Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

– Паша! – позвал Кирилл, но и сам не расслышал своего голоса.

Паша заорал:

– Куда стреляешь?

– Как куда? – Тюлькин тоже кричал, Кирилл узнал его тягучий голос.

– В белый свет палишь, стервец! В белый свет!

– Так весь же огонь на меня! – отбивался Тюлькин. – Не видишь?

Паша кинулся дальше. А Тюлькин отползал в кусты. Кирилл видел это, ракета ясно вычертила фигуру Тюлькина. И совсем погасла.

«Трусу всегда кажется, что все пули летят в него, – подумал Кирилл. – Перепуганный и с мышью не справится. Грош-человек!..» Почему-то вспомнились болотные сосны с искривленными стволами. «Крепкие. Такими сделала их трудная эта природа. А он, Тюлькин… Жесткая у нас почва для таких. Не выдержит, свалится. И пошел он ко всем чертям». Все в Кирилле трепетало. Он тоже бежал Толе на помощь, он тоже стрелял рядом с Ивашкевичем, с Петром, с Хусто… Но теперь поступки его – лишь слабые движения лежавшего тела.

Все слилось в сплошной гул. Кириллу казалось, что перестрелка внезапно отдалилась, хотя видел совсем близко вспышки выстрелов. В свете ракет он различал лица тех, кто пробегал вблизи, видел их широко разинутые, перекошенные рты. Он не слышал крика. Он ничего не слышал. Все происходило в какой-то удивительной тишине.

А бой длился, все еще длился, минуты проходили, как часы.

«На большаке стало тише», – догадался Кирилл. Когда он подал Алеше Блинову сигнал, вспомнилось ему, было семнадцать часов три минуты. Сколько же времени прошло? Хотел посмотреть на часы, но почему-то раздумал.

Он чувствовал, как убывала в нем сила, и ему было странно чувствовать это. Впервые тело не слушалось его и жило отдельно от его желания и воли. Все замедлялось, останавливалось, и мысли, возникавшие в мозгу, тоже становились медленными, вялыми и не имели продолжения. Вещи, которые он еще видел, и те, которые представлял себе, расплывались, теряя свои очертания. Мир отодвигался куда-то и оставлял его здесь, на снегу, под звездным холодным небом. И Кирилл испугался, что потеряет власть над собой. «Если так вот лежать, слабость совсем одолеет», – подумал он, напрягся и пополз. Он вдруг ощутил руки – резкую боль. Он сунул их в снег, и боль утишилась. Отталкиваясь коленями, он полз, полз. Стало легче, все успокоилось – уже ни слабости, ни боли, все это осталось там, на снегу, возле ели, под которой только что лежал.

Когда Кирилл остановился у дороги, чтоб метнуть толовую шашку, Коротыш отбежал в сторону, шагов двадцать, и стал палить по немцам, залегшим у поворота. И немцы тотчас перенесли огонь туда, откуда стрелял Коротыш. Кончился диск, он быстро достал другой. Руки дрожали, и он никак не мог унять дрожь. Неподалеку ударил автомат, и Коротыш заслонился диском – возле уха просвистела пуля. Он вставил наконец диск, нажал на спуск и услышал четкую дробь, это придало ему смелости. Солнечная вспышка, будто на минуту опустился на дорогу полдень, осветила большак и сани на большаке. Коротыш прижался к земле. «Тол! Тол! Дядя Кирилл швырнул тол», – понял он. Его осветила вторая молния и ушла в землю, наступила тьма.

Коротыш бросился к месту, где оставил Кирилла. Кирилл лежал, раскинув ноги. Натужившись, Коротыш оттащил его под ель и кинулся разыскивать Крыжиху и Ирину.

Он нашел их под пригорком, в снежном углублении, там, где командир приказал им быть, метрах в трехстах от засады.

– Быстрее… – задыхался Коротыш. – Быстрее…

Утопая в снегу, Крыжиха и Ирина пробирались опушкой, потом ползли открытой поляной. Коротыш рывками полз впереди. За ним тянулась Крыжиха, все время поправляя свисавшую с плеча санитарную сумку. Рядом с Крыжихой – Ирина, автомат мешал ей, запасной диск давил в бок.

