Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

20

Варвара, закутанная в платок, с лукошком в руках, шла в сарай. Видно, яйца собирать. Куры у нее в сарае. Кирилл и Якубовский следили за ней из чапыжника. Шла она неторопливо, словно и не за делом. Не оглянулась и на птичий зов. Возможно, не услышала. Кирилл еще раз приложил манок к губам. Женщина мельком и безразлично посмотрела на дорогу и пошла дальше, в сарай. Так же неторопливо возвращалась.

Потом у калитки показался Петро. Он бросил взгляд на чапыжник и зашагал к перелеску. Кирилл и Якубовский тоже повернули туда.

Сошлись в густняке.

– Что случилось? – недоумевал Кирилл. – Третий раз ходим на «почту» – и ничего. Ты молчишь, Иван молчит. Алесь приехал из города?

– Да. Вот дело какое… – трудно подыскивал Петро слова.

– Тянешь чего? Говори…

– Доброго мало, – потупился Петро.

– Говори же!..

На прошлой неделе, сообщил Алесь, в городе взорвали электростанцию, а позавчера три здания – на воздух взлетела куча гестаповцев. Такую сделали немцы резню! Сказали, что это начало. А теперь, сказали, за главных возьмутся – за партизан, значит. Всех, сказали, уничтожат. И войска в городе, сообщил Алесь, появились.

– Вот какое лихо…

Собираются обыскать весь район за Медвежьим урочищем. Не полезли бы и в Синь-озеры – Медвежье же близко, километров сорок. Правда, болота… А еще, сообщил Алесь, бомбы большие понавозили и складывают, Кирила, сказал, знает где…

Петро хмуро смотрел в землю.

– А народу губят, и подумать страшно. Прошлой ночью поселок тут спалили. А почему спалили? Близко двух мертвых немцев нашли. Пьяные, должно, были. Шут их знает, от чего померли. А поселок огнем пошел. Ай, звери. А еще хуторок такой есть, ну был такой хуторок, Ручьи. Один старик там, говорят, и остался. Совсем слепой, говорят. В огонь – и хуторок тот. И слепого. Ай, звери же!..

– Это ж где слышал ты про слепого?

– Да от народа скроют ли? Про все дознаются.

– Звери, – скрипнул зубами Кирилл.

– Хотел, когда смеркнется, двинуть на «почту», – сказал Петро, – да хорошо, сами надумали проведать. Ну, я пошел. У света глаз много.

Петро сделал несколько шагов и пропал в чаще.

Уже полчаса шли они молча. Кирилл обдумывал что-то, и Якубовский не хотел ему мешать.

– А не придется нам сматываться на новое место? – не утерпел Якубовский.

– Сматываться? Тоже сказал, сматываться! С какой это стати? Потому что немцу это удобно? Болота же какие между Синь-озерами и Медвежьим урочищем. Пусть, братец, попробуют переберутся.

Добрались к «секрету» – высокому и густому ивняку. Кирилл увидел Алешу Блинова. Перед ним – котелок с остывшим кулешом, накрытый тряпицей, и снарядная гильза с холодным чаем, пахшим липой.

– Порядок, а? – присел Кирилл на пенек, устало вытянув ноги. Он жадно приложился к снарядной гильзе. – Во рту пересохло.

Сел и Якубовский.

– Значит, порядок? – снова сказал Кирилл, вытирая ладонью губы.

– Не знаю, порядок ли?

– Ты чего? – насторожился Кирилл, готовый подняться.

– Левенцов с хлопцами вернулся, – сказал Блинов.

– Вернулся? Хорошо, значит? Товар привезли?

– Привезли.

– Жаль, рюмок нет, не то бы мы с тобой сейчас салютовали, братец…

– А с ним – какой-то старик и дивчина. Не хотел было пускать.

– Старик и девчонка? Это еще что за новость? Вот тебе и разведчик Левенцов! И как додумался, сукин сын! Чужих людей в лагерь… Дело в девчонке. Пошли, Якубовский.

Подходя к лагерю, Кирилл увидел, как Тюлькин и еще кто-то, незнакомый, зацепив веревку за суки, волокли спиленную толстую сосну. Он видел их спины. Но вот Тюлькин и тот, чужой, повернулись, и Кирилл узнал: рыжая борода! И лошадь та, «камуфлированная». Распряженная, она стояла в оглоблях, опущенных на землю, мордой к телеге.

