Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

29

Вид у Кирилла озабоченный, сердитый.

– Опять на «почте» пусто, – сказал он Ивашкевичу. – Ничего связной не принес.

– Зато Саринович активен, – усмехнулся Ивашкевич. – Зарабатывает помилование. Боюсь, заработает… Спасибо ему, и у нас получился праздник.

– Выходит, твой Саринович активней моих дружков. Придется идти в Теплые Криницы приструнить их, – сказал Кирилл.

В полдень отправился туда вместе с Михасем.

Как всегда в таких случаях, притаились в чапыжнике. Наблюдали. Появится же Петро.

Кирилл уселся под елью, поднимавшейся из чапыжника. Михась взобрался на нее. Прошло полчаса. Никого у хаты, точно вымерло все.

– Поглядите, поглядите, – услышал Кирилл шепот Михася. – Поглядите…

Кирилл приподнялся, вытянул голову и посмотрел через чапыжник. Из хаты Петра вышли три немца с автоматами, постояли у калитки, потолковали о чем-то и повернули на Буды.

«Что бы могло произойти?» – лихорадочно думал Кирилл.

В это утро Петрушко очнулся с чувством облегчения. Будто напряженно выбираясь откуда-то, одолел наконец препятствия и выкарабкался на простор. Он лежал, повернув лицо к окну. Руки и ноги были как пустые, но он не мог поднять их, словно потерял силы, пока выбирался. Петрушко смотрел на свет, прозрачный у низенького окна и матовый, перемешанный с тенями, в углу хаты, у кровати, на которой лежал. Сознание его еще было слабым, но он хотел до конца понять, где он и что возле него за люди. Он неясно припомнил лес, и озеро, движение отряда, и дождь, и ветер, точно было это давным-давно. Но почему он здесь?

– Пить, – сказал он тихо, самому себе.

Петрушко сомкнул веки и опять подумал: где же он? Вопрос этот томил его и вчера и позавчера, но температура растворяла мысли и ощущения. А сегодня, когда избавился от жара, сжигавшего все внутри, когда отпустила боль, хотелось разобраться, где он и куда девались остальные. Но как спросишь об этом?..

«Ай и плохо», – вздохнул. А может быть, все как надо – товарищи делом заняты и вот-вот подойдут?

Жажда одолевала его. Он слышал, кто-то гремел рогачами о под печи, шаркали чугуны, и в печи приглушенно гудел огонь. Он произнес снова, но громче:

– Пить…

– Сейчас, сердоба, напою тебя, – отозвался женский голос. И тут же он почувствовал на себе чей-то взгляд и опять раскрыл глаза. Перед ним стояла седая женщина в ситцевом платке, на котором рассыпались цветочки, казавшиеся живыми, даже не сорванными. Он понял, что голос этот уже слышал, и это лицо, и платок этот уже видел.

Женщина приподняла его, обложила спину и бока подушками. Он сел в кровати. Слегка кружилась голова. Осторожно, точно хрупкую драгоценность, передала ему в руки теплую кружку с молоком.

– Выпей, полегчает. Вчера Аксютка на дальние хутора ходила, немного молочка принесла. Спасибочки, люди дали. Выпей, выпей, полегчает…

Он прикоснулся губами к кружке, сделал глоток, прижмурился от удовольствия и неотрывно выпил половину. Передохнул и выпил остальное. Он видел, как вернулась женщина к печи, рогачом достала большой чугун и поставила на припечек, выхватила несколько горячих картофелин, быстро счистила кожуру и положила в глубокую тарелку. Ложкой размяла картофелины, бросила щепотку соли, сняла с полки стеклянную банку, на дне которой желтело льняное масло, вылила в тарелку и долго держала донцем вверх, пока стекали редкие капли.

Тарелку понесла к кровати.

– Поешь, поешь, – просила она. – Хоть мазаную бульбу поешь. А то околеешь. – Она присела у изголовья и стала кормить его с ложки. – От и добре, – похвалила она. – От и добре…

Петрушко прислушался, на дворе ухал топор.

– Кто колет? – просто так спросил.

– А Петро. Кто ж еще.

