Текст книги "Северные амуры"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

17

Проводив князя, Ильмурза пригласил сына в горницу, кряхтя опустился на подушку, лежавшую на нарах, и осторожно осведомился:

– Их сиятельство пригласили тебя в гости?

– Нет.

– Почему же князь упомянул о встрече в Петербурге?

– Он советует мне поступить в петербургскую военную академию, – сказал Кахым, стоя у дверей: без разрешения отца он не смел сесть на нары.

– Разве нашего брата башкира возьмут туда?

– С хорошими отметками возьмут. А русским языком я владею почти свободно.

– А князь поможет?

– Обещал!

– И когда ты хочешь уехать?

– В августе.

– Разве тебе недостаточно оренбургской военной школы?

– Отец, как можно сравнивать?! Там лучшие преподаватели из заслуженных боевых генералов! И учатся дети дворян, князей.

– Значит, тебе надеяться на прием нельзя! – Ильмурза смотрел на сына и с сочувствием, и со злорадством. – Пустые мечты! Не бывать этому.

– Князь обещал потолковать обо мне с отцом.

– Э-э, дешево стоят все обещания!.. Приедет в Петербург и забудет.

– Как можно не верить Сергею Григорьевичу? – возмутился Кахым. – Человек чести! Кроме того… – Он запнулся, но затем добавил, понизив голос: – Кроме того, князь сказал, что выхлопочет для тебя, ну и для меня, для всего рода дворянское звание.

У Ильмурзы от неожиданности едва не отвалилась челюсть.

– Дворянское-е?.. Ух-ух-ух!.. Аллах, повелитель! Ужели нам суждено стать дворянами?.. – Он бросился обнимать, целовать сына, гулко хлопал по спине, по плечам, но вдруг сник. – Нет, сынок, не для башкирского люда эти высокие звания. Чему мы с тобою обрадовались раньше времени? – Но, поразмыслив, почесывая реденькую бороденку, снова повеселел: – А впрочем? Кто знает? Генерал-губернатор князь Волконский в Петербурге имеет высоких покровителей. Захочет и облагодетельствует. Если бы не он, разве был бы я старшиной юрта? Аллаха молю о здравии и благополучии старого князя! Но… не станем торопиться. Офицером ты и в Оренбурге сделаешься, а выйдешь в полные офицеры, значит, в дворяне. Мне-то что! Ты и твои дети будут дворянами. Почет! Уважение! Слава! Но я старею. Ты – полный офицер, ты – дворянин, тебя назначат на мое место старшиной юрта. Я оставлю тебе богатство – стада, землю, дома. Неплохо? А?.. Подумай. Не спеши с ответом молодому князю. Здесь все свое, все привычное. Чем тебя манит тот далекий город? Не езди, улым.

Сам того не ожидая, Кахым растерялся, промямлил:

– Может, с Буранбай-агаем посоветоваться?

– И это разумно, – обрадовался отец – надо оттянуть решение. – Кордон не за горами, садись в седло, скачи!

– Сейчас он домой поехал, но скоро вернется на дистанцию.

– Чего это он зачастил домой? – подозрительно спросил отец.

Кахым знал, что Буранбай поехал на свидание с любимой Салимой – уговаривать, чтоб убежала от постылого мужа с ним на заставу, а потом и подальше, в ту же Уфу, но благоразумно промолчал: распускать язык со старшиной юрта рискованно.

– Что ж, время терпит, подождем, – сказал Ильмурза. – Успеешь и на кордон смотаться, но прежде надо решить со свадьбой.

– Это с чьей же свадьбой, отец?

– С твоей! – беспощадно отрезал Ильмурза и победоносно вскинул бороду.

У Кахыма затрепетали поджилки, он ухватился за косяк.

– Мне рано жениться! – с отчаянием завопил он.

– Нет, не рано!.. Лучше тебя знаю, когда тебе жениться. Ты в самой поре. Знаешь наши башкирские обычаи, идущие от предков? Чти отца своего. Отец, и один отец решает, когда и на ком жениться сыну. Если, не приведи Аллах, уедешь в Петербург, сноха в доме останется, а там, глядишь, и внук народится. Продолжение рода!

– Не торопи меня с женитьбой! – взмолился Кахым.