Рыли котлован. В глубоком проеме мелькали головы Ивашкевича, Михася, Паши и Левенцова. Левенцов заметил командира, бросил лопату и, опершись руками о кромку котлована, легко выскочил оттуда. Он остановился перед Кириллом.

– Задание выполнено. Груз…

– Задание перевыполнено, хочешь ты сказать! – гневно оборвал его Кирилл. – Девчонки после войны. После войны девчонки! На скверике, возле Большого театра. А ты на войне, лейтенант!

– Тут дело не так, – подошел Ивашкевич к Кириллу. Он потирал испачканные землей руки. – Дело вот как сложилось…

Кастусь увидел Кирилла, широко заулыбался, как старому знакомому. Он свернул веревку кольцом, продел сквозь него руку и, все так же улыбаясь, направился к нему.

– Здравствуйте, – низко поклонился Кастусь.

Кирилл не ответил. Он слушал Ивашкевича.

Постепенно на щеках его пропадали следы гнева, и лицо стало снова усталым и синеватым.

– Здравствуй, старина, – внимательно посмотрел Кирилл на стоявшего в нерешительности Кастуся. – Значит, братец, не в гости? Воевать?

– Воевать, – твердо сказал Кастусь. – Воевать. Сами ж говорили – мобилизация. Вот и прибыл с девкой для прохождения службы, товарищ командир, – и по-военному приставил ногу к ноге. Но голова, тревожно наклоненная, просто, по-человечески просила: не гоните, не гоните…

– Ясно, – сказал Кирилл.

Кастусь поднял голову, в глазах – успокоенность:

– А пока вот склад делаем для того добра, что привезли. Я ж колхозный мастеровой, знаете же… Ладный будет склад. – И вдруг как-то просительно: – Вы уж нас не гоните, товарищ командир. Нам некуда, окромя как бить фашистов…

– Зачем гнать? Скоро тут столько народу по своей воле соберется! Гитлеровцев бить! Вот и будет у нас колхоз, – засмеялся Кирилл. – Военный. А в колхозе, братец, мастеровые нужны.

Кирилл и Ивашкевич спустились в землянку.

Ивашкевич смотрел в одну точку.

– Думаю, сниматься отсюда незачем, – сказал он, когда Кирилл передал ему сообщение Алеся.

– Сниматься? – удивился Кирилл. – Что это вы все? Даже если б ты по-другому думал, я из Синь-озер ни ногой.

– Ну да. По тем же причинам, что и я. – Ивашкевич сделал вид, что не заметил горячности Кирилла. – Нет же у карателей данных, в каком именно квадрате находимся. Пусть ищут. А набрести на нас могут в любом месте.

– Здесь, по крайней мере, мы знаем, где и откуда можно их ждать. Местность-то мы изучили. Неладно вот у Ведьмина омута.

– Неладно. Там надо получше забаррикадироваться. – Ивашкевич сказал это так, словно опасность начисто отведена, и то, что сообщил Алесь, никакого значения не имело. – Мины…

– Вот-вот, – подхватил Кирилл. – Мины. Но штука в том, чтоб запереть дверь в лагерь так: войти можно, а выйти – никогда…

Ивашкевич давно предлагал выложить мины возле Ведьминого омута. Но что это за дверь, в которую можно войти, но уже не выйти?

За Ведьминым омутом начиналась большая мочажина. Немцы в поисках партизан могли пойти в чащу только мимо мочажины, вдоль пригорка и вниз, через лощину, по которой Якубовский ходил на «почту», – не станут же партизаны устраивать стоянки на тореных дорогах. Пригорок до самой вырубки у Ведьмина омута Кирилл и задумал минировать.

– Вот тут копайте, – показывал Кирилл Михасю и Паше. – Вот тут. Ты веди первый ряд, а ты – второй. Вот так. Через три шага, в шахматном порядке. Копайте. Так. Еще три шага. Копайте. Дальше. Неси, Петрушко, мины.

Петрушко принес.

– Клади возле ямок. Вот так. Алеша, теперь соединяй шнуром пять мин, – сказал Кирилл. – Понял? Так. Каждые пять мин соединяй. И получится как надо: наступит один, и другие гитлеровцы не уйдут – осколки догонят.

– Да тут, братцы-однополчане, целую роту попалить можно, – весело сказал Паша, становясь на колено и укладывая мину в ямку.