«Петро? – припоминал он. Лес, дождь, ветер вернулись, но уже не такие призрачные. – Петро? Тогда это, видно, Теплые Криницы. А женщина эта – Варвара. Отряд, наверное, перешел в другое место. А его кинули, когда заболел. И куда деться теперь одному, – сжалось сердце, он ощутил всю глубину отчаяния и одиночества. – Да и то, не таскаться же было с больным». Ощущение несчастья, как острие, вклинилось в него и причинило боль.

Стук топора внезапно прекратился. На дворе послышались голоса, и через минуту в сенях вразнобой затопали сапоги. Варвара все еще сидела у изголовья, и Петрушко увидел, как дрогнула она, как побледнело ее лицо.

Дверь отворилась – Петрушко обмер. Три немца, держа руку на автомате, остановились у порога. Петро, растерянный, переступал с ноги на ногу, не зная, что делать.

– Садитесь, пан, – произнес он наконец со всем дружелюбием, какое только возможно, и показал на лавку.

Тот, к которому Петро обратился, толстый ефрейтор, круглолицый, с выпуклыми, как шарики, глазами и круглым ртом, чуть улыбнулся:

– Петер… как… партизанен?.. – Над выпуклыми глазами брови изогнулись, как узкие рыжеватые крылышки. – Сказайт нам…

– Партизаны? – пожал плечами Петро. – Пес их знает, тут им делать нечего.

– Неч… неч… делат неч… Гут, Петер, гут…

А такого, Сашу-Берку, Петер не знает?

Откуда ему знать какого-то Сашу-Берку? Это кто ж? А, бандит. Тем более.

Этот ефрейтор не раз бывал в Теплых Криницах, приходил и к Петру с обыском, заглядывал и так, поживиться салом и яйцами, когда это водилось здесь. Пока он разговаривал с Петром, два других немца, один поджарый, второй рыхлый, такой же толстяк, как и ефрейтор, осматривали хату. «Новенькие, – мельком подумал Петро. – В те разы ефрейтор приходил с другими».

Поджарый немец увидел Петрушко и шагнул к кровати. Петрушко весь сжался и лежал не шелохнувшись. Лицо выражало испуг и обреченность. Поджарый что-то сказал ефрейтору. Тот, кивнув на Петрушко, спросил Петра:

– Вер? Вер?

– Брат, – с недовольным и пренебрежительным видом процедил Петро. – Брат…

– Брад? – неуверенно постигал ефрейтор. Потом в глазах мелькнула догадка: – У! Брудер?

Он тоже подошел к кровати, остановился возле поджарого, покосился на Петрушко.

– Болен, – поспешил объяснить Петро. – Кранк.

– Болэн? Кранк?

Ефрейтор и поджарый быстро отошли от кровати.

– Кранк, кранк, – настойчиво повторял Петро.

– Аусвайз? Документ? – Ефрейтор поднял вверх короткий мясистый палец. – У?

– А! – с живейшей готовностью подхватил Петро. – Есть, есть, пан, документ. – Он порылся за иконой, достал вчетверо сложенное, потертое на сгибах удостоверение Петрушко, выданное сельсоветом еще до войны.

Ефрейтор развернул бумажку, посмотрел на штамп, на печать внизу и с превеликим трудом разобрал:

– Пе-т-рюш-к… Петрюшк… А ты – Петер, – наклоном головы сам себе подтвердил. – Петрюшк – Петер. У рюс так – брад… брудер?..

Он снова подошел к кровати, двумя пальцами брезгливо приподнял латаное одеяло, посмотрел. Малое и хилое тело Петрушко сжалось, острые ребра туго выпирали, словно веревки, стянутые изнутри, под желтой и дряблой кожей.

– Дрэк… – поморщился ефрейтор, будто ступил в плохое. – Дрэк…

– Ну да ж, дерьмо, – согласился Петро. – А брат…

С трудом подбирая и коверкая русские слова, ефрейтор расспрашивал Петра, не слышал ли тот о партизанах, не заметил ли в последние дни чего подозрительного. Но Петро ничего не слышал, ничего не заметил, он готовит дрова на зиму. Видит же пан, как ему тяжело. А партизаны – пес с ними. Скорей бы немцы взяли Москву, скорей бы мирная жизнь началась, не то такие, как Петро, вымрут к чертям собачьим.

