Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Кирилл не спускал глаз с Лещева. Он заметил, что у того натруженное лицо, как у других бывают натруженные руки.

Потом перевел взгляд на Ивашкевича. Ивашкевич сидел, слегка склонив голову набок, и внимательно слушал.

До этого он не бывал на заседаниях обкома – не приходилось. Был банковским служащим в районе, потом – работник милиции, потом служба в армии и – война.

– Вот, товарищи, как складывается обстановка. – Лещев умолк, будто ждал вопросов. – Все операции наши должны сейчас преследовать одну цель: уничтожать все идущее из Германии и молотить то, что под натиском наших войск будет бежать в Германию. Пусть каждый отряд подумает над этим, пусть прикинет, где и что делать. И свое решение – сюда. Как? – обвел он глазами членов обкома.

– Ну так, – твердый голос. Кажется того, басовитого, снова посмотрел в его сторону Кирилл.

– Следующий вопрос, – не повышая тона, произнес Лещев. – О подготовке взрыва электростанции в городе и водокачки на узловой. Давай.

На середину избы вышагнул немолодой уже, приземистый человек с сухим обветренным лицом, откашлялся, взглянул на Лещева.

– Так дело это готовим. – Еще раз откашлялся. – Правда, возникли непредвиденные обстоятельства. – Опустил глаза.

– Война есть война: непредвиденные обстоятельства вещь обычная, – сказал Лещев. – Но их-то мы и должны предвидеть, готовя операцию. Сам понимаешь. Так вот, эти непредвиденные обстоятельства нам уже известны. И не для того, чтобы ты повторил их, поставлен вопрос. Нам нужно знать – когда?

– Группа просит обком перенести срок.

– Назови этот срок.

– Еще три дня сверх для водокачки и пять – для электростанции, – настойчиво и требовательно выговорил человек с сухим обветренным лицом и поднял голову, как бы в ожидании ответа.

Лещев живо представил себе здание новой электростанции за парком, выстроенное незадолго до войны. Столько потребовалось тогда от него усилий, столько было хлопот, когда начинали строить ее. Вспомнились разговоры и споры в Госплане, и еще вспомнилось, как трудящиеся города устраивали воскресники и готовили площадку для строительства, и как сам он и его жена таскали носилки с мусором, со щебнем. Называлось это несколько громко – «народная стройка». И теперь вот электростанцию надо взрывать, и это, оказывается, еще труднее сделать, чем строить.

– Что ж, товарищи, – раздумчиво развел руками Лещев. – Чем провал, лучше удлинить срок. Согласимся. Но скажу, атакуя, не мешкай. Мы даем врагу возможность нормально работать в городе лишних пять дней. И три лишних дня воинские эшелоны противника будут бесперебойно набирать в паровозы воду. Хорошо. Готовьте дело. Сможете сократиться на день, даже на час – добро. Час действия водокачки – три-четыре лишних воинских состава на восток.

– Понял, – сказал человек с сухим обветренным лицом. Он сел на место, свернул цигарку. Руки его дрожали, будто он только что взорвал электростанцию и водокачку.

– У нас еще, так сказать, медицинский вопрос, – провел Лещев ладонью по лбу. – Наши перехватили колонну грузовиков с медикаментами.

– О! – обрадованно встрепенулся большеглазый молодой человек. В позапрошлом году окончил он медицинский институт и по путевке прибыл на работу в городскую больницу. Он сидел рядом с Кириллом и Ивашкевичем. Все время молчал.

– В том-то и дело, что «о!», – улыбнулся Лещев. – В отрядах медики давно лечат только клизмами – ничего же, кроме кипяченой воды, у них нет. Вот мы им и подкинем медикаменты. В этом, собственно, и вопроса нет. Вопрос вот в чем. – Ладонь его снова легла на лоб. – Почти во всех деревнях медпункты закрыты. Да и какой в них толк, если даже от самых простых болезней лечить нечем. Порошка аспирина, и того не найдешь. Надо через отряды разыскать оставшихся врачей, фельдшеров и предложить им открыть медпункты. Будем снабжать эти пункты медикаментами.

– Правильно.

Еще голоса:

– Правильно. Нельзя же, чтоб люди умирали только потому, что нет никаких лекарств.

