Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

38

Кирилл сидел на корточках у печки, сделанной из железной бочки, которую привезли тогда с Лоркиной Горки, и подкладывал в огонь дрова. Пламя разгоралось и бросало яркие отсветы, сжигая тени на лице. Он откидывал назад голову, защищаясь от дышавшего на него жара, и с улыбкой жмурил глаза, словно смотрел на солнце. На поленьях, скрестив ноги, примостился Коротыш.

Так и прозвали партизаны этого тринадцатилетнего хлопчика – Коротыш. Звучало прозвище ласково. В Теплых Криницах появился он в сорок первом году, летом, когда здесь проходили отступавшие советские войска. Он шел вместе с отцом, сержантом. Во время перестрелки в Теплых Криницах отца убили. Мальчика приютил старый и хворый колхозный сторож, но тот протянул недолго. Тогда Коротыш пошел в Тучу, в маенток. Там и привязался к Шалику.

– Ай, Коротыш, – засмеялся Кирилл. – Ты и в нас палил бы, когда мы напали на Тучу, а?

– Зачем вы это, дядя Кирилл? – повернул к нему недовольное лицо Коротыш.

– А если б там, в свалке, мы не разобрались и застрелили тебя? Бой же…

– Не, – убежденно помотал Коротыш головой. – Не застрелили б…

– Почему так уверен?

– У меня ж автомат был.

– И что?

– А когда у меня в руках автомат, хоть кто подвернись, а уложу.

– Меня и уложил бы. Я-то тебе и подвернулся. – Кирилл вспомнил, как бесстрашно бросился Коротыш в отстреливавшуюся караулку, как метко угодил в того, кто убил Кастуся.

– Ну зачем вы это, в самом деле, дядя Кирилл. – Коротыш сдвинул набок ушанку, на которой была пришита матерчатая звездочка. Вид у него смущенный.

В землянку вошли Ивашкевич и Тюлькин.

– Вернулся с хуторов, – кивнул Ивашкевич на Тюлькина.

– Вижу. Что скажешь?

– Казимир, – зло произнес Тюлькин. – Попа Феодосия сын.

– Опять Казимир, – неопределенно отозвался Кирилл. – А что Казимир?

– Донес, гад, на двух моих. Расстреляли. Теперь все боятся и слово мне сказать.

– Побоятся, еще бы! – вскипел Кирилл. – Он что, по-прежнему в полиции? В Лесном?

– В Лесном. В полиции. И, гад, хвалился, что пятьдесят большевиков сам лично расстрелял.

– Убить бы гада! – выпалил Коротыш и сконфуженно взглянул на Кирилла.

– Надо с поповским сынком рассчитаться, – сказал Кирилл.

Ирина и Коротыш, одетые как путники, ждали Захарыча у землянки. Он должен был подвезти их поближе к селу.

– Думаю, ребятки, вам удастся подрядиться к попу на недельку, – сказал Кирилл. – Хорошо, если б удалось. У попа связи с немецкими офицерами. Ну, и Казимир, конечно. Потолкаться там с умом, можно многое узнать. Рассчитываем на тебя, Иринка. А на Коротыша, что и говорить, – похлопал он его по плечу. – Рвется Казимира убить, – произнес, пряча усмешку. – Ты, Иринка, до времени уж убереги от него Казимира. Так все ясно? Неделя – срок немалый.

Ирина положила за пазуху документы, приготовленные Алешей Блиновым на потертом бланке. «И не скажешь, что только вчера сделаны…» – удовлетворенно подумала она.

Подошел Захарыч. Зубами стянул рукавицу, поздоровался с Ириной, с Коротышом, оглядел их и остался доволен.

– Жебраки! Еще бы торбу, и настоящие жебраки… Так пошли?

Пошли. Ветер сдувал с сосен холодную синеватую пыль, падавшую на лицо. Ирина прикрывала глаза. Она глубоко дышала, и перед нею все время клубилось легкое морозное облачко.

На старом заброшенном волоке, где находился партизанский транспорт, сели в сани.

Когда выехали за опушку, до самого горизонта открылось перед ними синее морозное небо. Начиналось утро. Солнце, раскаленно-красное, каким оно и летом не бывает, отделилось от земли и поплыло им навстречу. Дорога, холодная и рыжая под низким солнцем, вела куда-то в белую пустоту.

Наконец вдалеке показалось селение. Ирина и Коротыш вылезли из саней. Захарыч осмотрелся, повернул обратно. А они направились в селение. Натоптанная тропка вывела в улицу, присмиревшую от холода. Со стрех зубчато свисал набрякший снег, обложивший крыши белыми воротничками.