Ефрейтор согласился, скорей бы мирная жизнь. Но для этого надо всем партизанам – капут. Понял, Петер? И если он что узнает о них, пусть сейчас же летит на Буды, комендант такие вещи не забывает… Петер понял? Вот и хорошо.

Ефрейтор и солдаты вышли.

Петро продолжал колоть дрова. Думы были невеселые. «А ну донесет кто о Петрушко? Еще день-два, говорила Крыжиха, и он сможет идти в лагерь. И пусть идет. Нельзя дальше рисковать делом».

Он поднял голову, прислушался: ага, птичий крик. Он ткнул за пояс топор, взял в руки свернутую веревку и направился в перелесок.

Петро хорошо видел Кирилла и Михася, но продолжал идти, они следовали за ним поодаль. В чаще Петро остановился.

– Что случилось? – встревоженно смотрел Кирилл на Петра.

– Да пока обошлось. Побыли да пошли.

Приход немцев подтверждал то, что передали из «Шпрее» и что сообщили Алесь и Иван: готовится крупная переброска войск.

– Почему молчите? – набросился Кирилл. – Сейчас все важно, понимаешь! Передай хлопцам. – Успокоившись, спросил: – Петрушко как?

– Петрушко лучше тебе забрать. А то не миновать намыленного узла. И Крыжиха сказала: почти поправился.

– Крыжиха? Это какая?

– Помнишь Крыжу, того патлатого аптекаря? Крыжа помер, а дочка фельдшером. Она потихоньку и лечит Петрушко.

– Ладно. Заберем. Ты вот что… Не подскажешь, где харчем разжиться? Мясо есть. К мясу бы вот… крупу какую или вроде…

Петро думал. Размышление его затягивалось.

– А? – ждал Кирилл ответа.

– Есть где, – сказал наконец Петро. – Да не по зубам тебе то место, Кирила, – покачал он головой, выражая сожаление.

– Давай, давай. Ты, братец, о зубах моих не с той стороны хлопочешь. Им жевать надо. Так где оно, то место?

– А Туча.

– Про Тучу знаю. Говорили мне.

– Так вот, в той Туче, помнить должен, панский маенток был. Из того маентка мы сделали совхоз. Теперь то – продовольственная база немцев. Я почему сказал, что тебе не по зубам будет, – охрана же какая! Колючая проволока, даже пулеметы выставлены. Под пулеметами и работают там люди. Полицай один мне тишком по дружбе рассказывал.

– Полицай? По дружбе?

– Эх, – вздохнул Петро. – Ни за чего пропадает хлопец. Полицаем насильно поставили. Сердце у хлопца аж почернело от досады.

– Кто такой?

– Мужика одного сынок. Шалик.

– Шкалик?

– Шалик.

– Домой-то он возвращается? Как придет, дай знать. Главное – следить, следить за всем, что происходит. И носить на «почту». Это приказ. Передай хлопцам.

Кирилл и Михась повернули в Синь-озеры.

Петро подошел к подгнившему дереву и как ни в чем не бывало начал его рубить.

30

Кирилл и Левенцов возвратились на рассвете.

Всю ночь провели они за лесом у шоссе – на восток двигались воинские части противника. Катили колонны грузовиков с солдатами и еще с понтонами, шли танки, тягачи с орудиями. И только под утро дорога стихла. Кирилл и Левенцов прошли несколько километров вдоль опушки, приглядываясь к опустевшему шоссе. На нем темнели потерянные автомашинами масляные пятаки, валялись окурки. В кювете Левенцов подобрал пустые пачки из-под сигарет с обозначением места их изготовления, две скомканные солдатские газеты, конверт со штемпелем полевой почты, – пустяки, конечно, но что-то проясняли.

О движении воинских частей надо было сообщить в Москву. Алеша Блинов выстучал радиограмму, перешел на прием. «Прежние донесения получены, донесения важные», – сказала Москва. Поблагодарила за последнюю операцию. Это о бомбовом складе за озером. Потом Алеша Блинов принял еще несколько слов: самые лучшие, самые сердечные пожелания шлют Кириллу жена и дочь. Серое от усталости лицо Кирилла просияло. Кирилл увидел их у подъезда – они машут ему вслед, и он слышит слова, те самые, которые сейчас произнес Блинов.

