Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

16

Алеша Блинов принял радиограмму. Расшифровал. Положил перед Кириллом и Ивашкевичем исписанный листок.

Москва потребовала разведать местоположение склада крупнокалиберных бомб. Где-то в этой зоне, а где – найти пока не удается.

– Э, братец, – Кирилл тронул Ивашкевича. – Не о том ли складе, куда Оксана молоко возит, речь идет?

– Возможно, – согласился Ивашкевич. – Втиснули между озером и болотом, хорошо замаскировали. Движения туда почти никакого. Засеки попробуй.

– Попробуем.

И еще предложила Москва подыскать пункт для выброски груза.

Груз! «Вот, вот, – обрадовался Кирилл. – Пока мы еще не перешли на иждивение немцев, это самое для нас важное». Рыскали по карте, припоминали окрестности, которые уже исходили. Нет, ничего подходящего. Туда не сбросишь груза.

– Придется походить, Гриша. Получше осмотреться надо. Во всех случаях дело это нужное, – сказал Кирилл. – Знать каждую рощицу и полянку, каждый ровик, сосенку каждую. Вот тогда и будем тут хозяевами. Как Мефодий у своих стогов, – улыбнулся. – Старожил здешний, я и пойду сегодня с хлопцами.

Бродили долго. Тяжелый лес, давивший со всех сторон, остался позади. Только теперь Кирилл и его спутники почувствовали утро. Они перебрались через кочкарник, прошли полкилометра и залегли в березовом подлеске.

Кирилл вынул из футляра бинокль, легким движеньем концом рукава гимнастерки провел по стеклам. Приложил бинокль к глазам и сквозь прогал увидел столбовой тракт и деревню. В стороне, наполовину скрытая лесом, виднелась еще одна деревня.

«Место это не годится, – подумал Кирилл. – Тут нигде груз не выбросишь. Надо отыскать проход на Гиблый остров. Островок небольшой. Пожалуй, подойдет. Если судить по карте…»

Он продолжал смотреть сквозь прогал, поворачивал окуляры, приближая все, что было далеко перед ним, и глаза его оказались возле груженых подвод, выехавших на большак. «Три, четыре, пять… Девять, десять, одиннадцать подвод…» – считал Кирилл. Еще раз тронул окуляры, подрегулировал, и подводы, худые лошади, женщины, шедшие у подвод, дорога в выбоинах, редкие сосны у самой дороги – все сделалось еще более близким и четким, словно был он рядом со всем этим.

На дорогу выскочил верховой, за ним другой, и оба понеслись, обгоняя обоз. Что бы это могло значить?

– Костя! Михась! – повернулся к ним Кирилл. – Всем тут делать нечего. Мы с Пашей и Якубовским понаблюдаем за дорогой, а вы топайте в этом направлении, – показал он на карте. – Через болото, видите? А там вывернете к хутору. Посмотрите, что за хутор. Проход на Гиблый мимо него. Валяйте.

Левенцов и Михась вошли в камыши. Навстречу бежал ручей, покружил возле кустов, потом, то сверкнув под сорвавшимся с неба лучом, то потускнев, прикрытый набежавшим облаком, уходил в сторону. Обогнув хутор, вовсе пропал из виду. Высокие соломенные крыши делали похожими две передние избы на хорошо вывершенные копны. Окна заколочены досками крест-накрест. Поперек дверей тоже набиты доски. Остальные избы заслонил ельник, лишь крыши высунулись в короткие просветы.

А за ельником тюкал топор. Стук доносился глухо, неясно.

– Выйдем? – неуверенно предложил Левенцов.

– Понаблюдаем, – сказал Михась.

Они услышали негромкий голос. Ветер бережно нес к ним песню. Казалось, то пело само утро, тихое и грустное. Они слегка раздвинули камыши: девушка в резиновых сапогах собирала на болоте клюкву. Девушка пела, не повышая и не понижая тона, как бы только для того пела, чтоб не ощущать одиночества, чтоб все время слышать себя и не потеряться в этом пустынном и угрюмом просторе. Левенцов смотрел, как легкими движениями подтягивала она с моховой кочки нить с зелеными язычками и сбрасывала в лукошко маленькие огоньки.

– С хутора, должно быть, – поделился Левенцов догадкой с Михасем. – Или из ближайшей деревни. Больше неоткуда.