– Не замерз еще? – посмотрела Ирина на Коротыша.

– Ха! Как маленького спрашиваешь…

Повернули к церкви. Теперь солнце стояло над самой колокольней, и крест был тоже огненно-красный, как солнце.

Отец Феодосий как раз выходил из церкви. Он спустился со ступеней и пошел через придавленный снегом белый двор к высокому дому, выступавшему перед разросшимися елями. Он заметил путников, покосился на них.

– Доброго здоровья, батюшка, – сказала Ирина и учтиво поклонилась.

– Из каких мест? – Голос отца Феодосия настороженный, неласковый.

– Из-под Минска мы.

– А тут как?

– Проходом мы. За Брест путь держим.

– Ну, с богом, – равнодушно произнес отец Феодосий и двинулся дальше.

– Хлебца бы кусочек, – смиренно попросила Ирина. – Мы и отработать можем.

– А чего можете? – Отец Феодосий смотрел на Ирину, совсем жалкую в пальтишке и старом выцветшем платке, на Коротыша в больших, не по ноге, валенках. – Да нет, ничего не надо, – махнул рукой.

– Ох, батюшка, – взмолилась Ирина. – По хозяйству все умею. И он, – кивнула на Коротыша, – и он без дела не будет. Не откажите, батюшка. Дорога-то еще дальняя.

Отец Феодосий с минуту размышлял, брови его поднялись на гладкий и бледный лоб.

– А бумаги какие есть?

– Есть, батюшка. – Ирина торопливо сунула руку за пазуху, чтоб достать документы. – Есть. Как же – без бумаг…

– Идите в дом, – хмуро согласился отец Феодосий. – Там покажешь.

Он ступал впереди, солидно, грузно, не спеша.

Маленькая широкая попадья озадаченно смотрела то на отца Феодосия, прошедшего на середину кухни, то на замерзших девушку и хлопчика. Они неуверенно топтались у порога.

– Помощничков, матушка, получай, – небрежно показал на них поп.

– Господь с тобой, – всплеснула руками попадья. – Какие там помощнички! Хлеб, что ли, у нас лишний?..

– Не ворчи, матушка, – строго сказал отец Феодосий. – Не ворчи. Все ж полегче тебе будет. А не сгодятся – и порог недалеко. – И повернулся к Ирине: – Ну давай, какие там у тебя бумаги…

На кухню выглянула дочь. Высокая, ладная, горделивая. Густо-рыжие волосы ее напоминали подстриженный куст, зажженный солнечной осенью.

– Жар-птица, – не удержавшись, шепнул Коротыш Ирине. Она незаметно улыбнулась и сжала его локоть: молчи.

Неделю пробыли они в поповском доме. Ирина топила печи, убирала комнаты, стирала, чистила ковры. И Коротыш не сидел сложа руки, хватало дела и ему – дрова таскал, расчищал от снега дорожки во дворе. Отец Феодосий и попадья были довольны – работящие, невзыскательные ребята.

Поповна Ганна вначале не замечала Ирину. Ганне было двадцать семь лет. Она окончила курсы счетоводов и до войны работала в райпотребсоюзе. Теперь целыми днями лежала на кушетке, читала книги, иногда, раскрыв ноты, бренчала на пианино и напевала. Ирина как-то похвалила ее голос.

– Да? – с притворным безразличием откликнулась Ганна. – Ты находишь мой голос приятным?

Потом Ганна даже подружилась с Ириной. Рассказала, что брат ее, Казимир, на короткой ноге с офицерами, что она, возможно, за одного из них, эсэсовца, выйдет замуж и скоро, после войны, поедет с ним в поместье его отца в Силезию…

Часы показывали полдень, когда Ганна, потягиваясь, вышла из спальни. Под вялыми невыспавшимися глазами синели круги. Она не отдохнула после бурно проведенного вечера. Какой там вечер, гости разъехались лишь под утро.

Ганна, как всегда, ступала плавно, едва касаясь пола, на котором валялись скомканные обертки конфет, винные пробки, окурки. Ну как, нравятся Ирине ее гости? Вот это люди! Культура! Шик! Тот, который сидел рядом с Казимиром, и есть эсэсовец Иозеф Штрумпф, ее жених. Прелесть ее Иозеф! Весело проведут они рождество. Приедет и оберст. Оберст – начальник штаба дивизии, говорил ей Казимир, он родственник Иозефа, после рождества отправляется на Волгу, тут у них какая-то задержка произошла. Рождество будет веселое. С вином, с музыкой, с танцами. Пусть она останется, Ирина. Сама увидит. Куда ей спешить. До сочельника-то всего три дня, пусть остается.