Вон та ель.. Коротыш перевел дух.

Крыжиха и Ирина старались не отставать, но расстояние между ними и Коротышом увеличивалось. Они легли, несколько секунд передышки. Несколько секунд передышки вернут им силы.

Коротыш уже полз им навстречу.

– Нет его там… – услышали они. – Все осмотрел. И те соседние елки тоже. Нигде нет. Передвигайтесь дальше. Как найду, вернусь за вами.

Справа слышались одиночные выстрелы, и Коротыш метнулся в ту сторону.

Он увидел Ивашкевича. Ивашкевич, припав на колено, связывал концы разорвавшегося маскировочного халата, обнажившего край телогрейки. Если б не это темное пятно, Коротыш не заметил бы его в снегу.

Ивашкевич резко повернулся на шорох за спиной.

– Я, дядя Гриша, – сдавленно произнес Коротыш каждое слово раздельно. – Я…

– Где командир?

– Ранен… Я – за Крыжихой, а он уполз, – дрожал голос Коротыша.

– Хусто, – заторопился Ивашкевич. – Хусто! И Захарыч, сюда! – В белых маскировочных халатах смутно отделились они от белой земли. – Обыщите поляну, все кусты обшарьте!

Они канули во тьму.

Подбежал Левенцов.

– Командир ранен?

– Да, – тяжело вздохнул Ивашкевич… – А Петро убит. В самом начале боя. Вот здесь, у кустов, упал.

Из сосняка посыпалась длинная очередь.

– Ну и лупит, сволочь, – припал к земле Ивашкевич. – Ну и лупит… Пробовали вывернуться в лес, туда, за сосняк, а не даем. Вот и кроют сюда. Алеша! Блинов! – позвал. – Дай-ка по сосняку, дай по правому уголочку. Весь диск, разом! Выбить надо оттуда сволочь…

Искали Кирилла. Его нигде не было. Захарыч заметил на снегу что-то длинное и темное. Подошел. У сломанного дерева лежал Кирилл.

– Кирилл… Кирилл… – тормошил его Захарыч. – Вот ты где…

Алеша Блинов и Хусто уже бежали к нему.

– Нашел?

«О чем это они? – подумалось Кириллу. – А…» – все-таки понял.

– Зачем здесь? – прохрипел он. – На место! На место! Продолжать бой! – Но произнес это совсем глухо.

– Все почти кончено, – успокаивал его Захарыч. – Столько гитлеровцев лежит на дороге. Сейчас начнем их обыскивать. Комиссар сказал.

Приближался Коротыш, с ним Крыжиха и Ирина.

Оказывается, Коротыш уже был здесь, вон следы его ног. Он первый нашел командира и полетел за Крыжихой.

Крыжиха расстегнула сумку, локтем коснулась своего лба – не то вытерла пот, не то поправила прядку, выпавшую из-под ушанки. Потом склонилась над Кириллом и почувствовала, что руки его в крови.

Ловкими движениями перевязывала его широким бинтом. Кирилл чуть не задохнулся от боли.

– Коротыш, – подняла Крыжиха голову. – Беги к комиссару. Скажи – нужен врач.

Коротыш рванулся к кустам у дороги.

– Врач? – переспросил Ивашкевич. Помолчал. Потом: – Михась!

Как длинная вечерняя тень, рядом с Ивашкевичем растянулась на снегу фигура Михася.

– Ранен командир, – полуобернулся к нему Ивашкевич. – Крыжиха тут не годится. Быстренько снимайся и ветром – в Медведичи. Там в отряде есть врач. И как можно скорее скачи с ним в наш лагерь. У них лошади. Ветром, ветром, Михась!

Длинная тень отодвинулась от Ивашкевича и сразу исчезла.

– Левенцов, держи сосняк. На дорогу пока не выходить. Я быстро. Давай, Коротыш. Далеко лежит?

Крыжиха все еще бинтовала Кирилла.

– Кирилл, – Ивашкевич опустился на колени в снег. – Кирилл. Послал за врачом. Скоро двинемся. А там – все в порядке!