Они видели, как не спеша двигалась девушка к камышам. Левенцов и Михась слышали булькающий звук болотной воды. Девушке было лет девятнадцать, не больше. Чуть спустившийся платок открывал волосы цвета яровой соломы, короткая стеганка распахнулась, и видна была ситцевая кофточка, она облегала небольшую упругую грудь.

Девушка подошла совсем близко. Левенцов видел даже, какие розовые у нее щеки. Он вопросительно взглянул на Михася: выходим. Еще на минуту продлил он ее спокойствие.

– Здравствуйте, – шагнул Левенцов ей навстречу.

Она обмерла от неожиданности, выронила лукошко, и огненные капельки покатились по земле.

– Ой, немцы! – опрометью кинулась прочь. – Немцы! Немцы!

Левенцов бросился за ней.

– Стойте! – схватил он девушку за руку. – Стойте! – Он чувствовал, как дрожали ее пальцы.

Она пыталась поймать зубами дергавшуюся губу, но это не удавалось. Левенцову стало ее жаль. Он отпустил ее руку.

– Вы, значит, и немцев-то не видели? – сказал он удивленно и как можно спокойнее. – Разве мы похожи на немцев?

Она качнула головой. Руки опущены и недвижны, как мертвые, на них лежал след страха. От волнения румянец стал таким жарким, что казалось, когда отпылает, на щеках останутся пятна ожогов.

Наконец напряженное выражение сошло с лица девушки. В глазах уже не было испуга.

– Так неожиданно это, так неожиданно… – Она не могла сообразить, что действительно происходит и что добавило воображение.

Левенцов поднял с земли лукошко.

– Возьмите. Пригодится. Клюквы нынче много.

Девушка равнодушно взяла лукошко, она не знала, что делать с ним дальше.

– Вы не из Ленинграда? – Наивная надежда возникла в ее взгляде. – Вы не из Ленинграда? – не сводила она с Левенцова ожидающих глаз.

– Почему же непременно из Ленинграда? – улыбнулся он.

– Не знаю, – улыбнулась и девушка. – Понимаете, я из Ленинграда.

Из камышей вышел Михась. Она приветливо посмотрела на него.

– А сейчас-то вы откуда? – требовательно спросил он. Ему явно был не по душе совсем не относившийся к делу разговор. – Не из этого хутора?

– Да, – ответила девушка, не замечая его суровости.

– Какой это хутор? – еще спросил.

– Хутор Ручьи.

– Немцев нет? – смотрел на нее Левенцов.

– Давно как-то заходили. Забрали все и ушли. Вернее, уехали. На машине были. Я их и не видела, как раз копала за избой картошку.

– Потому и приняли нас за немцев? – засмеялся Левенцов. – Хутор большой?

– Четыре избы. В двух никто не живет. Вон в той, видите? – жила Тарасиха. Сын ее в армии. В Красной, в нашей, – поспешно уточнила она. – В прошлом месяце Тарасиха умерла. А в соседней избе жили две сестры-колхозницы. Тетя Катя и тетя Фрося. С детьми. Тетя Катя летом отправилась куда-то, говорила, на заработки. Явились полицаи и сказали, что сбежала к партизанам. Тетю Фросю и детей расстреляли. А нас заставили смотреть. – Глаза девушки расширились от ужаса, казалось, они все еще смотрели на это.

Она рассказывала медленно и, пока рассказывала, грустно глядела в сторону хат, словно все это происходило сейчас.

– Значит, два дома. Так. А еще два?

А еще две избы – за ельником. Одна дедушки Нечипора. Ему лет семьдесят пять. Он слепой. В гражданскую войну потерял глаза. Жила с ним внучка Оля, ровесница ее. Тоже городская. Когда началась война, приехала к дедушке Нечипору. Недавно отправилась в город, а там, на базаре, была облава, и угнали ее куда-то. Говорят, в Германию. Ничего о ней не известно. Один теперь дедушка Нечипор…

– А вторая изба? – смотрел на девушку Левенцов.

– За избой Нечипора наш дом, – перешла она на скороговорку. – Но мы из Ленинграда.

Левенцов понимал, что ей просто приятно вспоминать об этом.

– А вы-то кто же? – спохватилась она и со смущенным видом смотрела то на Левенцова, то на Михася. – И как вы оказались тут?

