Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

36

Утром Михась и Хусто вышли в дозор. Сменили Пашу и Тюлькина.

– Сдаю тебе участок, Михась. А ты мне курево в обмен. Понимаешь, всю махру за ночь выкурил, – просительным голосом сказал Паша. – И не думал, что ночи такие длинные.

Михась достал кисет и насыпал табаку в обрывок газеты.

– На. – Паша быстро свернул цигарку и жадно закурил.

– Вот теперь почувствовал – живу, – наслаждаясь, выпустил струю дыма.

Михась, как обычно, недобро взглянул на сжавшегося от холода Тюлькина. Тот, заметив этот взгляд, озлился:

– Что косишься? Думаешь, прогадал? Думаешь, ночью легче было болтаться по лесу? Да?..

– Убери его, – хмуро попросил Михась Пашу.

– А тогда давай еще на цигарку, – нашелся Паша. – Дорога долгая вести твоего дружка.

Михась молча снова развязал кисет.

– Бери. – Паша подставил ладонь.

– Теперь пошли, Тюлькин!

У опушки ветер дул сильно. Хусто повернулся к опушке спиной. Лицо его раскраснелось, и Михась не понял, от возбуждения или от ветра вспыхнули у того щеки.

– Говорят, земля испанская потеплее нашей будет, – сказал Михась. Они шли вдоль опушки, поглядывая на снежную поляну, белевшую справа. – Всегда солнце. Говорят, солдаты ваши и шинелей не носят? Слыхал, у вас заместо бульбы апельсины растут?

– Растут, – подтвердил Хусто. – Только сейчас земля Испании очень холодная, – вздохнул он. – Франко.

Михась уловил что-то смутное в кустах за поляной. Тронул плечо Хусто:

– А ну гляди.

Хусто ничего не заметил. Но оба отступили на несколько шагов от опушки и скрылись за стволами сосен. На поляне появились люди.

– Три мужика, вон еще баба, – вглядывался Михась. – Автомат в руки!

Хусто сдернул с плеча автомат и взял наизготовку.

Подхлестываемые снежным ветром, вобрав голову в плечи, путники брели неуверенно и не то настороженно, не то растерянно озирались. Здешние жители, знал Михась, если и выходили теперь к этой стороне, то лишь там, где старая гать вела из дальнего хутора в деревню. А эти шли напрямик в камыши, в самую болотину. Зачем?

Потом повернули прямо на Михася и Хусто, – видно, заметили их.

– Стой! Руки вверх! – Михась направил на путников автомат.

Они остановились. Подняли руки.

– Ни шагу больше. И отвечай.

– Чего отвечать? – громко откликнулся рослый человек лет пятидесяти с черной бородой на смуглом лице. Он был в тулупе и шапке с потемневшими плешинами.

– Чего буду спрашивать. То и отвечать. Кто такие?

– Свои, товарищ. Свои… – тоном, не допускавшим сомнения, ответил рослый в тулупе.

– А почем знаешь, что мы тебе свои? – спросил Михась. Он стоял в нескольких шагах от задержанных и внимательно рассматривал их, словно хотел по каким-нибудь скрытым приметам догадаться, что за люди.

– Как же не свои? – бодро улыбнулся рослый в тулупе. – Раз идем к вам – свои, значит… Веди к командиру.

– А куда ж еще, – усмехнулся Михась, не замечая дружеского тона задержанного. – Оружие есть?

– За оружием идем…

Всех обыскали.

– Я поведу, а ты оставайся, – сказал Михась Хусто. – Вперед! – кивнул всем четверым. Он не опускал автомата.

Тот, в тулупе, недоумевающе смотрел на Михася.

– Вперед, – повторил Михась и показал, что идти в лес, по тому вон прогалку.

– Ты что, под ружьем вести нас будешь?

– А то как? У тебя ружье будет, меня поведешь.

– Валяй. – Рослый, с черной бородой посмотрел на Михася с холодной злостью.