– А если правильно, – Лещев повернул голову туда, где сидел большеглазый, – если: правильно, то надо выделить члена обкома, который будет заниматься этим делом. Нашего врача. Освободим его от всего другого. Как?

– С дорогой душой, – встал большеглазый. – С дорогой душой. Но я не представляю себе, чем, собственно, мне придется заниматься. Ну хорошо, есть медикаменты. Ну хорошо, откроем медпункты. А я?

– А ты будешь распределять медикаменты. По мере надобности. Нельзя же сразу отвалить какому-нибудь медпункту много. Немцы пронюхают, тогда беда. Повесят врача. Медикаменты теперь то же, что и боеприпасы. Не часто этаким разживешься. Так вот, грузовики те по моему указанию перегнали под Дубовые Гряды. Как раз середина нашей партизанской республики. Там, в лесу, и будет твоя контора. Начинать надо немедленно.

– Хорошо, – деловито и весело сказал большеглазый и в знак согласия наклонил голову. – Если немедленно, то мне надо кому-то передать Сариновича. Кому?

Большеглазый взял из казана большую картофелину, счистил с нее кожуру и сел на место.

– Я и хотел сказать, что этой операции надо приделать другой конец, – обращался Лещев ко всем. – Сариновича уничтожать нет пока смысла. В Лесное бургомистром назначен немец. Случай довольно редкий. И для нас это серьезный сигнал. Возможно, что-то затевают там немцы. Донесли нам, что соображают насчет концлагеря. Для устрашения, значит. Лесное-то далековато от прежней белопольской границы. Учли немцы, народ там двадцать пять лет жил при Советской власти. И воспитан по-советски. И жить хочет, как жил, по-советски. Вы же знаете, когда Гитлер напал, на старосоветской, так сказать, территории население дало ему чёсу, как надо. Я не хаю людей, вынужденно находившихся под ногой Пилсудского, но закалка все же разная… Вот и поставили бургомистром немца. Саринович же – помощник бургомистра – находка. Находка, если нам удастся заставить его работать на нас. Послушай, – повернулся лицом к Кириллу. – Этот самый Саринович, подлец Саринович, с немцем бургомистром – в твоей зоне. Осмотрись, что к чему, и возьмись за него. Это будет тебе с руки. И не в том даже дело, Саринович и такие, как он, твои возможные помощники. От них ты можешь узнать кое-что важное. А потом мы решим, что делать с ним…

– Сволочь он, – кинул с места большеглазый. – Сволочь! Вопрос ясен: смерть!

Кирилл и Ивашкевич взглянули на большеглазого. Он держал в руке недоеденную картофелину.

– Мы Сариновича не милуем, – тихо произнес Лещев. – Временно приостанавливаем приведение приговора в исполнение. Так, Кирилл, товарищ Ивашкевич, Сариновича поручаем вам.

– Что ж, раз решение обкома, – откликнулся Кирилл, вставая.

– Садись, дружище. Последнее, – Лещев помолчал с минуту. – Вопрос об открытии ресторана в городе обсуждать сейчас не будем. Думаю, мы с Федором сами разберемся. Ресторан надо открыть, и мы его откроем, и разработаем порядок связи с ним. Как?

– Правильно, – ответил кто-то за всех.

– Тогда будем разбредаться.

Лещев вышел из-за стола, остановился посреди избы.

– Третий час, – сказал глухо. – Дальние как раз до света и доберутся к себе. – Прислушался. – Чуете, как льет? Мокрая будет дорога.

– Зато спокойная, – подошел к Лещеву крутолобый, который докладывал о боеприпасах. Он натягивал на себя брезентовый плащ. – Ни одна сволочь на дороге не попадется.

Кирилл проснулся, открыл глаза, и все вмиг улетучилось, словно и не спал. Но не сразу сообразил, где он.

– Э, братцы, да мы на печи!

– И вставать не хочется, – приподнял голову Ивашкевич.

Паша лежал навзничь, с открытым ртом и гулко храпел.

– Не война, а сплошное удобство. Печь, сухие подштанники…

– Может, чуток еще подремлем? – сонно попросил Ивашкевич.

Кирилл посмотрел на часы: шесть пятнадцать. Темно. Из-за полога над окном видно, что темно.

– Идет! Пятнадцать минут. Чтоб кости собрать.

