Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

39

В темноте, тронутой редкими огоньками предрассветных окон, Оля и Аксютка и не заметили, как выбрались на окраину, как вышли за город.

Город остался позади. Они шли по пустынной заснеженной дороге, встречный ветер бил в глаза. Валенки глубоко погружались в снег, и было трудно передвигать ноги. Аксютка, опустив голову, закутанную платком, прижималась к Оле, чтоб не отстать. Оля несла корзинку с солью, мылом, свечами, спичками.

Ветер крепчал.

– Холодно, – одеревеневшими губами призналась Аксютка. – Мороз и в варежки залез.

– Суй руку под мышку мне, – сказала Оля. – Потерпи, войдем в лес, теплее будет.

– Это я так… – Но руку в варежке Оле под мышку сунула.

Посветлело: их настигало утро. А может, это снег первозданной чистоты источал свет, синеватый и холодный.

Мимо пронеслась машина. Оля и Аксютка не успели посторониться, их обдало сильными снежными струями. Проскочив вперед, машина вдруг затормозила.

– Олька, видишь?

– А ты не видь, вот глупыха. Нас не касается, и все. Вот глупыха. Идем своей дорогой, и все.

Машина дала задний ход и остановилась. Из приоткрывшейся дверцы высунулась голова.

– Ком… Ком!.. – позвала голова. Оля и Аксютка стояли у машины.

Откуда? – недоверчиво разглядывал немецкий офицер большие грубые валенки, поднятые облезлые заячьи воротники, крестьянские платки. – Куда?

Оля смущенно улыбнулась. Ходили на базар: что купили, что и выменяли, – показала корзинку. А идут домой, на хутора.

Офицер еще раз оглядел девушек, должно быть, успокоился, захлопнул дверцу. Машина рванулась, выдирая под собой густые лепешки снега и отшвыривая их назад. У домика дорожного мастера свернула на Чернобродский лес.

– И смотрел же на корзинку, – сказала Аксютка. – Думал, наверно, гранат полно.

– Видела, куда повернули? – шепнула Оля.

– А то нет, – дернула Аксютка плечом.

– Интересно. – Машина, повернувшая на Черный Брод, не покидала мыслей Оли.

Вот и они подошли к домику дорожного мастера. Еще километра полтора, и дорога – лесом. Потом через лес километров четырнадцать, и повернуть на березы, и еще с километр чащей, а там Медвежье урочище и на пригорке – избушка Кузьмы.

Оля заторопилась:

– Мороз и правда берет.

А лес впереди словно поднявшаяся над дорогой огромная тень. Перед глазами взлетали космы серого ветра, и тень эта пропадала, потом снова возникала на том самом месте.

В лесу воздух снова потемнел, и девушкам могло казаться, что они все еще там, на окраине города, дожидавшейся рассвета.

Дорога давно ушла в сторону, а они все брели лесом.

– Ну, Аксютка, держись. Теперь уже скоро.

– А я держусь…

Аксютка шагнула и по пояс провалилась в снежный намет. «Ай, малышка…» – протянула Оля руку Аксютке. Та уцепилась за нее и, натужившись, выбралась из снежной глубины. «Что весной, что осенью, что зимой не так просто пробраться к Кузьме», – подумала Оля. А идти целый километр по нетронутому снегу. Сугробы, наметы. До чего же труден этот последний километр…

Девушки увидели пригорок, напоминавший медведя, опустившегося на все четыре лапы. На пригорок вела едва приметная тропка.

Оля постучалась в черное окошко. Через минуту в раскрывшейся двери стоял Кузьма с ружьем. Он смотрел на Олю, на Аксютку.

– Гляжу, кто это там мне снег топчет?

– А мы замерзли. А мы есть хотим.

Девушки, тяжело дыша, переступили порог. Они припали к натопленной печке и несколько минут даже шевельнуться не смогли.

– Щи вон в казане, – показал Кузьма на припечек. Он сверлил Олю своими маленькими глазами под густыми смолистыми бровями. – Говори, случилось что?

– А вот что. – Оля повернулась к нему лицом. – Передайте дядьке, чтоб завтра утром в Черный Брод на кабана вышел. Новогодняя гулянка. Федор сказал, вы знаете, какому дядьке.

– Как, говоришь? – заволновался Кузьма. – Завтра утром… Черный Брод… На кабана… Так? – Сдержанный, угрюмый, он весь зажегся, кинулся к овчине, висевшей у входа, натянул на голову шапку, ружье – на плечо.