Запахнув полы тулупа, двинулся, куда показал Михась. За ним пошла женщина, в ее потухших, ничего не выражавших глазах, казалось, отражался снег – такие они были стеклянно-голубоватые и холодные. Михась посторонился и пропустил ее мимо себя. Потом на примятый снег прогалка ступил светлоглазый парень, совсем худой, и оттого выглядел он еще более длинным, чем был. Из-под шапки виднелись жесткие курчавые волосы. Последним шел тоже молодой и тощий. В ушанке, на которой темнел вдавленный в седой мех след звезды, в шинели, опаленной огнем, должно быть, многих костров, – вся она была в рыжих пятнах и дырах от прожогов, – он казался солдатом, только что вышедшим из боя.

С наведенным автоматом Михась шел сзади.

– Ты не очень, слышь… – косился на автомат рослый, с черной бородой, в тулупе. – Убери к чертям собачьим! На немца наставляй. А на меня нечего. Убери, говорю.

– Для порядка я… – В голосе Михася неожиданно прозвучали мягкие интонации.

Прогалина кончилась, вошли в чащу. Шаги оставляли следы – рваные ямки в сухом снегу. Ветер, проникавший и сюда, тотчас запорашивал их. Впереди стлалось нетронутое белое море, по которому, потеряв направление, плыли куда-то бесчисленные зеленые паруса – ели в снегу. И ни стеги, ни тропинки. Было удивительно, как безошибочно находил Михась дорогу.

– Разрешите!

– Да, – откликнулся Кирилл.

Все спустились в землянку.

– Задержали на северной кромке, – доложил Михась.

Только сейчас почувствовали пришедшие, как озябли.

– Сбились с дороги? – пристальным взглядом окинул Кирилл всех.

– А нет, товарищ командир, – решительно проговорил рослый, в тулупе, с черной бородой. Он еще плохо видел того, с кем говорил, глаза его привыкали к полумраку землянки. – Не сбились. – Он откинул полы и воротник тулупа, собираясь объяснить, как они оказались здесь. Но голос его вдруг осекся, словно забыл, о чем хотел сказать.

– Кирилл?

Все переглянулись.

– Захарыч! Вот так встреча! Откуда, старина? – Кирилл узнал колхозного мельника из своей деревни, обнял его.

– Да из нашей, старенькой, – скривились губы Захарыча. – Откуда ж еще!

– Вон что! – протянул Кирилл, будто этого быть не могло. – Как же там?

– Эх!.. – сокрушенно махнул тот рукой. И ничего не нужно было к этому добавлять.

Захарыч выбегает из избы. На дворе бросает Лукерье: в Калинкину рощу, за омшаник. Он перескакивает через канаву и бежит в березняк. «Накрыли всех, – лихорадочно бьется в голове. – Пошли за Тарасом. Тарас успел выскочить. Не найдут. Если кинулся на Борки. А куда ж? На Борки и кинулся». Он осторожно пробирается в камышах. Камыши в темноте не видны, но руки находят их, он хватается за холодные и валкие стебли, вытаскивает из болота одну ногу, другую. «А Гарбуза и Тетерю расстреляли, – он слышал выстрелы на выгоне, куда их повели. – И Янку Шкадаревича. И Василя…» Лукерья вовремя успела предупредить Захарыча: за ним идут. «Что с Лукерьей?» – тревожится он, и мысль эта подкашивает его ноги. Поздно ночью слышит он медленный и глухой шорох, потом Лукерьин шепот. «Жива, значит!» Он выходит из кустов. Лукерья передает ему тулуп, узелок с едой. «Ты б мне легкое что-нибудь, – негромко говорит Захарыч. – Куда это?» – «А к зиме ж…» – дрожит голос Лукерьи. Он обнимает ее. Вот так, не снимая рук с плеч Лукерьи, молча стоит немного. Он слышит ее сердце. Она шепчет что-то, должно быть для себя, он не разбирает слов. Он берет тулуп, узелок. «Иди. И я пойду». Он шагает в сторону, в рощу. Оглядывается. У омшаника смутно белеет фигура Лукерьи, на коленях стоит. Он идет дальше. Выбраться б в дальний лес. А там – дня три ходу – может, набредет на отряд брата. «Поищу – найду», – уверен Захарыч. На вторые сутки в хуторе, где пустили ночевать, узнает, что отряд этот гитлеровцы разгромили, а командира повесили. «Может – ошибка? – нетвердо предполагает Захарыч. – Вдруг не этот отряд?» Он идет дальше. Дальше – лесник. Недоверчив сначала, все выпытывает, потом напрямик: верно, разгромили, верно, повесили. «Теперь дорога в другой отряд». А где она, эта дорога? Лес большой. Будет искать. Ничего иного не остается.