– Ну, как мы оказались здесь, совсем неинтересно, – уклончиво сказал Левенцов.

– Что вы! Очень интересно! – всплеснула девушка руками, подтверждая, что это действительно очень интересно.

– Так вот… – Левенцов опустил глаза, но девушка успела заметить в них смятение и старалась понять, чем вызвана эта перемена. Он опять заговорил: – Вам придется пойти с нами, – сказал Левенцов другим голосом, сухим и настойчивым, и она почувствовала, что стоявший перед ней стройный смуглый человек был в этом не волен. Но голос этот сразу разделил их. – Недалеко. Я не могу поступить иначе.

Девушка удивленно вскинула на него глаза, удивление сменила растерянность, растерянность перешла в тревогу. Дерзко, хоть и неуверенно, покачала головой:

– Никуда не пойду.

Левенцов видел, как она побледнела и кровь отхлынула от лица.

– Никуда! – повторила она упрямо и беспомощно, голос ее задрожал. Только б не заплакать! Нет, нет, только б не заплакать. Но из уголков глаз скатились на щеки горячие капли. А когда веки подняла, она уже не стыдилась слез. Тревога завладела ею и сделала совсем беззащитной.

– Пойдете. Так нужно.

Она почувствовала ненависть к этому человеку за то, что пробудил в ней нежданную радость надежды и сам же безжалостно радость эту погасил. Она ненавидела его и боялась. И подумала о полицаях, которые вот так же пришли и расстреляли тетю Фросю и ее детей.

Она шла рядом с Левенцовым и смотрела вперед выжидательно и боязливо. Слезы уже не текли, но она еще чувствовала их солоноватый вкус на губах.

– Успокойтесь. Ничего худого с вами не случится. Скажите, кто-нибудь может нам встретиться? – спросил Левенцов. – Вас никто не заметит с нами?

– Кому здесь ходить! Некому. Одна я вышла. На несчастье.

Михась молча широко шагал впереди и дымил самокруткой. Он выпускал цепь фиолетовых колечек, они раскручивались за плечом и растаивали в воздухе, вслед за ними кружились новые колечки, цепь казалась бесконечной.

Земля под ногами сочилась. Они выбрались из болота как раз в том месте, откуда полчаса назад Левенцов и Михась свернули к ручью.

Вышли прямо на Кирилла.

Тот выслушал Левенцова. Девушка подтвердила то, что сказала Левенцову.

– Так немцев, говоришь, в хуторе нет? И поблизости нет? – смотрел на нее Кирилл.

– Немцев ни в хуторе, ни вблизи нет.

– Отец, говоришь, и дядя? И больше никого?

– Никого.

Они шли вдоль ручья, мимо оголенных берез. Кирилл и Михась, вслед за ними – Левенцов с девушкой, а дальше, немного отступив, Паша и Якубовский. Ноги вязли в размокшей земле, и там, где они ступали, открывались неровные блюдца, которые тотчас заливала бурая жижица.

Девушка молчала. Левенцову хотелось, чтобы она заговорила, чтоб снова стала возбужденной и радостной, какой была совсем недавно – у камышей, мимо которых сейчас проходили. Пустое лукошко болталось на ее руке, заложенной в запах стеганки.

– Клюквы нынче много, – пробовал Левенцов напомнить ей об их встрече в этом месте.

Она не откликнулась.

– Так вы из Ленинграда? – Левенцов действовал наверняка. Он знал это.

– Я вам говорила. – Глаза стали снова ясными. Но сдержанность оставалась.

Один только раз был он в Ленинграде. Город возникал в его памяти как песня, весь из легкого северного света, из неповторимых линий и красок, которые принял в себя камень, превращенный в здания.

– Я был в Ленинграде. В студенческие каникулы, – приближался он к ней.

– Да? – Она явно отступала. Она не стала спрашивать, понравился ли ему город, потому что нет на свете человека, которому бы не понравился Ленинград. – Вы студент? Да?

– Был студентом…

Она почувствовала, что об этом не следует расспрашивать.

– А ведь и я приехала сюда на каникулы, когда окончила школу. В прошлом году. А вернуться уже не смогла. Началась война. Вот и гостим здесь, – грустно усмехнулась девушка.