– Цыц! – вспылил Ильмурза и топнул ногой в шерстяном носке крупной вязки: сапоги он снял сразу после отъезда князя. – Вижу, у тебя одно на уме – принять в Петербурге чужую веру, жениться на русской и остаться там навсегда. Кому ты нужен в офицерском чине правоверным?

– Тебя же не заставили креститься, а назначили старшиной юрта, – возразил Кахым.

– Я?.. Гм, у меня боевые заслуги, я вместе с князем воевал, – хвастливо заявил отец. – Женись на Танзиле. Она вдова твоего старшего брата. По обычаю имею право женить тебя на вдове брата. А после свадьбы попрошу его сиятельство князя Волконского отправить тебя на военную службу в Польшу. А Танзиля тут родит твоего первенца.

– Атай!

– Да, я – твой атай, и как атай приказываю тебе жениться на вдове брата. Танзиля всего на три года старше тебя. А раньше, гм, женили и на сорокалетних вдовах; раньше овдовевших снох из семьи не отпускали, чтобы не тратиться на калым.

«Сам женился на юной девушке, а мне подсовывает вдову!» – подумал сын.

– Атай, проклинай меня, убивай, но на Танзиле не женюсь. Не люблю!

– Сейчас не любишь, а привыкнешь и полюбишь!

– Атай, у меня есть любимая девушка.

– Балхиза? И думать не смей, – беднота, голь перекатная.

– Н-нет, не Балхиза…

– Хватит, не зли отца! – гаркнул Ильмурза.

Кахым махнул рукою и, понурясь, вышел из дома, зашагал к реке. Недавно прошел мелкий дождь-косохлест, а сейчас выкатилось солнце, нежаркое, но светлое, и над рекою с прибрежных холмов перекинулся крутой мост разноцветной радуги.

На мелководье барахтались мальчишки, посиневшие от озноба, но шальные от радости жизни, – сияние радуги они встретили с восторгом, завопили, запрыгали:

– И-и-их, гляди-гляди, дуга до неба!

– А она холодная?

– Горячая, кипит огнем!..

Загоревшие за лето до черноты, ловкие, гибкие, длинноногие, они нравились Кахыму. Он словно глянул с умилением в свое детство и поверил, что еще не все потеряно, что судьба еще смилостивится над ним.

«Отец упрям, но я его переупрямлю. Не уступлю! И женюсь только на Сафие. С ее отцом, правда, не легко поладить, но попрошу Буранбай-агая похлопотать за меня, поручиться за мою порядочность!..»

По извилистой тропке быстро сбегала с ведрами и коромыслом задорно улыбающаяся Танзиля.

– Кайнеш, оказывается, гуляет один-одинешенек, – с переливами завела она. – Скучает, бедняга, без городской марьюшки! Подожди, деверек, наберу воды и вместе пойдем домой.

«Подкараулила? Нарочно выбрала момент!..»

И Кахым оледенел от злости.

– Ты чего это ко мне липнешь? – огрызнулся он.

Танзиля не обиделась, а удивилась:

– Ты почему так со мною разговариваешь, деверек?

– Высмотрела, что я на реке?

Нежная улыбка, светящаяся на смуглом личике, упорхнула, Танзиля до крови прикусила губки, чтобы не расплакаться.

– Нужен ты мне, как же! Хоть и живу без мужа, а вешаться на тебя не собираюсь.

Кахым был горячим до бешенства, но отходчивым, и ему сразу стало стыдно: отец же всему причина, а не беззащитная Танзиля.

– Ну не сердись, ну прости, енгэ, брякнул не подумав, – пробормотал он.

– Сержусь или не сержусь, тебя это не касается!.. – Она смахнула слезинки с длинных ресниц концом кашемирового платка, отбросила на спину сбившуюся было на высокую грудь косу с металлическими подвесками и монетами.

– Енгэ!

– Кайнеш!..

Кахым замялся, и Танзиля решила, что он не хочет говорить всерьез при мальчишках, поставила ведра на песок и замахала руками:

– Слушайте, ребята, слушайте!..

Мальчишки заинтересовались, перестали прыгать, галдеть, кувыркаться и подбежали ближе:

– Чего, апай?