Оля знала, что принесла какую-то важную весть. Она еще не видела Кузьму таким возбужденным, торопливым и поняла, что весть очень важная. Она рассказала о машине, встреченной на дороге.

– Допрашивал – откуда-куда. Машина повернула на Чернобродский лес. Я хорошо видела.

– Как, говоришь? На Черный Брод?

– Ну да.

– Дальше Снежниц не пройдет, – произнес Кузьма, не глядя на Олю. – От Снежниц на Броды только санная дорога. Значит, машина туда…

Оля сообразила: говорит самому себе.

– Девча, – бросил Кузьма на ходу, – запирайся. Переночуете тут. А утром тронетесь обратно. Ключ под правую стреху сунете.

Он быстро скрылся за елями у избушки.

До лагеря Кузьма добрался поздно вечером. Левенцов повел его в командирскую землянку.

– Заболел наш командир, товарищ член обкома, – сказал Левенцов.

– Сообщили Лещеву?

– Нет. Вчера свалился. Приказал не сообщать.

– Так лечить же надо. Как же не сообщать?

– Крыжиха лечит. Сказал: чепуха. Не сегодня-завтра, сказал, подымется.

– Сказал-сказал… Он что – врач? Непорядок.

– Непорядок, – согласился Левенцов.

Спустились в землянку. В жидком свете лампы Кузьма увидел Кирилла. Укрытый тулупом, он лежал на мешке, набитом соломой. Кузьма остановился возле пар. Вдруг отяжелевший, он никак не мог отдышаться после трудной дороги по зимнему лесу.

– Ай, не время, товарищ Кирила, – бросил Кузьма встревоженный взгляд на больного. – Ай, не время, – повторил он.

– А, Кузьма!.. – узнал Кирилл его голос и повернулся к нему. Он слышно перевел дыхание. – Болеть, братец, всегда не время. Ты с чем это, а? – не сводил он глаз со взволнованного лица лесника. – Из обкома?

– Считай, что так. – Небритые щеки Кузьмы подергивались. – «Шпрейские» девчата от Федора донесение принесли. То самое, которое ты ждал.

– Ну? – Теперь волнение передалось Кириллу. – Ну-у?

– Так утром прибудут. Кабанятники.

Кирилл с усилием приподнял голову, облизал губы, горячие и шершавые.

– Утром, говоришь? – вглядывался он в Кузьму, будто тот, видя его тяжелое положение, мог что-нибудь изменить.

– Утром, – подтвердил Кузьма.

– Эх, проклятье! – Кирилл чуть не взвыл от досады. Рука упала с пар и коснулась холодной земли. – Проклятье…

Кузьма стоял, переминаясь с ноги на ногу. Видно, болен, болен человек. Но главный комиссар утром прибудет в Синь-озеры на охоту… Но столько ждал Кирилл этого дня…

– В Брод опять? – взглянул Кирилл на Кузьму.

– Так самая охота там, – пожал Кузьма плечами. – В прошлый раз хорошо постреляли. Я им и место показал. Опять туда ж и надумали. – Помолчал. – Уже три машины пошли. Две сам высмотрел, третью «шпреевские» девчата на дороге встретили.

– Машины? – удивился Кирилл.

– Дальше Снежниц не пойдут. Оттуда, должно, на санях двинутся.

– Ну да. Дальше же снега.

Кирилл почувствовал, жар охватил все тело, ослабевшее и тяжелое, и голова снова потянулась вниз, на мешок. Сухо зашуршала солома. «Ай, не время», – морщась, как от боли, самому себе сказал Кирилл и шевельнул пересохшим языком. Да вот еще… Часть отряда, вместе с Ивашкевичем, занята важной операцией. Вернутся через два дня. Не раньше. Эту операцию потребовала вчерашняя радиограмма из Москвы. Но упустить такой случай? Нет, он не упустит. Ни за что.

– Ладно, Кузьма. Гебитскомиссар не уйдет от нас. Считай, это его последняя охота.

– Куда ж тебе, Кирила, такому? Может, Ивашкевич поведет это дело? – осторожно навел Кузьма на мысль.

– И Ивашкевич.

«Ухнет операция, – раздумывал Кузьма, – ухнет. Разве с руки ему, больному? Кинуться, что ли, в обком? Да поздно, не успеть. А и успеть если?.. Другому отряду дело уже не передать – времени в обрез. И осталось-то несколько часов… Эх!»