– Так ты, старина, целую роту привел, – кивнул Кирилл на спутников Захарыча.

– Искали вместе, куда от немца податься. Прасковья Сидоровна вот… – Захарыч глазами показал на женщину.

Кирилл только сейчас разглядел ее зеленоватое, рано постаревшее лицо.

– Гитлеровцы погнали людей рыть окопы, – продолжал Захарыч. – Вернулась, глядит, а хаты нет – спалили. А в хате было дите. Мужик где-то на фронте.

– Не надо, ладно, – остановил его Кирилл. – Прасковья, значит, Сидоровна? – участливо посмотрел на нее.

Кивнула.

– Ну, Прасковья Сидоровна, у нас тут не рай, сами видите. Но и не ад…

Опять молча кивнула.

– Поможете нам воевать. Так сказать, партизанским тылом будете. Это немало, Прасковья Сидоровна. Картошку умеете жарить, когда ни сала, ни самой картошки нет? – пробовал пошутить. – Партизаны народ привередливый.

Ничего не сказала.

«Все», – произносит она. Первое слово за три дня. Первый день, и вечер, ночь, и еще утро, сказали ей, была в забытьи, лежала, как замороженная. Потом открыла глаза, забилась в крике и опять замерла – день, и вечер, ночь, и еще утро. А в полдень встала, огляделась: лес, в траве рядно, на котором лежала, – кто-то подстелил. И люди вокруг. «Соседи, соседи…» – успокоилась. И пошла в деревню. В деревню, где родилась, выросла, вышла замуж. Не видела, как шла. Но остановилась, где надо, перед речкой, у бугра. А ничего не узнать… Одинаковые кучи головешек, обожженного кирпича, золы. И голые печные трубы одинаковые. Повернула на задымленные яблони. И остановилась. Ее дом. Головешки, битый кирпич, зола. Везде черный цвет. Подошла к печной трубе, длинной теперь, стала зачем-то разгребать руками золу, черепки, куски стекла, потом, тоже не сознавая зачем, остановилась в левом конце пепелища, где совсем недавно стояла кроватка, и тут порылась, будто искала чего-то и еще могла найти. «Все», – повторяет глухо. И горелый, черный, пустой мир, стоявший перед ней, падает. «Прасковья!» – слышит она и открывает глаза. «Прасковья! Прасковья!» – узнает голос соседки. Соседка помогает ей подняться. Ведет к речке, горстью набирает воду. «Хлебни, – подносит воду к ее губам. – Пойдем, – говорит соседка. – Вместе и перебедуем». Прасковья Сидоровна качает головой: «Нет». А потом – лес, лес, лес. Ни страха, ни мыслей, ни желаний. Лес… И – хутора. На каком хуторе попьет, на каком и покормят и ночевать оставят. Вот и этот хутор возник неожиданно, будто набрела на кочку, невидную в траве. Перед хутором заваленная криница. Стучится в хатку. На стук – старушка. «Входи», – говорит. В хатке, видит Прасковья Сидоровна, мужик, здоровенный, чернобородый. Не знает, переступать порог или повернуться, уйти. «Входи», – говорит и чернобородый.

Рядом с Захарычем – парень в шинели с прожогами. Глаза смотрели прямо, со сдержанным достоинством. Заметив, что Захарыч собирается о нем сказать, внятно произнес:

– Плещеев. Лейтенант. Командир батареи. Попал в плен. Бежал. Вот мои документы. – И положил на стол офицерское удостоверение.

– Ясно, – сказал Кирилл.