Когда они вошли в комнату, где ночью шло заседание обкома, она показалась им просторней, чем вчера при лампе. За столом, ладонью подперев голову, уже сидел Лещев, побритый, пахнувший земляничным мылом. В углу на гвозде висело домотканое серое полотенце, такое же, каким утирались и они. Они опустились на скамью у самой двери.

Окно напротив было свинцового цвета, и на стеклах дрожали еще не просохшие капли. Кирилл вспомнил о дожде и с удовольствием почувствовал на себе сухую сорочку.

В конце стола шумел самовар, весь в пятнах, с помятыми боками; на газете, постланной поверх кумача, буханка хлеба и возле – две раскрытые банки мясных консервов с немецкими наклейками.

Рядом с Лещевым они увидели того, басовитого. Теперь, в белеющем утреннем свете, они рассмотрели его – седоватый, вытянутое сердитое лицо, выпуклый лоб, шрам на правой щеке. Потертый ватник расстегнут, под ним гимнастерка, схваченная кожаным ремнем с блестящей звездой на пряжке. Он потягивал из эмалированной кружки кипяток и что-то сообщал Лещеву. Увидев вошедших, поставил кружку на стол, угрюмо опустил глаза и умолк.

– Отдохнули? – приветливо взглянул Лещев на Кирилла, Ивашкевича и Пашу и, не дожидаясь ответа: – Подсаживайтесь, товарищи. Хлеб, картошка, соль. Да вот консервы. Да кипяток. Стол богатый, садитесь…

Они сели на табуреты, поспешно отрезали себе по большому ломтю хлеба.

– Продолжай, – кивнул Лещев.

Напряженность сошла с лица басовитого.

– Ну и как он? – допытывался Лещев. Кирилл понял, что говорили о ком-то, кого басовитый советовал привлечь к какой-то важной работе.

– Да ничего. Политически грамотный.

– И только?

– Ни выговора у человека не было, ничего такого.

– Ну да, в срок платил взносы, добросовестно выполнял поручения и всякое такое…

Басовитый смотрел на Лещева, не совсем понимая, что, собственно, имеет тот в виду.

– То, что политически грамотный, это хорошо. И что выговора не было, тоже учтем. Меня интересует, твердый ли, стойкий ли он человек, сумеет ли пойти на муки, если что случится, или только политически грамотный? Вот что меня интересует… Идейный человек – это, как тебе сказать… – раздумчиво произнес Лещев. – Нам нужен такой идейный, который кровь, жизнь готов отдать за идею. Так вот, какой он?

Вопрос заставил басовитого задуматься, и это было видно: резкая извилистая морщинка, как молния, внезапно прочертила лоб, и выражение лица стало смущенным, даже виноватым.

– Когда рекомендуешь на подпольную работу, то обязан это знать, как пять пальцев. – Лещев растопырил пальцы и, будто впервые, сосредоточенно смотрел на них. – Послушай, я все больше склоняюсь к мысли, что тебе бы самому стать хозяином ресторана. Ты старый нарпитовец, кормил советских людей, и хорошо кормил. А теперь немцев кормить будешь. Пока не подавятся. Освободим тебя от твоего теперешнего дела. Дадим денег, подкинем несколько мясных тут, а ты подбери людей. Как? А биография у тебя подходящая. Был репрессирован. На Советскую власть, значит, обижен. Нет, знаешь, никого не ищи. Не надо. Лучшего, чем ты сам, для своего «Шпрее» не найдешь. Тебе это ясно?

Басовитый наклонил голову.

«Так ясно ему или неясно?» В конце концов, это не обязательно выразить словами, это выражается действием. Лещев знает его, и этого разговора достаточно.

– Подумай, Федор.

Басовитый ушел, молчаливый, замкнутый.