– Трудное будет дело, – сказал вслух. «Все равно, двину в обком».

Кирилл обдумывал сложившуюся обстановку. Собственно, об этом размышлял он не раз, и картина нападения на охотников – генералов и офицеров – была ему в общих чертах ясна. Но сейчас, когда это приблизилось, не хватало подробностей. Кирилл перебирал положения, в которых может оказаться, и убеждался, что они и раньше приходили ему в голову. «Ладно, на месте будет видней».

– Ну, буду возвращаться, – заторопился Кузьма. Он похлопал рукавицей об рукавицу. – Каб лишние глаза не увидели меня тут.

Кирилл отбросил тулуп, поднялся с нар. Он почувствовал холодный пот на спине. Сделал шаг вперед и ухватился рукой за край стола. «И ослабел как!..» – подумал.

– Зови всех, кто остался в лагере, – сказал Левенцову.

Собрались на пятачке – небольшой круглой полянке. Небо, наполненное тьмой, лежало на вершинах деревьев, и над ними висели ледяные капли звезд. Партизаны стояли точно на дне глубокого и холодного колодца.

Кирилл вышел из землянки. Золотая полоска света выпала из открывшейся двери, рассекла темноту, давившую со всех сторон, и легла бойцам под ноги. Она потухла прежде, чем Кирилл остановился перед ними.

– Братцы, – сказал он и умолк, так трудно было ему говорить. – Дело опасное. Но очень нужное.

Он рассказал о том, чего до сих пор никто, кроме него, Ивашкевича и Левенцова, не знал – о готовившемся нападении на гебитскомиссара.

– Сами видите, нас мало, – сдавленно произнес Кирилл. – Мало нас. Их будет много. Я не приказываю на этот раз, я спрашиваю: пойдем?

Он услышал в темноте, кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, лиц не было видно.

«Почему хлопцы так долго молчат», – забеспокоился он.

– Надо идти, – услышал твердый голос Захарыча. – Надо идти.

– Да, – сказал Михась.

– Как же не пойти? Сейчас прямо и топать! – Кириллу показалось, что Паша даже шагнул.

Приглушенные, слившиеся голоса соглашались, поддерживали, настаивали: надо идти…

– Нас, правда, маловато.

Кирилл изумленно повернулся на голос. «Алеша Блинов?»

– Блинов? – удивился.

– Я!

– Тебе ведь не идти. Ты же знаешь.

– Товарищ командир. – Это был уже не спокойный и ровный голос Алеши Блинова. – Разрешите идти. Нас же сейчас мало осталось, сами сказали. Одним бойцом больше будет. Ходил же на Шахоркин мост. Позвольте, товарищ командир, и сейчас с вами.

Ах, Алеша. Ах, Блинов. Как мог Кирилл усомниться в нем! Он всегда сердился, когда тот просил взять его на боевую операцию. Радист же! «А если с тобой что случится в бою, тогда как? Отряд же без тебя, как граната без запала. Брось, Алеша…» Блинов понимал, что командир прав, но правота эта разрушала его собственную правоту, которую чувствовал в себе, как, наверное, чувствует живой колос налившееся в нем зерно.

– Возьмешь пулемет, – сказал Кирилл.

Шар бросился Кириллу в голову, в сердце, потом, словно поземка побежала по спине, его охватил озноб. Хотелось сесть, хотелось лечь. На лбу выступил обильный пот, широким взмахом ладони стер его, но лоб по-прежнему был мокрый.

– Времени мало, – сказал он. – Всем отдыхать. В три ноль-ноль выступаем. – Он услышал в ответ дыхание бойцов. – Коротыш!

– Я! – подбежал к Кириллу Коротыш.

– Двигай, братец, к Журавлиным кочкам. Передай, чтоб комиссар скорее вернулся. Дорога недлинная, успеет. Скажи, что выступаем. Все, что слышал, скажи. Он срочно нужен. А с заданием группа и сама справится. Там же Плещеев. Повтори, что я сказал.

Коротыш повторил.

– Правильно, – похвалил Кирилл. – Одна нога здесь, другая там. Ясно?

– Ясно.

Кирилл повернулся и шаткой походкой направился в землянку. «В три ноль-ноль. Ивашкевич успеет вернуться».

40

Масуров и Янек ехали медленно, устало покачиваясь в седлах. Лошади, как бы угадывая дорогу, шли верно, хоть тропа даже летом была чуть приметна среди почти нетоптанной травы, а сейчас, занесенная снегом, и вовсе пропала.