Он падает у самого орудия, пробует подняться, но силы покидают его. Он знает, что ранен, хоть и не видит нигде крови и боли тоже не чувствует. А подняться никак не может. И Плещеев закрывает глаза. Он еще успевает заметить на земле замкового, его тело без головы. Замкового легко узнать по сапогам – рыжие голенища. Больше никого из расчета. Только воронка у орудия, и поодаль – воронка. Но минуту назад все были на своем месте, напряженно припоминает он. Где же они? Бомба искромсала? Потом – колючая проволока. Приподняв голову, смотрит: ровное поле с бетонированными дорожками, воронки в разных местах, серое здание, с которого обвалился верхний этаж… «Как замковый без головы», – возвращается память. Как попал он сюда, за колючую проволоку? – пробует вспомнить. Ничего не получается. «Так это же аэродром, пустой аэродром», – говорит он себе вполголоса. «Лежи», – сильно дергает его кто-то за рукав. Он видит возле себя человека в шинели, с нашивками старшины, без пилотки, черные курчавые волосы на голове спутаны, лицо обросло темной щетиной, будто испачкано сажей, и к небритым щекам пристали желтые песчинки. «На», – чернявый старшина подает котелок. В котелке вода. Он припадает к котелку и пьет, пьет… Кажется, напился вдосталь. Он отставляет котелок, в нем еще есть вода. Но почему он здесь, на аэродроме, не может Плещеев понять. О, да по всему полю раскиданы люди в красноармейских шинелях, водит он глазами, лежат, ходят, сидят у воронок – оттуда бьет дым. Костры, значит. «Так это плен?» – догадывается, и его охватывает ужас. Он силится еще раз приподняться, чтоб лучше рассмотреть все. «Нет, – дрожат его губы. – Нет!» – уже кричит он. «Лежи», – старшина берет его за плечи, кладет на землю, укрывает плащ-палаткой. Он смотрит на старшину с черными курчавыми волосами, сбившимися на голове, и совсем светлыми глазами, непонятными на этом темном лице. «Кто он? Откуда?» Что-то знакомое в чертах лица, знакомый голос. Он не замечает, что льет дождь. Он никак не согреется, озноб шарит по всему телу. Голова тяжелая, мутная, ничего долго удержать не может и кружится, кружится… А повыше живота какое-то неприятное жжение, и ноет там, внутри. Он нащупывает повязку, как пояс, охватившую живот, узелок на боку. И повязка медленно возвращает его к орудию, к воронке у орудия, к рыжим голенищам замкового. Плещееву не по себе, между этим и пребыванием его здесь никакой связи, все как-то отрывочно, отделено друг от друга. Свет и тень. Свет и тень. Над ним склоняется женщина. Она откидывает плащ-палатку, уже темно, и он не видит ее лица. Женщина разматывает повязку на животе, мажет какой-то мазью, снова накладывает бинт. Чернявый старшина – оказывается, высокий, – склонив голову, стоит рядом с женщиной. «Все хорошо, – говорит она. – Главное, контузия проходит». Чернявый старшина: «Еще вчера пришел в себя. А когда мы несли его сюда, думали, кончится. Начал соображать, что к чему». Женщина шепотом: «Только б не заметили, что ранен. Тогда конец. Выискивают раненых и больных». Плещеев все слышит и понимает: это о нем. «Мы в сторонке, сюда пока не ходят. Пробежит, случаем, немец или полицай, и ничего – вроде устроились мы спать». Чернявый старшина умолкает. Потом: «А регистрация идет?» – «Да». – «Остался же один день. Сможет?» – кивает чернявый старшина на Плещеева. «Риск, конечно. Рана все же». – «А и тут риск». Плещеев слышит и это. Женщина уходит. «Лежи, – говорит чернявый старшина. – Я скоро». И правда, возвращается скоро. Приносит баланду. Запрокинув голову, оба пьют ее прямо из консервных банок. А потом – ночь, пробуждается, снова засыпает. И опять день. Возле него все тот же чернявый старшина. А в самом деле, лежат они в сторонке, соображает Плещеев, самое движение, и костры, видит он, далеко отсюда. Большое поле! Но надо же что-то делать! Так же нельзя – плен… «Послушай», – обращается к старшине. Тот обрывает его: «Лежи». Потом: «Еще вот стемнеет, и пойду за баландой». Почему – когда стемнеет? – не понимает Плещеев. Другие, видел он, еще дном несли котелки и такие же банки жестяные. Чернявый старшина усмехается: «Ты не узнаешь меня, лейтенант? Я же Коган, наводчик третьего орудия. Натан Коган. Меня направили в твою батарею в то утро, когда снаряд разбил наше орудие. Не узнаешь? Так вот, гитлеровцы при свете увидят меня и сразу узнают, что я Коган. Потерпи, друг, видишь, вечереет». – «Послушай, – уже твердо говорит Плещеев. – Какой это ты говорил один день остался?» Натан Коган хмурится, замечает Плещеев, он настороженно оглядывается. «Тише. Лежи». – «Какой, спрашиваю? Про какой день разговор?» Натан Коган хрипло – в самое ухо: «Завтра ночью попробуем бежать. Пока еще слаба охрана. Тут у нас группа. Нашли проход. Лежи». Все смешивается в голове. Бежать… группа… проход… Все смешивается в голове. День тянется в напряженном ожидании. Потом – темнота. Вместе с Натаном Коганом и еще с кем-то лежит уже возле груды кирпича, недалеко от заграждения. Он слышит крик. Крик по ту сторону проволоки. «Караульного прикончили». Кровь толчками ударяет в сердце Плещеева. Кинжалом прикончили. Выстрела же не было. Или он в волнении не расслышал? С земли вскакивают тени. «Много как!» – схватывает сознание. Он тоже вскакивает, с трудом, даже не представляет, откуда силы. И – на проволоку. Пилотка в руках, и потому шипы не так впиваются в ладони. А потом – выстрелы. Но они успевают отбежать далеко…