– Хорошо, что ты в Синь-озерах окопался, – сказал Лещев. Перед ним и перед Кириллом лежали карты. – Там-то у нас и пусто. Мы сосредоточили силы свои на основных магистралях, на генеральных, так сказать, пунктах. Вот в чем дело. А Озеры твои для боевых действий местность неподходящая, фронт и двигался в стороне от них, – объяснял он обстановку. – В общем, тихое место, уверены немцы, и шифр-то дали ему «Голубая зона». И в голубой зоне спрятали аэродромы, бомбовые склады и всякое другое. Тут и железная дорога. Ты же знаешь, до войны и дорогой-то ее не считали. Так, «боковушка». Вот и гонят по ней составы… Бывает, даже очень важные. Но тут ловушка. Для немцев ловушка. Тут и самое рвать поезда. Особенно на участке Журавлиные кочки. Смотри – Кочки, вот они. И дальше – Шахоркин мост. Видишь, как расположен? – хлопнул ладонью. Он обращался к Кириллу и Ивашкевичу.

Ну и рука легла на карту! Сразу исчезли километров пятнадцать дороги, роща километра в четыре и с добрый километр оврага и даже северный край озера, лежавшего еще дальше. Потом все это возникло вновь: Лещев убрал руку.

– Щупай это место. А нащупаешь как следует, и рви. Решение обкома ты слышал. Ничего не пропускай на восток. Отряд твой, известно мне, вышколенный. Кирилл промолчал.

– Напрямую от Синь-озер до нас километров тридцать, – продолжал Лещев. – А вам же только напрямую, дороги-то заказаны!

Он сложил карту. Кирилл свернул и свою, сунул в карман пиджака.

– Конечно, отряд твой особый. Военная разведка, и все такое, – сдвинул густые брови Лещев, и оттого показалось, что светлые его глаза потемнели. – Тут и мы тебе в помощь, – добавил он. – Начинайте.

Все поднялись.

В избу быстро вошел длинный худощавый майор, который вчера распорядился, чтоб пост пропустил Кирилла, Ивашкевича и Пашу. Кирилл узнал его. Тот был взволнован.

– Роза прискакала. Одна. Караул у Верхов перехватил.

– Что? – Расширившиеся глаза Лещева как бы требовали, чтоб майор повторил сказанное. Но майор молчал. Он торопливо вышел.

Лещев, потрясенный, широко ступая, последовал за ним.

У дерева человек в ватнике, с автоматом через грудь, с трудом удерживал под уздцы гнедого коня – будто ветром раскидана грива, удила покрыты седой пеной и по бокам бьются стремена. Перебирая задними ногами, дрожа напряженными мышцами, конь задрал голову, яростно разъяв вздрагивавшие губы в черных крапушках, и от них тел пар. Глаза в лиловых молниях, страшно подойти. Видно было, какая у коня горячая кожа, и мокрая, и по крутому медному крупу пробегала дрожь.

– Беда, – остановился Лещев, глядя на тревожно дыбившегося коня. – С Трофимом беда.

Он тяжело опустился на единственную ступеньку крыльца.

8

Когда они выбрались наконец из густой рощи, сумерки немного посветлели, будто вечер сюда еще не дошел. Всадники поравнялись и двинулись рядом. Из-под копыт лошадей вырывался сухой и короткий треск валежника, и каждый раз это заставляло всадников настораживаться. Теперь они ехали вдоль вересковых кустарников, неуклюже выползавших из ложбины. Лошади, учуяв прохладу воды, вытянули шею и тихо заржали.

– Слушай, Трофим. Свернуть бы в Турчину балку, – сказал худенький пучеглазый паренек в выцветшей добела солдатской пилотке. – Попоить бы…

Трофим Масуров, тоже в пилотке, синей, какие носят летчики, в синих галифе и сапогах с подвернутыми голенищами, не откликнулся. Пучеглазый паренек посмотрел на него. Тот поскреб ногтем нос. «И чего тут думать», – не понимал пучеглазый. Он знал привычку Масурова – размышляя, почесывать пальцем нос.

– Сам понимаешь, пока не стемнеет, нельзя на видное, – сказал Масуров. – Может, не одни мы с тобой в лесу. – Подумал с минуту. – Да ничего не поделать, до утра где ж поить. Давай, Витька. Свернем.

Подобрав поводья, повернули в Турчину балку. Внизу, по дну ложбины, протекала речушка. Вода неслась быстро, шумно хлюпая, перепрыгивая через лежавшую поперек черную корягу, через камни, раскиданные в середине русла, через длинные ветви ивы, припавшей к берегу. Всадники опустили поводья. Лошади вступили в речушку и долгими глотками тянули темно-синюю воду. Потом оторвали головы от воды, и с отвисших мокрых губ, как белые горошины, неслышно падали капли.

