестя Кахыма, почтенного Бурангула, он же служит войсковым старшиною в соседнем полку. Кто пригласил его в Первый башкирский полк?»

Тесть расплакался – тяжко, неприятно слышать мужские клокочущие рыдания. Неужели беда с Сафией, с первенцем Мустафою? Нет, он оплакивает умирающего зятя Кахыма, теперь Кахым понял, что ладья его жизни отчалила от земного брега и уплывает в небытие.

Он зашептал тестю и есаулу Буранбаю:

 
Худо мне, худо,
Скорее копайте могилу.
Положите камень в изголовье
С именем батыра Кахыма.
 

И – умер.

– Свершилось! – сказал Буранбай упавшим голосом, не оставляющим никакой надежды ни самому себе, ни тестю, ни джигитам.

Завещание турэ-командира джигиты выполнили свято: выкопали могилу боевыми саблями, выломали в каменоломнях плоский камень, обтесали его, и грамотеи Буранбай молотом и зубилом вырубил арабские письмена – славное имя Кахыма, год рождения и год смерти.

Тело омыли, завернули в саван, полковой мулла прочитал заупокойную молитву, а после панихиды троекратным залпом из ружей, пищалей, пистолетов джигиты возвеличили своего командира, почтили его любовью и верностью.

Ишмулла запел, сопровождая поминальное песнопение мелодичными переливами домбры:

 
Серый иноходец турэ Кахыма
Стоит у его могилы, голову опустив.
Девятнадцатилетняя вдова Сафия
Проливает жгучие слезы.
 

Многие ждали, что есаул Буранбай, поэт и музыкант, проводит своего командира и друга в последний безвозвратный путь вдохновенным словом, но он чувствовал, что сердце его окаменело от горя, а уста запечатаны скорбью.

И еще Буранбай верил, что молчание иногда потрясает людей сильнее, чем пламенные речи и звучные песни.

И видимо, это верно – джигиты не осудили его за то, что он промолчал.

А жизнь продолжалась, и башкирским казакам надо было седлать лошадей, строиться в походную колонну, чтобы продолжить свой долгий путь на родину.

Командир корпуса назначил командиром Первого полка до его расформирования в Оренбурге войскового старшину есаула Буранбая.

Тесть Бурангул был в полном отчаянии – он страшился встречи с дочерью Сафией и внуком Мустафой: как он на них, осиротевших, взглянет, где найдет слова утешения?..

Буранбай проводил его до соседнего полка, обнял, и они обменялись слезою, одной-единственной слезою, капнувшей на жесткие, набитые дорожной пылью усы: нет ничего горше расставания двух батыров, участников Отечественной войны против орды Наполеона.

А Первый полк отмеривал и отмеривал версту за верстой копытами лошадей по дороге к Волге.

7

Когда до Оренбурга осталось верст пять-шесть, башкирские полки остановились на берегу Яика единым лагерем: всадники приводили в порядок себя и лошадей перед долгожданной встречей с близкими: джигиты мылись, стриглись, чистили мундиры и сапоги, штопали дыры, расчесывали гривы своим верным боевым друзьям, тоже соскучившимся по башкирскому луговому разнотравью.

Все уже проведали, что на окраине города собрались посланцы из кантонов, дабы достойно чествовать своих героев, – этот обычай соблюдался непременно после каждого военного похода башкирского казачества, и каждый раз и батыры, и встречавшие волновались до слез.

Из Оренбурга прискакал майор в сопровождении конвойных казаков, осведомился у командиров и войсковых старшин все ли готово к заключительному маршу. И зычно скомандовал:

– По коня-а-ам!..

И в полках, в сотнях ответно загремели команды:

– По коня-а-ам!..

Чинно, торжественно, подняв копья и обнаженные сабли, ехали воины, приветствуя сородичей, а собравшиеся на встречу низко кланялись, кричали:

– Слава!.. Ура!..

Первый полк возглавил шествие батыров, и потому, что он был по порядку первым, и по боевым заслугам первым среди равных, и потому что незримо его привел на родную сторону Кахым.

Кураист Ишмулла завел мелодию, и песенники Первого полка дружно, прочувствованно запели им же сочиненную песню:

 
Мы Москву освободили,
И Париж мы покорили.
Рухнул трон Наполеона,
Сокрушили его власть.
Любезники, любизар,
Маладис, маладис.
 

Из толпы вывели, почтительно поддерживая под руки, сточетырехлетнего сэсэна Байыка, и он дребезжащим от старости, но счастливым голоском запел:

 
Хай-хай, львы-батыры,
Победившие в битвах врага!
Славим мы вашу удаль,
Гордимся вашей отвагой!
 