– Соглашайся, дурочка, я маме скажу.

– Ох нет, – вздыхала Ирина. – Идти пора.

– Пустяки все, – решила Ганна.

– Идти пора, – настаивала Ирина. – И так задержалась сколько.

Все же согласилась.

– Ну вот и умница! – Ганна потянула ее к себе в спальню. – Знаешь, дурочка, как повеселимся! Шик! – кинулась она на кровать, против зеркала. В нем отразилась нелепо яркая голова…

«И правда, жар-птица», – усмехнулась Ирина.

Она подумала о том, что вчера приходил Михась. Вовремя как!

Коротышу удалось передать Михасю все, что вызнала Ирина, и о сочельнике сказал, и об оберсте, начальнике штаба дивизии, о Штрумпфе, Казимире. Михась незаметно осмотрел церковный двор, расположение построек, ворота и калитку, обошел ограду. И попа мельком видел.

«Порядок, Коротыш», – сказал. И ушел.

Скрытые вечерними сумерками, Левенцов и Михась притаились у церковной ограды. Паша, Толя Дуник и Тюлькин в маскировочных халатах залегли у сугробов, на повороте. Когда оберст, жених Ганны и Казимир подъедут, они выскочат из засады, нападут на них и обезоружат.

На дорогу, на все вокруг, как крупинки света, сыпался медленный снег, и оттого тьма никак не могла сгуститься. Кирилл и Ивашкевич вошли в калитку, глазами поискали лопату. Она, как и следовало, стояла у ограды. Оглянулись, в сторонке лежало несколько потерянных поленьев. Все было правильно. Возле сарая на веревке, рукавами вниз, будто тянулись к земле, висела постиранная рубашка Коротыша. Все правильно.

Они поднялись на крыльцо, постучались.

Отворила попадья. Она попятилась, увидев их.

– Отец Феодосий! – позвала визгливо.

– Не беспокойте батюшку, – легким движением Кирилл отстранил ее. – Мы и сами к нему пройдем.

– Ну, чего там еще? – ворчливо откликнулся кто-то из комнаты.

«Поп», – догадались Кирилл и Ивашкевич.

– Отец Феодосий! – снова взвизгнула попадья. – Иди же…

Поп выглянул в освещенные сени.

– Пожалте, пожалте, – нашелся он и старался казаться любезным и растроганным. Но голос был удивленный, и глаза были удивленные, растерянные. – Чем могу? – прокашлялся в кулак, и это выдало его страх.

– Чем можете? Мм… Что-нибудь вкусное бы, – добродушно сказал Кирилл. Он и Ивашкевич уже вошли в столовую.

– Пожалте, пожалте, – потирал поп свои пухлые руки.

У попа было узкое лицо. Оно все время менялось, то заискивающее, то настороженно-напряженное, то деланно бодрое и лукавое. Совсем крохотные глазки, казалось, ничего не видели. Он принужденно улыбался, но деревянно растянутые губы не выражали улыбки.

– Как, батюшка, поживаете? – усаживался Кирилл, опираясь руками о стол. – Что доброго?

– И что может быть доброго, – вздохнул поп, – когда война. – Он провел ладонью по горячему лицу сверху вниз, как бы смахивая все, что выражало волнение. И опять улыбался. «Ничто пока как будто не предвещает плохого», – успокоились его глаза.

– Война отсюда далеко, – в упор глянул на него Кирилл.

Поп выдержал его взгляд.

– Далеко, – согласился он, силясь проникнуть сквозь первые слова Кирилла, которые, он понимал, ничего не значили. Поп сторожко следил за каждым его движением.

Потом Кирилл стал спрашивать о том, о сем. Вот спросил он о сыне. Казимир, кажется? Но поп старался уклониться от ответов на вопросы, которые задавал Кирилл.

– Верит народ в Советскую власть. Верит, скажу я вам, истинно верит. Когда была она, Советская наша власть, все шло хорошо, – ни с того ни с сего сказал поп. Потом, словно сам с собой рассуждая, произнес: – Но немцам рано или поздно будет каюк.

– А жених дочери как же? А поместье в Силезии как?..

Поп оторопел.

– Какие там женихи, – замахал он руками. – Время-то! Женихи…

– Время, верно, трудное. Да не для всех.