– Слушаем, слушаем…

– Видите радугу? Аллах построил мост радуги. Если мальчишка пройдет по мосту радуги, то превратится в девочку, а если девчонка перебежит по радуге, то превратится в паренька. Пробуйте! Бегите!

Подростки были ошарашены, переглядывались, но молчание Кахыма как бы подтвердило слова Танзили, и они лишь осведомились на всякий случай:

– А обратно из девчонки в парня можно превратиться?! Мы же не хотим быть навсегда девчонками.

– Понимаю, что не хотите быть бабами, – с горькой усмешкой промолвила Танзиля. – Да, можно, для этого надо вернуться по радуге на наш берег.

Мальчишки улепетнули вперегонки туда, где якобы упиралась в землю одним концом цветная радуга.

Кахым с трудом удержался от смеха: «До чего она милая, какова плутовка!..»

– Пускай не подслушивают разговоры взрослых, – объяснила ему Танзиля, – а то залетит в ухо словечко, вот и загуляет по аулу сплетня. Ну что ты решил открыть мне, кайнеш?

Без утайки он поведал ей о намерениях отца.

Бедняжку то бросало в жар, то в холод, она и багровела и бледнела.

– Оттого и рычал на меня?

– У меня есть любимая девушка.

– Есть, значит, есть, и слава Аллаху, совет да любовь, а мне что до этого, кайнеш?

– Помоги… Если отец станет сватать тебя за меня, откажись наотрез, так и скажи – терпеть его не могу, противный, скорее повешусь, чем пойду за него.

Он говорил искренне, прерывающимся от волнения голосом, но на Танзилю это не подействовало:

– С чего это я буду врать? – фыркнула она. – Грех! Ты на что меня толкаешь, кайнеш, на клятвопреступление?!

– Если отец насильно поженит, то счастья нам не видать, ни тебе, ни мне. Станем жить как кошка с собакой!

– Кто же будет собакой, а кто кошкой? – хладнокровно спросила, овладев собою, Танзиля. – Согласна быть кошечкой, пушистой, ласковой, вкрадчивой, замурлыкаю, подвалюсь к тебе под бочок, вот ты меня и полюбишь!

«Что за бесовский нрав у женщины!» – невольно восхитился Кахым.

– Я согласна! – громче сказала Танзиля, раскинув руки, словно принимая в объятия долгожданного мужа. – Согласна быть твоей старшей женою, а второй, младшей, сватай свою любимую!

– Да тише ты! – зашипел Кахым.

– А чего мне бояться? Пусть все знают, что одного тебя люблю!

Она звучно проглотила комочек слез, подняла ведра, зачерпнула воды, подвесила их на коромысло и зашагала медленно вверх по тропинке, плечи ее сотрясались от сдерживаемых рыданий.

«Остановить? Догнать?»

Несчастная Танзиля! Осиротела, осталась малюткой без отца и матери, жила впроголодь у старшего брата, грубого, скупого. Продал ее братец-опекун девочкой по сходной цене за брата Кахыма, но и на этот раз судьба не сжалилась над нею – мужа призвали в башкирский казачий полк, ушел на войну, погиб в боях с французами. Ильмурза не выпустил из семьи трудолюбивую вдовушку, а теперь решил еще прочнее привязать к роду – выдать за Кахыма.

«Остановить? Догнать?»

Не остановил, не догнал.

Кахым взглянул на небо и замер, потрясенный, – теперь две радуги опоясали густо-синий купол: одна, пониже, тусклая, доцветающая, а та, что повыше, покруче, – широкая, жгучих красок. Никогда он не видел такого волшебного изобилия небесного живописного сияния.

Со стесненным сердцем он пошел к дому по тропинке, по дорожке, из ведер Танзили выплескивалась вода, темные пятна вели Кахыма, а куда вели – в Петербург или к свадьбе с милой?

18

Гордость переполняла Азамата, когда он вернулся из Оренбурга, подогнав к крыльцу дома старшины дымящуюся от пота тройку. Он вольно взбежал по ступенькам, велел мальчику-служке позвать хозяина.

Заспанный Ильмурза выполз, колыша брюхом, без предисловия спросил:

– Благополучно ли доставил молодого князя?