– А и надо роту, – понравилось Кириллу. – Меньше роты и не пойдет нас искать. Они-то думают, что нас как деревьев в лесу. Стоп, – поднял он руку.

Кирилл и Михась клали мины вдоль длинной и широкой – в пятнадцать шагов – полосы и теперь вместе с Пашей и Петрушко минировали две боковые полосы. Алеша Блинов соединял мины шнуром. Потом засыпал ямки сухим лапником и травой.

– А проходы? – решился спросить Блинов. – Проходы минировать не будем? – Он не мог понять, зачем посередине, между минными полосами, оставлены проходы к центру поля.

– Смекни, смекни, – не скрывал Кирилл лукавой усмешки.

Тот покачал головой: не понимает.

– Э, братец. То я их заманиваю. Проходите, пожалуйста, дверь отворена. И в голову ничего не полезет. А сделают десяток шагов – и крышка. А кто врассыпную назад кинется по этому тесному проходу, – ну и прямо в геенну огненную, как и полагается грешникам…

– Хитро! – торжествующе щелкнул пальцами Паша. – Хитро ж…

– Ай и много их тут поляжет, – с кроткой задумчивостью произнес Петрушко.

– А ты чужой убыток не подсчитывай, – откликнулся Кирилл.

– То он наши доходы прикидывает, – расхохотался Паша.

21

Третий день жила Ирина в домике Оксаны, выходящем окнами на заболоченный луг. Домик стоял на отшибе, у самой околицы деревушки. Днем, пока Оксана была занята на скотном дворе, Ирина хозяйничала, приглядывала за детьми, их было трое, все малыши.

А ночью долго не могла уснуть.

– Боюсь, – признавалась Оксане. – Не смерти боюсь, сама не знаю чего…

– А я-то знаю, чего боюсь, – вздохнула Оксана. – Малышню оставить сиротами, вот чего боюсь.

Дети тихо посапывали на печи. Мимо черного окна тугими накатами проносился ветер, и в шатких рамах вздрагивали стекла. Тогда обе поднимали голову и тревожно вслушивались.

– Только и осталось в жизни – страх, – жалобно сказала Оксана.

С боязнью думали они о завтрашнем дне. Утром вместе повезут молоко.

– Давай спать, – сказала Оксана.

Часовой остановил Оксану. Кто такая с ней? Посторонняя – нельзя. Он вызовет коменданта.

– Вызывай, – безразлично бросила Оксана, сдерживая лошадь, а сердце ее учащенно забилось. – Тебе же молоко везу.

– Нел-за… Нел-за…

Комендант, молодой лейтенант, улыбнулся, увидав Оксану. Часовой не пропускает? О, правильно. Служба. Новенькая, теперь она будет возить молоко? – разглядывал он Ирину.

Ирина встревоженно отвела глаза. Наверное, дрожит. Наверное, вся красная. Наверное, видно, как испугана она. Все пропало. Первое задание – и надо же, такой провал… Но быстро взяла себя в руки. Почему – пропало? Почему – провал?

– А я, думаете, вместо молока воду вам привозить буду? – посмотрела на лейтенанта.

– О, такой фрейлейн, – развел он руками. – Гут. – Он расплылся в улыбке. – Кто этот фрейлейн ейст для Оксан? О, родственни-ца, фройнд? Гут, гут. И папир ейст? – с интересом развернул поданное Ириной удостоверение с фотокарточкой.

Страх снова охватил Ирину: «А вдруг проклятый Саринович – не те бланки, а вдруг липу всучил?.. Тогда все…» Еще полсекунды, и будет ясно. Самое ужасное: Оксана, ее ребята!

– О, гут, зер гут! – вернул комендант удостоверение Ирине.

Приказал часовому: пропустить.

Гравийная дорога вела в глубь леса. Лес казался совершенно пустынным. Ирина старалась не оглядываться, но заметила между соснами широкие землянки, обложенные сверху еловыми ветками. «Справа, у болота, – запоминала Ирина. – Об этих землянках и говорил командир. Вон они…» Три, четыре, пять, шесть… «Оксана говорила – одиннадцать». Разве увидишь сразу? Мелькнул среди деревьев солдат и пропал. Оксана ехала медленно, даже рискованно медленно. Телега повернула на небольшую поляну, окруженную старыми березами и осинами, и остановилась у землянки с приплюснутой выводной трубой. Труба похожа на пень. Оказалось, погреб. Два пожилых солдата сняли бидоны с молоком, пустые поставили на телегу. Ирина стояла рядом с Оксаной, державшей под уздцы лошадь. Она увидела еще две землянки, недалеко от этой. «Может быть, всех землянок и будет одиннадцать, – подумала. – Но главное, наверное, те, что заметила справа, у болота». Будут возвращаться, еще раз посмотрит на них…

На обратном пути, когда телега поравнялась с караульным помещением, находившимся недалеко от ворот, комендант снова вышел. Приветственно помахал рукой. Оксана остановила лошадь.