Поп промолчал.

– Несите угощение, – крикнул он. – Что вы там, женщины!

Ирина принесла на блюде пирог с мясом. Она не знала, как должны развернуться события и как себя держать, и потому нервничала. На ее побледневшем лице жили только глаза, тревожные, спрашивающие.

– Куда ставишь, – зашипел поп. – Не тянуться же товарищам через весь стол. Ух, невоспитанность… Племянница, – объяснил он. – Отец ее, брат мой, в Красной Армии воюет. Герой. А мать немцы повесили. Царство ей небесное, – быстро перекрестился.

– Ай, ай, – повесили, значит? – перевел Кирилл глаза на Ирину. – А Коротыш где? – Он убрал ее сомнения.

– Тут я, – весело отозвался Коротыш из кухни и вбежал в столовую. – Тут!

Поп потерянно вытирал рукой испарину на лбу. «Так вот они кто, путники из-под Минска! Пропал, пропал теперь!» Но сразу взял себя в руки. Не все еще кончено. Только бы дотянуть, пока явятся спасители.

– Ганна!

Никто не откликнулся.

– Ганна, – повторил поп. – Неси!

В дверях показалась Ганна, жалкая, с трясущимися руками. У нее подкашивались ноги. Густо-рыжие волосы ее смякли, как молоченая солома.

На столе появились жареные куры, домашняя колбаса, холодец, сметана, квашеная капуста, хрен и горчица, ломти хлеба на тарелке. Давно уже Кирилл и Ивашкевич не видели такого. Кириллу захотелось свежего хлеба. Он протянул руку к тарелке. Хлеб был теплый и мягкий, и пальцы вошли в него, как в вату.

Зубы впились в ломоть хлеба, Кирилл нетерпеливо жевал, еще откусил, еще. Потом взял второй кусок и тоже быстро съел. Будто сейчас только заметил кур на блюде, усмехнулся, ухватил золотистое, пахучее крылышко.

– Приход у вас богатый, батюшка, – качнул Кирилл головой. – Позавидуешь. А ты чего, – озорно посмотрел на Ивашкевича. – И комиссару не грех рождество Христово вкусно отметить.

На лице попа подергивалось правое веко, и он щурился, как близорукий. Но он не был близоруким. Он все отлично видел, свободно, без напряжения. Просто так было удобней уклоняться от вопросов, во всяком случае от немедленных ответов. И он прищуривал глаза, как бы собираясь с мыслями.

– За таким столом, каюсь, грешный, на библейские темы говорить тянет. – Кирилл ел уже холодец с хреном. – У меня, знаете, по закону божьему всегда успеваемость была. Даже диву даюсь – это у будущего безбожника-то… Так вот, когда священник, бывало, хвалил меня, в мою головенку уже западали греховные мысли. Ну вот хоть. Господь-то, если подумать, создал род человеческий и тут же всучил ему полный набор грехов и бед. Вкушение от древа познания добра и зла, изгнание Адама и Евы из рая, а потом еще худшее – убийство Авеля, а потом и Содом и Гоморра, и столпотворение Вавилонское…

– Так это ж испытание…

– Ну да, кандидатский стаж – сможет человек стать человеком или не сможет, – улыбнулся Ивашкевич.

– А смотрите, батюшка, и через потоп, и через столпотворение, и еще бог знает через что – сквозь все расправы божьи прошел человек. И надумал сам, своими руками строить рай на земле. Ведь вы же, батюшка, не только Библию, но и программу советского строя знаете?

– Как же, как же, товарищ командир, – с жаром подхватил поп. – Я и в проповедях говорил об этом.

– А немцы, это вы тоже, надо думать, знаете, настоящий ад на землю принесли. С печами и жаровнями, с дьяволами. Жгут людей!..

– Господи Иисусе… – пробормотал поп и набожно вскинул глазки в потолок.

– Ну, вам-то немцы маленький раек оставили, – медленным взглядом окинул Ивашкевич светлую, уютную столовую, обставленную дорогой мебелью, красивыми вазами, картинами. – И войной не пахнет. И все тут, батюшка, так вкусно встречают рождество? – показал Ивашкевич на стол.

– А будь здесь Советская власть, то и все бы, – обрадовался поп, что получил возможность ладно ответить.

– А, – усмехнулся Ивашкевич. – Значит, сейчас лишь в вашем доме можно убедиться, что дает Советская власть? Вам, батюшка, не приходило в голову пригласить к рождественскому столу соседа, которому есть нечего? Хотя бы во имя божье?