– В полном благополучии! – молодцевато доложил Азамат. – Велел передать тебе, господин старшина, большое спасибо. И господин губернатор доволен, прислал через своего офицера тебе благодарность.

Ильмурза весь лоснился от удовольствия. Конечно, он не ждал, что старый князь сам выйдет к Азамату, слава Аллаху, – через адъютанта передал салям!.. Но едва старшина спустился с крыльца, настроение его сильно испортилось: конюх, расхаживая вокруг ошалелых от усталости лошадей, громко ругался.

– Да ты чего? – спросил Ильмурза.

– Я же предупреждал, хозяин, не доверяй тройку Азамату! Гляди, как измотал лошадей!

– Лихой ямщик! – словно оправдываясь, сказал Ильмурза.

– На чужих лошадях – лихой!.. Своих не имеет, вот и лихачит на твоих, – язвительно заметил конюх. – Совсем доходяги, с тела спали! А кореннику хомутом шею натерло. Говорил же, сам поеду, так нет – «лихой»!.. – все злее и злее ворчал конюх.

Ильмурза вскипел:

– У лошадей языка нету, вот и молчат!.. Ты их в дороге не овсом, а кнутом кормил, нечестивый! Заикнись-ка еще – «поеду», я тебе, горлопан, покажу!..

– Хотел молодому князю угодить!

– А ты угождай с умом! Тьфу! Пользы от тебя в хозяйстве, как от козла молока. Марш со двора!

Азамата бесила не столько ругань Ильмурзы, как злорадные ухмылочки конюха и вышедшего из конюшни работника.

– Ты, агай, осторожнее, знай, с кем разговариваешь! – нагло подбоченился он. – Я тебе не какой-нибудь бродяжка, а такой же офицер, как и ты! Боевой офицер – хорунжий!

Ильмурза даже покачнулся от такого дикого хвастовства.

– Кто тебе поверит, вруну?

– Аллах свидетель, а вот, агай, приказ о присуждении звания! – Он вынул из-за пазухи аккуратно сложенную бумагу. – Теперь ты должен назначить меня сотником.

– Что сотник, из тебя, горлопана, и десятника не выйдет! – возмутился Ильмурза и пошел было в дом, но Азамат его смело догнал, остановил:

– Агай, поверь, не подведу, могу и тысяцким быть! Эх, какая во мне богатырская сила играет! – Он потянулся мускулистым телом.

– Да, сила имеется, – признал Ильмурза, – но ты бестолковый!

– Нет, я толковый, назначь меня пятидесятником и увидишь, сколько пользы я принесу и тебе, агай, и дому твоему.

– Чего ты пристал ко мне, как злая оса?

– Я о серьезном деле, агай, толкую – назначь меня пятидесятником и отдай за меня второй женою Танзилю!

Ильмурза задохнулся от ярости:

– С ума спятил?! Сейчас возьму плетку! У тебя же есть жена и дети!

Азамат оставался невозмутимым:

– Зря обижаешь, агай! Заботливым сыном тебе, старику, стану. Опорой дома. Кахым уедет в Петербург учиться, и останешься ты один-одинешенек, без подпорки.

– Никуда он не уедет! Не выдумывай! – резко оборвал его старшина.

– Уедет! Обязательно уедет! Это уж без тебя порешили в Оренбурге князья, старый и молодой, и вот тебе, агай, фарман генерал-губернатора!

Азамат вынул из-за пазухи конверт, прошитый суровой ниткой, заляпанный сургучными печатями.

К казенным пакетам старшина относился с религиозным почитанием.

Трясущейся рукой принял он от Азамата конверт, беспомощно опустился тут же на крыльце на ступеньку и потребовал, чтобы немедленно отыскали сына.

– Видишь! – торжествовал Азамат. – А ты меня обижаешь, мол, бестолковый!

Вышел запыхавшийся Кахым, долго, бережно распечатывал пакет, сперва прочитал про себя, шевеля губами, а затем вслух, твердо чеканя русские слова, и просиял, прижав приказ Волконского к груди, подпрыгнул от радости, как мальчик:

– Атай! Это приказ генерал-губернатора!.. Меня посылают учиться.