Всадники тронули лошадей и медленно отъехали от Турчиной балки.

У Трофима Масурова шершавое, коричневое от ветра лицо с крепким подбородком, короткие темные волосы, отдавали запахом леса. Масурову лет двадцать восемь. Неторопливые, скупые движения, спокойный, негромкий голос, непринужденная мягкая улыбка – он казался бы медлительным, даже слишком медлительным, если б не глаза, в которых сквозила добрая и твердая сила, если б не решительность, чувствовавшаяся в его словах и поступках.

Они ехали уже полчаса после того, как от балки снова повернули в лес.

– Слушай, Трофим. А не сбились мы? – Витька попридержал лошадь, оглядывался.

Масуров остановился.

– Вот и я смотрю. Слева должны быть клены, помнишь? И между ними кривая ольха.

Витька кивнул.

– Давай еще с полкилометра, – сказал Масуров. – А там увидим. По компасу если, то едем верно – на юго-запад.

Разломили круглый хлебец на две части и, одной рукой держа повод, другой – краюху, с аппетитом откусывали большие куски, запивая водой из фляги.

Ехали сквозь чащу по воображаемой дороге, можно было подумать, что ни всадники, ни лошади никогда не знали, что такое дорога. Всадники едва успевали отворачивать лицо, и еловые ветки хлестали их по плечам. Они пригибались к гриве, чтоб сосновые суки не сшибли их с седла. Копыта уходили в подушки мха, и лошади тяжело перебирали ногами.

Наконец немного поредело, Масуров посмотрел на Витьку, – видно, привыкший к седлу, тот сидел на коне прямо и надежно, как влитой.

– Наверное, в кавалеристы собирался?

– Я на конеферме отцу помогал, – понял Витька вопрос. Он оживился, словно ему напомнили что-то особенно приятное. – Эх, были кони, – восторженно повертел он головой. – И гнедые русские рысаки, и верховые… Терской вот только породы не было. А донские наши, буденновские, арабские скакуны, эх и кони, их и в Москве знали!..

– Я и говорю, прямо в кавалеристы тебе дорога была.

– Нет. – Витька помолчал. – Вот окончим мы с Зинкой десятый класс и в зоотехнический подадимся. А то в киноартисты.

«Как все просто и ясно, когда тебе шестнадцать», – тепло, почти радостно подумал Масуров.

– Говоришь, в киноартисты? – спросил он.

– Еще не знаю. Это как Зинка захочет.

– Почему же именно Зина?

– Она лучше сообразит, куда надо. У девушек мозги ловчее.

Зину Масуров видел один раз. С лукошком, полным клюквы, пришла она в Медвежье урочище, в домик Кузьмы, с важным сообщением о передвижении войск противника через Снежницы и Дубовые Гряды. Говорила с Витькой. А Масуров стоял за дверью каморки и слушал, что Зина передавала. Через щель в двери видел ее. В сапогах, в поношенном плюшевом жакетике, вытертом на локтях, опиралась она о притолоку, бойкая, шустрая. Тонкий вздернутый нос; вишенкой круглые пунцовые губы; белокурые кудряшки, как спиральки, выдававшиеся из-под легкой косынки. Бедовая девчушка!

– А когда ж вы думаете окончить десятый класс?

– А когда немец уйдет.

– Сам-то он не уйдет, – убежденным тоном сказал Масуров.

– А Красная Армия для чего?

– Мы с тобой, Витька, тоже Красная Армия.

– Я – нет, – серьезно сказал Витька. – Ты, может. А я нет…

– Думаешь, армия состоит из одних маршалов и начальников?

Витька не ответил.

– Ладно. Все впереди. У тебя и у меня. А в самом деле, интересно будет увидеть на экране тебя с Зиной. – Масуров лукаво взглянул на Витьку. – Скажем, фильм о партизанах. Вам и играть не придется. Будете сами собой. Здорово!

Витька, вытянув худую шею, снова озирался. Масуров тоже смотрел по сторонам. Неужели сбились? Молча проехали еще немного.

– Вон клены, – обрадованно показал Масуров. – Кривой ольхи не видать. Но клены те.