– А ты? – взглянул Кирилл на светлоглазого с жесткими курчавыми волосами, видневшимися из-под шапки.

Спокойным движением расстегнул тот гимнастерку, грязную и рваную, залез рукой под нательную рубаху, достал партийный билет и передал Кириллу.

– Так, Натан Коган, – вернул Кирилл партийный билет. – Расскажи-ка. Кто? Откуда?

– Я из Черкасс. Такой зеленый-зеленый город на Днепре. – Натан умолк, словно внутренним взором окидывал город свой на Днепре. – Работал на бойне. Потом сдал экзамены на истфак Киевского университета. Хотелось, знаете, учиться. Был уже на четвертом курсе, когда Гитлер сбросил бомбы. Я сложил книги, понял: кончился мой университет, я уже солдат.

– В плен вместе попали? – показал Кирилл на Плещеева.

– Вместе.

– Ну, он был контужен. А ты?

Голова Натана чуть склонилась, словно отяжелела от возникших в ней страшных воспоминаний. Ему показалось, что и слова не произнесет, и вдруг с удивлением услышал, что говорит. Немцы зашли батарее с тыла. Артиллеристов, верно, не успели вовремя предупредить, чтоб оставили огневую позицию. «На войне, сами знаете, такое бывает…» Немцы ударили прямой наводкой. Весь расчет орудия погиб. Вот только командир батареи, контуженный и раненный в бедро, и он как-то уцелели. «Когда увидел, что немцы окружают нас, снял с орудия замок. Успел бросить в кусты. А тут уже и немцы…»

Видно, не сразу хватились караульного. Выстрелы – они уже по тем, кто выжидал, как обойдется со смельчаками, и позже кинулись на проволоку. Все-таки успели выбраться в лес. Они идут лесом, идут на восток. Четыре пехотинца, два танкиста, связист, два артиллериста – Плещеев и он. Плещееву еще трудно. Натан и один из танкистов – у него почерневшее от ожогов лицо – поддерживают Плещеева. «Ничего, – думает Натан, – день-два, и выправится…» И надо же, натыкаются на заслон. Вечером. Огнем загоняют их в камыши, в болото. Долго слышат они выстрелы и уходят в сторону от них. Всю ночь идут почти наугад. А утром – смотрят – их пятеро. Нет двух пехотинцев, нет связиста, нет танкиста с почерневшим лицом. Впереди мост. Мост через болото. Надо поворачивать, пока на мосту не заметили их. Обратно? Обойти болото и дальше – на восток? Чем ближе к фронту, тем труднее будет. Это же ясно. Решают: на север, в Полесье. Идут, идут. По очереди заходят в деревушки, в маленькие, в самые затерянные – поесть, погреться. И еще болота, и еще леса…