– А я что говорю! – подхватил Азамат. – В Оренбурге все про приказ знают. И башкиры, и русские рады за Кахыма.

Ильмурза совсем обмяк, силился осадить нахального Азамата, но лишь жалко улыбался и наконец пролепетал:

– Улым, оставайся!.. Заклинаю Аллахом! Я припаду с нижайшей просьбой к коленям его сиятельства, он сжалится над моими сединами и не разлучит сына с отцом. Единственного сына! Старший погиб на фронте, хоть младшего бы спасли.

Кахым испугался:

– Не губи, атай! Я же сам просил князя Сергея послать меня учиться! Раз в жизни выпадает башкирскому парню такая удача. Это же счастье неслыханное – учиться. Полковником стану, а отличусь на войне – и генералом!

– Убьют тебя на войне, – с безнадежной тоскою сказал старик. – А здесь не убьют, и станешь майором. Хе, башкирскому джигиту стать майором – достойно.

– А башкиры не люди, что ли?

– Люди-то мы люди, да ведь окрестят тебя там, обязательно окрестят, – вздохнул Ильмурза и вдруг перевел взгляд на Азамата, затопал ногами, зарычал: – Вон со двора! За верную службу спасибо, и – марш!..

С Азамата мудрено было сбить спесь:

– Из спасибо тулуп не сошьешь, агай! Выполни мою просьбу.

– Аллах всемилостивый, не сегодня же! – застонал Ильмурза и выразительно показал на Кахыма. – Приходи на неделе, поговорим.

– Если обещаешь, то обожду, – согласился Азамат с неожиданным добродушием.

Едва калитка за ним захлопнулась, Кахым спросил:

– Чего это он хочет?

– Окончательно обнаглел!.. Хочет, видишь ли, чтобы я назначил его пятидесятником и отдал за него вдобавок Танзил ю!..

Сердце Кахыма екнуло, выровнялось и забилось часточасто.

– Кем его назначить и куда назначить – твое право старшины юрта, но если Танзиля-енгэй ему по душе, отдай! – нарочито безразличным тоном сказал он.

– И впустить этого разбойника в нашу семью?.. Да? Скорее я сам… – Он понизил голос и сообщил таинственно: – Если хочешь знать, Танзиля словно рехнулась. Что Азамат? И от тебя отреклась. Рассердилась, глаза горят… «Не нужны мне никакие мужья! А кайнеш – брат родной. Останусь вашей дочерью».

Кахым возблагодарил великодушие Танзили и в то же время почувствовал горечь утраты.

– Значит, пусть живет пока по своему разумению, – сказал он задумчиво.

– И мать так же говорит. Обычай обычаем, а насильно отдавать сноху замуж не положено. Сын, может, ты сам уговоришь Танзилю? Сговорились бы без калыма…

«Для тебя самое главное – деньги из дома на калым не выпускать!»

– И свадьбу бы сыграли без проволочки! – Отец построжал и заговорил властно: – Пока не женишься, Петербурга тебе не видать как своих ушей. Не отпущу!.. Не отпущу!.. – Он заколотил кулаком по своей коленке. – Не отпущу, заруби себе на носу.

– Отец, у меня есть девушка на примете. Посылай сватов к ее отцу.

– Во всей округе нет достойной тебя и… меня девушки! – Ильмурза описал рукою плавный круг над головою.

– А Танзиля-енгэй?

– Танзиля – своя, она сноха, она вдова твоего брата, – терпеливо объяснял Ильмурза.

Но о калыме на этот раз отец умолчал.

– Не прикажешь ли послать сватов к дочери начальника кантона? – с нескрываемой издевкой спросил Ильмурза.

– К дочери не посылай, а к его падчерице Сафие шли сегодня же! – пылко воскликнул Кахым.

– Ты ее знаешь?

– И знаю, и люблю!

Ильмурза, поглаживая бороденку, тянул глубокомысленно:

– Да-а-а… Дела-а-а… Должности Бурангула и старшины юрта несходные. Да-а-а… А впрочем? Я богатею год от года, ты учишься в Петербурге… Да-а-а… С помощью Буранбая, с благоволения Аллаха… Седлай коня, скачи на кордон к Буранбаю за советом.

– Да он еще не вернулся.