Она оступилась. Левенцов случайно коснулся плечом ее груди и нескончаемое мгновение не мог оторваться, а когда отстранился, прикосновенье все еще держалось в нем, он ощущал вспыхнувшую в теле кровь, и ему захотелось понять, как может человек обжечься об человека…

Он понял: пробудилось не желание, которое закрывает доступ в душу долгой спокойной радости, что-то светлое переполнило его, но он не стал думать об этом.

Они снова пошли рядом.

– Ничего, потерпите немного, – сказал Левенцов. – Вот турнем отсюда гитлеровцев, и дорога домой вам будет открыта.

– Вы? – девушка удивленно показала на него, на всех. – Вы турнете? – Она снова осмелела.

– И мы.

– Как можете вы говорить: потерпите? – посмотрела она на Левенцова.

Камыши остались позади. Кирилл обернулся:

– Веди, голуба.

Она послушно ускорила шаг. Возле домика с наглухо закрытыми ставнями повернулась к Левенцову.

– Тут жили те сестры-колхозницы с детьми, – напомнила она.

На покосившейся двери было крупно выведено дегтем: «Расстреляны. Как родичи партизанки». Все молча взглянули на опустелый домик. Якубовский не отрывал глаз от надписи на дверях.

Они шли на стук топора.

– То дядя мой и папа крышу чинят, – пояснила девушка. – Дом вон за теми елочками.

Девушка привычно перескочила через ручей, остальные тоже. Ручей звенел, и к этому примешивались колокольцы, когда девушка говорила. Так казалось Левенцову. Все было в ней естественно, как этот ветер над болотом, как молочные облака в небе, как этот ручей, ясный до самого дна.

Мерный и плотный стук раздавался ближе и ближе.

Откуда-то на тропинку выскочила дворняжка с серой всклокоченной шерстью, как бы вся в дыму, и розовый огонь вываливался из открытой пасти.

– Полкашка! – ласково кликнула девушка и похлопала себя по колену. В репейных колючках, вертя головой и юля хвостом, собака обрадованно заскулила и бросилась ей под ноги. – Пошли, Полкаш! Пошли! – потрепала девушка собаку. Собака кинулась вперед и, отбежав немного, остановилась, обуреваемая нетерпеньем, стремглав понеслась обратно и покорно снова завертелась возле девушки.

Тропинка привела к рубленой избе. За ней, как стена, стоял лес.

Быстрым взглядом окинул Кирилл неогороженный двор. Все было на месте, слишком по-хозяйски, и это почему-то покоробило Кирилла. Под ногами, свежая, еще живая, с желтыми искорками, лежала стружка, словно свернувшиеся спиральками утренние солнечные лучи. На крыше, увидел Кирилл, старик с рыжей бородой и другой, в шляпе, сдвинутой на затылок, темноглазый и тоже пожилой, чем-то похожий на рыжебородого, клали тес. Они не услышали, что подошли к избе люди, а может, сделали вид, что не услышали, и выгадывали время, соображая, как себя повести. Рыжебородый продолжал взмахивать плотничьим топором, ровнял концы, а темноглазый пришивал тесину.

– Гости к нам, – крикнула девушка.

На крыше не откликнулись. Кирилл видел, оба медленно поднялись с колен. У них были настороженные лица.

Рыжебородый в картузе и сапогах с короткими голенищами привычно и надежно держал топор за обух. Темноглазый был высок и худ, и на нем топорщилась стеганка, такая же, как у девушки. Он зажал в руке молоток, будто собирался с силой опустить его, изо рта торчал гвоздь шляпкой внутрь.

– Напугали мы вас? – Кирилл задрал кверху голову. – Так ведь и вы, вижу, не с пустыми руками.

– Напугали, – не сразу сознался старик. – Напугаешься! Время какое… – Он стал неторопливо спускаться по лестнице, приставленной к стене, за ним – темноглазый.

Под навесом – доски были еще светлые, медового цвета, – низко свесив голову, жевала сено чубарая кляча. «Камуфлированная», – улыбнулся про себя Кирилл, краем глаза посмотрев на клячу, всю белую в черных и коричневых пятнышках.

– В лесу поймал, – перехватил рыжебородый взгляд Кирилла. – Много тут бродило покалеченных, раненных, сбитых. Побросали их и советские, и немцы. А без лошади теперь хоть помирай ложись.

Кирилл кивнул: ну да.