– Алеша, время не кончилось? Нет? Передай… – Кирилл откашлялся. – Передай. Успокойтесь, родные. Спасибо. Простучал – спасибо? Здесь совсем не пекло. Даже прохладно… И ждите меня. Всех нас. Простучал – ждите? Тогда все.

Он пошел в землянку. Скинул сапоги. Улегся. Но мысленно был еще там, у подъезда, и смотрел на Катерину и Светланку. Он улыбнулся, представив себе их. Иван Петрович, возможно, уже и ордер Светланке на пальто достал – холода пошли. Все будет хорошо, уверял он себя. Все будет хорошо. Он закрыл глаза и увидел свой дом. Вот они все за столом. Тарелка с хлебом, тарелка с кружочками колбасы, тарелка с солеными огурцами… И бутылка, и бокалы… И мягкий свет, льющийся из-под абажура. Глаза Светланки…

Кто-то спускался по ступеням.

В землянку вошел Петрушко.

– А! – приподнялся Кирилл. – Из «медсанбата», братец?..

– Та вернулся, – блеснули редкие зубы Петрушко. Нахлобученная на лоб ушанка почти закрывала глаза, просторная стеганка с грубо наложенными заплатами другого цвета доходила до колен. Обросший щетиной, Петрушко выглядел совсем старым.

– Вернулся, значит. Выздоровел? Хорошо, – сказал Кирилл.

– Та хорошо, – опять улыбнулся Петрушко.

Он сунул руку в карман, достал сложенный вдвое листок бумаги.

– От Петра.

Кирилл пробежал записку.

Зося Христофоровна, сообщал Петро, дала знать, что в госпитале появились раненые офицеры из испанской «Голубой дивизии». И еще – завтра Шалик придет домой.

– Ну-ка, кликни Ивашкевича. Быстренько. И Хусто. – Кирилл стал натягивать сапоги.

Мимо окошечка землянки шло утро – серое, с ветром. Ветер был виден, он напускался на ели, и ели, словно стараясь убежать, торопливо перебирали лапами.

Вошел Хусто. Спустя несколько минут дверь отворил Ивашкевич.

– Давай, – поторапливал его Кирилл. – Дело есть.

– А у нас всегда дело, – довольно откликнулся Ивашкевич, присаживаясь. Записка Петра лежала на столике, он прочитал ее. – Да, – протянул он. – «Голубой дивизии» в нашей зоне до сих пор не бывало. Не иначе – наши поколотили где-то этих «голубых» и немцы распихали по госпиталям кого куда…

– Хорошо, что и нас не обошли, – сказал Кирилл. – Двинем и мы свою «голубую дивизию», – посмотрел он на Хусто.

Хусто улыбнулся. Он понял, что имел в виду командир: нужно выйти из леса и под видом тех испанцев открыто пошнырять по городу.

Но Кирилла занимало и другое. Неделю назад в «Шпрее» он услышал о каком-то испанце Фернандо Роблесе из гебитскомиссариата. Хусто должен выяснить, тот ли это Роблес, вместе с которым Кирилл и Хусто сражались в республиканской армии. Если тот самый и только обстоятельства заставили его служить фашистам, то Кирилл получит еще один ключ к операции «Кабан».

Кирилл предполагал вначале взорвать здание гебитскомиссариата. Вместе с Ивашкевичем и Левенцовым обдумывали, как лучше сделать это. Но потом, когда после взрыва электростанции гитлеровцы расстреляли неповинных людей, даже школьников, Кирилл задумал другое: «Оставим камни в покое… Убьем его не в городе. И не в селе». Гебитскомиссар – знал Кирилл – страстный охотник и, бывает, охотится близ синь-озерских лесов. И Кирилл старался разведать, когда тот соберется на охоту. «Тут мы с ним и покончим». Сотрудники гебитскомиссара могли, конечно, помочь: охотничьи выезды их шефа всегда торжественны и шумливы, о них многие знали.

– Эх, если б Роблес оказался тем самым Фернандо. Понимаешь, Хусто? Я хочу сказать – нашим…

Хусто пожал плечами. «Разве Фернандо не погиб?»

– Так что? – взглянул Кирилл на Ивашкевича.

Ивашкевич смотрел перед собой, раздумывая.

– Ты что – против, комиссар? А пошлю. Все равно пошлю.