– Где уж, товарищ комиссар, – язвительно подхватил Кирилл. – Богатые и сытые заключили с богом условие: если даст он от избытка своего, то станут праведными и будут творить милостыню. Но избытка у богатеев не бывает, это известно…

– По закону божьему… – начал было поп. Как хорошо, что разговор затягивался. Вот-вот прибудет избавление.

– Э, батюшка, я ж говорил вам, и меня закону божьему учили. Другому не учили, а этому учили. Бросьте! – скривились губы Кирилла. – Бог на бога выводил людей, и люди убивали друг друга потому, что одни не так крестились, не так причащались, как другие, не тот соблюдали пост, не те иконы вешали. И еще черт знает что! Бросьте!

Кирилл взглянул на часы. «Уже скоро, наверно…»

– Так что, батюшка?

– Я про гитлеровцев хотел, товарищ командир, – промямлил поп. – Вы вот верно сказали насчет ада, с печами, с жаровнями… Уж куда как разрушает война моральные принципы, – огорчался он. – Моральные принципы и во время войны должны быть священны. Конечно, если говорить о цивилизованных людях…

– Не убий? – напомнил Ивашкевич.

– Постой, постой, – уже раздражался Кирилл. – Ты, комиссар, не знаешь, молод, а я знаю: пятая заповедь. Война начисто зачеркнула эту заповедь. Или она, батюшка, обязательна только для нас, а?

Поп неопределенно пожал плечами.

– Постойте, постойте, – распалился Кирилл. – Преследуйте врагов и настигайте их, и не возвращайтесь, доколе не истребите их. Так, что ли? Из Евангелия… Это мне, знаете, запомнилось. Запомнилось потому, что правильно сказано. Я и сам так думаю… Высший моральный принцип: растопчи гадину. Убей! И, знаете, я испытываю радость, когда мне представляется случай сделать это.

– А кстати, сынку своему, Казимиру, вам так и не удалось внушить эту заповедь – не убий? – прищурился Ивашкевич. – Он даже похваляется, что пятьдесят раз нарушил ее. И ничего? Это не против Священного писания?

«Вон оно что! Казимир…» По лицу попа, как рябь по воде, пробежала судорога.

– Так молод же, комиссар милостливый, – едва выговорил поп. – Молодо-зелено…

– Э, батюшка, совесть, я вижу, у вас гибкая, – покачал Кирилл головой.

На дворе послышался шум, потом раздались приглушенные крики. Потом вразнобой затопали на крыльце. Поп вздрогнул, вскочил, лицо злобное, искаженное: вот теперь поговорим!..

Кирилл и Ивашкевич поднялись.

Заплетающимся шагом вошел высокий белокурый немец, видно жених Ганны, за ним шли оберст, тоже высокий, толстый, с седыми висками, Казимир в немецкой военной форме, тонкий, с бледным, синеватым лицом. Руки у них связаны. Кирилл и Ивашкевич узнали Казимира, у него такое же, как у отца, острое лицо с глазками-щелками. Потом, держа автомат наперевес, показался Паша.

Все остановились в двух шагах от стола.

Вбежала Ганна, она услышала шум: что там еще, господи… Вслед за ней из темноты спальни показалась попадья с полотенцем вокруг головы.

– Вам, женщинам, делать тут нечего, – твердо сказал Кирилл. – Здесь, в этой комнате, сейчас война. Я, батюшка, за соблюдение моральных принципов, – метнул он взгляд на попа.

Попадья и Ганна ушли, Кирилл повернулся к оберсту и эсэсовцу:

– Люблю, знаете, видеть врага в таком вот положении. Вы уже догадались, что мы, – показал он рукой, – и те, с которыми вы встретились во дворе, представляем здесь ее величество Советскую власть? Переведи, Ирина.

Ирина перевела.

Оберст и эсэсовец тупо смотрели в пол. Возможно, происшедшее медленно входило в их сознание. Но связанные руки, но отчетливый и требовательный голос коренастого человека с маузером на боку приблизили их к действительности.

На лбу оберста проступили мелкие капельки пота. Он поднял голову. Но стоял по-прежнему слишком прямой, будто сквозь него продет железный шест и тело перестало быть гибким, податливым, это еще больше придавало выражение неподвижности его холодным глазам.

– Вы, герр оберст, кажется, начштаба дивизии, которая вскоре отправится на Восточный фронт?