У Верхов Масуров и Янек спешились.

«Если Клима нет, в обком и заезжать нечего. А прямо – к Зосе Христофоровне», – подумал Масуров. Он посмотрел вокруг, искал дозорного. Тот возник незаметно из-под елового лапника.

– Клим уже прибыл? – спросил Масуров.

– Уже, – сказал дозорный.

Масуров обрадовался: слишком устал, чтоб сейчас же ехать в город. Не выпуская повод, похлопал коня по горячему крупу.

– И товарищ Кузьма явился, – добавил дозорный. Он поправил шапку-ушанку.

– Кузьма? – переспросил Масуров. Он насторожился. – Что-то, значит, произошло. Давай, Янек.

Лицо у Янека всегда хмурое, смотрит он исподлобья, будто все, что видит, враждебно ему. Он молча вскочил в седло. Масуров тоже сунул ноги в стремена. До обкомовской избы с полкилометра. Снег здесь неглубокий, и кони бежали легко.

«Что бы могло быть? – подумал Масуров. – Так просто Кузьма не явится. Лишний раз дорогу в обком не поведет…» Он испугался: «Может, какая-то неприятная новость?» Ему даже показалось, что рухнула операция, которую готовил, что все пошло прахом.

Всю эту ночь, последнюю ночь перед операцией, провел он за Дубовыми Грядами, в отряде Янека. Хороший отряд, знает Масуров. Сто девяносто юношей и девушек, из тех, которых группа Масурова и Саши-Берки выручила на одиннадцатом километре, уже успели взорвать комендатуру в Лесном, обстрелять колонну грузовиков с вражескими солдатами, когда она двигалась ночью по шоссе вдоль опушки леса, снова превратили в обломки Шахоркин мост, восстановленный немцами. Масуров любил этот отряд, любил хмурого Янека – командира. Отряду Янека обком и поручил операцию «Новый год». Если она удастся, размышлял Масуров, – крупная будет операция, она надолго останется в памяти. Надо напоминать гитлеровцам, что война не ушла на восток, она и здесь. И население должно все время знать – защитники рядом.

Масуров жил эти дни только тем, что было связано с операцией «Новый год», и что бы ни происходило, примерял к операции. Сейчас ему тоже казалось, что внезапный приход Кузьмы имеет отношение к этому. Скорее увидеть Кузьму, узнать, в чем дело! «Неужели что-то опасно изменилось?» Связные и разведчики сообщили обстановку. Все остается так, как докладывал обкому Федор: новый год высшие офицеры гарнизона, комендатуры, гестапо, руководители гебитскомиссариата встречают в трех просторных и богато отделанных залах «Шпрее». Только гебитскомиссара, оказывается, там не будет: отправляется на кабанью охоту. Новый год встретит он с приближенными в Снежницах – изба в еловом лесу, водка, свежая кабанятина: русская экзотика. Федору выдали большую сумму денег: «Стол чтоб как до войны, даже лучше». Позавчера доставили ящики французского вина, коньяка, и торты, и красную рыбу, и колбасы, и консервы. Мефодий привез говяжью тушу, где-то на хуторах раздобыл двух баранов на шашлыки. А вчера, донесли разведчики, «Шпрее» был закрыт: пять немецких кулинаров, присланных гестапо, готовили горячие блюда, холодные закуски. Много работы было и у Варвары, у Оли, у Аксютки, помогали поварам. Федора предупредили, что официантками пришлют девушек, работающих в гестапо. Он горячо благодарил офицера, сообщившего ему это. «Спасибо, спасибо, – прижимал руки к груди. – Осторожность великое дело. Мои официантки хоть и верные люди, но все же… Кто их знает! Спасибо, спасибо…» Связные сообщили, что вечером минеры прошли с миноискателями по всем залам, проверили на кухне, на складе. Гестаповцам, сопровождавшим их, сказали: «В стенах, в полах, в потолках только полезное железо – гвозди. Пусть господа на славу встречают Новый год. Может быть, год сорок третий будет счастливый?»

Масуров думал: «Хорошо, что мины не заложили заранее. Молодец Янек, он на том настоял…» Это немного заглушило тревожные мысли, он даже довольно улыбнулся. «Мины готовы, Мефодий знает, куда их доставить и когда. Федор даст команду».