– Значит, подождешь на заставе! – К Ильмурзе вернулось самообладание. – Иди не рассуждай, много воли взял!.. Велел отец ехать – скачи во весь опор.

– Куда ты сына посылаешь, атахы? – спросила Сажида, выходя на крыльцо.

– Пока не спрашивай, придет время – скажу. И знай свои женские дела, эсэхе.

Привыкшая к повиновению Сажида вздохнула и бесшумно удалилась в свои покои.

19

Вечером Кахым на резвом скакуне пустился в дальний путь, ночевал на хуторе у знакомого башкира, а на рассвете снова взлетел в седло. К полудню добрался до Сарыкской крепости, спросил казаков, где живет начальник дистанции. Те подозрительно взглянули на башкира, – хотя по-русски говорит чисто, да мало ли что бывает… Граница есть граница. И послали к уряднику. Урядник тоже досконально расспросил всадника – кто и что, оказалось, что в ауле Ельмердек он бывал, старшину юрта, почтенного Ильмурзу встречал.

– Кахым? Ну будем знакомы… Эй, Гаврила, Гаврилу шка, проводи джигита к есаулу Буранбаю Кутусову.

Рябой казак с зачесанным на глаза чубом влез на уже оседланного коня и молча поехал, крутя в руке плеть, по извилистой дорожке, утоптанной копытами до каменной твердости. Степь была волнистая, с холмами, с балками, уже по-осеннему рыжая. Восточная граница России. Здесь впервые Кахым ощутил величие безбрежной страны, за которую воевал с князем Волконским его отец, за которую, отражая наступление французов, погиб его старший брат. И он, Кахым, поступив в военное учебное заведение, навсегда свяжет свою судьбу с русской армией. Какова-то будет эта офицерская судьба? Милостивая или беспощадная?..

– Да вон и дистанция, – показал проводник плетью на низкие, сплетенные из сучьев, обмазанные глиной и навозом, бараки, как их здесь называли и русские, и башкирские казаки, на колодец с высоким журавлем, на стога сена. – Дальше не поеду. Там найдешь есаула. – Он свистнул, гикнул и поскакал обратно.

Кахым подъехал к летнему лагерю башкирских казаков, спросил, кто здесь пятидесятник, представился. Плотный башкир обрадовался:

– Из Девятого кантона? Знаю, слыхал! Как же, сын старшины! А мы идем на стрельбище.

– Можно и мне пострелять? – Кахым снял лук из-за плеча, потянулся к украшенному серебром колчану за стрелою.

– Стрельни, если так хочется! – Ясно было, что пятидесятник не шибко верит в уменье гостя метко стрелять.

Самолюбие Кахыма взыграло, он привязал лошадь к коновязи и пошел за джигитами на стрельбище. Мишень – тонкая широкая дощечка – была подвешена на веревке к дереву, расстояние – саженей сто, не меньше. Удачно, что безветренно, и все-таки цель трудная.

Джигиты из уважения предложили гостю стрелять первым. Кахым понял, что его осмеют, если промахнется: дескать, сам набивался… И он прикусил губу, весь напружинился, вышел на рубеж, прицелился, затаив дыхание. Тетива – тугая, натянулась с трудом, но метнула стрелу со страшной силой, могуче, и, свистящая, перистая, пронзила осеннюю тишину, сбила мишень и упорхнула за деревья.

Джигиты ахнули от восхищения:

– Молодец!

– Замечательный стрелок!

– Вот так глаз алмаз!

Один из джигитов пошел искать улетевшую далеко стрелу, а остальные вертели, разглядывали лук, качали головами, чмокали от восторга.

– Сделан на славу! Да, это – башкирский лук.

– У нас не такие, куда там, гораздо хуже!

– Ну и острый глаз у джигита!

Услышав радостные восклицания, гомон на стрельбище, из городка пришел молодой русский унтер-офицер. Кахым отдал ему честь.

Пристально оглядев лук, унтер-офицер спросил:

– А разве башкирские луки неодинаковые?