– Те, – поддакнул Витька. – Гущаром и махнем, да? А стемнеет, можно и опушкой.

– Обязательно опушкой. Быстрее будет.

К рассвету надо добраться до хижины на берегу Лани, и следовало торопиться, чтобы утро не застало их в пути.

Дело предстояло трудное, сложное, опасное, и Масуров все время думал о нем. Он знал, что в городе подпольщики уже недели две готовили эту операцию. «Политическая операция» – так названа она в решении обкома партии. Она должна удаться. Но все может быть…

«Все может быть», – произнес он вслух, и Витька даже озадаченно взглянул на него. Неужели произошло что-то неладное, продолжал он размышлять, и Саша-Берка раньше срока вызвал его на Лань? Во всяком случае, так просто осмотрительный и сдержанный Саша-Берка связного не пошлет.

Саша-Берка не выходил из головы: круглолицый, плотный, курчавоволосый. Он немного моложе Масурова. «Сильный человек, – подумал о нем Масуров. – Настоящий советский человек…» Саша-Берка – так ласково называли его друзья, соединяя имя и фамилию. Когда родителей Саши-Берки – отца-часовщика и мать – наборщицу типографии, скрывавшихся у соседей на чердаке, – эсэсовцы выволокли и повели в гетто, его товарищи хотели напасть на конвоиров. Нет, сказал он, нет. Это преждевременно обнаружит организацию, которая собирала силы для крупной диверсии на железнодорожном узле. Тогда, в самом начале войны, немцы чувствовали себя еще спокойно на железной дороге. А нападение вооруженной группы на конвой насторожило бы их и заставило б усилить охрану. Эшелон за эшелоном катил на восток, и предстояло нанести удар. Нет, сказал Саша-Берка. Надо уничтожить полк. Если можно, два полка. А если можно больше, то больше. Потом он узнал, что родители погибли, их сожгли в концлагере. Он осунулся. Лицо Саши-Берки преждевременно тронули резкие морщины, как следы боли. Нестираемое горе придало глазам неопределенный цвет, скорее темный, чем светлый, они обрели глубину мудрости. «В жизни люди проходят сквозь страданья, как ночью проходят сквозь тьму… – подумал Масуров. – Когда горе становится уже не только чувством – мыслью, заполнившей все сознание, забвения никогда быть не может». Саша-Берка служил войне. Страстно и яростно. Каждую минуту. Весь. «Такой ты, Саша-Берка… А тогда мы этого не знали». Тогда – это до войны. С Сашей-Беркой дружен он давно. Бывало, приезжал он в районный центр Лесное, где Саша-Берка работал секретарем райкома комсомола, и вместе обсуждали комсомольские дела. Перед самой войной, вспомнилось Масурову, ему пришлось знакомиться с «планом мероприятий по воспитанию молодежи в патриотическом духе», составленным Сашей-Беркой. Чего-чего не было в том плане! Масуров спросил: «Для галочки или как?» Саша-Берка усмехнулся: «Галочки надо во всех случаях ставить…» Нет, Саша-Берка и тогда был таким. Настоящим. Как и другие. Просто ветер раздул раскаленные угли в пламя.

Масуров пошевелил в стремени затекшей ногой.

«В чем же все-таки дело? Связной сказал: срочно…» Масуров перебирал в памяти план операции, пробуя отыскать в нем уязвимые места, но так ни к чему и не пришел. «Придется потерпеть до утра». Утром Саша-Берка доложит обстановку.

Темнота постепенно накрывала всадников.

Уже ночь.

А опушки все нет. Ночью дорога длиннее. Ночью расстояние увеличивается.

В лицо ударил ветер и сквозь зубы хлынул в рот, как холодная вода. Во мраке Масуров и Витька не увидели, что выехали на опушку. Опушка огибала поляну, и они следовали за ее поворотами. Масуров заметил, что звезды, в начале ночи висевшие над головой, переплыли влево и были теперь у черных зубцов дальнего леса.

Утро застало их у лесного озера, темного от вечной тени. Вода в озере мертвая, лежит – не тронется, и даже приди сюда ветер, все равно не вздрогнет, не сморщится, гладкая, как стекло.

– Слушай, Трофим. Так я прибыл.