Возле крыльца в опилках, словно в розоватом снегу, стояли козлы и круглая, вся в частых шрамах дровосека, в нее вонзился тяжелый колун. У сарая – уложенная поленница дров. Кирилл посмотрел на сарай, на поленницу, вдохнул вкусный кисловатый запах, который шел оттуда.

– Зима свое требует, – как бы виновато сказал рыжебородый. – Навозили да нарубили дров. Живем среди леса, хватает. Голодная, да не холодная будет зима.

Он грузно поднялся на ступеньку крыльца.

– Заходите.

– Зайдем, – ответил Кирилл. Он оглянулся. – Михась! Якубовский! Зорко поглядывайте. Один у хаты, другой возле ручья.

Рыжебородый кинул картуз на гвоздь в стоне. «Э, голова-то у него совсем белая», – увидел Кирилл. Но был он не так стар, как показалось Кириллу вначале, крепкая грудь дышала широко, глаза не утратили блеска, и сквозила в них притаенная сила.

– Сидайте. – Старик опустился на лавку и положил на стол, покрытый матово поблескивавшей клеенкой, свои жилистые руки с большими искривленными ногтями.

Рядом, заметно взволнованный, устроился темноглазый. Он склонил голову. Кирилл сел на табурет, как раз против окна, – весь двор был перед глазами. Паша и Левенцов примостились на самом конце лавки у двери.

Левенцов слышал, как за переборкой девушка звякала посудой. Ногой поправил он стертый у порога половик. Медленно оглядел комнату. Два окна, до половины прикрытые занавесками с кружевным низом, пропускали в хату спокойный свет. На ковриках, развешанных на стенах, сверкали солнечные головки ромашек с белыми лучиками вокруг и разливалась пунцовая кровь гвоздики. В зеркале на простенке повторялась, перенесенная в глубину, передняя половина комнаты, та, в которой они сидели, и они тоже, по пояс, были там.

Рыжебородый пошевелил руками, вытянул их ладонями вниз и, будто мешало что-то, опять пошевелил ими. Эти бесцельные движения выдавали напряженное выжидание, которое Кирилл заметил в нем, когда тот был на крыше.

– Так знаешь, братец, кого в свою хату привел? – прямо начал Кирилл. Он смотрел на него в упор.

– Скажете, будем знать.

– Советских бойцов, вот кого.

Рыжебородый искоса взглянул на Кирилла: говорят, советские, так советские, а если и немецкие, так и немецкие. Ко всему теперь привыкли. Конечно, ничего худого он этим сказать не хочет, и если может чем помочь, почему бы не помочь, только пользы от него и всего-то чуть. Мужик он старый, ни в дышло, ни в оглобли…

– Не крути, – помотал Кирилл головой. – Ты путем скажи, за кого нас принимаешь?

– Да как за кого? Ну как вы объяснили.

– И опять крутишь. Ладно, – махнул Кирилл рукой, показывая, что не хочет больше задерживаться на совершенно очевидном. – Скажи, есть в весках немцы? И много ли их?

– Бог их ведает. Я не считал. Мне оно ненужно.

– Мне оно нужно, – настаивал Кирилл.

– Не ведаю, – упорствовал рыжебородый. – Вот придут следом и спросят, а вас-то много. А ведаю я про то? И откуда взялись, спросят, если советская армия за тыщу верстов отсюда ушла.

– А ты скажи, много не много, пока не все еще сюда вернулись, но непременно вернутся. Непременно. И скоро. А взялись откуда?.. Прилетели, как ангелы небесные, – засмеялся Кирилл, вспомнив Тюлькина. – Так фашистам и скажи.

– А сами им скажите, – насупился рыжебородый.

– Скажу, а как же. Но для того надо знать, где они. Не бойся, братец, говори. Не может быть, чтоб разумный мужик не знал, что вокруг него делается. Не поверю.

Старик не ответил. На переносицу легла морщинка, он легонько потирал ее ладонью, но морщинка уходила глубже. Говорит, советские солдаты. Хитрит? Но слишком прямо и ясно говорит. И глаза смотрят слишком открыто. Первыми сдают глаза, когда лгут… «Наверное, парашютисты».

– Говорю же, мы советские воины, – будто мыслям своим в лад, услышал он голос Кирилла. – И каждый советский человек должен нам здесь по силе своей помочь. Не бойтесь нас, – просил и подбадривал этот твердый, настойчивый голос.