– Значит, новенькая приедет послезавтра? – улыбнулся он. – Гут!

– Да. И послезавтра, и потом, – сказала Оксана. – Пока вот ребятам дам толк. Расхворались. Присмотра же никакого. Герр понял?

Лейтенант безучастно кивнул: понял.

– Но послезавтра не млек надо, – лукаво прищурил он глаза, – другой надо… Послезавтра надо шнапс. Послезавтра день – о!

Как, день рождения коменданта? Очень приятно. Конечно же, надо отметить.

Надо, надо, пока он жив, обрадованно закивал комендант. Война – сплошь неожиданности. День победы, конечно, скоро, но неизвестно когда. А его день рождения точно послезавтра. Шнапс есть. Все есть. Пусть новенькая приезжает.

– Оксан тоже, – комендант торжественно поднял вверх указательный палец. – Оксан тоже. Шейстнадцать девчек надо, – расхохотался он, показывая на пальцах: шестнадцать.

Засмеялись и Оксана и Ирина: приедут, если смогут…

Часовой открыл ворота.

Совсем смерклось. Оксана вывела Ирину на дорогу, минуя заболоченный луг.

– Иди, не бойся, – сказала Оксана. – Старой просекой как раз и выйдешь на горелые сосны, чуток правей. Там, ты говорила, тебя ждать будут? – вопросительно посмотрела на Ирину.

– А-а, – подтвердила та.

– Напрямую – пустяк, и километра не будет, – подбадривала Оксана. – И все просекой. Ты не думай о страшном, совсем не думай, и бояться не будешь. Я всегда так. И хоть куда пойду. Ну, бывай. Побегу, ребятки бы со сна не сбились.

Торопливо пожала Ирине руку и тотчас растворилась во мраке, точно ее и не было.

Ирина зябко повела плечами и, соединив руки, глубже забрала их в рукава стеганки. Огляделась, посмотрела вверх, подумала: «До чего же небо страшно, когда лишено света». Постояла немного, как бы привыкая к тому, что осталась одна. Неуверенно сделала шаг, другой, будто проверяла, сможет ли сама идти в лес. Она боялась темноты. Боялась всего, что приносит с собой ночь, и нужно было собрать все мужество, чтоб противостоять ночи. Ирина пробиралась сквозь густую темноту. Где-то тут прятались рыжие полянки, и зеленоватое болотце, на котором тянулись красные гирлянды клюквы, и фиолетовое озеро с желтым берегом, и бурая, загоревшая под летним солнцем тропинка – все, что видела Ирина, когда днем проходила здесь. И она вызывала в ночи эти добрые видения, и видения послушно возникали перед нею, как среди бела дня, такие ясные, отчетливые.

«Не думай о страшном…» – вертелось в голове. В самом деле, не надо думать. Не надо настраиваться на это. Но от самой тишины было страшно, а когда под ногами пробуждалась сохлая трава, пугалась еще больше, и хотелось закричать, чтоб услышать себя.

С неба струился звездный свет, и свет этот чуть приоткрывал пространство. И чтоб ощутить пространство, поверить в него, Ирина рванулась и побежала. Она побежала, и все невыносимое оставалось позади, будто кончились страх и одиночество, которые только что в себе несла. Глупо. Глупо. Глупо. Там, у ворот бомбового склада, когда вышел комендант, когда ее могли убить, расстрелять, страх овладел ею на минуту, на одну маленькую минуту, и она быстро справилась с ним. А сейчас, сейчас зуб на зуб не попадает. Глупо. Глупо. Ведь совсем недалеко, у горелых сосен, Костя… Он дожидается ее. Напрямую же – пустяк, с километр… Какой там километр, она бежит уже сколько…

И от мысли, что ее ждет Костя, что еще недавно была она во власти опасности и выполнила боевое поручение, ей стало хорошо. Она думала о Косте. Мысль о нем, как свет в полдень, окрашивала все, что она делала и что сделает когда-нибудь.