Кирилл не ответил. Он вздохнул, боль, кажется, отступила.

Веки медленно сомкнулись, разделив мир надвое. В том мире, который они удержали, стало тихо, тихо и легко, над всем царило ласковое безмолвие. Чувство облегчения вливалось в успокоенное сердце, словно он перешагнул через все жестокое, выполнил все самое трудное и теперь испытывал лишь любовь ко всему, что хранил в себе, такую же сильную, как ненависть, которая только что безраздельно владела им.

Кажется, боль опять выползает откуда-то изнутри. Становится больно, невыносимо больно.

Он открыл глаза: сверкнул огонек выстрела, словно звезда покатилась в снег. Это было последнее, что восприняло его сознание.

Кирилл очнулся от собственного стона. Он втянул носом воздух, воздух был сухой и колючий, и слипались ноздри. Тысячи иголок впились в его кисти, ладони, пальцы. Руки, чувствовал Кирилл, были твердые и прямые. «Как столбы у дороги, – подумал он, – поднеси руки к уху, и услышишь, они гудят». Но в негнущихся пальцах не было силы, и внутри больно щемило, и это уже было наяву. Ему показалось, что лежит в вагоне, на полке, поезд бешено несется, вагон тяжело качает из стороны в сторону, и никак не приноровиться к этому движению. Куда же мчится этот поезд? Куда и зачем? Из памяти почему-то исчезало все, что происходило с ним сейчас, и с удивительной отчетливостью припоминалось то, что было давным-давно, словно события поменялись местами. Ни в чем не было ясности. В голове все кружилось, путалось, терялось, потом возникало снова, и виделись ему московская площадь Дзержинского, и казармы на окраине города, и речушка Ола в родной деревне, и Мартынов мосток над ней, и окопы на окраине Мадрида, и Светланка – все это соединялось с самыми неожиданными картинами, с чем попало. Мысли возникали какие-то неоформленные и тотчас иссякали, оставалось чувство примиренной усталости, словно все желания уже сбылись.

Кто это шумно и часто дышит впереди? И чья голова все время стоит у глаз? И темно почему? Никогда еще так мучительно не чувствовал он, что не хватает света, обыкновенного света, когда все видно, все на месте. Черное небо смешалось с черным лесом, и в черном пространстве потерялось все – люди, дороги, голоса, звезды… Только белая зябкая полоса под чьими-то ногами не сдавалась, и он старался смотреть вниз, в белое. Он силился что-то вспомнить, что-то очень важное и нужное ему, но оно ускользало, и этот пробел в памяти раздражал и мучил его. Внезапно его осенило. Дорога… сани в коврах… и собака… выстрелы, крики… Он почувствовал, что именно это связывало его с жизнью, потому и не мог успокоиться, пока не вспомнил дорогу… сани… выстрелы… Вспомнил и уже не выпускал из памяти. В голове все это держалось, словно бой еще продолжался.

– Генерал? – глухо произнес Кирилл. Он и сам понимал, что глухо и невнятно. Но должен же его услышать тот, чья голова маячит перед глазами.

– Все, – не обернулась голова, но Кирилл по голосу узнал Хусто. – Лежит на дороге…

– Лежит?..

А! Дорога… сани… выстрелы… Он снова подумал об этом, но медленно, он хотел продлить радость удачи. Он знал, что еще не раз будет вспоминать и переживать эту радость, но сейчас ему хотелось насладиться ею до конца. Кирилл не мог держать голову ровно, над плечами, она склонилась набок и бессильно повисла.

Хусто двигался, поддерживая обеими руками отяжелевшее тело командира. Руки дрожали, и Хусто чувствовал, как от долгого напряжения они слабеют. На секунду выпрямил одну руку, снова подхватил ею Кирилла и высвободил другую. Шаг, еще шаг. Все труднее переставлять подгибающиеся ноги. Хусто слышал, как билось сердце Кирилла, то гулко, то замирая. Может, ему лишь казалось, что слышал, а на самом деле стучало у него самого в груди? Он уже ощущал себя слитным с тем, кто припал к его спине, неуверенно обхватив кистью левой руки его шею. Будто тащил собственное тело, ставшее вдруг таким тяжелым.