– Нет, ваше благородие, даже охотничий рознится от военного, – с охоткой сказал пятидесятник: еще бы, приятно погордиться своими народными умельцами. – Военный лук делают из двух деревянных пластин, приклеенных друг к другу, для крепости, упругости изнутри еще подклеивают роговые ленточки, а снаружи – бересту, это для того, чтобы древесина не промокала, не кисла, не гнила. Военный лук под рост джигита делают, под длину его руки.

Унтер-офицер потянул тетиву, покачал головою:

– Раньше я этого не замечал. О-о-о, крепкая, тугая, настоящая струна скрипки. Чтобы натягивать такую тетиву, надо много мяса съесть, а?

– За то мы, башкиры, и любим махан! – засмеялись джигиты.

– А из чего делают тетиву?

– Из среднеазиатского шелка или из сухожилий. – Пятидесятник вынул из колчана Кахыма стрелу, показал ее офицеру. – Глядите, ваше благородие, какой острый, твердый конец. Из железа. А на наших стрелах острие роговое. Слабее, крошится.

Когда унтер-офицер ушел, вежливо попрощавшись с Кахымом и кивнув дружески джигитам, пятидесятник мягко сказал:

– Душевный человек! Кудряшов. Закончил военное училище в Верхнеуральске, там и служит. К нам приехал по какому-то делу.

Кахым накормил коня, сам умылся и сел на скамейку около домика, в котором жил Буранбай, – пятидесятник сказал, что есаул скоро приедет с линии.

Он еще не увидел Буранбая, но вдруг заметил, как подтянулись джигиты на плацу, у коновязей, у балаганов, и понял, что начальник дистанции прибыл.

Есаул здесь, на месте службы, был не таким, как в деревне, – суше, строже, шагал в военном мундире четко, стуча плетью по сапогу.

Кахым быстро пошел навстречу, еще точно не зная, как ему вести себя – по-домашнему, по-деревенски или по-военному.

Но, на счастье, Буранбай издалека увидел Кахыма, заулыбался, помахал рукою, и юноша метнулся к нему.

– Каким ветром тебя занесло, кустым, на наш кордон? – обнимая Кахыма, спросил Буранбай весело, но веселость была излишне лихая, словно напускная, и юноша это почувствовал.

– Ты не рад моему приезду, агай?

– Да что ты, кустым? Наоборот!

– Так мне показалось.

– И зря! Действительно, у меня горе, сильное личное горе, но тебе я рад, и потому рад, что люблю. – Остановив проходящего джигита, есаул сказал: – Янтурэ-агай, у меня сегодня гости: их благородие Кудряшов и вот кустым Кахым, сынок старшины Ильмурзы. – При этом Буранбай положил руку на плечо юноши, как бы заверяя свое благорасположение к нему. – Поставь их лошадей в конюшню, присмотри, а потом и устрой нам чаепитие с ужином.

Домик есаула был тоже дощатый, но аккуратно построенный, чистенький. Усадив гостя на нары, Буранбай снял с портупеи саблю, поставил в угол, снял мундир и натянул бешмет, в котором, видимо, чувствовал себя уютнее. Он сел у стола, облокотился, закрыл глаза, и на его лице отразилась беспросветная усталость.

– Да что с тобою, агай? – осторожно спросил Кахым, и робея и страстно желая хоть как-то помочь любимому Буранбаю. – Или беда приключилась?

– Беда. Ты не обращай внимания, кустым. В моей судьбе очень мало счастья, но много-много горя, – с трудом сказал есаул, но вдруг словно плотину прорвало – и он заговорил порывисто, бурно, раскачиваясь на стуле: – Все, брат, пропало! Последняя надежда оборвалась. И не надо, выходит, мне было ездить в аул. Салима не пожелала меня видеть. У нее ребенок, сын! Чей сын? Мужа, бая? Или… Понимай как знаешь, кустым. А я до сих пор ее люблю. Безумно!.. Услышал, что родила сына, и еще дороже мне стала.

– Может, образумится, и все наладится?

– Нет, Салиму я знаю, ради счастья ребенка она на смерть пойдет.

«Уважать за это надо женщину!» – подумал Кахым.

– Э-э, хватит ныть! – круто оборвал Буранбай. – Что прошло, того не вернешь. Надо взять себя в руки, не хныкать. – Он болезненно улыбнулся. – Ты осуждаешь меня?

– Да что ты, агай! – вскочил Кахым. – Как я посмею?