Она и не заметила, как произошла в ее жизни перемена. Что-то новое и большое, чего и не выскажешь, возникало в ней, и росло, и росло, и заполнило всю ее. Этого, казалось, ждала она всегда, во всяком случае, с тех пор, как ощутила себя взрослой. Она отдавалась этому чувству, как отдаются синей волне у берега моря, и чувство это творило жизнь такой, какой ее видело радостное воображение. И прибавляло силы, и защищало от несчастий, уже случившихся, и бед, которые еще предстоят.

Ирина бежала и думала о Косте, и это приблизило его настолько, что он был уже возле. Но спокойствия все равно не испытывала, его не мог принести и Костя.

Карманный фонарик, как светляк, мигнул было, погас, опять мигнул. Он остановил ее бег.

– Ирина… Я… – тихий, твердый голос.

– Костя!

И уже не было ночи, страха, леса и всего, чем полон ночью лес, когда человек в нем один.

Она спросила:

– Давно ждешь?

– Показалось, давно. Все время боялся, не так пойдешь и заблудишься, – сказал Левенцов, и она поняла, чем были заняты его мысли.

– Чего было волноваться. Я же знаю, где горелые сосны.

Левенцов сверился с компасом. Они пошли. Тьма давно убрала все, что было на пути, и исчезли ориентиры, которые Левенцов запомнил, когда шел сюда из лагеря. «Ничего, – успокаивал себя. – Пока будем идти лесом, взойдет луна. А с луной и ориентиры вернутся».

– Как же там? – наклонил Левенцов голову.

– Рассказывать как попутчику или как лейтенанту докладывать? – шутливо откликнулась Ирина. Ей было хорошо от сознания, что выполнила задание командира, первое задание, и оттого, что возле нее он, Костя. Он был рядом, у самого плеча, она чувствовала его теплое, ровное дыхание. Хотелось как можно дольше идти в лагерь.

До лагеря было далеко, и она уже успела опять пережить минуты, когда с Оксаной подъезжала к часовому у ворот, когда из караулки вышел комендант и стал читать ее удостоверение, когда въехала на территорию склада и, стараясь казаться ко всему равнодушной, посматривала, где что. Вполголоса рассказывала Левенцову, что видела и что слышала.

– А теперь, Костя, что будет?

Левенцов помедлил с ответом.

– Это дело командира.

Впереди мигала голубоватая звезда. Они шли на нее. Звезда указывала путь. Она двигалась просекой, потом спустилась в овраг, потом вышла на голый простор и снова забралась в лес. Они смотрели на звезду и шли на нее. Звезда все время была впереди.

– Скорее бы все это кончилось, Костя, – голос Ирины стал грустным, тяжелым. – Войне бы конец.

Надежды, которые когда-то, как все надежды юности, обещали скорую радость, отошли сейчас далеко, и – казалось ей – понадобилось бы бессмертие, чтоб они сбылись.

– И еще долго вот так? Война эта?

Левенцов молчал.

Потом она услышала:

– Не знаю.

Покачал, наверное, головой. Она смотрела на него, но во тьме не видела этого.

– Ну все-таки? Неужели это может длиться долго? Не один же человек, не сто, – целый народ страдает. Долго? Да?

– Не знаю. Не знаю. Может быть, год. Может быть, два. Может быть, больше. А потребуется, то и всю жизнь.

Теперь умолкла она, и Левенцов чувствовал, что молчание ее горестно.

– Иринка… – сжал ее руку.

Она подняла голову, посмотрела в темноту, произнесшую ее имя, и могла бы поклясться, что видела его, Костю, как если б сейчас светило солнце. И задумчивые глаза на тонком смуглом лице, и обветренные губы, и ровные ряды зубов, словно крепко вылепленные из снега, и шрамик над левым виском…

– А шрамик у тебя от чего?

– Шрамик?

У него и в самом деле шрамик, – вспомнил он, беззвучно рассмеявшись. След озорного детства.

– Оспу мне в том месте привили…

Что-то неладное почувствовал Левенцов под ногами.

– Видишь, Иринка, отвлеклись, и дорога от нас ушла. Болото… Места же здесь такие. Оступись, и угодишь в тартарары.