– Постой, Хусто! Хусто, постой…

Ноша мешала ему повернуть голову на зов – черная ель говорила надежным голосом Захарыча. Хусто услышал шаги, затем почувствовал его сильные руки.

– Давай. Понесу.

Захарыч подставил спину, и Хусто осторожно переложил на нее свою живую ношу. Он выпрямился и только сейчас увидел, как возле него мелькали, пропадали и снова возникали фигуры. Легкие, скользящие, они были похожи на тени. Туда же, куда направлялись фигуры, похожие на тени, двигался и Захарыч, согнувшись, широко расставляя ноги и проваливаясь в снегу.

42

Кирилла внесли в землянку, положили на сосновый стол. Ноги свешивались вниз. Голова чуть вдавилась в подушку – наволоку, набитую соломой. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, бросала беловатый свет на заострившееся с выдавшимися скулами лицо Кирилла.

Он узнал землянку. Но что-то в ней изменилось. Он не знал – что. Смутно улавливал он, что перемена в нем самом, просто сейчас по-иному чувствовал себя здесь. Чего-то не хватало ему, может быть обычной своей уверенности, твердой походки, шутки, может быть. Его одолевала слабость. Вдруг сообразил, что нары не тут, где лежит, вон где его нары. «А, не все ли равно», – махнул рукой. Но руки, видел он, лежали неподвижно, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. «Топят», – равнодушно посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко.

Он почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые – Алеши Блинова, ясные, доверчивые – Толи Дуника, и суровые – Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, – живые брызги горячей смолы… Он встретил глаза Коротыша, улыбнулся. Улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.

«Будь осторожен, – почему-то опять пришло в голову. – Будь осторожен… А что это такое – быть осторожным? Не соваться туда, где опасно? Уходить от боя, посторониться и дать врагу дорогу в дом? В самом деле, что это такое здесь, на войне?..» Если не призыв к трусости, то совсем бессмысленное слово.

Хорошо бы повернуться на бок, чтоб свет не в глаза, и тогда он непременно уснет. Только б уснуть, чтоб ушла слабость. Он просто переутомился. Все-таки температура. И весь день на морозе, в снегу. И малость царапнуло, оттого и кровь. Рана, должно быть, пустяковая; выше локтя, в плечах вялая, нетрогающая боль. Он увидел, над ним склонилось чье-то лицо – маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны, уверенны. «Врач», – догадался Кирилл.

«Что собирается он делать?» Не все ли равно. Кирилл повернул голову, безразлично следя за маленьким желтым облачком, переплывшим на другую сторону. А может, это ему кажется, и все, кого видит, вызваны его воображением? Будто туман стоит в землянке, и все проступает сквозь этот туман – так неясны очертания фигур, расплывчаты их неслышные движения. Такое ощущение, что время остановилось. Ночью мир мертв… Если б удалось уснуть! Он уснет, еще немного, и он уснет.

Желтое облачко опять склонилось над ним. Взгляд Кирилла поймал его двигавшиеся руки, они снимали бинты. Пропитанные кровью, замороженные, бинты еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые, почувствовал Кирилл. На правой руке, повыше локтя, увидел он растекшееся багровое пятно, и ему показалось, что все еще смотрит на огонь, выглянувший из открытой дверцы печки, но теперь он чуть потускнел, будто покрылся дымом.

«Что же собирается врач делать?» Кирилл не увидел того, что увидели другие, – руку, оторванную почти по локоть, и ладонь другой руки с перебитыми пальцами. Врач все-таки что-то сделал, потому что боль вдруг заполнила все тело Кирилла, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Потом веки отяжелели, он не мог их удержать, они плотно опустились на глаза: все утонуло, накрытое налетевшим мраком.

Все тревожно следили за выражением лица врача. А он, склонив голову, напряженно смотрел в пол, посыпанный еловыми ветками, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели. Должно быть, обдумывал положение, решил Ивашкевич.