– А мы не боимся. – Рыжебородый даже отодвинулся обидчиво.

Товарищ интересуется, как они тут живут? – звучал глуховатый голос старика, лишенный интонаций. – Какая же теперь жизнь? Не в том дело, что и хлеба не бывает, и бульбы мало. Человек траву есть будет. Кору будет жевать. Было б жить ради чего. Сильный нужен интерес. А так, – дернул он плечом, – пустое. В чем же она, жизнь, только ли в том, чтобы состариться?

– А и ворона ест-пьет…

– Это ты верно. – Рыжебородый начинал нравиться Кириллу. – Вот-вот, в жизни нужна идея. Обязательно. Человек, у которого ее нет, что орех без ядра. Пустой, легкий, ненужный.

– Про идею нема чего говорить, – как бы защищаясь, поднял перед собой руку старик. – То для партейных идея. Я не партейный. Мне она ни к чему.

– То есть как – ни к чему? Значит, как та ворона? Сам говоришь, сильный нужен в жизни интерес, – не отступал Кирилл. Ему вспомнилось, как этот сильный интерес, без чего жизнь, подобно песку, бесплодна, привел его в восемнадцатом году на окраину города, в подвал, где помещался подпольный большевистский комитет. – Человек всегда что-нибудь отстаивает. То или другое. Ты, братец, из семи печей хлеб едал, не первый снег на голову, знать это должен.

– Знает хозяин, – сказал Паша, – что Гитлера давить надо.

– Ты в подсказчики не суйся, – огрызнулся рыжебородый, устремив на Пашу рассерженные глаза. – Молод еще.

Он вытащил кисет из кармана штанов с аккуратными заплатами на коленях, развязал шнурок, достал щепотью какое-то крошево и насыпал в свернутую трубочкой бумажку.

– Может, и товарищ попробует самосад? – взглянул на Кирилла. – Не курит? Может, то и добре, что дым не ест. – Он сунул кисет в жадно протянутую руку Паши, тот ловко свернул козью ножку. Рыжебородый затянулся табаком и закашлялся. – Горкуши вот сроду не пью, а курить курю. Нутро требует. Как хлеб. А в нынешнее время и вовсе, – не терял он нить своих размышлений. – Эх… – Лицо опять нахмурилось, голос стал хриплым от табака и кашля.

Паша тоже кашлянул, густо и гулко:

– Ну и злая ж у тебя махра.

– И характер у меня такой. Одно к одному.

– Значит, проживешь долго, – подал Кирилл.

– На кой оно долго… Да чем такую жизнь тянуть, будь она неладна, в гроб лучше… – свирепо тряхнул старик бородой.

– Э, рановато покойником делаешься, – укоризненно сказал Кирилл. – Погоди. Завтра, братец, так говорить не будешь.

– А что завтра? – с печальной убежденностью сказал старик. – Это завтра – насквозь видать. Как в стекло. – Помолчав, словно самому себе, добавил: – Силен немец… Ох, силен!..

– Э, братец, это ты с перепугу. С перепугу в штаны и наклал.

– Ох и сила! Ох и сила! – продолжал сокрушаться старик, не вникая в то, что сказал Кирилл. – Когда немец прошлым летом на середину Расеи пёр, черт знает куда, столько с ним танок тех, пушек, машин столько. Всю дорогу искрошили, хлеба смяли, деревья с корня сбили. Ох-тю, чего наделали! Сила, говорю тебе, – дружески перешел он на «ты».

– С перепугу и врешь!

– Да видел же. Не один я видел.

– Постой, постой, – остановил его Кирилл. – Дело, братец, не только в том, у кого больше железа. Э, нет. Нас вот мало здесь, и ни одного танка, ни одной пушки. А не думаем, что слабее гитлеровцев. У нас правда, понял ты это? Народ вокруг нас. Такие, как ты. Ну, конечно, и автоматы в руках…

– Ох и сила! – настаивал старик, не очень вдаваясь в слова Кирилла. – Танки… И что оно за такое!.. Давит, крошит, что ни попадется, не пойму даже…

Старый земледелец, он понимал одно: машины помогают людям. Иначе они ненужны. Совсем ненужны, если не облегчают жизнь людям. Выходит, и другие машины есть. Танки ведь тоже машины. Танки при всей очевидной простоте казались ему непостижимыми.