Захарыч, Плещеев и Натан уселись на нижних нарах. Прасковья Сидоровна подбросила дров в печку. Печка накалилась докрасна, и коленчатая ее труба сверкала в землянке, как остановившаяся молния. Лицо Прасковьи Сидоровны, только что такое мертвенное, разрозовелось от тепла.

– Прятались в лесах, и – все? – Кирилл закинул руку на затылок.

Плещеев и Натан переглянулись: кому говорить?

– Нет, не все, – дрогнул в обиде голос Плещеева. – Добрались мы до партизанского отряда…

– Там бы и остались. Или, думаете, наш отряд счастливей?

– Остались бы…

Натан повторил слова Плещеева:

– Непременно остались бы. Как раз отряд брата Захарыча. Хороший был отряд.

– Ну? – задумчиво сказал Кирилл.

– На засаду наскочили, – продолжал Натан. – Дрались мы крепко. Но нас было мало. Почти все погибли. Меня ранило в руку. Те, что уцелели, рассыпались. Отряда уже не было. Нас с Плещеевым раскидало, кого куда. Полтора месяца один прятался я в лесах, жевал листья, иногда попадалась дикая малина. Тут и зима подошла. А на одном хуторе опять с лейтенантом встретились. Случайно.

Натан поднялся с нар.

– А командир отряда? Садись, садись…

– Народ рассказывал, что раненого, полумертвого командира нашего повесили.

В землянку вошел Левенцов. В полушубке, в серой смушковой шапке, которую подарили ему в каком-то селе. Будто мороз посеребрил на шапке волнистые узоры, и от нее исходил холод. Он остановился у дверей, слушал Натана.

– Когда, говорите, разгромили отряд? – сделал он шаг вперед.

Натан ответил. Он с интересом посмотрел на Левенцова.

– Из плена давно бежали? – как бы невзначай спросил Левенцов. Но глаза его внимательно следили за Натаном.

Натан сказал когда.

Левенцов продолжал расспрашивать. Он взглянул на Захарыча:

– Далеко этот хутор, где все вы встретились?

– Километров тридцать, – сказал Захарыч.

– А как тот хутор называется? Я все хутора и вески тут знаю.

Захарыч назвал хутор.

– Есть такой. Если входить в хутор через сад, то там заваленная криница будет. Верно?

Захарыч кивнул.

– Видишь, как у нас? – Глаза Кирилла смеялись. Он заметил, как после первых же вопросов Захарыч нахмурился. – Вроде экзамены…

– А я-то думал, экзамены будут позже… Когда автомат получу… – мрачно сказал Захарыч.

Дверь открылась, в холодном белом дыму появился Ивашкевич. Точно преодолевая препятствие, сделал два шага, отделявшие его от входа, приветливо кивнул всем.

– Новые, – сказал Кирилл, хоть это и так было понятно. – И земляк мой оказался. Вот тот, видишь, с бородой.

– Теперь он всем земляк, – откликнулся Ивашкевич.

– Уж поискали по лесам, – сказал Захарыч, успокоившись. – Пока найдешь вас…

– Если б легко было найти, – ухмыльнулся Ивашкевич, – нас бы давно – того…

– Чужие ноги к вам не доберутся, это уж точно!

– А наши ноги до самой Германии дойдут, – произнес Ивашкевич. – Как думаете?

– Дойдут, – не совсем уверенно согласился Захарыч. – А только что теперь в ней, в Германии, кроме Гитлера и Берлина, осталось?..

– Как – что? Народ.

– Гитлеровцы же…

– Гитлеровцы не весь народ. Вот убедитесь, когда дойдем.

Захарыч промолчал.

– Хватит пока, – сказал Кирилл. – Михась, пусть их покормят. И сведи в баньку. Как заведено у нас.