Ивашкевич перевел глаза, он увидел непривычно тихое лицо Кирилла, в углубившиеся морщины его неподвижного лба стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался на закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.

А врач все молчал, Ивашкевичу молчание показалось слишком долгим. Что за ним? Какой приговор?

– Нужна операция. Немедленно, – сказал врач наконец.

Он снова умолк.

– Понимаете, нет хирургических инструментов. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.

– Какое решение предлагаете? – в упор посмотрел Ивашкевич. Он смотрел на врача, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять.

– Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.

Ножовка? Это было неожиданно. Чего проще – ножовка. Ножовки в лагере не оказалось. Все растерянно посмотрели друг на друга.

– Товарищ комиссар… – услыхал Ивашкевич. – Товарищ комиссар…

Он взглянул на Захарыча: что?

– Достану, – убежденно произнес тот. – Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?

– Сейчас же! – быстро повернулся к нему врач. – Сейчас же. Ни секунды не медлите. Понимаете? – почти кричал он.

Захарыч выскочил из землянки.

Он бросился в деревню, к тому самому кузнецу с черной повязкой на глазу. Захарыч иногда заходил к нему, если дорога лежала через эту деревню. Тот все расспрашивал поначалу про коров, которых увели из-под носа у немцев и полицаев. «Добре сработали», – радовался кузнец.

«Вот у кого добуду, – был уверен Захарыч. – У него-то уж есть…» Не чувствуя своего большого тела, почти бежал он через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию.

Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе еще на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку – возможно, спасение.

Кузнец, должно быть, давно уже спал. Он испуганно откликнулся на стук в оконце. Узнал, отворил дверь. Сон сразу отвело: что-то случилось?..

– Ножовку, друг. Ножовку… – едва шевелил затвердевшими губами Захарыч. – Беда…

Еще что-то, задыхаясь, сказал, и кузнец понял. Зажег фитилек, поднял над собой черепок, чтоб дыханьем не загасить, и пошел в чулан.

– Бери, – завернул ножовку в тряпицу. – Да постой же, – удержал Захарыча за рукав. Он заметил, что тот без шапки, что уши белые, одеревеневшие. – Мою вот возьми.

Торопливым движением Захарыч натянул на голову шапку и – за порог.

Долгая же дорога! И как глубок снег. И как медленно передвигаются ноги… Он бежал быстро, как никогда еще не бежал.

Только обогнуть камыш, и – недалеко лагерь. Он с трудом поймал дыхание, в ногах уже не было силы. Он спотыкался, тело заваливалось вперед. Опять бы не упасть. Даже сердце остановилось, когда подумал, что может в темноте выронить ножовку.

Уже совсем близко. Надо набрать побольше воздуха в легкие, и бежать будет легче. Надо сильнее отталкивать ноги, вот так, вот так. Эх, сбился в целину, потерял твердую дорогу. Он уперся рукой о подмороженный наст, но рука провалилась и ноги ушли в снег. Он лег на грудь, закинул руку подальше, ухватился за ствол дерева и подтянул корпус. Вытащил из снега ногу, потом выволок другую.

Он вбежал в землянку, взмокший, весь в снегу, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где остановился, появились темные следы от снега, таявшего на сапогах. Молча протянул врачу инструмент кузнеца.

Врач заторопился.

– Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт. Быстро! Быстро!

Хусто помог приподнять голову Кирилла. Кирилл вздрогнул. В рот влили спирт. Теперь голова легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный.

Врач послушал сердце раненого.

Он приступил к операции.

43

– Ахтунг!

Гулкий голос перед самой камерой. Тяжелые сапоги остановились. И трое в темной камере настороженно прижались к стене.

Потом – долгая минута ожидания: что еще?.. Что могли бы значить эта отрывистая команда, топот сапог, оборвавшийся у двери?

Ржаво громыхнул засов, толстая обитая железом дверь тронулась и врезалась в полумрак камеры. Конвоиры скорее ворвались, чем вошли туда, с привычной ловкостью скрутили заключенным руки за спину и крепко связали веревкой. Потом вывели в коридор.