– Скоро увидишь столько советских машин, что смеяться над своим перепугом будешь. А у немца все под ногами горит, да еще полыхнет как! Такая уж наша с тобой земля, не выносит, когда чужим пахнет. А настоящей силы нет у немца, – неуступчиво отрезал Кирилл. – И быть не может! Потому что нет у немца корней в нашей земле. Как у перекати-поля. Хватит его ветром – и двинет с поля вон. Понял ты это? Нет, говорю тебе, у немца настоящей силы. По той же дороге, где ты его видел, скоро назад драпать будет. И брось мне ерундить… – распалился он.

– Дай-то бог, – вздохнул старик. Он с готовностью сдавался, словно за какой-нибудь миг проникся, что железо танков сейчас, быть может, важнее для жизни, чем железо плугов. – Дай-то бог, чтоб немцы бежали поперед наших танков…

Кириллу понравилось:

– Так, братец, и получится. Немцы будут впереди. До самой Германии будут впереди. И дорогу нам туда покажут…

Темноглазый все время слушал и молчал. Он улыбнулся:

– Спасибо за дорогие для нас слова. И скоро ли бежать будут? – Он и спрашивал и выражал затаенное желание, чтобы поскорее бежали.

– Уже драпают. Потерпите, еще быстрей побегут. Только потерпеть не значит сложить руки и ждать. – Кирилл кивнул на стол. Руки рыжебородого все еще лежали перед ним, и, казалось, тяжелые, он не может их поднять. – Кулаки, видать, у тебя крепкие.

– Кулаки ничего, подходящие, – с суровым достоинством согласился тот. – Да прок от того не велик. Из моих кулаков роту не сделать.

– Опять с перепугу врешь, – добродушно засмеялся Кирилл. – У нас один кулак все равно что рота. А у тебя их целых два! Нет, братец, тебя хоть куда, и в дышло сгодишься, и в оглобли…

– Тогда будем ждать мобилизации, – отшутился рыжебородый.

– Вот так! А я поначалу подумал, что тебя фашисты замутили.

– Глубокую воду не замутишь, – обиженно и строго сказал рыжебородый.

Не знает ли товарищ о судьбе Ленинграда? – с тревожным нетерпеньем посмотрел темноглазый на Кирилла. – Он учитель. Работал в школе за Нарвской заставой. Он знает, Ленинград сдали. Здесь об этом сразу стало известно, немцы ведь любят трубить о своих победах. Как, как? Ни один немец не прошел в Ленинград? – Он даже поперхнулся, замолчал, и молчал долго, во всяком случае так долго, что Кириллу казалось – больше не заговорит.

– Добрая весть, – произнес он наконец. – Я…

– Раз вам нужны немцы, – перебил рыжебородый, – то поискать надо другую местность. А тут, верстов на двадцать кругом, ни одного немца не найдешь. Какие были – и тех, говорят, под Москву погнали. Каждый день берут Москву, а никак не возьмут.

– И не возьмут. Стоит наша Москва, как стояла. И стоять будет, как стоит! У Гитлера скоро другая забота будет: не Москву взять, а как бы свой Берлин не отдать.

– Ну, Берлин дело далекое, – вздохнул старик, словно услышал нечто совершенно невозможное. Кирилл понимал, тот должен был собственными глазами видеть силу, чтоб поверить в нее и утвердиться сознанием в неизбежности победы. – Про Берлин не будем. – Решительно повел рукой. – Как вот вам помочь, и не знаю. В городе, вон где немцев хватает.

– Это и мне известно.

– А раз известно, – покосился рыжебородый, – там и бить их, раз вы советские и решили их бить. На той неделе, говорят, в городе взорвали здания – куча гестаповцев в прах! А немцы облаву устроили. Схватили рабочих с фабрики, железнодорожников. Даже старших школьников не пожалели. В воскресенье всех расстреляли. «Городские партизаны», – объявила комендатура. Ищут какого-то Сашу-Берку. Фотографии расклеили. Деньги сулят.

– Сашу-Берку? – Имя это Кириллу ничего не говорило.

– Сам слышу про него первый раз. Так что и не спрашивайте, – остановил рыжебородый дальнейшие расспросы. – Послушай, – толкнул темноглазого, точно тот был занят чем-то иным и не слушал их внимательно. – Может, у тебя там немцы?