Солнце выскользнуло из-за туч и ударило в снег, и морозный снег слепяще вспыхнул. Масуров зажмурился, прикрыл ладонью глаза.

Показалась обкомовская изба.

Самовар шипел, из-под крышки вырывался пар. В тарелке среди крошек лежала сухая краюха хлеба. В остывшем казане виднелась картошка. Лещев обеими ладонями держал кружку и потягивал закрашенный клюквой кипяток. Кузьма тоже прихлебывал чай. Лещев только что вернулся из города.

– Конечно, самое лучшее было бы покончить со всеми сразу, с оберкомиссаром тоже. Риск же какой! Если будут у нас потери, то хоть нанести гитлеровцам как можно больший урон. А видишь вот, прохвост вывернулся, охота. – Лещев отодвинул пустую кружку от себя, отдышался, словно тяжело стало. – Поздновато, а дознались. Я и сказал, чтоб девчат к тебе послали.

– Так Кирила, говорю ж, совсем болен. Потому и пришел. Пропадет у нас прохвост-комиссар. Прямо из рук выскользнет, – переживал Кузьма.

– Совсем болен? – Лещев посмотрел на Кузьму, и у глаз раскрылись веерки. – Плохо. Плохо.

– Сам бог спасает прохвост-комиссара.

Лещев помолчал. Опять налил в кружку кипяток.

– Ты, Кузьма, не знаешь Кирилла. Прохвост от него не уйдет. Возможно, уже не ушел… Утро ж!.. А на охоту выехать собирались на рассвете. Если верны донесения. Нацеди еще, – показал на самовар. – Кишки погрей.

Кузьма наполнил чашку, взял из блюдца грудку сахару, откусил кусочек. Глотнул из чашки.

– Дело должно получиться, – уверенно сказал Лещев. – И у Кирилла. И у Трофима с Янеком. Три недели бьется Трофим над этим. А Трофим такой, дело из рук не выпустит.

Кузьма кивнул.

– А с минами, скажу тебе, молодцы. Ну просто молодцы! Не пихнули их раньше срока. Сколько было возни, риска сколько, и все провалилось бы. Вся б операция накрылась. Другой такой случай когда еще подвернется. Молодцы.

– Мефодий как? – спросил Кузьма. – У меня и связного теперь нет. Все он у Федора околачивается.

– О, друг Кузьма, – откинулся Лещев на спинку стула. – Мефодий, спрашиваешь? Кому, как не ему, поручить возить из отрядов туши на бифштексы немцам. Он примелькался там, стал своим, гитлеровцы, которые ходят со своими девками в «Шпрее», с ним, как с дурачком услужливым, запросто, и курить дают, и чаевые.

– Мефодия пока раскусишь, – ухмыльнулся Кузьма, – дурачок, и все.

– А ему в этой операции, считай, главную роль дали. Мины!..

– Пойду, – поднялся Кузьма.

У дверей столкнулся с Трофимом и Янеком.

– Легки на помине, – сказал он.

– Случилось что? – в упор посмотрел на него Масуров. – В «Шпрее»?

– Мне откуда знать? Все новости у тебя.

Кузьма увидел, что лицо Масурова посветлело. Масуров и Янек вошли в избу.

– Жду вас, жду, – встретил их Лещев.

Кузьма в овчине, с ружьем через плечо вернулся и остановился у стола: послушать, что нового привез Масуров.

– Так в городе все как будто в порядке, – сказал Лещев. – Шесть мин лежат в корзинах на чердаке у Зоси Христофоровны. Я их проверил. Не только «Шпрее», весь квартал можно ими положить на землю. В общем, все идет как надо. Федор и Мефодий в курсе. У вас как?

– Порядок. – Масуров приложил ладони к самовару, грелся. Потом взял кружку, налил кипятку. – Как стемнеет, шесть наших полицаев, с удостоверениями, конечно, будут патрулировать около «Шпрее». Вечером же переправим в город трех немецких офицеров.

– По-немецки лучше немцев говорят… – скривились в усмешке губы Янека.

– И Янек с ними. Тоже офицер, – добавил Масуров.

– Толково, – сказал Лещев.

– И восемь девушек будут находиться на наблюдательных пунктах – от «Шпрее» до домика Зоси Христофоровны. Каждая знает свое место. И чуть что – сигнал. – Масуров выпил кипяток, посмотрел на казан, на тарелку с хлебом.

– А есть хочется как!.. – с удовольствием потянулся он к казану.