– Ахтунг!

Конвоиры пропустили их чуть вперед.

Тот, кто отдавал команду, шагнул первым, за ним потянулись заключенные и конвоиры с автоматами наизготове. Шли по коридору, длинному, узкому, будто стены сдвинулись и грозились сдавить всех. Две горевшие под потолком лампочки, зарешеченные, похожие на пыльные груши, окрашивали стены, лица в сизый цвет, и оттого все казалось холодным и мертвым. Спустились по лестнице, огороженной сверху донизу стальной решеткой, и вышли на тюремный двор. Сухой снег скрипел под ногами, будто хрустело раздавленное стекло.

Трое со связанными руками, словно сговорились, глубоко вдохнули морозный воздух. Они увидели перед собой грузовик с темным металлическим кузовом, похожим на высокий ящик. И еще успели заметить слева, совсем близко, приземистое дерево. Высушенное стужей, оно протягивало им свои кривые, твердые руки, обложенные снежными хлопьями.

Заключенные молча взглянули друг на друга.

– Ахтунг! – услышали они в третий раз.

После нескольких минут снежного света, ослепившего глаза, они снова оказались в давящей полутьме: их затолкали в закрытый кузов с коротким окошечком, заделанным железной сеткой под самым верхом. С громким стуком захлопнулась тяжелая дверца, и машина двинулась.

Федор присел на корточки, упираясь запрокинутой головой в переднюю стенку кузова, связанные сзади руки не давали привалиться к ней спиной. Он догадался, что машина повернула от тюремных ворот направо и катила прямо, потом левый поворот и снова прямо, еще раз влево… «На базарную площадь, – подумал он. – Дорога туда. А больше и некуда». Он ясно представил себе улицу, на которую – думал он – вынеслась машина, словно свободный, как бывало, шел сейчас по ней. Вот поравнялась машина с костелом, почти скрытым разросшимися тополями, и по обе стороны пошли одноэтажные домики… Опять направо, значит, кончился квартал – свернули как раз перед угловым трехэтажным домом с номером «семнадцать». Федор закрыл глаза, припоминая обвалившийся балкон, заколоченную дверь в среднем подъезде. Не раз бывал он здесь, в явочной квартире обкома. А машина катила дальше. «Конечно, на базарную. Больше некуда…»

Он был спокоен. В последние дни им окончательно овладело спокойствие, то каменное спокойствие, которое ничего сквозь себя не пропускает. И он был прочно огражден от страха, от всего, от надежд на спасение тоже. Надежды эти, возникавшие только потому, что были ему нужны и он искал их, придумывая какие-нибудь самые неожиданные, счастливые обстоятельства, теперь мешали, могли поколебать твердость, которую обрел, и он стал бы слабее. Нет, о спасении он не думал, его и быть не могло, спасения, с этим примирился еще там, в тюремной камере. Обыкновенное дело в конце концов. Гибель на войне дело совсем обыкновенное. И что ужасаться! Не он первый, не он последний. Все-таки дорого заплатили они за его смерть, и, умирая, он знал об этом. Не каждому солдату дано такое… «Мы квиты. Черт с вами, убивайте…» Он слышно вздохнул. Вспомнился разговор с секретарем подпольного обкома Лещевым, когда предложил поручить дело с рестораном «Шпрее» подходящему, казалось, товарищу – политически грамотный, ни выговора, ничего такого… Потом узнал Федор, что тот, испугавшись риска подпольной работы, скрылся куда-то в деревню, говорили, к теще. Наверное, сидит в эту минуту на корточках, как и он вот тут, в кузове, и топит печку в тещиной избе… «Подлец!» – презрительно подумал Федор.

Он посмотрел на Олю. Поджав колени, уткнулась она лицом в угол, пола пальто и край платья подвернулись, и в холодной темноте кузова белела открытая ее нога – кусочек стыдливой белизны жизни. «Плачет…»

– Оля, – позвал тихо. – А Оля…

Он увидел, Оля повернула голову.

– На базарную везут. – Сказал только для того, чтоб услышать ее голос и убедиться, плачет или не плачет. Почему-то именно это занимало его сейчас. «Хорошо б не плакала».