– Видите ли, я работаю учителем в соседнем селе, – начал он. – Вместе с колхозницами привел в порядок свободную избу. С ним вот, – показал на рыжебородого, – напилил в лесу дров и стал учить ребят. Дочь помогает мне в этом. Она и немецкий знает. Отличницей была. Собиралась в институт иностранных языков. Но не о том сейчас. Так вот, пока место учителя не занял немец, я учу здешних ребят, как учил моих за Нарвской заставой. – Он говорил взволнованно, будто давно ждал случая все это сказать.

– Тоже, значит, воюете. На своем посту, – улыбнулся Кирилл.

Учителю показалось, что Кирилл произнес это насмешливо.

– Воюю… – вымолвил. – Такое ощущение, будто выдернули меня из благодатной почвы и ткнули корнем в песок.

– А и песок не гибель. Сильное и в песке приживается.

Учитель промолчал.

– Когда началась война, – произнес он, словно защищаясь, – я, естественно, бросился на восток. Как раз несколько артиллеристов проходили через хутор, с ними и пошел. Шесть дней пробивались. Наскочили на заставу. – Учитель замолк. – Только и спаслись два артиллериста и я. Пришлось вернуться.

– Воевать можно и здесь, – сказал Кирилл. – Мы вас научим. Далеко отсюда расположены немецкие гарнизоны? – повторил он вопрос. – Сможете мне сказать?

– Не смогу, – помолчав, ответил учитель. – Но ни в одной ближайшей деревне немцев нет. Это верно. Здесь глушь, и немцы, видимо, полагают, что достаточно старосты и двух-трех полицаев.

– А на том островке, что позади вашего болота, немцы, поди, склад устроили?

– Склад? – удивился рыжебородый такому предположению. – Да там, на Гиблом, сто лет ничьей ноги не было.

– Вязко?

– Да не то чтоб. Место пустое.

– А! Пустое, говоришь? И не очень вязкое? И никого там не бывает? Ну, шут с ним, с тем островком. Это я так, между прочим. Ты мне про немцев, – уводил Кирилл от своего вопроса об островке.

– Видите ли, – протянул учитель, – в то село, где школа, нередко прибывают на отдых войска.

– Про какое село говорите? То, что возле самой дороги?

– Да.

– Что это столько подвод поехало оттуда?

– Сегодня же воскресенье. Воскресенье – день, в который эта деревня обязана везти в город военные поставки. Продукты. Последнее ж отбирают. Обрекают людей на голод.

– Так. А деревня, что под лесом?

– Там управа, – мрачно сказал учитель. – И главенствует в ней Андрей Кнопка.

– Не Андрей, – напомнил рыжебородый.

– Адольф Кнопка, – поправился учитель. – Мерзкая личность.

– Почему Адольф? – не понял Кирилл.

Мерзкая личность. И вспоминать о нем мерзко. Кнопка – не то фамилия, не то прозвище. До войны, говорят, работал каким-то агентом по снабжению в райпотребсоюзе. Говорят, Кнопка выдал уже двадцать три человека. И получил награду. Четыре дня пьянствовал по этому случаю. Почему Адольф? Переименовал себя. И если кто-нибудь по забывчивости назовет его по-прежнему Андреем… Нет, лучше не забывать, что он Адольф…

– Постараемся не забыть, – Адольф Кнопка, – сказал Кирилл.

Левенцов слушал разговор Кирилла с рыжебородым и учителем и в то же время ловил каждый шорох за переборкой.

– Заждались? – Девушка вышла наконец, и опять зазвенели колокольцы. Она приветливо улыбалась, как радушная хозяйка, и когда улыбалась, на щеках сияли радостные ямки. Тугие, открытые до плеч, загорелые руки несли тарелки, в которых дымился бульон с солнечными глазка́ми.

Левенцов смотрел на нее сбоку, и ему было видно, какая у нее гладкая и, должно быть, теплая кожа. Под большими глазами лежала синеватая тень длинных ресниц. Коса, переброшенная за плечи, мягкие нежные колечки возле розового уха придавали ей еще более юный вид.

– Хозяйка наша, – с долгой улыбкой, удивившей Кирилла, сказал рыжебородый. Улыбка, оказывается, шла его обросшему широкоскулому лицу, оно стало добрым, настоящим, каким было, наверное, всегда.