41

В три ноль-ноль мир казался огромной черной пещерой, только березы, словно белые свечки, проступали, почти не тронутые темнотой. А мороз такой – стволы трещат.

Лес, лес… «Хоть ветер сюда не проходит», – подумал Кирилл. Он чувствовал, как борются в нем жар и озноб.

Постепенно лес редел, и там, где деревья были реже, ветер настроил длинные высокие наметы, они лежали спокойные и пышные, их надо было обходить.

– Столько лишнего из-за этого шагать, – сказал кто-то у плеча Кирилла.

– У зимы, братец, дороги кривые, – откликнулся тот.

Показалась опушка. За опушкой проступал день. Но здесь, в лесу, еще клубились остатки ночи. Как белые скирды стояли впереди сугробы, за ними стлалась голая полянка. Снег на ней светлый, чистый, нетронутый, еще ни одного следа на сверкающей белизне – ни птицы, ни зверя, ни человека.

Потом в небе, затянутом синим льдом, показалось багровое дымное солнце, и воздух и снег стали малиновыми. Словно бьющие из-под снега лучи, зарделись молодые сосенки. У ног зажигались мгновенные искристые огоньки, и можно было рассмотреть каждую снежинку в отдельности, сухую, звездчатую.

Здесь было место засады.

В маскировочных халатах врылись бойцы в снег, словно растворились в нем. Высокий кустарник отделял их от большака, покрытого, как голубоватой жестью, передувами. За большаком виднелся сосняк. Сосны гордо держали свои бело-розовые купола и отбрасывали на снег четкие черные тени, будто узкие траншеи тянулись от сосен.

День выдался ясный, ветер раздувал серебряный огонь мороза. Мороз пробирал до костей. С трудом шевелили бойцы задубевшими пальцами в рукавицах. Из глаз выступали слезы и тут же, не успев скатиться, замерзали. Стужа забивала дыхание, игольчатый иней плотным венчиком обметал окаменевшие рты.

Наконец вдалеке показались всадники. Копыта слышно постукивали о смороженный снег, поднимая белую пыль и отбрасывая ее назад. Затем по большаку поплыли устланные коврами и дохами сани, много саней; в них, развалясь, сидели генералы и офицеры. Бойцы хорошо видели их осанистые фигуры, протянутые вперед ноги, покрытые пледами, даже струйки пара, выбивавшиеся из-под меховых воротников, в которые генералы уронили подбородки.

Вот-вот даст командир сигнал…

Но сигнала не было. Всадники и сани шумно прокатили мимо.

«Рыба крупная, – размышлял Кирилл, – и сети надо расставить разумно. Когда будут возвращаться с охоты, вот тогда…»

И опять мучительно долго тянулось время. Лежать, лежать, терпеливо ожидая. Кирилл чувствовал, как замерзли руки, ноги, они словно отделились от тела. А все тело, охваченное жаром, как бы не поддавалось морозу. «Прямо костер во мне…» – стиснул зубы Кирилл. Но жар сделал его таким слабым, даже дышать становилось трудно. Закрыть глаза, закрыть глаза и ни о чем не думать. Надо собраться с силами. Иначе он совсем ослабнет. Он совсем ослабнет, и все задуманное накроется. «И надо же, такое невезенье». Кирилл старался притерпеться к этому своему состоянию. «Вон на сосны, что ли, смотреть». И он всматривался в сосны по ту сторону дороги, стволы их были уже не светло-ржавого цвета, а какие-то сизые, и тени их удлинялись и удлинялись, и давно пересекли большак, и ползли дальше. Он ждал, пока тени дотянутся до кустарника, потом до того сугроба, потом вон до того перемета, – это шло время.

«Самое неприятное в конце концов не опасность, подстерегающая тебя, а ожидание этой опасности, – переживал Кирилл. – Это расслабляет волю, внушает страх и еще черт знает что…»

Кирилл и не заметил, как из глубины леса надвинулся мрак и сгладил все, что днем делало сосны соснами, кусты кустами, сугробы сугробами, – все пропало… Вдалеке послышались веселые голоса. Конечно же, гитлеровцы удачно поохотились. Голоса все ближе, все отчетливее конский топот, скрип полозьев. Дорога покрывалась светом, должно быть, от фонарей на санях.