– Попросить у доктора Эрнста удостоверение, что Хусто выписан из госпиталя, – сказал Ивашкевич. – Тогда риск наполовину снят.

– Я тоже подумал об этом.

«Эрнст даст». Кириллу вспомнилось, что у Хусто рубец на груди. Ранение в Каса-дель-Кампо…

– Не только удостоверение, но и форму обязательно, – продолжал Ивашкевич. – Эрнст раздобудет в госпитале. По-немецки Хусто говорит, плохо, но говорит.

– А испанцу лучше и не надо.

Кирилл медленно обошел вокруг стола и остановился перед Хусто.

– Дело опасное, сам понимаешь. Если это наш Фернандо, попробуй сговориться с ним. Он может нам здорово помочь.

Хусто улыбнулся. В нем пробудилась гордость – тут никто, один он годится для этого опасного дела, так только что сказал командир.

– Да, камарада.

– Алесь подбросит тебя к городу. А там, братец, ориентируйся и действуй. Но помни: осторожность во всем. В каждом шаге, в каждом жесте. Особенно в риске. Все время, братец, помни об этом. Возвращайся в Теплые Криницы, в хутора. Ночью. Мы Петра предупредим. Он выведет тебя в лагерь.

– Только так, Хусто. – Ивашкевич посмотрел на него в упор. – Только так. Одно дело испанец среди немцев, другое – один в лесу. На память свою не полагайся и сам дорогу не ищи.

– Так что? – обнял Кирилл Хусто. – Ни пуха ни пера?

– Да, камарада.

31

Петро ждал в перелеске.

– Шалик пришел, – сказал он, увидев Кирилла. – Я писал тебе.

– Где его хата?

– А свернешь от моей – и на правый хутор. Как увидишь вязы, смотри на пригорке хату с перебранной крышей. Еще приметь – колодезный сруб под крашеным козырьком.

– Не напоремся там на распивочный полицейский взвод? Нас-то всего трое, – показал Кирилл на Ивашкевича и Пашу.

– Нет. Хлопец не гулящий. Как приходит – по хозяйству хлопочет. Батька ж у него староватый.

– Тогда так. Пока мы глушняком доберемся, ты, Петро, ступай дорогой к Шалику. Если что не так, выходи, мы тебя увидим.

Они выбрались из чащи, огляделись. Хата от хаты отстояла далеко – хутора, хутора… Перелески скрывали их, отгораживали друг от друга. Кирилл искал вязы и хату с перебранной крышей. Нашел. Заметил и колодезный сруб с крашеным козырьком. Петра не было видно нигде. Что ж, можно заходить.

– День добрый! – приветливо сказал Кирилл, широко открывая дверь. Ивашкевич и Паша тоже вошли в хату.

Петро сидел, закинув ногу на ногу, курил и толковал со стариком, наверное, отцом Шалика. Склонившись над столом, что-то строгал худенький паренек. Он был похож на мальчика.

– Добрый день, – сказали Ивашкевич и Паша. Они не спускали с парня глаз.

Тот побледнел. Резким движением отставил рубанок, отскочил от стола, протянул руку к стене, где на крюке висел автомат.

– Не хватайся за оружие, – спокойно остановил его Кирилл. – До перепалки не дойдет. А дошло бы, то нас, видишь, сколько.

Шалик в нерешительности помялся. Потом глаза все поняли и сдались, упорствовали только руки, они все время теребили подол гимнастерки. Старик вскочил с топчана, выронил изо рта толстую цигарку, она, еще дымясь, лежала у ног. Он весь трясся. Петро тоже поднялся.

– Никакой тревоги, товарищи, – сказал Кирилл, усаживаясь на топчан. – Мы не гитлеровцы. Садись, папаша, – обратился он к старику.

Старик был не в состоянии даже шевельнуться.

– Пришли к хорошим людям, и на́ тебе – встреча!.. – посмотрел Кирилл на старика, на молодого Шалика. – Или не в ту хату забрели? – слышалась в голосе дружеская нотка.

– Ой, боже! Товарищи красноармейские, так его ж насильно, – вымолвил старик наконец. – Ой, боже… – ломал он руки. – Пусть вот человек скажет.

– Истинно насильно, – сказал Петро.