– На базарную? – Оля даже вскрикнула, удивленная.

«Почему удивилась? – не понял Федор. – Не все ли ей равно?»

– Разве на базарную? – смятенно повторила она.

Федор не откликнулся. «Значит, не плачет. Крепкая девчонка! Все будет в порядке», – успокоился он. Ноги заныли, и он выпрямил их, слегка задев плечо Мефодия. Тот, когда его бросили в машину, упал и растянулся между ним и Олей. Он лежал навзничь, вертелся, никак не мог улечься как следует. «Суетной… – добродушно усмехнулся Федор. – И сейчас суетной…»

– В кармане махра. Как раз на цигарку. Последнюю. А не свернуть… – сердито сопел Мефодий, и слышно было, как пытался он ослабить веревку и высвободить руку. – От сволочи… – ругался он. – И покурить не придется. От сволочи!..

– Ничего, старина, – сказал Федор мягко, обыденно. – Ладно бы, конечно, подымить напоследок… Да ничего… Не огорчайся.

Федор провел языком по сухим губам, ему тоже хотелось курить. Но старался не думать о куреве. Он думал о жене, о сыне-малютке, и это увлекло его. «Все-таки надо было проводить их, хотя бы до узловой…» – пожалел он. Но он торопился в обком – срочно вызвали, как раз на тот час, когда отходил поезд. Так толпились возле вагона, что и поцеловать их не смог. Еле втиснул в тамбур. Потом через окно просунул два тугих свертка, приготовленные женой в дорогу. «Едем с нами, – убеждала жена. – Какой ты там работник теперь, из тюрьмы только выбрался. Враг народа же… Кто тебе что доверит? Подумал бы…» Потом еще, уже со слезами: «И зачем тебе? Отблагодарили тебя, хватит…» Это она о трех с половиной годах тюрьмы напомнила. Что ж, было это… Наговор. Ну, разобрались. Выпустили. Федор нахмурился: «Ты путаешь идею со всякими случайностями. Вот твоя ошибка в чем. Важно знать, что тебе нужно в жизни. А еще важнее не ошибиться в выборе, что именно тебе нужно. Я выбрал. Правильно выбрал. И все остальное несущественно». Этого не сказал ей, об этом он сейчас думал. А сказал: «Езжай, езжай. Сама скоро сюда вернешься…»

Кузов тряхнуло, голова свалилась набок, и Федору показалось, что так даже удобней. «Сквер, наверно, проехали. Сейчас должна быть базарная площадь».