– Прибыл, Витька. Вот Саши-Берки еще нет. Скоро парень прибудет. Третью получишь лошадь. Прямо колхозный коновод, – пошутил Масуров.

Они спешились.

Здесь Витька с лошадьми, скрытый от всего на свете, оставался, когда приезжал на Лань, и ждал, пока Масуров справится с делом. Витька взял у Масурова повод и повел лошадей к двум рядом стоявшим покривленным дубам. Стволы, выгнутые внизу коленом, образовали коновязь. Масуров медленно пошел Витьке вслед. Потом повернул от дубов. Повернул просто так. В густом лесу не было солнечного света, тени тоже не было. И ветра не было, и не было травы, только плотный, настоянный воздух, только податливый настил рыжих еловых игл, сброшенных в прошлом году, позапрошлом и еще раньше. Когда Масуров ступал по мягкому настилу, у него было ощущение, что по туче идет.

Он вернулся к Витьке. Тот уже сиял торбы с овсом, перекинутые через спины лошадей, подвязал к их мордам.

– Слушай, Трофим. – Витька достал из вещевого мешка хлеб. – Бери вот.

– Хлеб весь ешь, Витька, – повел Масуров рукой. – Весь. И сахар тоже. А я разживусь.

– Слушай, Трофим. Нет. Бери полбуханки. Мало ли что.

– Витька, я сказал – весь. Это приказ. Начальник-то я… – Строгость, как всегда у него в таких случаях, не получилась. Мешала притаенная в губах улыбка, спокойный взгляд.

Витька просительными глазами смотрел на Масурова. Рука его держала хлеб.

– Ну, Витька, отдыхай. Я пойду. – Масуров постоял еще минуты две. – Отдыхай.

Он медленно двигался вдоль топкого болотистого берега озера.

Четыре километра лесом. Масуров шел не спеша. После ночи езды верхом хотелось размять ноги. Незаметно вышел в редняк. Как кусочки солнца падали с высоты багряные листья и в хмурое утро вносили свет. Впереди проступила речонка Лань.

Он остановился. Посмотрел вправо-влево, еще раз посмотрел. Он бывал здесь не раз…

Он увидел переправу через Лань. Переправа разбита. Бомба. Возможно, даже случайная: местность эта болотистая, пустынная, в стороне от военных дорог, и здесь – ни отступать, ни наступать. Вниз по течению этой речки, метрах в трехстах от переправы, бревенчатая хижина перевозчика. Масуров направился к ней.

Просевшие нижние венцы наполовину врылись в землю, деревянная крыша давно покрылась пятнами курчавого зеленого мха, и было похоже, что хижина, как дерево, выросла из земли. У самой хижины, шагах в пяти, врезалась в берег лодка с пустыми уключинами, одно весло лежало у борта, другое стояло в мокром песке торчком, лопастью вверх.

«Весло торчком», – сказал про себя Масуров. Можно идти. Перевозчик, бородатый, закатив рукава, шпаклевал лодку. Он весь ушел в работу и, казалось, даже не видел, как мимо него прошагал Масуров и скрылся в хижине. Перевозчик продолжал копаться у лодки.

Потом ввалился Саша-Берка. Неторопливо снял обмятую кепку, телогрейку повесил на гвоздь, поверх телогрейки Масурова, и остался в пиджаке и серой косоворотке, забранной в черные брюки, заправленные в сапоги с низкими голенищами. Зачерпнул кружкой воды в ведре, стоявшем на табурете у двери, и залпом выпил.

– Фу! – отдышался. Будто враз стало легко.

В окошко было видно, как перевозчик шпаклевал лодку. Одно весло по-прежнему торчало лопастью вверх.

– Что нибудь случилось? – тронул Масуров Сашу-Берку за руку. – Или это вызов на обычную оперативную встречу?

– Случилось. Но все идет как надо. – Саша-Берка коротким жестом успокоил его.

Масуров внимательно смотрел на Сашу-Берку.

Ну, группа нападения и группа, которой открывать вагоны, готовы к действиям, это Масуров уже знает. То, что ловля молодежи продолжалась все время, главным образом в деревнях, Масурову тоже известно. Известно ему и то, что Оля вошла к немцам в доверие, что на пустующей спичечной фабрике двадцать семь комсомольцев ведут подготовку к побегу, и в техникуме – тринадцать, вместе с Олей. Им передали пятнадцать гранат. Сколько смогли. В помещениях техникума и на дворе спичечной фабрики, в шалашах, собрана для отправки в Германию тысяча человек. Даже больше. В последние дни усилилась охрана этих лагерей. В охране только немцы. Городские комсомольцы-подпольщики выследили это.