Болото, тьма и все остальное, когда любишь, это уже не тьма, не болото, это что-то другое, не страшное, подумалось ей.

Да, да. Она любила. Она любила этого человека. Хотелось вспомнить минуту, когда это началось, обстоятельство, вызвавшее это чувство, и не могла. И не могла. Странно, подумала она, самое сильное, самое большое и радостное возникает вдруг, даже неизвестно отчего. Ну, когда поняла она, что любит? Может быть, когда он спас ее от Кнопки? Или еще раньше, в то утро, там, на болоте? Или, может быть, когда после Гиблого острова уходила с Костей в лагерь? Или уже здесь, в отряде, шевельнулось это чувство?.. Странно, что в памяти не запечатлевается мгновение, когда это происходит. Ведь только для любви и бьется у человека сердце. Как глаза, чтобы видеть, как уши, чтобы слышать. «Судьба! Конечно же, судьба. Без судьбы ничего не бывает», – знала она. Сколько раз они, стайка подружек, в четвертом, пятом, шестом и во всех последующих классах, убеждались в этом. Все – судьба, и то, что на каникулы поехала к дядюшке Кастусю, и то, что именно здесь Костя выбросился на парашюте, и то, что пошла собирать клюкву…

Ей захотелось сказать ему все это.

– Костя…

– Что? – откликнулся рассеянно. Сквозь лес уже пробивалась луна, и в зыбком ее свете можно было разглядеть местность. Левенцов соображал, как выбираться из болота, в которое забрели. – Что? – повторил.

Она вдруг передумала и не стала говорить. Левенцов услышал ее сдержанный, приглушенный смешок.

– Забыла – что…

– Иринка, какой ты еще несмышленыш. Разве до смеха тут?

И все равно, ей было смешно, было радостно, было хорошо.

– Значит, день рождения? – улыбнулся Кирилл, выслушав Ирину. – Ну, день рождения и на войне отметить не противопоказано. Особенно в тылу. – Это сказал уже Ивашкевичу.

– Есть, есть над чем подумать, – произнес тот.

День рождения. И шнапс, которым запасся именинник. И приглашение. Ирина принесла определенно стоящие вести.

– Боялась? – похлопал Кирилл Ирину по плечу.

– Боялась. А теперь даже смешно…

– Как комендант, ничего?

– Очень даже… – задорно откликнулась Ирина. – Лейтенант.

– Может, лейтенант и ничего, – рассмеялся Кирилл. – А дурак. Прикинем-ка, братцы, сколько же там архаровцев. Комендант. Три смены часовых у землянок-складов. И у ворот. Ночью, считайте, у ворот по двое. И еще патруль. Сказал, значит, нужно шестнадцать девочек? Так, шестнадцать… три бидона молока через день. Дурак твой комендант, – снова похлопал Ирину по плечу.

– Возможно и это, – сказал Ивашкевич. – Но видно, привыкли уже, что находятся в глубоком тылу, и не очень опасаются. Как дома.

– А мы тем более дома… – сказал Кирилл.

– День рождения и шнапс – это складно, – забарабанил Ивашкевич по столу. – А если погода не испортится, совсем на руку.

– Пробираться будет рискованно, – вставил Левенцов. – Если луна…

– Я немцев знаю. Когда светло, – сказал Ивашкевич, – они не так начеку. А темной ночью собственных шагов пугаются. Луна – это хорошо.

– Надо все рассчитать, – сказал Кирилл. – Иначе и шнапс и луна – что мертвому припарки. Надо рассчитать так, чтоб напасть как можно позже. Когда часовых сморит усталость.

– Как можно позже и получится, – сказал Ивашкевич. – Луна-то поздняя, во второй половине ночи.

Последние дни вокруг склада тонных авиабомб, что за озером, велась разведка. Со стороны болота подходили к нему Кирилл и Ивашкевич с Левенцовым, Михась и Тюлькин не раз просматривали дорогу, ведущую к воротам. Постепенно выстраивался план нападения.

– Выйдет, – засунул Ивашкевич руки за пояс, будто боялся оставить их на воле. Он прикидывал возможности, взвешивал обстоятельства. – Уверен, что выйдет. Не придется Москве бомбить этот складишко. Дорогое удовольствие. Нам это дешевле обойдется.

– Ай, Гриша, – хмыкнул Кирилл. – А я и позабыл о хозрасчете. Война отучила.