В это время в толпе заговорили возбужденно:

– Губернатор едет!

– Где, где?

– Да вон, гляди, в коляске цугом!

Григорий Семенович Волконский за эти годы сильно сдал и не рискнул появляться перед башкирскими полками верхом, а предпочел удобную коляску, запряженную четверкой застоявшихся в конюшне лошадей; вокруг скакали офицеры штаба и конвойные оренбургские казаки.

Перед каждым полком кучер туго натягивал вожжи, коренные взрывали землю копытами, князь вставал и, приложив руку к треуголке, поздравлял башкирских воинов с победой над супостатами, благодарил от имени царя Александра за верную службу России. Голос старика звучал слабо, джигиты половины слов не разобрали, но кричали «ура» от души, ибо похвала всегда приятна, а близящаяся встреча с родными пьянила куда сильнее самого пенистого кумыса.

Волконский, не задерживаясь, уехал в город, то ли лежать на диване в кабинете и думать о тщете жизни, то ли молиться перед киотом в спальне.

Тотчас стройные, нарядные – джигиты в чекменях, хотя и потрепанных, с заплатками – ряды полков распались, встречавшие бросились с плачем, смехом, бессвязными от радости восклицаниями к ним через дорогу, отыскивая своего, долгожданного, самого любимого.

– Благодарение Аллаху, со свиданьем!

– Дожили до такого счастливого дня!

– Лишь бы впредь нам не расставаться!

Отцы обнимали коленопреклоненных сыновей, матери их благословляли, но жены, по обычаю, дожидались мужей у повозок, тая в себе радость и нетерпение.

Буранбай, ведя своего коня под уздцы, шел в шумно галдящей толпе, здороваясь со знакомыми, принимая поздравления, пожелания благополучия, и вдруг заметил Ильмурзу, бредущего с отрешенным видом, озирающегося по сторонам. Стыдно было Буранбаю, оттого что испугался встречи, к которой не подготовился душевно, но он счел постыдным джигиту прятаться и твердо пошел к старшине, еще не зная, как себя вести, с чего начинать разговор.

– Агай! – позвал Буранбай, чувствуя, что сердце его как бы сжато в кулаке и кровоточит.

– Ау! Это ты, кустым? Вернулся, значит, живым-невредимым? Возблагодарим Аллаха!

По морщинистым щекам старика катились крупные слезы, застревали в усах, в бороде.

«Он уже все знает, бедняга!..»

Ильмурза покашлял, с трудом выталкивая из груди горе, и прерывающимся голосом произнес:

– Да, знаю! Курьеры привезли донесение. Утром меня вызвал к себе князь. Высказал соболезнование. Говорил, как ценил Кахыма. Да, кустым, плохие вести катучие… Знаю. Видно, такова воля Аллаха. Я-то еще креплюсь, а каково моей старухе и несчастной Сафие – урывками встречалась с мужем. Мустафа еще мал, хоть и обручен, – где ему понять всю тяжесть утраты! Как станем жить без Кахыма?..

– И в полку все джигиты плачут, агай, – сказал Буранбай. – Так и говорят: осиротели без Кахым-турэ. Да и в соседних башкирских полках горюют!

Ильмурза молчал.

– Я приведу к тебе, агай, боевого друга Кахыма – серого его иноходца, ну и запасных лошадей, повозку с оружием, луком, стрелами, ружьями. Похоронили мы его в парадном мундире, но осталась лисья шапка, бурка, чекмени, – продолжал Буранбай.

– Спасибо, кустым, – вяло обронил Ильмурза. – Мне-то лучше бы и коня, и оружия не видать, опять резанет по сердцу, а для внука, для нашего Мустафы, все это – священная память об отце-герое! Пусть вырастет батыром на отцовском иноходце, в отцовском седле, с отцовской саблей в руке…

– И с отцовской отвагой в сердце! – подхватил Буранбай. – А Сажида-енгэй и Сафия-килен здесь?

– Здесь, на берегу, там наши арбы. И сват Бурангул с сыном Кахарманом уже пришли вместе поплакать, поговорить. Сафия так и лежит ничком в телеге, ослабев от рыданий. Ты заходи, кустым, к поминальной трапезе.

«Кусок в горло не полезет!..» – подумал Буранбай, но поблагодарил за любезное приглашение:

– Обязательно зайду, как управлюсь с делами в полку, агай, а ты пока вырази мое соболезнование и добродетельной Сажиде-енгэй и милой Сафие-килен, – сказал он и снова обнял прослезившегося старика.