Мимо Ивашкевича и Хусто, лежавших в начале цепи, проскользнули первые сани, и вторые сани, и третьи, и четвертые. В желтоватом свете фонарей вырисовывались фигуры, проступали лица тех, кто сидел в санях. Приблизились пятые сани, высокие и широкие. «Гебитскомиссар? – дрогнул Ивашкевич. – Он? Он!..» Генеральская форма. И офицеры с ним. В ногах генерала – собака. «Сани-козырь», – понял Ивашкевич. Он увидел, собака подняла голову и насторожилась. Ивашкевич перестал дышать. Вдруг залает? А сигнала нет. Открыть огонь должен Алеша Блинов, как только до него дойдут передние сани. С пулеметом укрылся он под высоким кустом в самом конце линии.

Потом сани эти шли мимо Петра и Захарыча, мимо Михася и Натана, мимо Толи Дуника, подходили к середине цепи, там лежали Кирилл, Коротыш и Тюлькин. Сани с собакой плыли дальше.

Дальше были Левенцов и Паша. Собака поводила ушами. Вот кинется. «Эх», – проглотил Паша стон нетерпения. Левенцову показалось, что тот чуточку улыбался – улыбка выражала презрение к страху. Левенцов знал, острая опасность зажигала Пашу, и он ощущал тогда подъем сил, желанную напряженность нервов.

Немцы, радостно-возбужденные, не заметили, что собака заволновалась, и продолжали путь.

Пулемет застучал настойчиво и гулко. Кирилл вздрогнул, как от чего-то внезапного, будто не он только что подал сигнал и ожидал этого. В сознание врезалось: пулеметная очередь. И пулеметная очередь прозвучала, как голос самого Алеши Блинова, словно это он, захлебываясь, во все горло грохотал: та-та-та-та-та… В то же мгновение Кирилл услышал, что из кустарника, справа, пулемету в лад густо откликнулись автоматы, это ударили Ивашкевич и Хусто, знал Кирилл. «Задним уже не повернуть обратно…» А в упор палили Петро, Захарыч и еще Михась и Натан. Автоматными очередями Толя Дуник, Левенцов и Паша отрезали дорогу передним. «Хорошо начали…»

Ярко взлетела ракета, вычерчивая в темной высоте бледно-зеленую дугу, и небо, и верхушки сосен, и снег на них залились лунным светом. Свет этот, как из бездны, выхватил осатанелых лошадей, дико бившихся в оглоблях, разрывавших постромки. Лошади вздымались на дыбы, и красный блеск на короткий миг заполнил их глаза, словно это в них ворвался огонь пулемета и автоматов. Выворачивая оглобли, опрокидывали сани и, падая на передние ноги, грузно валились на большак. Потом, подхлестываемые стрельбой, лошади судорожно брыкали в воздухе копытами, будто искали опору, чтобы уцепиться и встать. Немцы неуклюже слетали с седел, выскакивали из саней и в замешательстве бросались к сосняку по другую сторону большака. Все пришло в яростное движение, и виделось это Кириллу минуту, может быть, полторы, пока ракета стояла в воздухе. «Началось как надо», – билось сердце.

Паша выполз почти на самый большак и ожесточенно строчил через крупы убитых лошадей, за которыми укрылись и отстреливались гитлеровцы. «Сукин сын, пропадет же!..» – передернуло Кирилла. Он, оказывается, и сам выдвинулся вперед. Автомат зло стучал в его руках, и, кроме этого, Кирилл ничего уже не слышал.

С большака отвечали. Кирилл видел, как оттуда метнулись и погасли на лету крошечные огоньки. Но и погасшие, с тонким противным свистом пронеслись они чуть повыше головы. «Будь осторожен», – вспомнилось вдруг. Но как быть осторожным? Пули так и свистят вокруг, так и свистят. Отклониться на несколько сантиметров влево? Вправо? Или вовсе не отклоняться, и тогда пуля не вонзится в тебя? Кто знает, как быть осторожным?.. Длинная очередь опять обрушилась на кусты, за которыми Кирилл лежал, он даже инстинктивно обхватил голову руками и еще больше вдавился в снег.

Кирилл слышал ровный стук пулемета. «Алеша бьет…» Справа тоже усилился огонь. «Это Ивашкевич, Хусто, Петро и Захарыч. Нет ходу – ни вперед, ни назад…» Все происходило так, как задумали. Потом, когда большак начнет стихать, хлопцы выскочат из засады и расстреляют тех, кто еще останется.

Кирилл взглянул на часы, бой длился уже четыре минуты.