– Все, кажется, прояснилось, – сказал Саша-Берка, сунув в карманы руки. – Донесения у меня точные. Отправка завтра. Конечно, возможна и отмена. Но пока ясно – завтра. Как видишь, есть основание для нашей внеочередной встречи.

– Данные, что отправка завтра? – Масуров поскреб указательным пальцем кончик носа.

Ну, их достаточно. Во-первых, управление гебитскомиссариата, ведающее мобилизацией рабочей силы для рейха, послало начальнику станции заявку на состав, сообщили комсомольцы, связанные с гебитскомиссариатом. Начальник станции приказал начать формирование состава из тридцати семи вагонов-теплушек, во-вторых, подпольщик, работающий на станции диспетчером, передал это своему товарищу, слесарю депо, тоже подпольщику, а тот по ниточке дальше. Он же, слесарь депо, выяснил, кто из машинистов готовится в путь. Машинист – свой человек и согласился участвовать в деле. Не сразу так получилось, но согласился. Человек – свой. С ним все обговорено. Условились: он даст сигнал о выходе с последней станции, с узловой – два протяжных гудка и один короткий. А через два-три километра еще – два коротких и один протяжный.

– Мы ж услышим с такого расстояния, – уверенно сказал Саша-Берка. – Место менять не будем?

Масуров развел руками: зачем менять? Место нападения выбрали не за городом, как предполагали вначале, а значительно дальше, на одиннадцатом километре западнее другой станции, узловой. Сразу за городом – не годится. «Нам могут показать нос, – сказал Масуров, когда в последний раз обсуждали план операции. – Можно ли быть уверенным, что состав пойдет прямым ходом на запад? А если сделают так: двинутся на восток для отвода глаз, а там поднимутся по северной ветке и уж оттуда повернут в западном направлении? А мы будем сидеть под городом и ждать… На узловую же они во всех случаях должны выйти – и если из города тронутся этой, южной дорогой, и если отправятся на восток и с севера пойдут на запад. Возьмем вот этот лес, – показал на карте. – Одиннадцатый километр. После узловой. Вот если б машинист оказался своим, можно было бы условиться о сигнале. Мы бы и знали, что поезд идет наш…»

– Значит, машинист – свой человек? – переспросил Масуров.

– Свой.

– А не скиснет в последнюю минуту?

– И дурак поймет, скисать в последнюю минуту поздно, – сказал Саша-Берка. Он посмотрел в окошко. Перевозчик все еще работал, и весло стояло, как и раньше. – «Распишем» давай поезд. На основании собранных данных.

– Давай, – откликнулся Масуров. – Но, может быть, сначала проверим, что тут, под этой холстиной, – показал глазами.

На столике, прикрытые холстиной, стояли кринка молока, чашка, фаянсовая, чуть треснутая, и жестяная кружка, в глиняной тарелке – ржаной хлеб, черствый, и нож, и три яйца, и соль в блюдце.

– Конфискуем? – Видно было, Масуров доволен тем, как складывалось дело.

Налили в чашки молока, отрезали по ломтю хлеба.

Ну, вагонов тридцать семь, это уже известно. Восемь тормозов, сообщил сцепщик, на каждом, скажем, два охранника. Шестнадцатый вагон – значит, середина – готовят для конвоя. Вот на шестнадцатый вагон – главный удар. И тендер. Там быть двум немцам с пулеметом… В кабине машиниста, это уже проверено, бывает один немчишка. Никаких мин, никаких взрывов. Как договорились. Обстрел котла паровоза. Только обстрел. Машинист и кочегар управятся со своим немцем. Без шума. Прибьют. Задавят. Как придется. Останавливают паровоз и выбрасываются под насыпь. Внизу, под насыпью, пули их не возьмут. Ребята связывают их и бросают. «Жертвы партизан». Огонь по тендеру. Огонь по шестнадцатому. Огонь по тормозам. А может, по тормозам и не придется – разбегутся?