Вошел Кудряшов, увидев, что Кахым у есаула, судя по всему, свой человек, щелкнул каблуками, отвесил церемонный поклон.

Пожалуй, Буранбай обрадовался, что появился посторонний, – при нем не разоткровенничаешься.

– Петр Михайлович из Верхнеуральска. Сочиняет стихи. Поэт.

– Вот и ты, агай, поэт, – подхватил Кахым. – У двух поэтов, русского и башкирского, всегда получится увлекательная беседа! Правда, ты еще и музыкант, и певец, – добавил он уважительно.

Кудряшов подтвердил серьезно, продуманно:

– Я то что – любитель! А наш есаул Буранбай и в песне, и в стихе, и в музыке – выдающийся мастер.

Вскоре ординарец-башкир принес невысокий, но пузатый кипящий самовар, чашки, раскинул скатерть, разложил тарелки с хлебом, сыром, маслом, вареным мясом, конской колбасой – казы. Хозяин и гости сосредоточенно занялись едою, но сразу после ужина и чаепития Кудряшов поблагодарил есаула и попросил разрешения удалиться, дабы не мешать разговору земляков.

Темнело. В домике было тихо, дремотно. Буранбай пересел на нары, к Кахыму, обнял за плечи и спросил участливо:

– А у тебя какие новости, кустым?

– Генерал-губернатор посылает в Петербург учиться.

Буранбай, казалось, позабыл о собственных бедах:

– Отлично, поздравляю!.. Не каждому русскому дворянскому сыну достается такое счастье. Петербург!.. А как отец?

– Отец-то согласен, но требует, чтобы я до отъезда женился.

– Ну и хорошо, женись, зови на свадьбу, – окончательно развеселился Буранбай.

– Сперва, агай, будь сватом, – попросил Кахым. – И просватай мне падчерицу Бурангул-агая.

– Сафию? Знаю. Красивая, благовоспитанная девушка, – одобрительно сказал есаул. – Но… – Он озабоченно призадумался, покрутил ус. – Но согласится ли отчим отдать за тебя Сафию? Начальник кантона хитер, да и алчный. Слышал я в Оренбурге, что он хочет отправить ее в Самарканд.

– Почему в Самарканд? Да разве Сафия из Самарканда? – растерялся Кахым.

– А как же, оттуда. Ее отец был богатейшим купцом. Бурангул-агай прослышал о его смерти от холеры, помчался в Самарканд, обольстил вдову и привез в Оренбург, а заодно с вдовою и ее деньги. Через ее капитал он и достиг должности начальника кантона.

– Ну а зачем теперь-то Сафию хотят увезти в Самарканд? – наивно спросил Кахым.

– Если он, Бурангул, разбогател, то, естественно, хочет породниться с еще более богатым и более могущественным – с самим великим визирем хана!

– И Сафия согласится уехать в Самарканд?

– Она подчинится отчиму.

– Несчастный я человек! – с отчаянием воскликнул Кахым, сжимая виски ладонями. – Все рухнуло, пропало!.. А я так надеялся на твою, агай, помощь. И отец говорил: «Согласится стать Буранбай-есаул сватом, дело твое, сын, выгорит!»

– Какой из меня сват? – криво усмехнулся Буранбай. – Себе-то не сумел жену просватать. Бурангул-агай – высокомерный. А впрочем… – Он задумался. – Надо попробовать!.. Рискнуть! – Он говорил все решительнее, все смелее. – И такие, как я, не лыком шиты. Если моя семейная судьба не удалась, так хоть тебя, кустым, осчастливлю.

– Отец и я – мы так верим в тебя, агай! – умоляюще сказал Кахым.

– Мне бы в самого себя поверить, кустым, вот тогда и увенчается мое сватовство свадьбой. Ну ладно, будем действовать!.. – Он встал, ударил изо всей силы шапкой по нарам. – Жми, кустым, прямым ходом в Оренбург! Постарайся встретиться там с Сафией, скажи ей открыто, что полюбил, что хочешь жениться. Ну а у меня, – он провел пальцем волнистую линию перед собою, – свои соображения и своя тактика. Значит, встретимся в Оренбурге. Только ты меня не торопи.