Левенцов наклонился к Кириллу:

– Дивизия специальная, она в составе карательных войск. Я докладывал вам. Почему перебрасывают ее непосредственно в район военных действий, в чем тут дело, никак толком дознаться не мог.

– Так на Восточный? – повторил Кирилл.

Оберст поймал на себе пристальный взгляд, опустил голову:

– Да.

– Значит, из вешателей – в вояки? Что – карать вам больше некого, или Гитлеру уже не хватает солдат?

Ирина переводила вопросы, переводила ответы. Левенцов сверял в уме ответы с тем, что уже знал, и то, что узнавал сейчас, было ему важно. Кирилл все спрашивал… В какую армейскую группу включили дивизию, ее численность, вооружение, место формирования и точное место назначения… Оберст отпирался, говорил нехотя и туманно и, чтобы это ему удавалось, отводил в сторону глаза. Но вот цепкий взгляд Кирилла поймал мечущиеся глаза оберста и уже не отпускал их.

– Настроение солдат вашей дивизии? – спросил он. – Неважное?

– Мое дело военное. Настроения меня не могут интересовать, – перевела Ирина.

– Бросьте увиливать, – стукнул Кирилл кулаком по столу. Его захлестывала ярость.

– Разумеется, солдаты устали, им обещали короткую войну, – сдавался оберст.

– Короткую войну, – усмехнулся Кирилл. – Сроки зависят не от Гитлера. Войну начали вы, кончим ее мы. Короткую войну, – снова процедил он сквозь сжатые зубы.

Оберст кашлянул, – должно быть, пересохло в горле.

Господин командир спрашивает, что задержало отправку дивизии на Волгу? Причина существенная.

– А все-таки?

Господину командиру и самому нетрудно догадаться: партизаны. Господину командиру известно, конечно, что вся эта территория кишит партизанами. И господину командиру, несомненно, понятно, как это мешает вести большую войну. Что они успели сделать в борьбе с партизанами? Видимо, не очень много, хоть и старались, как могли. У него, у оберста, сложилось впечатление, что партизаны – вовсе не группы, не отряды – все население.

– Следовательно?

Оберст все-таки увел глаза в сторону. Он молчал. Он понимал: ответ именно на этот вопрос решит его участь, и не мог сообразить, что сказать.

– Следовательно? Переведи, Ирина.

– Следовательно, пришлось карать. Господин командир, видно, человек военный и понимает эту печальную необходимость.

– Карать кого? Население? – требовал командир ясности. – Переведи, Ирина.

– Да. Население, – произнес оберст совсем тихо, так тихо, что Ирина переспросила его. – Население, – повторил он чуть громче. – Да. Мы действовали беспощадно. Этого требовал приказ фюрера.

– Значит, стариков, женщин, детей? – допытывался Кирилл. – А Иозеф Штрумпф, как эсэсовец, тем более карал население?

Штрумпф прерывисто дышал, и дыхание его пахло ромом и табаком. Он поднял голову и холодно сказал: «Да». Он жалеет об одном: мало, мало, мало успел расстрелять советских людей. Да, женщин тоже. Детей тоже. Всех. Щеки его стали меловыми, потом багровыми, потом снова белыми, и глаза тоже меняли цвет и выражение.

Ивашкевич услышал, как под столом сухо хрустнули пальцы Кирилла.

Ивашкевич посмотрел на Казимира:

– Говоришь, пятьдесят большевиков?

Казимир вздрогнул.

– Значит, пятьдесят? – скрестил Ивашкевич руки на груди, они заметно дрожали. – Это вдвое больше, чем тебе лет. – Он перевел взгляд на попа. – Батюшка, а как же то самое «не убий»? Или, верно, заповедь эта обращена только к нам?

Поп как бы и не слышал вопроса. Он стоял возле Паши и, прикрыв маленькие глазки, раскачивался из стороны в сторону и все время исступленно бормотал: «Господи помилуй… господи помилуй…»

– А пошел ты… – послышался рассерженный шепот Паши. – Гудишь и гудишь мне над ухом…

– Господи помилуй, – захныкал поп в голос.

– Помилуй? – гневно сощурил глаза Ивашкевич. – Скажите, чем заслужили они это – помилуй? Такого вопроса не задавали себе, батюшка? Выходит, греши, подличай, а возмездие – так господи помилуй?

– Явите милосердие, – лепетал поп, и плакал, и качал головой.

– Милосердие? – с удивлением посмотрел на него Кирилл. – Это еще что? Быть милосердным – божье дело. Мы же справедливы. И потому говорим: смерть им. Паша, веди!