Только б не ушел он, гебитскомиссар. Только б не скрылся! Мысль эта подняла его, и он побежал вдоль дороги, скрытый кустарником и тьмой. Коротыш следовал за ним. Кирилл уже не испытывал слабости, все в нем напряглось, и он чувствовал, как билась в жилах кровь, стучалась в сердце, и он бежал в сторону Алеши Блинова; он видел, что при первых же выстрелах туда ринулись верховые и столпились вокруг саней с собакой. Это подсказывало, что генерал там. У самых ног Кирилла вонзались пули в снег. Никакого сомнения, стреляли в него. Лечь, лечь и переждать. Но, пригнувшись, он продолжал бежать.

Опять над лесом повисла ракета – белая полоса, срезанная черным. Кирилл приостановился. Вот он! Он!.. Генерал сполз в глубь саней. Лежавшая сбоку убитая лошадь и две лошади, рухнувшие у передка, прикрывали сани. Кирилл быстро зажег бикфордов шнур и метнул толовую шашку. Он приготовился кинуть еще одну, выбросил руку вперед, и в это мгновенье в толовую шашку попала пуля. Огромное пламя ринулось на него, сначала красное, как кровь, потом ярко-желтое, как летнее солнце, потом синее-синее, как снег сегодня на рассвете, потом бурое, как стоячее болото, и черное-черное, как густая ночь в лесу, и все это в одну секунду. Что-то сильное потянуло его к земле.

Он падал в непостижимую глубину и не мог остановиться. Наконец открыл глаза и понял, что лежит лицом вниз. В рот набился снег, вкусный, как молоко, пахнущее погребом. Он не заметил, как повернулся, и теперь лежал навзничь. Трассирующие пули неслись над вершинами деревьев, как добела раскаленные звездочки, образуя под Большой Медведицей и под Малой Медведицей еще одну Большую Медведицу и еще одну Малую Медведицу, и быстро гасли.

Взззык… Вззык… У затылка две пули ушли в снег, третья, потом еще и еще шлепнулись в ель, под которую он свалился, и снежные хлопья с нижней ветки упали на лицо. Кирилл хотел языком слизнуть со щеки снежинки, но они растаяли прежде, чем он прикоснулся к ним. Снег не дал прохлады полыхавшему телу, снег был тоже горячий, как белый пепел догоравшего костра. И только сейчас его осенило: ранен? Но странно – ни боли, ничего, лишь слабость, мешающая встать, лишь теплые струйки меж пальцев, лишь вкус меди во рту…

Ракета снова зажгла свой мерцающий свет, он не уходил в открывшуюся глубину неба. С трудом Кирилл приподнял голову. Прямо перед ним, на опушке, сияли сугробы, будто белые лебеди плыли по белой воде, плыли между соснами, мимо осин, притулившихся возле сосен, а за соснами в обе стороны тянулся еловый лес, без передышки, без просвета, словно одна гигантская ель… Небо все еще окрашивал бледно-зеленый свет. Потом он поголубел. Такой свет освещает лица и предметы во сне.

Кирилл слышал торопливые, громкие голоса. Ожесточенные выкрики отдавались в его охваченной жаром голове, будто кричал он сам. Вдруг совсем близко услышал:

– Бей в сосну справа! В сосну! Бей!

Он даже вытянул шею, чтоб посмотреть: кто? Мелькнул призрак с автоматом, и он угадал: Натан. Промчался Петро. Он стрелял на бегу и ругался. Но почему он остановился? Качнулся влево, вправо, странно склонился вперед и упал. На помощь уже спешил Михась. Потом у придорожной ели, где лежал Кирилл, пронесся кто-то большой, плечистый. «Толя? – показалось Кириллу. – Он… Схватился с кем-то…» Хрип того, с кем Дуник схватился, падал сверху, гораздо выше головы Толи, – такой, видно, высокий этот немец. Кирилл волновался. «Надо подняться, надо подняться. Надо помочь Толе…» Он пробовал стряхнуть оцепенение. «Вот-вот высокий подомнет Толю. Надо же подняться». Хотел ухватиться руками за еловую ветвь, как веер висевшую над лицом, за пенек, но руки ни за что не хватались, будто их нет. Он видел, как немец и Толя зашатались и рухнули на дорогу. Внезапно немец вырвался из Толиных рук, хотел вскочить на ноги, но кто-то опустил ему на голову приклад. «Паша!» Только у Паши была такая тяжелая рука, только он мог одним ударом из любого вышибить дух.