– Знаем, что насильно. Потому и пришли с миром. Так будем разговаривать? Или как? – Кирилл с полуулыбкой смотрел на Шалика, показывая, что терпелив и может ждать сколько угодно.

Шалик молчал, но по всему было видно, что решение уже пришло к нему.

– Делайте, что хотите. Я ни в чем не виноват, – сказал он.

Ивашкевич успокоенно присел у дверей. Паша вышел и, укрывшись за вязами, озирался по сторонам. Но было безлюдно и тихо.

Шалик опустился на топчан возле Кирилла, поставил локоть на стол и ладонью поддерживал подбородок. Желтоватые непокорные волосы торчали на голове, как солома из омета, разворошенного ветром, веснушки, словно солнечные точки, покрывшие щеки, и вздернутый нос придавали его облику трогательно-детское выражение. «Совсем мальчик», – подумал Кирилл. И только тяжелые измученные глаза удваивали его возраст.

Кирилл уже знал, что Туча – большая продовольственная база и охраняют ее двенадцать гитлеровцев и девять полицаев. Начальник охраны пожилой и трусливый и потому, что труслив, очень жесток. Работают там женщины и подростки из окрестных селений. Работают за похлебку, которую дают им два раза в день.

– Есть в Туче и склад оружия и боеприпасов, – сказал Шалик. Он сосредоточенно смотрел в пол, стараясь не отвлекаться, чтобы припомнить все. Он замолчал, мысль его искала то, что еще ускользало из его взволнованной и потому нетвердой памяти. – Лошади вот.

– Постой, – остановил его Кирилл. – Лошади ладно. Говоришь, склад оружия и боеприпасов? А много там этого добра?

– Не знаю.

– Не знаешь. Ладно, раз так. А хлопцы в Туче – свои? Тоже против немцев? – посмотрел Кирилл на Шалика.

– Есть еще.

– Сколько? – допытывался Кирилл.

– Человека три, – сдержанно сказал Шалик. Он бросил беглый взгляд на Петра.

– Вы бы на двор пошли, – сказал Кирилл Петру и старику. – Посторожите, пока мы тут потолкуем.

Они вышли.

Кирилл повернул Шалика лицом к себе.

– Если б эдак, понимаешь, навести хлопцев на то, чтобы к нам. А? – Кирилл держал Шалика за плечи и смотрел ему в глаза.

– Не знаю…

– Подумай… Надумаешь, скажешь. Мы вам поможем. Нападем, поживимся, чем удастся. Полезное будет дело. Так подумай. Идет?

– Да.

– Но… – нахмурился Кирилл, – крепко усвой: предашь, на парашютных стропах повесим.

– Предашь? – резко поднялся Шалик. Голос его сразу посуровел. В глазах, теперь спокойных, сквозило чувство достоинства. Перед Кириллом стоял уже мужчина.

– Ну, вижу – друг. И боец. Так подумай. Дам тебе знать, когда опять встретимся. Лады?

Шалик кивнул головой.

Кирилл кликнул старика.

– Вот что, хозяин, – сказал он. – Нам бы какой харчишко. Хлопец же нет-нет, а притащит с маентка чего-нибудь. Я не к тому, – остановил он протестующий жест старика. – И правильно делает. Гитлеровцам меньше достанется.

– Ой, и принесет если, смотреть не на что. Разве много возьмешь у Гитлера? Сам ворует, Адольф проклятый. А поделиться с вами, чего же, с дорогой душой.

Старик, кряхтя, полез в подпол, повозился там и выволок сначала один неполный мешок с картошкой, потом второй. Картошка пахла так, будто только что вырыли ее из земли, и это напомнило Кириллу что-то давнее, доброе и радостное. Старик достал из сундука широкое полотенце, завернул в него толстый кусок свиного сала.

– И соль вот возьмите, – протянул он тугой узелок, размером и формой напоминавший грушу. – Ешьте на здоровье!

Шалик помог вынести мешки из хаты. Кирилл позвал Пашу. Тот стоял, скрытый с улицы, за широкими вязами.

– Бери торбу, – сказал Кирилл. – Другую ты, комиссар, бери. Мне же вот эта вкусная завертка…

Попрощались с Шаликами.

Пошел со двора и Петро. Замедлив ход, Кирилл сказал ему, глядя себе под ноги:

– Поворачивай от нас…