Половина двенадцатого. Гости начинают съезжаться. «Немцы – народ точный. Все ко времени будут за столом», – уверен Федор. Теперь минеров уже не пришлют. В этом Федор тоже уверен. Не при генералах же и офицерах, не при дамах ходить по залам с миноискателями. Днем проверяли же. Но Федор все-таки волнуется. Пять мин замедленного действия скрыты в запертых буфетах, во всех трех залах, одна мина заделана в пол, покрытый ковром, в самой середине главного зала. Шесть мин. Последнюю мину Мефодий принес в сумерки. Каждый раз его сопровождали два-три полицая, а поодаль шел за ним офицер, шел как бы по своим делам. Почти у самого домика Зоси Христофоровны Мефодия останавливали, спрашивали, что несет в корзине. «Не видят, что бутылки?» Он отвечал: вино. И подозрительны же патрули в этот предновогодний день! И Мефодия вели в «Шпрее», и Федор, владелец «Шпрее», подтверждал: да, вино. И благодарил господ полицаев, охранявших его посыльного. «Может, угостятся господа? Чуть… Возбраняется, служба? Спасибо, спасибо…» Молодцы партизаны. И «полицаев» подкинули, и «офицеров» нарядили, доволен Федор. Уже одиннадцать тридцать пять. Взрыв – в двенадцать десять. Значит, через тридцать пять минут, – смотрит Федор в угол на часы с розовым фарфоровым циферблатом. Вспомнил, что купил их за бесценок – на продукты выменял у кого-то. Часы заведены по берлинскому времени. По этому времени будет встреча Нового года. В каждом зале на отдельном столике по приказанию устроителей вечера поставлен «Телефункен». Веселую музыку посылает сюда Берлин, усмехается Федор про себя. Входят гости, парами, группами. Гостей встречают у входа два офицера. Яркие люстры положили позолоту на белые скатерти, на приборы, на бутылки с вином, кажется, что с потолка бьет солнце. Умудрился же так поставить дело, – Федор сам удивляется. Он получил крупную ссуду, – позаботился гебитскомиссариат. Говяжьи туши, которые по указанию обкома передавал ему партизанский отряд, как ни говори, а доход, и немалый. Да махинации кое-какие… И ресторанчик же!.. – любуется Федор. «Нашел о чем думать! Нашел о чем думать!» – сердится на себя. Это чтоб как-то успокоиться, понимает он. «А хоть бы и так! Нашел о чем думать…» Внутри у него все дрожит от волнения, все напряжено, он еле передвигает ноги. Гостей уже много. За столами становится шумно. Он снова взглядывает на часы: одиннадцать пятьдесят. Оля, Варвара и Аксютка возятся на кухне, помогают поварам, они уйдут точно без десяти двенадцать, они должны успеть отойти достаточно далеко. Сам он выскочит из «Шпрее» потом. Он знает когда. Уже одиннадцать пятьдесят восемь. Гости наполняют бокалы. Встают. Ожидают торжественного звона из Берлина. Федор в черном парадном костюме ходит вдоль столов, весь на виду, внимательно следит за официантками – фрейлейнами из гестапо. Его должны видеть. Его обязательно должны видеть. Но осталось всего одиннадцать минут… Пора выбираться… «Вон там мало шампанского», – требовательно показывает официантке на край стола, басовитый голос его звучит достаточно громко. Ничего, ничего, он сам принесет шампанское. Медленно, с достоинством идет через зал. «Три минуты», – лихорадочно отсчитывает он. Проходит кухню, что-то говорит кулинарам-немцам, тоже присланным гестапо, открывает дверь во двор – еще четыре с половиной минуты, судорожно чувствует он время. Он уже во дворе, погруженном в темноту, как в воду. И – рывок. Во весь дух бежит через двор. В самом его конце котельная, добежать бы до котельной, а там калитка, она отворена, а там – улица, и за угол бы, успеть бы в подъезд трехэтажного кирпичного дома… Он бежит через двор – две минуты, даже три – еще полминуты можно – секунду еще… А там калитка, задыхается он, а там улица и за углом подъезд трехэтажного дома. Скорее, скорей… Ноги дрожат, такие тонкие, такие слабые, такие ненадежные. Все – конец – все – точка – и до калитки не добежать… Он успевает влететь в подвал котельной, и яростный гром прижимает его к холодным и гудящим каменным плитам пола…

Олю охватило волнение, когда Федор сказал, что везут их на базарную площадь.

А базарная площадь уже перед ней, совсем живая, настоящая, с каменной оградой, обросшей по кромке травой, хоть и поздней, блекловатой, и Оля, довольная, шла меж длинных деревянных ларей с корзинкой, думая о соли, о мыле, о спичках, которые удалось купить и выменять, особенно радовалась баранкам для дедушки Нечипора, шла к выходу, к распахнутым воротам. У ворот все и началось, в полдень, – хорошо помнила она и помнила того, носатого, с выпученными глазами немца, он оттолкнул ее от ворот: «Цурюк…» Потом вместе с другими везли ее в машине, в открытой, и она видела улицы своего города. И тогда, как и сейчас, везде появлялся Володя, такой, как всегда, чуть веселый, чуть застенчивый, чуть влюбленный. Конечно же, это он делал вид, что чуть влюблен, а на самом деле любит ее всем сердцем, она-то знает… Потом – поезд, шедший в Германию, в нем тысяча советских юношей и девушек. И нападение на состав. И хмурый Янек. И ночной стреляющий лес, и Трофим Масуров в том лесу… На базарной площади, у ворот все и началось. А теперь опять туда же?..